CC BY
15
ГЛАВНЫЙ РЕСУРС ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ВЛАСТИ (ЗАМЕТКИ О ЗАПАДНИЧЕСТВЕ И ПОЧВЕННИЧЕСТВЕ)
Л.Г. ФИШМАН
Характерной чертой современного российского политического дискурса является его разделение отнюдь не по идеологическому критерию, как исторически сложилось на Западе, а, если так можно выразиться, по культурно-географическому. Такое уже бывало в истории России, особенно в тот ее период, когда ее интеллектуальная элита стала активно приобщаться к европейской культуре и когда реакцией на укоренившийся западнический стиль мышления стало формирование альтернативного ему славянофильства. Однако в конце Х1Х-начале XX века, например, осмысление политической проблематики осуществлялось уже в рамках разнообразных идеологий - от либеральных и социалистических до консервативных и националистических. Разделение на западников и почвенников к тому времени перестало быть актуальным; по крайней мере, оно было отодвинуто в сторону размежеванием по идеологическому признаку. Теперь ситуация вновь изменилась. Когда сотрудник Фонда «Общественное мнение» Л. Блехер захотел устроить в интернете дискуссию на политические темы, он пригласил принять в ней участие западников и почвенников (хотя и либерального направления, дабы облегчить взаимопонимание между ними). В. Чеснокова, участница этой дискуссии, в одной из своих реплик в связи с этим даже предположила, что в перспективе западничество и почвенничество смогут у нас в России лечь в фундамент двухпартийной системы, в которой оба противоборствующих комплекса идей будут играть роль аналогичную роли идеологий тори и вигов в Англии17.
Между тем, такое состояние в области политического дискурса свидетельствует скорее о том, что процесс возникновения полноценных идеологий классического образца в России в настоящее время не разворачивается. Более того, если в начале посткоммуни-
стической эпохи интеллектуалы еще пытались прилагать усилия в направлении формулирования собственно идеологий, которые, как предполагалось, будут взяты на вооружение теми или иными парламентскими партиями, то теперь все большее их число предпочитает примыкать к западничеству или к почвенничеству и считать эту свою самоидентификацию определяющей. Даже не проводя социологических опросов среди интеллектуалов, пишущих на политические и общественные темы, посетив книжные магазины можно легко заметить, что не слишком многие из них позиционируют себя как коммунистов, либералов, консерваторов или социалистов. Предпочитают говорить о себе скорее как о патриотах, почвенниках либо сторонниках европейского (цивилизованного) пути развития для России. Идеология же представляется чем-то вторичным, производным из западнической или почвеннической позиции и поэтому с ее выбором оказывается возможным повременить.
И такое состояние говорит о многом. Прежде всего, оно говорит о том, что в современной России уже или еще нет таких значимых социальных групп, которые были бы восприимчивы к политическим учениям идеологического типа. Ведь для того, чтобы быть восприимчивым к идеологическому мышлению надо обладать рациональностью совершенно определенного рода, в основе которой лежит научная рациональность классического типа, помноженная на четкое осознание «классовых интересов». Научная рациональность дает ее приверженцу завершенную картину прежде всего общества и сферы публичной политики, а привязка этой картины к классовым интересам, переживаемым как личные интересы, позволяет быть не просто пассивным потребителем политического учения, а его в какой-то мере его активным сотворцом, без которого существование идеологии теряет смысл. Столкновение идеологий в политической борьбе - это отражение столкновения реаль-
17 Западники и националисты: возможен ли диалог? Материалы дискуссии. - М.:ОГИ, 2003 - С. 457.
ных социальных сил, в котором каждая из них рационально обосновывает свое право на обладание чем-то реальным. Целью идеологической борьбы в конечном счете является власть как символическая и культурная гегемония, используемая в интересах какого-либо класса. Основным приемом в борьбе идеологий служит доказательство правомерности претензии того или иного класса на то, что его интересы соответствуют в данный момент интересам всего общества. Для этого требуется доказать правильность своего представления об обществе и, шире, о замыслах божества Истории в данный момент. Наконец, надо убедить достаточное число людей в том, что есть реальная сила (класс, социальная группа), способная осуществить предлагаемый проект на благо всего общества. Иначе говоря, в основе идеологической борьбы находится противопоставление одной истины об обществе другой истине об обществе. А характерным приемом этой борьбы является доказательство классового эгоизма борющейся стороны, не соответствующего декларируемому ею стремлению действовать в интересах всего общества. Разновидностью данного приема со времен Маркса служит также скандальное выявление классовой подоплеки идеологии противника.
Западничество и почвенничество представляют собой идейные феномены существенно иного рода. Не являясь идеологиями, они не имеют четко выраженной классовой подоплеки и предметом их первостепенной заботы являются не интересы какой-то определенной социальной группы, а общества в целом. Конечно, и любая идеология декларирует свою приверженность заботе обо всем обществе, но она все же исходит из интересов представляемого ею класса, а затем пытается обосновать, что они наилучшим образом совпадают с интересами общества как целого. Однако в западничестве и почвенничестве общество как целое в последнюю очередь представляет интерес как система, совокупность групп и институтов, «руководимая» тем или иным классом. Оно является, прежде всего, неким культурным и цивилизационным феноменом, обладающим своей идентичностью. Собственно, эта самая идентичность и есть основной предмет многолетнего спора между западнической и почвеннической традициями. Что есть Россия - Запад, Восток, Ев-
ропа, Азия или нечто третье? Каковы наши специфические особенности, отличающие нас от всех прочих народов в области ценностей и норм? А, может быть, таких особенностей на самом деле нет и слухи насчет их влияния на нашу историю сильно преувеличены? Вообще, как уловить нашу идентичность научными (например, социологическими) методами и можно ли ее вообще адекватно выразить терминологически? Эти и другие им подобные вопросы являются основными в споре между западничеством и почвенничеством.
Само собой разумеется, что речь в таком споре чаще всего идет о неких качествах и сущностях, которые нередко исключают друг друга, будучи взяты в чистом, категориальном виде. Спор между западниками и почвенниками поэтому как нельзя больше является столкновением двух «истин» - причем это отнюдь не научно верифицируемые (даже и при идеологической обработке) истины об обществе, подтверждаемые анализом социальной структуры и т.п. Скорее, это та самая «истина вещей», о которой говорилось выше применительно к Просвещению. Концепции, имеющие дело с «истиной вещей», апеллируют к реальным денотатам вроде Природы и Культуры, Духовности и Веры. Когда в них затрагиваются проблемы исторического пути России (а они затрагиваются постоянно), тогда ее история представляется как сплошная череда правильных или неправильных выборов - в зависимости от того, какого взгляда на «истину вещей» (российскую идентичность) придерживается тот или иной автор. Вообще, истолкование истории, как нашей, так и мировой, является основным полем, на котором состязаются западничество и почвенничество. Ведь именно в истории наиболее рельефно проявляется торжество «истины вещей», в ней развертываются российская и западная идентичности. Тут, наконец, доходит очередь и до эмпирически верифицируемых данных об обществе, в котором мы живем или в котором жили наши предки. Доходит очередь до вопросов о конкретных исторических событиях, об их влиянии на формирование тех или иных социальных институтов. Однако, изначальная установка на выявление «истины вещей» приводит к тому, что и в событиях, и в институтах ищется прежде всего проявление (или отсутствие такового) российской идентичности. Со-
ответственно, любая претендующая на последовательность западническая или почвенническая концепция так или иначе подстраивает под свое понимание идентичности истолкование исторических и социологических фактов. Но в глазах оппонента такое целостное истолкование выглядит как «миф», требующий разоблачения. Таким образом, появляется предпосылка для развертывания следующей стратегии, общей для западничества и почвенничества. Это стратегия демифологизации. Однако прежде чем рассматривать эту стратегию, определимся с понятием политического мифа.
1. ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО МИФА
Слово «миф» в настоящее время часто применяется при анализе идеологической (или, шире, идейной) сферы политики и поэтому приобрело некоторую размытость. Это связано с тем, что мифом называются как феномены, имевшие место в древних культурах, так и современные творения, имеющие со своими древними прототипами не слишком много общего. Тем не менее, ряд общих черт все-таки у них есть и поэтому следует начать с них. С мифами древних времен современные политические мифы имеют сходство в том, что и те и другие основываются на некоей константе бытия, некоей незыблемой матрице, в рамках которой осмысливается как прошлый, так и настоящий опыт. В результате мифологическое сознание фактически не допускает возможности появления опыта, принципиально отличного от имевшего место в прошлом, отрицает идею Истории в христианском или модернистском смысле, вообще движется по замкнутому кругу. Можно сказать, что оно в этом своем вечном движении подчиняется неким архетипам коллективного бессознательного, заложенным в основе культуры. Допуская действенность таких архетипов и в настоящее время (вообще на протяжении XX века), следует признать, что ряд современных политических мифов ведет свое происхождение из давних времен. Таковы, к примеру, политические мифы фашисткой Германии. Но далеко не для всякого современного политического мифа можно установить его древние архетипи-ческие истоки. Если попытаться обнаружить корни ряда современных политических мифов (т.е. феноменов политической мысли, являю-
щихся мифами в глазах их оппонентов), то они легко могут обнаружиться в относительно или даже совсем недалеком прошлом, например в 30-х годах. Иными словами, материалом для построения современных мифов служат не просто реальные исторические события, а события нередко тщательно задокументированные, современники которых еще живы. И сомнительно, что данные события успели уже лечь в основу новых архетипов. Другим элементом современных политических мифов являются политические теории прошлого и настоящего, начиная от классических идеологий и утопий и заканчивая творениями постмодернистского характера. Каким образом соотносятся историческая и идейная составляющая современного мифа? На первый взгляд, идейная (обычно, имеющая истоки во вполне определенной идеологии Модерна) составляющая служит матрицей, в соответствии с которой подбираются исторические факты, статистические данные и т.д. На первый взгляд, то же самое свойственно и идеологическому мышлению. Но в случае политического мифа сама по себе идеологическая матрица уже не функциональна, идеологии в эпоху Постмодерна не имеют реальной силы, поскольку лежащая в их основе классическая научная рациональность не является рациональностью современного человека. В отрыве от эмоционально насыщенных исторических фактов, идеологическая рациональность ныне бессильна. Былого авторитета объективного научного разума уже недостаточно, чтобы овладеть сознанием миллионов, но нарратив, опирающийся на известные и близкие массам исторические события может производить большое впечатление. Следует заметить, что, и идеология в современном политическом мифе выступает не столько в качестве матрицы, но и в качестве элемента социальной реальности, равноправного по значению любому историческому событию. Она сама есть один из тех эмоционально насыщенных исторических фактов, к которым неравнодушно сознание современного человека. Имеющая значение уже только в историческом контексте и не имеющая связи с современной реальностью, осиму-лякренная идеология эпохи Постмодерна приобретает статус одного из символов, входящих в конструкцию политического мифа. Теперь можно уточнить, что только в представлении
современного мифотворца (который сам себе кажется таким же политическим публицистом, какие были сто и двести лет назад) идеологическая конструкция политического мифа играет определяющую роль. Идеология, конечно, призывается на эту роль, подобно тому, как это было в эпоху Модерна, но, будучи слишком явно оторванной от современного положения вещей, в глазах аудитории она имеет почти исключительно символическое значение. Такое же символическое значение имеют и другие, противоборствующие идеологии, привлекаемые политическим мифотворцем для создания собственного мифа. Более того, без отсылки к противоборствующим идеологиям постмодернистский политический дискурс не может быть завершенным, поскольку его важной особенностью является создание символических оппозиций. Символ должен соотноситься с другим символом, иначе он вообще повиснет в воздухе; одна идеология эпохи Модерна в постмодернистском дискурсе должна отталкиваться от другой, поскольку теперь только в состоянии взаимного соотнесения они, как вечные Добро и Зло, Свет и Тьма, приобретают смысл.
В итоге усилиями политического мифо-творца конструируется альтернативный мир с альтернативной историей, имеющей альтернативный смысл. Альтернативный чему? Другому такому же миру, истории и смыслу. Другими словами, такой мир изначально не может быть самодостаточным, он не создан для того, чтобы просто удовлетворять потребности (или «выражать классовые интересы») какой-то определенной аудитории. Точнее, эти потребности и интересы не играют определяющей роли при его конструировании. Политический миф создан в первую очередь для борьбы с другим мифом и только в этой борьбе он обретает некоторый смысл.
Вернемся теперь к стратегии демифологизации, которая применяется сторонниками противоборствующих мифов. Если классический миф античности был отодвинут на периферию посредством рационализирующих усилий философии, то политический миф современности посредством такой рационализации неустраним. Он сам строится из рациональных идеологических доктрин прежних эпох, которые играют в нем роли, адекватные ролям мифических духов и божеств. Но если древних
божеств философия смогла некогда заместить рациональными категориями, не встречая сопротивления с их (божеств) стороны, то с идеологическими доктринами повторение такой процедуры невозможно. На каком, собственно, основании, одна рациональная схема лучше другой, если обе давно уже превратились в симулякры?
2. СТРАТЕГИЯ ДЕМИФОЛОГИЗАЦИИ И ИСТОРИЯ
И поэтому стратегия демифологизации, применяемая в борьбе политических мифов не является рационализирующей стратегией. Она в некотором смысле противоположна тому приему, который применил Геракл в борьбе с Атласом. Атлас, как известно, черпал силы из земли и поэтому Геракл был должен поднять его в воздух, чтобы победить. Суть же демифологизирующей стратегии заключается в обратном - приземлить своего оппонента, привязав его к определенной исторической эпохе, социальной группе, связанной с ними дискредитированной интеллектуальной традиции. Для того чтобы победить бестелесного демона, его надо воплотить. Тем самым противоборствующий символ теряет неуязвимость си-мулякра, заключающуюся в способности беспрепятственно обмениваться на любой другой символ. Но таким образом полное уничтожение символа не достигается, поскольку даже будучи привязанным к определенной исторической эпохе, он продолжается оставаться привлекательным для тех, кто воспринимает эту эпоху позитивно. Символ всего лишь отодвигается чуть дальше в ту область, из которой он был вызван «заклинанием» мифотвор-ца.
Поэтому следующий прием заключается в сопоставлении мифа с неким объективным знанием. Оппонента упрекают чаще всего в незнании фактического материала, касающегося как прошлого, так и настоящего, чаще всего - в незнании истории в широком смысле слова. Молчаливо подразумевается, что достоверное знание фактов обладает способностью разрушать враждебные мифы. Правда, радикальная версия политического мифа не слишком чувствительна к разрушению посредством фактов: в конце концов, факты можно по-разному интерпретировать. Нередко даже выдвигается аргументация в стиле «тем хуже
для фактов», а самым радикальным следствием этой аргументации является более или менее масштабная ревизия Истории, касающаяся как отдельных эпизодов, так и целых периодов.
Как видно, ни одна из демифологизатор-ских стратегий своей цели полностью не достигает. Зато достигается ряд побочных результатов, на которые следовало бы обратить внимание. Первым из них является изменение отношения к истории, которая теряет статус объективного или хотя бы стремящегося стать объективным знания. Тут следует прежде всего отметить какое значение имеет история для политического дискурса Модерна.
Политическая наука и идеология зависят от истории, и чтобы прийти к такому заключению, остаточно вспомнить обстоятельства их происхождения. Но каким образом до сих пор осуществлялась эта зависимость?
Прежде всего, политическая наука и политическая идеология исходят из того, что история есть и, более того, эта история достаточно длинна, чтобы извлечь из нее какие-то уроки. Другими словами, можно спорить по поводу оценки и интерпретации событий прошлого, но практически всеми разделяется представлении о наличии этом прошлом ряда ключевых событий, исторических периодов, эпох и культур. Принято верить, что на самом деле существовали Древний Египет, Древний Рим, Древняя Греция и прочие древние общества.
На основе веры в существование истории строится здание политической науки (и шире, всего комплекса наук об обществе), а также «больших идеологий» Нового времени. При этом для политической науки и политической идеологии история является кладезем фактов, используемых для аргументированного обоснования своих притязаний. «Свободный и раб, патриций и плебей» призываются в качестве свидетелей правоты того или иного политического учения. Если фактов не хватает (так как привлекаемый для аргументации исторический период недостаточно исследован), то в «начало истории» помещается какая-либо гипотетическая модель общества, вроде «общественного договора» и «первобытного коммунизма». Эти гипотетические модели придают смысл всей последующей достоверной истории и потому совершенно необходимы. Таким
образом, делается первый шаг к удлинению истории, которое, по видимости, характерно для науки и идеологии классического периода. По крайней мере, сколь-нибудь заметных и широко обсуждаемых попыток укоротить историю и выбросить из нее какие-то уже известные периоды в Новое время не наблюдается. В лучшем случае, протяженность истории пытаются законсервировать в рамках более или менее достоверно известного, документально и археологически подтвержденного; эта консервация осуществляется в целях разоблачения мифов, к которым порой прибегают идеологи традиционно-консервативного плана. В то же время, к концу XIX- началу XX века учащаются попытки удлинить достоверную историю: в прошлом находится место для многочисленных атлантид и лемурий, которым затем наследуют арийцы и гиперборейцы и т.д. Эта стратегия удлинения истории хорошо отвечает идеологическим потребностям праворадикального характера; и если сейчас к подобного рода экзотике прибегают не слишком влиятельные политические течения, то в не слишком далеком прошлом ею широко пользовался европейский фашизм. Но надо отметить, что стратегия удлинения истории является наследием золотого века господства классической политической науки и идеологии: обе предполагают необходимость насыщения истории смыслом, а степень насыщенности тем больше, чем длиннее история. Классической политической науке и политической идеологии нужен если не независимый свидетель их правоты, то хотя бы зеркало диахронического сравнения, которое придало бы их аргументам вес и глубину. Настоящему (со всеми его социально-политическими институтами и культурными феноменами) необходимо постоянно делать отсылки к качественно иному, но все же в чем-то принципиальном схожему с ним (настоящим) прошлому. «Теперь» не может обойтись без «прежде», без него оно становится не легитимным.
В полной мере легитимирующая функция «прежде» по отношению к «теперь» была осознана в ХХ веке, когда история превратилась в информационное оружие, открыто применяемое в борьбе за власть. Стало ясно, что «тот, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое и будущее». Этот «антитоталитарный» тезис Оруэлла оказался, однако,
обоюдоострым. Теперь любой оппозиционер мог справедливо заподозрить всякого «контролирующего настоящее» (т.е. власть) в том, что он заодно хорошенько почистил или, напротив, дополнил архивы, следствием чего стала угодная ему версия истории. А поскольку всякие ограничения на применение истории в качестве информационного оружия в ХХ веке были сняты, то к наступлению Постмодерна оказалось возможным не просто выступать в защиту альтернативной интерпретации исторических событий, но и сомневаться в том, что некоторые из них вообще имели место. Исторические события стали уничтожать, как уничтожают вражескую бронетехнику: на Западе появились исследования, отрицающие, например, инквизицию или Холокост, а в современной России - отрицающие террор 30-х годов, Древний Восток и Античность. Таким образом, впервые историю стали «укорачивать».
История, благодаря стараниям многочисленных историков-ревизионистов, которые в свою очередь откликаются на потребности индустрии политических мифов, начинает в массовом сознании превращаться в нечто вроде разновидности фэнтази. Соответственно, исторически фундированная политическая наука и идеология приобретают совершенно новое качество; они утрачивают претензии на объективность, но не утрачивают предписывающую силу. Что из того, что робеспьеры и мараты, согласно, например Новой хронологии Носовского и Фоменко превращаются в толки-нистов XVIII века? От этого значимость содеянного ими не умаляется. В конце концов, если без истории-мифологии в построении политической науки и идеологии не обойтись, она будет востребована и создана. Если западная (по преимуществу) политическая наука основана на истории-мифологии, то, например, почвенникам никто не мешает создать свою политическую науку, основанную на более выгодной по каким-то соображениям версии истории. Некоторые из тех, кто обсуждал Новую хронологию Фоменко в интернете, открыто признавали необходимость написания особой истории «для русских», т.е. нужной русским, подобно тому, как нужная Западу всемирная история была ранее написана на Западе. Эта тенденция в массовом сознании пересекается с убежденностью политтехнологов в возмож-
ности создать и внедрить какую угодно идеологию (точнее, политический миф) - было бы только желание. И такое желание только возрастает по мере того, как усиливается ощущение нашей культурной и исторической обособленности и нашей ненужности никому, кроме себя самих.
С другой стороны, пребывание России в Постмодерне формирует характерную для последнего культуру «равнозначности», которая в принципе игнорирует фактор времени, а, следовательно, и Истории как таковой. Могут существовать так или иначе политически и этнически ангажированные версии истории, истории психоаналитические или феминистские и т.д., и т.п. Но все они равнозначны, поскольку само «ремесло историка» превращается не более чем в игру разума, в безудержное экспериментирование с фактическим материалом. Каждый может создать «свою» историю, восполнив пробелы в информации более или менее «правдоподными» домыслами и интерпретациями. С этой точки зрения показателен проводившийся под впечатлением от творений Фоменко и Носовского эксперимент в одной из школ, в котором школьникам предлагалось на досуге написать альтернативную версию того или иного исторического явления или события, пользуясь методами указанных авторов. Эксперимент был воспринят с восторгом и отбою от альтернативных историй не было.
3. ДЕКОНСТРУКТОРСКАЯ И ПОЛИТ-ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ
Другим следствием столкновения демифологизирующих стратегий является формирование у части интересующейся политикой аудитории своеобразной рациональности, отличной от рациональности времен господства политического дискурса Модерна. Это не рациональность приверженца какой-то идеологии; это скорее рациональность деконструкто-ра и герменевтика. Достаточно высокий уровень образования, оставшийся с советских времен, унаследованные от того же времени навыки системного рационального мышления - все это еще не успело исчезнуть. Но теперь все эти навыки применяются почти исключительно для выявления подоплеки враждебного политического мифа, поиска компрометирующего его исторического происхождения, соци-
альной базы и т.д. Деконструирующее мифы мышление не достигает, конечно, никакого результата в плане построения самостоятельной рациональной политической доктрины. Рациональная процедура в данном случае сводится к тому, чтобы внимательно отдифференцировать символы, относящиеся к одному мифологическому полю от символов из поля другого мифа, а затем вынести квалифицированное суждение по поводу тех социально и исторически фундированных эмоций, которые данные символы вызывают. После этого остается установить для каких конкретных целей используется применение той или иной символики; чего, собственно, хотят достичь, воздействуя такой символикой на тебя. Другими словами, герменевтическая рациональность, возникающая в результате столкновения демифологизирующих стратегий предназначена для защиты от того, что сейчас называется манипуляцией сознанием.
Деконструкторской рациональности противостоит доминирующая рациональность по-литтехнологов, которые освещают проблему манипуляции с ценностно-нейтральных позиций, хотя мотивация такого освещения нередко заключается в необходимости научить человека противостоять манипулятивному воздействию. Эта позиция озвучивается примерно так: «Мы вам все рассказали о манипуляции и теперь вы можете поступить с этим знанием как пожелаете; можете, например, попробовать манипулировать другими людьми или даже нами самими». Конечно, такой подход к проблеме манипуляции имеет все основания заслужить упрек в релятивистичности или, по крайней мере, вызывать разногласия, подобные тем, которые некогда возникали по поводу Макиавелли: то ли великий флорентиец пытался наставлять тиранов, то ли он хотел разоблачить приемы тиранов перед народами. Так или иначе, релятивистический подход к проблеме манипуляции свойственен тому уровню постмодернистского политического дискурса современной России, на котором формируется как «новая русская идеология» (по меткому выражению А. Колескникова и А. Привалова18), так и соответствующая ей ме-
18 см. подробнее Колесников А.В., Привалов А.Н. Новая русская идеология: хроника политических мифов. - М.: ГУ-ВЩЭ, 2001.
диаополитика, заменяющая реальное решение проблем эксплуатацией «успокаивающей» народ символики и фразеологии. Квалифицированное суждение по поводу эмоций и символов, требуемых для активизации в массовом сознании каких-либо политических мифов, является необходимым в постмодернистской государственной политике, которая иначе потеряла бы возможность управлять общественными настроениями. Западничество и почвенничество по своей природе идеально приспособлены для того, что предоставлять требуемые символы и мифы в изобилии, становясь тем самым неисчерпаемым идейным ресурсом российской власти периода постмодерна.
