CC BY
71
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2014. № 4
Л.П. Лобанова
ГРАММАТИЧЕСКАЯ КАРТИНА ЯЗЫКА, МЫШЛЕНИЕ И ДУХОВНОЕ РАЗВИТИЕ НАРОДА В КОНЦЕПЦИИ В. фон ГУМБОЛЬДТА
Гумбольдтовская концепция языка как проявления духа народа подразумевает, как известно, существование своеобразной картины мира (Weltansicht), обусловленной языком, создающим умственные предметы. Не менее важным, однако же, является его понятие грамматической картины языка (grammatische Sprachansicht), отличной от универсальной грамматики и разнящейся от языка к языку. Эта картина языка, понимаемая так же, как форма языка, как «самобытный покрой языка», являет себя в единстве человеческих духовных сил как органичное целое. Вместе с тем грамматическая картина языка, сформированная разумом и силой воображения, определяет мышление человека, так что развитие языковой способности является непременным условием духовного развития народов и тем самым человечества. Изучение связи мышления и картины языка, единых и нераздельных, стало поэтому основным предметом философии языка Гумбольдта.
Ключевые слова: философия языка, когнитивная лингвистика, мировидение, языковая картина мира, грамматическая картина языка, форма языка.
The Humboldtian concept of language as a manifestation of a people's spirit is commonly known to mean a specific world-view (Weltansicht) conditioned by the language that conceives mental objects. Of no less importance, however, is his concept of a grammatical language-view (grammatische Sprachansicht) which is quite different from a universal grammar and varies from language to language. The language-view, also perceived as the form of a language, as «the original design of the language», presents us with the unity of man's mental powers as an organic whole. Contrariwise, a grammatical language-view, being formed through reason and imagination, determines man's thought so that the development of his linguistic power is an indispensable condition for the development of mental powers of nations and thereby of mankind. Therefore the study of the connection of thought and the language-view which are one and inseparable whole was the central issue in Hum-boldt's philosophy of language.
Key words: philosophy of language, cognitive linguistics, world-view, linguistic picture of the world, grammatical language-view, form of language.
Идея языковой картины мира, уходящая своими корнями в глубокую древность, получила впервые свое обоснование в виде развернутой концепции в философии языка В. фон Гумбольдта, который обозначил это понятие терминологически словом Weltansicht
в продолжение традиции Лейбница, неоднократно прибегавшего в своих трудах к аллегории города, вид (Ansicht) которого меняется в зависимости от того, с какой стороны на него смотреть. Тем самым понятие картины мира как Weltansicht включает также представление о перспективном ракурсе и о неизбежной в силу этого субъективности этой картины. Противопоставление мира и человека с его восприятием мира и его мыслями о мире, которое проходит через все труды Гумбольдта о языке, находит свое терминологическое отражение и в его теории языка: наряду с понятием картины мира (Weltansicht) он вводит понятие грамматической картины языка (grammatische Sprachansicht) (подробнее [Лобанова, 2013: 223-322]). При этом если исследованиям языковой картины мира в лексическом составе разных языков посвящено значительное число исследований, то концепция грамматической картины языка, представляющая, в понимании Гумбольдта, внутренний мир человека, в первую очередь, форму мышления и форму мысли и получившая свою дальнейшую разработку в школе неогумбольдтианства, в особенности в трудах Л. Вайсгербера [Weisgerber, 1953; 1954] и Х. Глинца [Glinz, 1952], в отечественном языкознании остается, несмотря на некоторые работы [Даниленко, 2010; Радченко, 2006], малоизвестной в ее цельности и систематичности. Вместе с тем основное своеобразие каждого языка Гумбольдт видел именно в его грамматической картине, пытаясь с этих позиций обнаружить ее связь с мышлением и духовным развитием народа. Поскольку основные труды Гумбольдта, посвященные этой проблематике [Humboldt, 1907; 1979; 2004a], не переведены на русский язык, данная статья представляет собой попытку описания этого важнейшего аспекта изучения языка (учитывая, в частности, развитие когнитивной лингвистики в последние десятилетия) с опорой на эти сочинения, а также на ряд других работ Гумбольдта, которые не были ранее предметом исследования в отечественном языкознании.
Обращаясь к рассмотрению «сил и функций» человеческого духа [ср. Постовалова, 1982] и их связи с грамматическим строением языка, Гумбольдт выделяет три аспекта, в зависимости от угла зрения. Во-первых, если рассматривать эти силы и функции с точки зрения творческого характера человеческого духа, то возникает вопрос о том, как они придают языку его грамматическое строение. Во-вторых, если рассматривать грамматическое строение языка как уже существующее, то ставится вопрос о том, как им приводятся в действие силы и функции духа. В-третьих, если грамматическое строение языка несовершенно, возникает вопрос: как определить то, что и в народе, носителе этого языка, остается из-за этого несовершенным. Признавая, что в целом все эти вопросы связаны с языковой способностью вообще, Гумбольдт, однако, подчеркивает, что касаются они
не всей ее полноты, но лишь той ее части, которая делает возможной связную речь, подготавливает ее и способствует ее построению, т. е. самой формальной деятельности с отказом от всякого содержания. Сюда Гумбольдт относит следующие силы и функции: «во-первых, логические и чисто интеллектуальные, которые обнаруживают себя в представлении понятий, их ясности, определенной ограниченности их объема, четкости их разделения и твердости их соединения»; «во-вторых, эстетические и поэтические, которые отливают созерцание и чувствование в некую форму, в которой они сбрасывают свою вещественность, не теряя нисколько в силе и живости»; «в-третьих, наконец, музыкальные, которые эвфонически и ритмически обрабатывают область звучания начиная от простейших звуков до их самых богатых сочетаний» [Humboldt, 1907: 353-354]1.
Эти силы и функции обнимают, с точки зрения Гумбольдта, всего человека в его духовной и физической природе и, следовательно, весь народ: «ведь общественная речь окутывает (конечно, в одной форме жизни больше, в другой меньше) весь народ, и что повлияло на нее в отдельном человеке, переходит опосредованно на всех» [Humbold, 1963c: 85]. Рассмотрение этих сил и функций интересует Гумбольдта в той части, в которой они подвержены или вообще доступны воздействию грамматического строения языка, важность и роль которого подтверждается тем, что оно влияет на все эти виды деятельности, задавая, в первую очередь, их общий настрой и направление в целом. Грамматическое строение языка, пишет он, «обеспечивает чисто интеллектуальному стремлению твердую основу благодаря образованному в нем и обозначенному им разделению понятий в различии их категорий и их превращений внутри каждой из них. Оно способствует живому подъему поэтических сил посредством присущего ему способа символизации и посредством многообразия и свободы выражения для всякого рода соединения мыслей. Оно воздействует, наконец, на музыкальное чувство посредством точного определения долготы и ударения, посредством размерности связной и ритма несвязной речи» [Humboldt, 1907: 354]. Наиболее важную роль грамматического строя Гумбольдт видит в том, что он постоянно сопровождает работу мысли, не просто обеспечивая ее ясное выражение, но формируя само мышление человека. Он считает, что язык «существует лишь для ума и превращает все в общие понятия» [Humboldt, 1961: 173], что «первое назначение [языка] состоит в направленности на мышление» [Humboldt, 1907: 391] и развитии духовных и интеллектуальных сил народа.
1 Перевод цитат везде мой. Поскольку цитируется ряд работ Гумбольдта, не переводившихся на русский язык, то в интересах терминологического единства это относится и к переведенным работам, которые цитируются с немецкого оригинала.
Подход к языку, состоявший в противоположении человека как осознающего себя субъекта и осознаваемого им мира, содержится уже в раннем наброске «О мышлении и говорении» (1795-1796), который можно считать свидетельством о рождении философии языка Гумбольдта. Здесь Гумбольдт утверждает, что мышление возможно только в языке, и выстраивает краткое доказательство этого в виде 16-ти положений в качестве аргументов, некоторые из которых мы приведем полностью: «1. Сущность мышления состоит в рефлексии, т. е. в различении мыслящего и мыслимого. 2. Для рефлексии ум должен на мгновение остановиться в своей непрекращающейся деятельности, собрать только что представленное в единство и таким образом противопоставить его себе самому в качестве предмета. 3. Единства, которых может быть образовано таким путем не одно, он сравнивает теперь между собой и разделяет и соединяет их, как ему нужно. 4. Сущность мышления состоит, значит, в том, чтобы устанавливать отрезки в своем собственном течении, таким путем образовывать из каждой порции своей деятельности целое и эти образования по отдельности противопоставлять себе самому, а все вместе в качестве объектов - мыслящему субъекту. 5. Никакое мышление, даже самое чистое, не может происходить иначе, чем с помощью общих форм нашей чувственной природы; только в них мы можем его ухватить и как бы удержать. 6. Чувственное обозначение этих единств, в которые объединяются какие-то порции мышления, чтобы быть противопоставленными в качестве частей другим частям довольно крупного целого, в качестве объектов - субъекту, есть, в самом широком понимании этого слова, язык. 7. Язык начинается поэтому непосредственно и одновременно с первым актом рефлексии, и как только человек пробуждается для самосознания из затмения чувственности, в котором объект поглощается субъектом, тут же возникает слово - словно бы первый толчок, который человек дает себе самому, побуждая себя вдруг остановиться, осмотреться и разобраться» [Humboldt, 1981: 97].
Гумбольдт исходит при этом из того, что «[общая] масса слов языка представляет объем его мира», а «грамматическое строение показывает его видение (картину) организма мышления» [Humboldt, 1963b: 56-57]. Чтобы вполне удовлетворять мышлению и раскрывать его возможности в полной мере, грамматическое строение языка должно как можно больше соответствовать организму мышления. «Острота мышления выигрывает, - пишет он, - если логическим отношениям в точности соответствуют и грамматические, а дух все сильнее влечется к формальному и тем самым чистому мышлению, если язык приучает его к четкому выделению грамматических форм» [Humboldt, 1963b: 41]. Именно грамматический строй языка приучает дух во всех его устремлениях к чистой формальности и извлечению из
нее интеллектуального удовольствия, к отказу в мышлении от всякой вещественности, материальной телесности. Тем самым ум человека и сам человек помещается как бы в центр того пространства, которое составляет способность к мышлению и чувствованию, откуда он наилучшим образом может «возделывать» это пространство, управлять этой способностью и плодотворно развивать ее. В этом пространстве, считает Гумбольдт, как применительно к отдельным индивидуумам, так и к народам «источниками всякого света, который может пролиться на человеческое бытие», являются философия (дополненная математикой) и поэзия (дополненная искусством), причем действие их в каждом человеке, даже совсем далеком от их познания, непреложно, хотя он и не осознает этого. Но как философия с математикой, так и поэзия с искусством «существуют только посредством формы, и все, что есть формального во всех прочих человеческих устремлениях, изначально происходит только из них» [Humboldt, 1907: 354].
Поскольку грамматическое формирование языков обусловлено законами мышления посредством языка, то в основе его лежит согласованность звуковых форм с законами мышления, которая должна каким-либо образом присутствовать во всяком языке, однако степень этой согласованности бывает разной в разных языках. Это недостающее совершенство Гумбольдт объясняет двумя возможными причинами: либо разной степенью отчетливости, с которой обнаруживают себя эти законы в душе, либо недостаточной гибкостью фонетической системы языка, причем важным обстоятельством является тот факт, что эти причины взаимосвязаны, и недостаток в одном отношении одновременно отражается на другом. «Всякое грамматическое звуковое сочетание или звуковое изменение в языке, - пишет он, - манифестирует различие между формой и материей, между словами и их связями и противопоставляет их друг другу в уме говорящего. Это обусловлено собственным обликом грамматической формы, отсутствием в нем всякого предметного понятия или его нового появления в ином облике. Но на этом пробуждении формальности в уме покоится (больше, чем на поддержке, которую она [форма] оказывает пониманию), важность грамматических форм в языке и их влияние на способность мышления» [Humboldt, 1907: 136]. Гумбольдт утверждает, что «совершенство языка требует, чтобы каждое слово было маркировано как определенная часть речи и несло в себе те свойства, которые обнаруживает в нем философский анализ языка, и уже этим предполагает наличие флексии» [Humboldt, 1963d: 544-545], поскольку с помощью чистой формальности «грамматика в своем самом совершенном развитии обручается в своей природе чувственным образом с чистой идеей в звуковом развитии языка» [Humboldt, 907: 364].
Исходя из того, что грамматическое строение должно направлять и побуждать интеллектуальные устремления путем создания удовлетворяющей требованиям духа формы всех связей и соединений мысли с помощью языка, Гумбольдт видит предпосылку этого в таком подходе к звуковому оформлению, при котором богатство и многообразие звуков одновременно отвечало бы законам благозвучия и мышления. Сочетание двух противоположных сфер, чувственной и духовной, возможно в результате творческого акта, на который способна лишь сила воображения, которая из области чувственной выбирает звук, а из области духовной - пустую форму. Важно при этом, что звук сила воображения выбирает в том его единственном качестве, в котором он может стать органом мысли, в его артикуляции, фиксируя форму мысли артикулированным звуком. «Эта фиксация, однако, соответствует только лишь тем потребностям, которые связаны с целями языка; совершенное грамматическое строение способствует этому иным образом, распространяя свое воздействие более широко и лучше удовлетворяя всеобщим требованиям духа. Звук, становясь артикулированным, не утрачивает своей музыкальной природы, а мысль, будучи в какое-то мгновение связанной звуком, не утрачивает своего стремления к материалу родственных идей, не содержащемуся в этой связи. Ведь мысль можно понимать по ее природе так, что она столь же стремится к обособлению, сколь и склоняется к языку, и своим затуханием противится всеобщему единству идей как своим оковам. Поэтому совершенное строение языка может возникнуть только из этой силы воображения, направленной на фиксацию формы мысли с помощью артикулированного звука наряду с сохранностью свободы мысли и музыкального чувства, которых требует ее собственная мощь и живость» [Humboldt, 1907: 356-357].
Проводя ясное разграничение коммуникативной и когнитивной функций грамматической формы, важнейшей Гумбольдт считает последнюю, объясняя это тем, что грамматическая форма в своей коммуникативной функции заменима, при этом не одним единственным способом, но разными, например, фиксированным порядком слов или указанием на смысл высказывания сочетанием лексических, «материальных», значений, обозначением грамматического значения через предметные понятия. Во всех таких случаях как построение, так и понимание высказывания основано на законах грамматической формальности мышления, существующих в уме говорящего и слушающего, но только в их актуальном действии, т. е. применительно к отдельному случаю, к конкретному употреблению. В силу этой актуальности отсутствует внимание к форме как таковой, не пробуждается живость ее восприятия, позволяющая чистое и полное ее отделение от материи, которое «происходит лишь через словно бы электрический удар, которым истинная и подлинная грамматическая
форма касается ума» [Humboldt, 2004a: 137]. В то же время именно живое восприятие умом формы, освобожденной от материи, чрезвычайно важно для человека, поскольку «победа над всякой темнотой и путаницей путем господства ясно и чисто упорядочивающей формальности есть цель и вершина всякого духовного образования» [Humboldt, 2004a: 137].
С одной стороны, развитие мышления зависит от того, насколько осознаются его законы: чем яснее осознаются законы мышления в движении мысли, тем успешнее и плодотворнее развивается мышление, обретая наибольшую определенность. С другой стороны, осознание законов мышления вырастает не только вместе с видимым присутствием грамматической формы в речи, но также и с «точностью грамматического выражения»: «Ее высшая степень выступает из грамматической классификации слов вплоть до ее последних ответвлений; но она [классификация] возникает из точного расчленения мысли, подлежащей превращению в язык, и из особого использования языка как органа. Здесь затрагивается, таким образом, непосредственный переход мысли в слова» [Humboldt, 2004b: 249]. Подтверждение этой зависимости Гумбольдт видит в литературных произведениях в богатстве и красоте языка древнейших писателей Греции и Индии и в том факте, что его современники, которые должны были бы стоять на более высоком уровне по живости и многообразию мышления, не только не достигают этого уровня в своих «грамматически менее удачно оформленных языках», но даже не в состоянии подражать древним. «Там, - пишет Гумбольдт, - где возбуждается живое внимание к форме как таковой, отделенной от материи (а для этого не нужно иметь научного грамматического образования, это происходит неосознанно только лишь воздействием грамматики образованных языков), там одна форма пробуждает другие, лежащие в одной сфере с ней, там вскоре все достигают образованности и моделируют язык. Таким путем с необходимостью возникает большее многообразие и живость мышления» [Humboldt, 2004a: 137].
Если подходить со всей тщательностью к вопросам влияния языка на мышление, то необходимо, с точки зрения Гумбольдта, определить, «что в душе соответствует той операции, посредством которой языки добавляют мысли нюансы, вытекающие исключительно из их грамматических форм, когда они связывают друг с другом слова согласно присвоенным им отношениям» [Humboldt, 1979: 64]. Он объясняет это так, что «функция души, которой принадлежит эта операция, есть точно та же, что воодушевляет творцов языка в их работе. Это фантазия, причем не фантазия вообще, а особый род фантазии, которая облачает понятия в звуки, чтобы поместить их вне человека, дабы они в виде слов устами других, таким же образом устроенных существ, могли вновь достичь его слуха, и дабы эти слова
затем в нем самом могли обрести действенность в виде определенных языком понятий» [Humboldt, 1979: 64-65].
При этом Гумбольдт указывает, что влияние языков с хорошо развитой грамматической структурой на ум гораздо шире этого, поскольку они позволяют выражать мысль многообразными способами, используя разные грамматические формы, в то время как язык, которому недостает такой грамматической развитости, вынужден ограничиваться одной и той же формой. Однако же через каждый из таких оборотов с использованием разных грамматических форм «мысль также получает другую модификацию. Она в другой [модификации] уже не та же самая, и ее полнота зависит от всех тех назначений, которые ей сообщает точная грамматическая образованность. Если язык не оснащен таковой, она [мысль] и в уме не удерживается до той точки, достижения которой требует удачное и плодотворное приобщение к ней других идей» [Humboldt, 2004a: 138]. Наряду с этим необходимо помнить, что «как и слово, грамматическая форма отзывается в уме иначе, чем описание того и другого. Воздействие языков зависит поэтому отчасти от богатства их форм. Но формы находятся в тесной и совершенно непосредственно опознаваемой связи с грамматическим строением в целом (отношение, которое является совсем иным в случае слов). Поэтому дело здесь может быть не прямо в их числе, но особенно важно одновременное последовательное проведение правильного принципа применительно к тому, что должно быть или превращено в форму, или выражено отдельно. Этот принцип, в котором необходимо принимать во внимание также звук как средство обозначения, нельзя, однако же, оценивать вообще, но только соответственно особому характеру языка» [Humboldt, 1907: 375].
Поскольку форма грамматики есть также и орган, посредством которого язык достигает своих высочайших целей не просто в обозначении понятий, но также в сопровождении связной мысли в ее движении, в мгновенной смене ее направления и во всех ее поворотах, чтобы обеспечивать ее структурированность, ее потребности в соотносительном подчинении понятий, то главную роль играет в ней синтаксис. «Задача синтаксиса - пишет Гумбольдт, - состоит в том, чтобы сохранять наибольшую свободу для плетения цепочки мыслей; энергично побуждать духовное творчество путем изображения каждый раз своих связей перед разумом в наибольшей определенности, а перед силой воображения и перед слухом - в наибольшей чувственной полноте; и приводить своеобразную формальную природу языка в живейшее взаимодействие с этим духовным творчеством» [Humboldt, 1907: 379]. Особо он выделяет грамматические средства построения периода. «Эти грамматические формы, - пишет он Абелю-Ремюза, -какими бы незначительными они ни казались, дают в руки средство
связи предложений друг с другом согласно требованиям ума, ведут мысль в более высокий полет. Они позволяют уму выражать мысль вплоть до тончайших и мельчайших сочетаний и побуждают его к этому. Как понятия в уме каждого индивидуума образуют сплошную ткань (ein kontinuierliches Gewebe), так и в удачной организации этих языков они обнаруживают ту же целостность, ту же неразрывность и находят выражение для тех едва ощутимых модификаций, которым они подвержены в себе самих» [Humboldt, 1979: 65]. Кроме того, по мысли Гумбольдта, «грамматическое строение возбуждает дух неожиданнее, живее и для нового порождения языка плодотворнее, если оно, как и сам порядок мира, выступает с ясностью из кажущегося хаотичным многообразия» [Humboldt, 1907: 393].
Из этого понятно, что грамматика менее совершенная, не использующая в полной мере все возможности языка в меньшей мере способствует «мыслительной активности и свободному развитию мысли» [Humboldt, 1979: 65]. Гумбольдт называет «безумным заблуждением» представление, что оттенки мысли, передаваемые благодаря грамматической оформленности, не так важны, что можно передать мысль во всей ее полноте и без этих ее оттенков, без этих «модификаций». Хотя он и признает, что потери в полноте мысли бывают в этих случаях столь незначительными, что ими можно пренебречь, как бесконечно малыми величинами в математике, однако принцип незначительности потерь относит лишь к отдельным употреблениям. Применительно же к развитию языка и его влиянию на мышление он подчеркивает, что «если масса этих бесконечно малых потерь накапливается в продолжающемся непрерывном употреблении, то влияние на дух, как и на его порождения должно неизбежно стать ощутимым» [Humboldt, 2004: 138].
Гумбольдт предпринимает попытку установить, чего лишается народ, если его язык не обладает формальной грамматической завершенностью, подчеркивая при этом, что перечисление ряда отдельных фактов, касающихся природы и истории языков далеко не достаточно для ответа на этот вопрос, поскольку они связаны «непосредственно с восприятием языка духом, с энергическим соединением мысли с грамматически оформленным звуком» [Humboldt, 1907: 341] и нацелены, таким образом, на центральную проблему воздействия языка, от которой «зависит, поскольку в языке всегда последующее определяется имеющимся на данный момент, его собственное дальнейшее образование, его влияние на силу мышления и душу» [Humboldt, 1907: 341]. Главное для него состоит в том, что своеобразная форма языка, хотя и действует в языке, не может стать предметом чистого созерцания во всей полноте. «Действенной она остается, впрочем, всегда, - утверждает он, - поскольку каждый язык имеет свое строение периода, форма которого в качестве архетипа содержится в уме
и при употреблении языка возникает в сознании. Но без истинных грамматических форм в самом языке этот формальный тип не отделен чисто от материи и не развивает также всех тонких, в нем покоящихся грамматических ответвлений. Ведь всякая грамматическая форма в уме расцветает только на чувственном орудии языка и остается не образованной, если это орудие ее покидает. Она есть лишь направление, лишь закон и поэтому есть ничто без прилаживающейся к ней материи» [Humboldt, 2004a: 138-139]. Грамматический строй языка непрестанно возбуждает силу ума в согласии с той формой, которую принимает мысль, поэтому именно от грамматического строя языка зависит в первую очередь тот импульс, который народы получают от языков, и из которого проистекает процветание философии, наук и поэзии и рождается сама устремленность к такого рода занятиям. О санскрите, например, Гумбольдт писал: «Как совершенство грамматического строения наилучшим образом способствует цельности и гармонии в духовных устремлениях, так и менее совершенное грамматическое строение заметно по большей части именно по этому недостатку, поскольку это перемещение в центр, из которого движение во все части круга совершается легко и беспрепятственно, основано только на побуждении посредством аналогической формальности» [Humboldt, 1907: 355-356].
После завершения работы «О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития» Гумбольдт сообщает Ф.Г. Велькеру в письме от 6 ноября 1821 г. о своих планах на будущее: «Мой ближайший замысел состоит в том, чтобы исследовать, каким образом различие грамматического строя языков влияет на их пригодность для развития разного рода идей» [Humboldt, 1859: 52]. Такое исследование Гумбольдт намеревался провести на материале американских языков, чтобы описать особенности (das Charakteristische) их грамматического строя в надежде обнаружить, какие из них обусловлены общностью характера этих языков, заключающейся в том, что они образованы народами, стоящими на первой ступени развития культуры. Здесь же Гумбольдт делится с Велькером и предварительными результатами своих наблюдений: «Сколько я могу судить сейчас, будет обнаружено, что эти языки еще вообще не достигли ступени грамматического оформления (Bildung), чтобы быть в состоянии способствовать развитию формального мышления, хотя бы они и были богаты выражениями и даже формами для материи мышления, в том числе применительно к умственным (geistig) предметам» [Humboldt, 1859: 54].
Согласно Гумбольдту, самодеятельность духа, грамматическое направление ума - это все работа с чистыми, т. е. пустыми формами, свободными от всякой вещественности, от всякого содержания, почерпнутого из мира, и в этом смысле всеобщими. Именно эта чистота
и всеобщность настраивает ум и душу больше всего, побуждает их ко всякой формальности вообще. Степень совершенства грамматического строения языков имеет различия, которые, по мысли Гумбольдта, должны давать такую же градацию по степени интеллектуальных устремлений. При этом он делает важную оговорку: имеется в виду, разумеется, несоответствие как таковое, само по себе, так как те «пробелы», которые имеет язык в своей грамматике, могут восполняться иным образом. Поэтому речь идет только о том, что интеллектуальное стремление по своей природе обнаруживает созвучие, согласие с языком. Однако независимо от этих как бы иерархических различий Гумбольдт видит в интеллектуальности и в языке также нечто абсолютное, что можно считать вершиной в истории языка и образования. В языке таким абсолютом является его «пронизанность понятием подлинной грамматической формы» [Humboldt, 1907: 355]. Для интеллектуальности абсолютом можно считать равную склонность народа к занятиям философией и поэзией, свидетельствующую о том, что они осознаются как имеющие общую природу. «Эти два момента в языке и в народах совпадают согласно естественному ходу вещей, и абсолютно совершенное грамматическое строение в вышеуказанном смысле есть одновременно действие и причина гармоничной цельности интеллектуального стремления» [Humboldt, 1907: 355].
В одном из рукописных текстов в первоначальной редакции Гумбольдт задается вопросом о том, что в человеке зависит от совершенства грамматического строения языка, что остается недостаточным и что достигает расцвета в зависимости от того или иного грамматического строения, и приходит к выводу, что это «сила воображения, которая придает речи форму ее связи» [Humboldt, 1907: 356]. «На ней покоится, - пишет он, - в первую очередь совершенство мышления, правда, только лишь в его форме, которая, однако, оказывает существенное влияние на порождение содержания как в отношении его ясности и определенности, так и в отношении его творческой полноты. Можно сказать и наоборот, что из мощности и живости этой силы воображения возникает чистота и завершенность грамматики» [Humboldt, 1907: 356]. Далее Гумбольдт уточняет эту мысль: «Именно в этой силе [воображения], или в этой функции духа обитает все грамматическое, и эта сила неизбежно остается недостаточной у тех народов, которые по своему изначальному недостатку творческого чувства языка или по каким-либо иным обстоятельствам исторического характера вынуждены обходиться менее совершенным строением языка. Примечательно вместе с тем, что дело здесь заключается в чувственных силах. От беззвучного, односложного, не переносящего музыку в язык, не поэтичного народа никогда нельзя ожидать богатого и совершенного грамматического строения языка» [Humboldt, 1907: 357]. Однако вопрос о последней зависимости
представляется Гумбольдту более сложным: при непосредственном глубоком знакомстве с языками и их изменениями можно видеть действие этой силы воображения только там, где оно проявляется в народе в уже существующем, унаследованном материале. Возникновение совершенной грамматики требует, по мысли Гумбольдта, исторической подготовки до того, как дух сумеет образовать для нее определенную форму. Решающим здесь является совокупное влияние исторических обстоятельств и духовной индивидуальности, важная роль в формировании языков принадлежит литературе. При ретроспективном взгляде Гумбольдт считал санскрит находящимся на «ступени поощрения развития формального мышления», однако же, неспособным к «совершенному использованию идей». Признак и результат способности языка к развитию идей он видел в наличии «образованной прозы», которая возникает лишь в Греции. «Развитие идей, - утверждает Гумбольдт, - может переживать настоящий взлет только тогда, когда дух извлекает удовольствие лишь из одного порождения мысли, а это всегда зависит от интереса к голой форме. Этот интерес не может пробуждаться языком, не привычным к представлению формы как таковой, и не может, возникнув сам собою, почерпнуть радость в таком языке. Он будет, таким образом, везде, где просыпается, преобразовывать язык, а там, где язык иным путем воспринял в себя такие формы, он будет вдруг возбуждаться им» [Humboldt, 1963d: 39]. Там, где есть живое восприятие формы грамматики, считает он, она пробуждает в уме способность к порождению новых идей подобно тому, как стихотворение рождается в душе поэта очень часто только через отголосок размера.
Здесь следует кратко отметить, хотя это выходит за пределы нашей темы, что второй признак готовности языка к развитию идей Гумбольдт связывал с письмом. Вскоре после прочитанного в академии 17 января 1822 г. доклада «О возникновении грамматических форм и их влиянии на развитие идей», где проводится сравнение языков с «истинными грамматическими формами» и без таковых, он высказывает в письме от 12 марта 1822 г. свои суждения о проблеме письменности Ф.Г. Велькеру, который этим интересовался. Для народов, пользующихся пиктографическим письмом долгое время, бывает, по мысли Гумбольдта, затруднен переход к буквенному письму, поскольку они привыкают воспринимать слово как нераздельное целое: «Рисуночное письмо в своих истоках есть не письмо слов, а [письмо] самих мыслей» [Humboldt, 1859: 63]. Правда, Гумбольдт не считает, что «истинное письмо мыслей», к которому он относит китайскую иероглифику, необходимым образом возникает из рисунков. Он объясняет различие письма отношением к мышлению: «Я убежден, что в этих вещах все зависит от расположения народов к мышлению. По всей очевидности, существует два основных способа
(Hauptmanieren) обращения с языком; один - чтобы просто выражать мысли и достигать материальных целей, другой - чтобы облачать мысли в определенную форму, расширять тем самым мышление и доставлять себе удовольствие мышления, сопровождая таким взглядом всякое употребление языка, даже самое материальное. Я думаю, что с первым способом может быть связан высокий уровень культуры, технические, математические, до известной степени есте-ственноисторические знания, однако же, никогда - истинная поэзия, философия и красноречие, поскольку цель этих последних есть сама форма. Если у народа существует только первый способ обращения [с языком], то могут пройти столетия, прежде чем язык обретет собственно грамматические формы и прежде чем появится письмо. С тем, что народу нужно, справляется и несовершенный язык, справляются числа и рисунки. Там, где пробуждается инстинкт (Trieb) ко второму способу обращения, язык вскоре преобразуется, и изобретается письмо. Трудность заключается не в одном или другом, а в пробуждении инстинкта. Энергия мышления, направленная на само мышление, есть здесь созидающая сила» [Humboldt, 1859: 63-64].
Обнаружение взаимосвязи языка и духовного развития народа во взаимовлиянии языкового выражения и мысли, которое никогда не удастся постичь в полноте, следует считать, согласно Гумбольдту, главнейшей задачей и «последним плодом» всякого изучения языка, открывающего пути к важнейшим исследованиям человеческой истории. В ней языки занимают основное место среди созидательных сил человека, а в общей массе знаний и образования можно ясно увидеть те, которые внесли в них наибольший вклад. Влияние других ограничивалось более узким кругом, иные используются только для повседневных нужд, либо умерли, не оставив заметного следа в формировании идей, однако же принося пользу науке сохранившимся знанием об их строении, а есть языки, оставшиеся сами грубыми и необразованными, но передавшие свою силу и свое богатство другим. Гумбольдт видел задачу языкознания в том, чтобы изучить все это, упорядочить полученные знания и поставить во взаимосвязь с обстоятельствами, влиявшими на судьбы человечества, а затем рассмотреть языки, с одной стороны, как причины (Ursachen), а с другой стороны - как (воз) действия (Wirkungen). «Ибо их возникновение в определенном своеобразии есть либо следствие причин, которые поддаются обнаружению, либо относится к тем явлениям, происхождение которых невозможно найти в земных связях, но следует искать лишь в руководящих идеях вне их самих» [Humboldt, 1906: 8].
Важно учитывать, что духовный процесс языка Гумбольдт понимает очень широко: с одной стороны, он включает в него речь и полный состав слов и их элементов как его «непосредственное порождение», а с другой стороны, включает в него влияние языка
на чувственное восприятие и мышление. «Рассмотрению подлежит, - пишет он, - полный цикл, в котором он [язык], исходя из духа, оказывает обратное воздействие на дух в индивидууме, в каждом живущем поколении и в народе через многие поколения» [Humboldt, 2004a: 43]. В связи с этим пониманием приведем два кратких положения Гумбольдта, которыми он фактически определил направления исследований, получившие впоследствии развитие в трудах Л. Вайс-гербера. Во-первых, это влияние духа народа на формирование его языка и обратное влияние языка на дух народа. «Отдельные элементы грамматики, - пишет Гумбольдт, - коренятся, с одной стороны, в духе народов, а с другой стороны участвуют в совокупном воздействии языков, и нельзя придти к правильному их пониманию, если не исследовать их вплоть до этих двух конечных пунктов» [Humboldt, 1907: 339]. Это положение стало основой создания двух {из четырех) разделов теории языка Вайсгербера - теории продуктивности языка {leistungbezogene Sprachbetrachtung) и теории эффективности языка {wirkungbezogene Sprachbetrachtung). Вторым положением Гумбольдт определяет четыре предмета языкознания: «Ведь язык, достижимые его посредством цели человека вообще, род человеческий в его поступательном развитии и отдельные народы суть четыре предмета, которые должно рассматривать в их взаимосвязях сравнительное языкознание» [Humboldt, 1963 a: 7]. Развитие этого положения позволило Вайсгерберу вывести четыре закона, точнее один «языковой закон человечества {das Menschheitsgesetz der Sprache), в котором объединяются три закона - «закон обусловленного языком бытия» {das Gesetz des sprachbedingten Daseins), «закон языковой общности» {das Gesetz der Sprachgemeinschaft) и «закон родного языка» {das Gesetz der Muttersprache), отнесенные им к трем научным дисциплинам соответственно: основам философии языка, социолингвистике и психолингвистике.
Список литературы
Даниленко В.П. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М., 2010.
Лобанова Л.П. Концепция языковой картины мира и ее истоки в трудах
Вильгельма фон Гумбольдта. М., 2013. ПостоваловаВ.И. Язык как деятельность: Опыт интерпретации концепции
В. Гумбольдта. М., 1982. Радченко О.А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция
неогумбольдтианства. М., 2006. Glinz H. Die innere Form des Deutschen. Eine neue deutsche Grammatik. Bern, 1952.
Humboldt W. von. Über Denken und Sprechen {1795-1796) // Humboldt, Wilhelm von. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 5. Darmstadt, 1981.
Humboldt W. von. Über Göthes Herrmann und Dorothea (1798) // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 2. Darmstadt, 1961.
Humboldt W. von. Ueber das vergleichende Sprachstudium in Beziehung auf die verschiedenen Epochen der Sprachentwicklung (1820) // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 3. Darmstadt, 1963a. S. 1-25.
Humboldt W. von. Ueber das Entstehen der grammatischen Formen und deren Einfluß auf die Ideenentwicklung (1822) // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 3. Darmstadt, 1963b. 31-63.
Humboldt W. von. Inwiefern lässt sich der ehemalige Culturzustand der eingebornen Völker Amerikas aus den Ueberresten ihrer Sprachen beurtheilen? (1823) // Wilhelm von Humboldts Werke / Hrsg. von Albert Leitzmann. Fünfter Band. Berlin, 1906. S. 1-30.
Humboldt W. von. Ueber die Buchstabenschrift und ihren Zusammenhang mit dem Sprachbau (1824) // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 3. Darmstadt, 1963c. S. 82-112.
Humboldt W. von. Brief an M. Abel-Remusat: Über die Natur grammatischer Formen im allgemeinen und über den Geist der chinesischen Sprache im besonderen / Nach der Ausgabe Paris 1827 ins Deutsche übertragen und mit einer Einführung versehen von Christoph Harbsmeier. Stuttgart/Bad Cannstatt, 1979. S. 17-88.
Humboldt W. von. Grundzüge des allgemeinen Sprachtypus (1824-1826) // Wilhelm von Humboldt. Grundzüge des allgemeinen Sprachtypus / Hrsg. von Christian Stetter. Berlin/Wien, 2004a. S. 33-144.
Humboldt W. von. Über den grammatischen Bau der chinesischen Sprache (1826) // Wilhelm von Humboldt. Grundzüge des allgemeinen Sprachtypus / Hrsg. von Christian Stetter. Berlin/Wien, 2004b. S. 247-262.
Humboldt W. von. Von dem grammatischen Baue der Sprachen (1827-1829) // Wilhelm von Humboldts Werke / Hrsg. Von Albert Leitzmann. Sechster Band. Zweite Hälfte. Berlin, 1907. S. 337-486.
Humboldt W. von. Ueber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluß auf die geistige Entwickelung des Menschengeschlechts (1830-1835) // Wilhelm von Humboldt. Werke in fünf Bänden / Hrsg. von Andreas Flitner und Klaus Giel. Band 3. Darmstadt, 1963d. S. 368-756.
Humboldt W. von. Briefe an F. G. Welcker / Hrsg. von R. Haym. Berlin, 1859.
Weisgerber L. Vom Weltbild der deutschen Sprache. I. Halbband. Die inhaltbezogene Grammatik. Düsseldorf, 1953.
Weisgerber L. Vom Weltbild der deutschen Sprache. II. Halbband. Die sprachliche Erschließung der Welt. Düsseldorf, 1954.
Сведения об авторе: Лобанова Лидия Петровна, канд. филол. наук,
доцент, зав. кафедрой иностранных языков исторического ф-та МГУ имени
М.В. Ломоносова. E-mail: lydia.lobanova@mail.ru
