CC BY
68
11
социально-политическое явление, чем бернштейнианство, если этим термином обозначается выступление одного из социал-демократических лидеров, а не идейное течение, которое в силу указанных выше обстоятельств оказалось связано с его именем.
Уже в середине прошлого века капиталистическое общество вступило в эпоху научно-технической революции, которая, с одной стороны, практически доказала жизнеспособность капиталистического способа производства, а с другой - вполне выявила внутренне присущую «реальному социализму» экономическую несостоятельность. История засвидетельствовала правоту «ревизионизма» (хотя, конечно, далеко не по всем вопросам, которые он ставил и пытался разрешить). В этом смысле можно говорить об исторической победе ревизионизма, который, в сущности, не нуждается в оправдании, несмотря на то, что «марксизм как общественнополитическое движение фактически уже прекратил своё существование», а «теория Маркса и Энгельса, материалистическое понимание истории в особенности, становится просто одной из ныне существующих довольно влиятельных социальных теорий» (с. 647).
С.В. Беспалов
2006.02.002. АХИЕЗЕР А., КЛЯМКИН И., ЯКОВЕНКО И. ИСТОРИЯ РОССИИ: КОНЕЦ ИЛИ НОВОЕ НАЧАЛО? - М.: Новое изд-во, 2005. - 708с.
Ключевые слова: российская государственность - становление, развитие и современное состояние.
Книга посвящена становлению, развитию и современному состоянию российской государственности. Рассматривая историю России с древних времен до наших дней, авторы исследуют социокультурную подоплеку отношений российского общества и российской власти, причины повторяющихся в истории страны чередований грандиозных достижений и политических катастроф (последняя из них обернулась территориальным распадом), определяемых, подчеркивают авторы, особой природой отечественной государственности. Изучая эволюцию российского государства, авторы анализируют политико-идеологические и социокультурные основания, на которых оно формировалось и развивалось, и спосо-
бы консолидации политической власти, элиты и населения, которые им использовались на разных исторических этапах.
Чередование взлетов и катастроф соотносится в книге с чередованием сменявших друг друга «государственных идеалов», причем, по мнению авторов, взлеты обусловливались их жизнеспособностью, поражения и катастрофы - исчерпанием их потенциала. Для объяснения причин этих циклических чередований рассматриваются и содержание идеалов, и их соотносимость либо несоотно-симость с внешними и внутренними вызовами.
Авторы констатируют, что российская политическая и интеллектуальная элита до сих пор не может прийти к согласию относительно желательного будущего страны. Поэтому она продолжает бескомпромиссно спорить и о прошлом, предлагая публике его разные и несовместимые образы. Представители современного консервативного почвенничества (державники, православные государственники, евразийцы) ищут и находят в прошлом прежде всего великие военные победы и международное влияние России, обеспеченные державной мощью ее государственности. Приверженцы либерально-
западнических ценностей делают главный акцент на изъянах многовекового политического устройства страны, его несовместимости с народным благосостоянием и гражданскими свободами, чем объясняют и регулярно повторявшиеся в российской истории государственные катастрофы. Но в этой истории было и то, и другое, причем отчленить друг от друга причины того и другого зачастую совсем не просто. Поэтому сегодняшнюю односторонность взаимоисключающих оценок правомерно рассматривать как болезнь исторического сознания, беспомощного перед сложностью прошлого и бессильного перед вызовами настоящего.
Стремление авторов избежать идеологической предвзятости, по их словам, не означает «идеологической нейтральности и индифферентности: притязания на подобную исследовательскую “объективность” - это всегда самообман». Более того, их замысел «состоял в том, чтобы представить современное либеральное понимание российской истории, но - не в том поверхностном виде, в каком оно, за редкими исключениями, сегодня представлено. Ведь речь идет не просто об истории нелиберальной социально-политической системы с доминированием государства над личностью, но об истории повторяющихся либеральных политических реформ и авторитарных контрре-
форм, а не о движении по кругу. Речь идет о таком чередовании, в котором каждая последующая реформа шла дальше предыдущих. А это означает, что у русского либерализма была своя история развития, причем не только интеллектуальная, но и политическая, и в ее рассмотрении авторы видели одну из главных своих задач.
Почвенническая мысль, будучи сосредоточенной на отторжениях либерально-демократического идеала в России, настаивает на его противоестественности для страны. Но при таком подходе противоестественными оказываются целые периоды государственной эволюции, причем не все они были катастрофическими, лишенными созидательного пафоса и не отмеченными никакими достижениями. За-цикленность же наших западников на критике отечественной государственной традиции как традиции восточного деспотизма равносильна добровольному признанию ими своей чужеродности в России» (с. 14).
Либеральная интерпретация истории страны предполагает не только вычленение в этой истории идеологически и политически близкого и отслеживание его эволюции во времени. Она предполагает также готовность к пониманию идеологически и политически чуждого в его собственной природе и исторической обусловленности. Это -не уступка консервативно-почвеннической позиции, которая включает в себя позитивную оценку нелиберальной государственной традиции и установку на ее продление в настоящее и будущее. Такая оценка представляется сомнительной уже потому, считают авторы, что авторитарные «подмораживания», как и либеральные «оттепели», и в прошлом сопровождались не только взлетами, но и последующими катастрофическими обвалами, а такая установка - бесперспективной потому, что исторические и социокультурные предпосылки ее реализации полностью исчерпаны.
Авторы, не считая нужным вступать в прямую полемику с представителями отечественного почвенничества, ограничиваются по ходу изложения лишь отдельными критическими замечаниями общего характера. «Но идеологически книга направлена прежде всего против них, а именно - против их понимания “государственничества” как реанимации авторитарной политической традиции. Их попытки обосновать необходимость такой реанимации выглядят в наших глазах и внеисторичными, и внесовременными» (с. 15).
Ни в чем, пожалуй, незавершенность прошлого и, соответственно, неопределенность обозримого будущего не обнаруживают себя столь отчетливо, как в деятельности президента Путина. Последовательно усиливая авторитарную компоненту политической системы, он не менее последовательно настаивает на том, что ведет страну не к авторитаризму, а к современной либеральной демократии. Западничество и почвенничество, противоборствующие в обществе, стали двумя несочетаемыми составляющими государства, олицетворяемого его высшим должностным лицом. Но государство, вынужденное скрывать свою природу декларированием чужеродных для него идеологических принципов, не может обеспечить устойчивое общественное согласие. Более того, само это рассогласование принципов и политической практики косвенно свидетельствует об отсутствии такого согласия.
Сказанным определяется еще одна особенность реферируемой работы. Современность, задавшая угол зрения на историю, соединяется в книге с историей как ее продолжение и составная часть, как прошлое в настоящем. Мы, подчеркивают авторы, сознательно отказались следовать старому правилу, согласно которому политика действующего руководителя страны в исторических повествованиях не рассматривается. Даже не будучи завершенной и в силу этого не подлежащей окончательной исторической оценке, она уже самой своей двойственностью (сочетание авторитарной практики с либеральнодемократической риторикой) успела выявить предельную остроту стоящих перед страной старо-новых проблем. В этой двойственности авторы усматривают преемственную связь с нелиберальной государственной традицией России и - одновременно - проявление исчерпанности данной традиции, ее нежизнеспособности в современном мире.
Российская государственность находится сегодня в турбулентной зоне между покинутым прошлым, в которое нельзя вернуться, и непредсказуемым будущим. При всей родственности проблем, воспроизводившихся в стране из века в век, ни один из прежних методов их решения в наши дни даже в обновленном виде не может быть успешно использован. Если раньше они, не страхуя от катастроф, позволяли обеспечивать временные взлеты, то в XXI в. с их помощью взлететь уже не удастся. Вопрос же о том, сумеет ли Россия опереться на давно обозначившуюся, но до сих пор пресекавшуюся либерально-
правовую тенденцию и довести ее до системного преобразования государственного устройства, остается открытым. Поэтому открытым остается и вопрос, вынесенный в заглавие книги, констатируют авторы.
В заключительной части книги «Российская история и российские почвенники. (Полемическое заключение)» авторы пишут: «Если становление российской государственности будет восприниматься как воспроизведение ее прежних моделей и, соответственно, прежних форм государственной идентичности - православной и имперско-державной - посредством их сочетания», то это «может оказаться началом временно отложенного дальнейшего распада, накопления его предпосылок». Действительное «новое начало» российской истории, о котором авторы считают правомерным говорить в связи с тем, что с распадом СССР история старой России, ориентировавшейся на расширение и сохранение имперского пространства, завершилась, должно сопровождаться появлением нового исторического качества, способного обеспечить консолидацию и развитие страны. К тому же, полагают авторы, «православная и державно-имперская формы
идентичности в реальной истории органичному синтезированию не поддавались; это - апелляция к традиции, в действительности не существовавшей, ее конструирование задним числом» (с. 687). Православной идентичности, консолидировавшей Русь во времена татарского владычества, последняя обязана и освобождением от него, и созданием московской государственности, и расширением контролировавшегося Москвой пространства, и патриотическим сплочением против иноверцев в период первой русской смуты. Однако державноимперский статус для Московии Рюриковичей оказался недостижимым, в этом отношении «Третьим Римом» она не стала, а попытки Ивана Грозного двигаться в данном направлении закончились разгромом в четвертьвековой Ливонской войне. Не принесли желаемых результатов и опыты первых Романовых по пересадке в отечественную почву военно-технологических достижений Запада при одновременном административно-принудительном укреплении православной идентичности и придании ей имперского звучания посредством унификации богослужения и церковных книг в соответствии с византийским каноном. Православная идентичность ответила на это религиозным расколом.
При Петре I и Сталине были осуществлены беспрецедентные по срокам и методам военно-технологические преобразования. Что же касается синтезирования возникшей в Петровскую эпоху имперско-державной идентичности с идентичностью православной, то попытки такого рода в XIX и начале XX в. вряд ли можно считать успешными с точки зрения поддержания и укрепления великодержавного статуса. После поражения в Крымской войне Россия проиграла еще две - Русско-японскую и Первую мировую, в результате чего обвалилась в смуту и восстановила утраченные международные позиции уже не благодаря православию, а отказавшись от него в пользу коммунистической идеологии.
Петровский прогрессизм и сталинский авангардизм плохо сочетаются с апелляциями к православной идентичности. В реальной истории державно-имперская идентичность возникала поверх религиозно-православной и независимо от нее, как при Петре I, или даже вопреки ей, как при Сталине.
Авторы утверждают, что инерция экстенсивности проявлялась в российской истории тем сильнее, а ее последствия - тем катастрофичнее, чем значительнее ее возможности, потому что эти возможности блокировали формирование не только хозяйственной культуры, ориентированной на инновации, но и культуры политической, ориентированной на рациональность и эффективность государственных решений. Они не стимулировали ни осознания общего интереса (кроме интереса защиты от внешних военных угроз), консолидирующего верховную власть, элиту и население, ни создания правовых механизмов, упорядочивающих отношения между ними и позволяющих сочетать индивидуальную свободу с государственной дисциплиной и ответственностью.
При последовательно экстенсивной модели развития субъект-ность элит и населения не укрепляет, а ослабляет государственность. Свободная игра частных интересов и их противоборство лишают ее устойчивости, что предопределяет стремление правителей к монополизации власти, что подтвердила ещё домонгольская эпоха с ее княжескими междоусобицами, боярско-дружинными вольностями, противостоянием князей и вечевых институтов. «Авторитарно-
православный государственный идеал, вызревший под монгольским владычеством, обладал гораздо большим консолидирующим потенциалом, чем авторитарно-вечевой идеал Киевской Руси. Но остав-
шийся для него камнем преткновения вопрос о сочетании индивидуальной свободы и государственной дисциплины был снят в Московии не посредством правового упорядочивания свободы, а посредством ее полного свертывания. Он был снят благодаря тому, что частные интересы утратили легитимность, будучи всецело подчиненными персо-нификатору интереса общего - и идеологически (“беззаветное служение” государю-отцу как земному наместнику Бога), и силовым устрашением» (с. 692).
Авторитарно-православный идеал и сопутствовавшие ему механизмы «беззаветного служения» были приспособлены для обслуживания исторической инерции, а не потребностей исторической динамики. Ответом на этот новый вызов и стала уникальная петровская модернизация, сопровождавшаяся сменой авторитарно-православного государственного идеала религиозно нейтральным авторитарно-утилитарным. Государственный утилитаризм Петра вывел страну из прежних тупиков экстенсивности, а российскую государственность - из средневекового состояния, придав ей светские формы. Но то не был прорыв к органическому интенсивному саморазвитию - петровское самодержавие, обновленное и укрепленное заимствованными достижениями Запада, оказалось для этого столь же мало приспособленным, как и допетровское. Это был перевод экстенсивности на более высокий технологический уровень. «Поэтому политическое наследие Петра, как и его последователя Сталина, принадлежат истории, а не современности... Актуально сегодня не то, что и как они делали и сделали, а то, что происходило после них. Происходило же после них одно и то же - демилитаризация жизненного уклада, в результате чего мирная жизнь обретала самостоятельную ценность и переставала уподобляться военной, и трансформация государственных идеалов, в которых появлялись либеральные и демократические составляющие. Происходила, говоря иначе, европеизация самих этих идеалов» (с.693).
«В свою очередь, - продолжают авторы, - радикальный коммунистический поворот стал следствием неукорененности или, если угодно, беспочвенности в культурном коде народного большинства тех идеалов индивидуальной свободы и защищаемых законом прав личности, в том числе и права собственности, которые начали входить в русскую жизнь со времен Петра III и Екатерины II. Они были отторгнуты народной «почвой», потому что последняя долгое время консервировалась в догосударственном состоянии: европейские идеа-
лы элиты накладывались на архаичный общинно-вечевой идеал крестьянских низов, не находя с ним точек соприкосновения и доводя до крайних пределов проходящий через всю отечественную историю раскол между государственной и догосударственной культурами» (с. 693-694).
Однако понимание причин, предопределивших отторжение Россией либерально-демократического проекта, на взгляд авторов, не предоставляет весомых доводов для обоснования проектов, ему альтернативных. Потому что жизненную почву, питавшую такие проекты, XX в. оставил в прошлом. «Они внеисторичны, потому что дого-сударственная культура крестьянской России, питавшая прежние проекты самобытного “особого пути”, перемолота коммунистической индустриализацией и урбанизацией. Они внесовременны, потому что не содержат ответов на вызовы информационной эпохи» (с. 694).
Авторы убеждены в том, что стратегической альтернативой нынешней ситуативной государственности может быть только современная правовая государственность либерально-демократического типа, подконтрольная гражданскому обществу, - любая другая будет удерживать страну в исторической колее экстенсивности, равнозначной в XXI в. стагнации и деградации. Но ориентация на правовую государственность - это ориентация на обретение и закрепление новой цивилизационной идентичности. Речь идет о сознательном выборе в пользу европейской или, шире, западной цивилизации второго осевого времени. «Если же либерально-демократический проект конца XX в. был населением снова отторгнут, то причины надо искать не столько в “неготовности народа”, сколько в особенностях постсоветской элиты, пытавшейся удерживать общество в атомизированном “объектном” состоянии. Ведь реализация политического проекта, ориентированного не просто на демонтаж коммунистического режима и плановой экономики, а на утверждение либерально-демократической правовой государственности, в постсоветской России даже не начиналась. Резкий поворот от коммунистического огосударствления к легитимации частных и групповых интересов не сопровождался, как и в начале XX в., согласованным движением к осознанию общего интереса не как альтернативы им, а как их равнодействующей. Решение застарелой российской проблемы снова оказалось отложенным» (с. 699).
С.В.Беспалов
