CC BY
22
Рецензии
Обзор серии монографий «Феноменология политического пространства»
В 2002 г. Институт философии и права УрО РАН инициировал издание длящейся серии монографий «Феноменология политического пространства». Научные руководители серии, кратко описывая суть данного проекта, утверждают, что его цель заключается в рассмотрении современных политических процессов как явлений, которые сами себя обнаруживают в структурах повседневности. Проявленность политического бытия прослеживается в динамике при переходе от одной формы выражения к другой. Такая предельно широкая формулировка сферы интересов авторов серии позволяет ее авторам сосредоточивать свой интерес на столь разных темах, как политический слоган, политическое граффити, метаязык политической науки, фантастические образы будущего политического устройства и т. д. Все эти и другие им подобные феномены репре-зентуют новейший политический порядок. Иными словами, читателю предлагается не забывать, что при кажущейся отдаленности научных интересов одних авторов серии от научных интересов их коллег (это видно уже по названиям монографий) все они заняты одним делом и описывают разные аспекты единого феноменологического поля, т. е. того самого «нового политического порядка», который, очевидно, формируется в России в настоящее время.
В настоящее время в серии «Феноменология политического пространства» вышло уже семь книг:
1. Белоусов А. Б. Лоббизм как политическая коммуникация. Екатеринбург: УрО РАН, 2005. 217 с.
2. Гаврилов Г. А. Модели политической оппозиции. Екатеринбург: УрО РАН, 2003. 154 с.
3. Киселев К. В. Политический слоган: проблемы семантической политики и коммуникативная техника. Екатеринбург: УрО РАН, 2002. 246 с.
4. Мартьянов В. С. Метаязык политической науки. Екатеринбург: УрО РАН, 2003. 236 с.
5. Меркушев В. Н. Права человека в контексте культурных различий: сравнительный анализ современных политологических концепций. Екатеринбург: УрО РАН, 2005. 150 с.
6. Фишман Л. Г. Фантастика и гражданское общество. Екатеринбург: УрО РАН, 2002. 168 с.
7. Фишман Л. Г. Постмодернистская ловушка: путь туда и обратно. Екатеринбург: УрО РАН, 2004. 236 с.
Каким аспектам «новейшего политического порядка» посвящены монографии серии?
А. Б. Белоусов посвятил свое исследование «Лоббизм как политическая коммуникация» рассмотрению феномена лоббизма как разновидности коммуникации. Для решения поставленных задач автор вырабатывает оригинальную дискретную модель лоббистской коммуникации. Выработка такой модели, как полагает А. Б. Белоусов, необходима потому, что распространенные на сегодняшний день модели лоббистской коммуникации не работают. Причины непригодности данных моделей таковы: 1) нечеткое определение специфики лоббизма как подвида политической коммуникации (и коммуникации вообще); 2) сведение лоббистской коммуникации к позитивистской схеме «транслятора», которая оказывается неадекватной всей сложности современных отношений между властью и добивающихся от нее чего-либо группами. Следовательно, считает автор, требуется более однозначно, чем это происходило до сих пор, высказаться о специфике лоббизма и выстроить более адекватную реальности схему лоббистской коммуникации.
В результате А. Белоусов определяет лоббизм как давление на власть финансово-промышленных групп, осуществляемое с целью реализации прежде всего их экономических интересов. Затем он выстраивает альтернативную существующим дискретную модель лоббистской коммуникации, особенностью которой является то, что в ней характеристиками «приемника» и «транслятора» обладают и властные, и лоббистские структуры. Власть заинтересована в том, чтобы втянуть лоббистов в поле политической коммуникации, т.е. навязывает им свои правила игры. Причем в процессе политической коммуникации вырабатывается кодировка сообщений, делающая их смысл понятным только посвященным и маскирующая частные интересы под общезначимые.
В процессе общения лоббистов и власти лоббистами вырабатываются определенные коды, фактически символизирующие степень их близости к «телу власти». Крайними вариантами являются: 1) присвоение лоббисту персонального кода, что означает замещение «естественного отбора» искусственным и признание прав лоббистов представительствовать от имени той или иной социальной группы и 2) осуществление лоббистской коммуникации на условиях не государства, а самих лоббистов, что приводит к банальной коррупции. Процессы приема и трансляции сообщений осуществляются через опосредование «медиаполем», что подразумевает участие иных, кроме власти и лоббистов, участников коммуникации.
Такое участие сопровождается производством «информационного шума», который к действительному содержанию общения между властью и лоббистами имеет только косвенное отношение. Но наличие этого шума обязательно в том случае, если требуется сохранить определенную дистанцированность общественных интересов от групповых. Иначе говоря, шум необходим для того, чтобы лоббистская коммуникация оставалась именно лоббистской, т.е. осуществлялась по правилам, навязанным властью, и опосредовалась интересами общества как целого.
Можно сказать, что описание типов лоббистской коммуникации в работе А. Бело-усова является альтернативным языком описания функционирования институтов, масс и элит в различных политических режимах. Разным режимам соответствуют разные типы лоббистской коммуникации или же, наоборот, разные типы лоббистской коммуникации формируют различные режимы.
В работе Г. А. Гаврилова «Модели политической оппозиции» оппозиция определяется не только через противопоставление власти, но и через стремление приобрести власть — мысль, сама по себе кажущаяся очевидной, но редко формулируемая столь внятно. Эта формулировка сразу позволяет автору отграничить действительно оппозиционные политические силы от организаций и групп просто враждебных существующей власти, но, строго говоря, не являющихся частью политической системы общества.
Автор, рассматривая различные концепции власти, объявляет себя сторонником ресурсной концепции. Он выстраивает иерархию властных ресурсов и в дальнейшем исходит из того, что оппозиция борется за недостающие ресурсы. Отсюда вытекает определение оппозиции как организованной группы субъектов, ведущих борьбу за обладание доминирующим политическим ресурсом системы.
Используя уже сформировавшиеся в политической науке теоретические подходы, автор монографии выделяет ряд наиболее важных факторов, оказывающих влияние на формирование модели взаимоотношения власти и оппозиции. В числе таковых оказываются, во-первых, степень гомогенности общества (число включенных в него субкультур) и, во-вторых политическая многополярность (число реально определяющих политику власти партий - одно-, двух-, трех- и т. д. партийная система; или менее детально — полиархия/гегемония).
На пересечении этих факторов Г. А. Гаврилов формулирует свою классификацию политической оппозиции:
1. Политическая оппозиция в гомогенных и поляризованных системах с двумя доминирующими политическими акторами.
2. Политическая оппозиция в гомогенных и поляризованных системах с несколькими доминирующими акторами.
3. Политическая оппозиция в системах с одним доминирующим политическим актором.
В зависимости от того, в какой из политических систем функционирует политическая оппозиция, она должна бороться за наиболее важные в данной системе политические ресурсы. Специфика политического режима определяет методы, которые вынуждена использовать оппозиция в этой борьбе.
Например, в таких устойчивых и проверенных временем моделях взаимоотношений власти и оппозиции, как двухпартийные системы Великобритании и США, основная борьба разворачивается за контроль над главенствующими политическими институтами (число мест в законодательных органах власти, посты премьер-министра или президен-
та и т. д.), тогда как, например, лоббистские практики имеют сравнительно меньшее значение. В политических системах второго типа (наименее устойчивых и наиболее подверженных кризисам) целью оппозиции обычно является не доминирование (этого не может себе позволить никто), а лишь участие во власти, хотя нередко кризисы разрешаются и откровенным дискриминированием меньшинств. В политических системах с одним доминирующим политическим актором большее значение приобретает распределение полномочий в правящей партии, личное влияние на политических лидеров, клиентелистские отношения и т. п.
Наиболее интересна оценка автором монографии теоретико-типологической модели взаимоотношений власти и оппозиции, сформировавшейся в постсоветской России. В своей эволюции она прошла три стадии:
1. Борьба за установление «правил игры».
2. Период неравновесной бинарной политической системы («эпоха Ельцина»).
3. Смена идеологической парадигмы противостояния власти и оппозиции на современный тип отношений («эпоха Путина»).
В результате сложилась институционально-однополярная модель политический системы в ее президентском варианте. Автор в связи с этим заключает, что тенденции развития политической системы в России говорят о нарастании степени ее однополяр-ности, а диверсификация политического пространства и закрепление доминирующего ресурса у президента постоянно снижают роль оппозиции в системе и ее шансы на завоевание власти. Тенденции развития российской политической системы, таким образом, не предполагают перехода к партиям ведущей роли в политическом процессе.
«Возможное формирование нескольких оппозиционных субъектов, наряду со снижением накала политического противостояния, не позволит оппозиции реально претендовать на доминирующие ресурсы, сохраняя ее только в качестве парламентских групп давления» (Гаврилов, 2003, с. 139). Следует отметить, что вскоре после выхода монографии его оценка ситуации и предложенный сценарий свертывания политики как открытого и публичного конфликта интересов полностью оправдались.
Монография К. В. Киселева «Политический слоган: проблемы семантической политики и коммуникативная техника» посвящена такому феномену современной политической жизни, как политический слоган. Не считая объект своего исследования самой важной частью избирательной кампании, автор утверждает, что слоган может послужить зеркалом, свидетельствующим об уровне и качестве ее проведения. Стоит отметить, что в монографии автором собрана и проанализирована коллекция из более чем 1000 оригинальных политических слоганов. Автор исходит из того, что значение слов и символов в политике всегда было высоким и тем более невиданно возросло в эпоху СМИ.
В России с переходом к рыночной экономике, с развитием сферы публичной политики и демократических институтов большую роль начала играть коммерческая и политическая реклама, а в последней — слоган, как неотъемлемая часть любой предвыбор-
ной кампании. В то же время политический слоган имеет уже достаточно длинную (начиная с XIX в.) историю — в монографии приводится ряд примеров удачных слоганов прошлых времен.
Анализируя специфику политического слогана, К. В. Киселев отмечает, что он многое перенял у своего коммерческого собрата, начиная от общей с ним структуры и заканчивая призывом действовать сегодня и сейчас. Последнее, в частности, отличает слоган от лозунга советского времени: советский лозунг был ориентирован преимущественно на достижение исторических целей, хотя политическая практика заставляла формулировать и лозунги, близкие по структуре и функции современным слоганам.
Являясь практикующим политическим консультантом, К. В. Киселев уделяет основное внимание вопросам, непосредственно связанным с прикладным использованием политического слогана. Так, рассматривая функционирование слогана в избирательной кампании, он выделяет характеристики оптимального по качеству слогана, который должен всегда выделяться в рекламном тексте, вызывать интерес и быть привлекательным по смыслу, запоминаться, эффективно закреплять нужную повестку дня, побуждать к действию и т. д. Описывая основные характеристики слогана, К. В. Киселев детально анализирует характеристики и содержательные и формальные, что выводит его на проблему коммуникативной функции слогана.
В связи с этим в работе появляется классификация слоганов по их коммуникативному предназначению: слоган-утверждение, слоган-характеристика, слоган-призыв, слоган-пожелание и т.д. Поскольку реализация авторского замысла подразумевает внимание к чисто языковым проблемам, в работе уделяется большое внимание морфологическим характеристикам политического слогана. Так, исследуется использование глаголов и безглагольных форм, личных и притяжательных местоимений, утвердительных и отрицательных синтаксических конструкций, количества слов в слоганах, а также иные связанные с лингвистическими аспектами исследуемой проблемы вопросы.
Значительный интерес представляют рассуждения К. Киселева об аргументации, наличествующей в политических слоганах. Автор книги не разделяет распространившегося мнения о том, что рациональная аргументация практически вытесняется эмоциональной. За эмоциональной фразой, как правило, угадывается отсылка к рациональной аргументации, хотя, действительно, слоганы можно условно разделить на преимущественно рациональные и преимущественно эмоциональные. Поскольку речь заходит об эмоциональной составляющей политической рекламы (и антирекламы), для автора оказалось невозможным обойти проблему использования юмора и иронии в предвыборных кампаниях.
При том, что на иронии и юморе без «серьезного» позитива практически невозможно построить выигрышную избирательную стратегию, они могут сыграть немалую роль при дискредитации оппонентов. Все же, как отмечает К. В. Киселев, в России (и не только) политика представляется большинству избирателей слишком серьезным делом, чтобы ирония и юмор играли в ней иную роль кроме факультативной. Несколько боль-
шую роль в избирательной кампании может сыграть использование техник, построенных на интриге, однако пока успешных примеров такого рода накопилось не слишком много.
В заключительной части монографии автор отмечает, что в слоганах последних лет в целом немного необычного — их переполняют рациональные и эмоциональные штампы (которые подробно анализируются). Уходят эмоциональные герои и героизм, остаются рациональные профессионалы, дающие прагматичные обещания. Содержательные тенденции эволюции политических слоганов характеризируются постепенным уменьшением смыслов слов, т. е. сведением «великих» символов к «малым», повседневным значениям. С другой стороны, «малое», преодолевая обычность, порой возвышается чуть ли не до статуса «вечной истины», а «большое» в силу частого повторения становится карнавальным. Автор отмечает совершающиеся усилия по соединению политической рекламе «большого» и «малого», которые далеко не всегда успешны, так как требуют высокого уровня эстетизма. В целом же происходит постепенное снижение уровня пафосности политических слоганов. Все тенденции свидетельствуют о техноло-гизации и профессионализации символической политики.
Умозаключения автора подтверждаются многочисленными примерами слоганов, с которыми он либо непосредственно сталкивался в процессе политического консультирования, либо выловил из водоворота политической жизни России последнего десятилетия. Значительную и небезынтересную часть работы представляет собранная им коллекция, включающая около тысячи слоганов, которые могут служить как положительными, так и отрицательными образцами для всех занимающихся политическим консультированием.
Монография В. С. Мартьянова «Метаязык политической науки» посвящена выделению и анализу метаязыка политической науки. По мнению автора, наиболее актуальным для политической науки является осмысление ее собственных оснований. Приступая к их анализу, автор обращается к языку, резонно полагая, что во многих отношениях именно он определяет специфику того или иного типа политического дискурса. В качестве исходной терминологической дихотомии, применяемой на протяжении всей работы в целях анализа метаязыка политической науки, автор использует оппозицию знака и символа. В сущности, именно эта оппозиция и предопределяет во многом дальнейший ход исследования. Знаку соответствует энкратический (властный) тип политического дискурса, символу — акратический, оппозиционный. Знаковый язык - это язык власти, заинтересованной в четкой привязке означающего к означаемому и в недопущении разночтений в понимании смысла тех или иных ее (власти) высказываний. Иначе говоря, власть, используя энкратическую языковую стратегию, стремится закрепить реальность в тех формах, которые наиболее соответствуют ее интересам, произвести своего рода апологию статус-кво. Энкратический язык, являясь языком власти, также является и языком позитивистской науки, которая, обращаясь к реальности, преследует те же властные цели. Акратический язык, будучи символическим, допускает некоторую
размытость смысла, он отрицает четкое соответствие означающего и означаемого, препятствуя тем самым герметизации политического дискурса. Следовательно, он гораздо менее заинтересован в создании статичной картины реальности. В отличие от своего энкратичного оппонента, акратический язык пригоден не для закрепления чьей-либо «культурной гегемонии», а скорее, для ее размывания путем присвоения имен, альтернативных уже присвоенным им властью.
Будучи спроецированными в область политической мысли, эти два вида языка ложатся в основание идеологий и утопий (или позитивистской, властно ангажированной политической теории и критической политической теории). Преобразованные в идеологии или утопии, энкратический и акратический языки обретают социально-политических субъектов, которые и используют их в своих целях. При этом энкратический язык берется на вооружение (если следовать Марксу и Маннхейму) господствующими классами (властвующими элитами), а акратический — классами, которые только еще стремятся подняться вверх по ступеням социальной пирамиды. Таким образом, между языками и посредством их начинается политическая борьба за то, что Бурдье называл «символической властью». Язык власти, используя тавтологии, пытается доказать, что нечто есть только то, что оно есть (т. е. нечто является таким, каким оно является с точки зрения власти). Он, таким образом, апеллирует к позитивистской научности и объективности. Язык опозиции, следуя логике парадокса, доказывает обратное: нечто не есть то, что оно есть, поскольку из-за внешне объективистских определений идеологического языка на деле «торчат уши» вполне определенного, частного, классового интереса. Между тем, несмотря на все видимое ожесточение этой борьбы, она не ведется до полного уничтожения оппонента. Причиной этого является взаимодополнительность тех функций, которые выполняют оба указанных языка в проекте модерна. Ведь оба эти языка разворачиваются не на пустом месте; они артикулируют различные, реально существующие позиции в едином поле «либерального консенсуса» (Э. Валлерстайн) и относят свои понятия к реалиям одного мира. И этим миром является внутренняя реальность капиталистической миросистемы, чья современность представлена проектом модерна. Так, например, утопический (критический) язык оппозиции ставит под сомнение не весь проект модерна в целом, а его интерпретацию с точки зрения господствующих классов и наций. С точки же зрения проекта модерна как целого язык критической теории только указывает на культурные резервы этого проекта, которые могут быть востребованы в дальнейшем для его воспроизводства.
С актуальным закатом капиталистической миросистемы, начавшимся распадом социалистического блока, наступлением промежуточной и временной ситуации постмодерна картина меняется. Социальная реальность актуального постмодерна больше не может быть адекватно отражена на языке идеологий и утопий, эффективно работавших лишь внутри капиталистической миросистемы (1789-1989 гг.). Как тавтология, так и парадокс начинают бить мимо цели и во все меньшей степени соотноситься с чем-то реальным, вроде классов. Проект модерна, равно как все присущие ему внутренние раз-
личия, ставится под сомнение реалиями мира времен глобализации. Вместе с ним утрачивают доверие и «великие идеологии», которые были призваны этот проект описывать и легитимизировать в глазах глобализированных масс и периферийных народов. От них остается только форма, языки тавтологии и парадокса, символика минувших времен, не отражающая современной реальности, но по-прежнему эксплуатируемая с целью воспроизводства определенных политических институтов.
Социальные и политические различия времен модерна, считает В. Мартьянов, утрачивают свое значение, релятивизируются. Политическая ситуация постмодерна ставит своей целью постоянно указывать на эту релятивистичность и тем самым разоблачать метаязык политической теории модерна, который по инерции эту релятивистичность отвергает. Ведь идеологии и утопии превратились всего лишь в тексты, а тексты отличаются друг от друга только языковыми различиями. Отсюда — лингвистический поворот постмодернистской политической теории и ее стратегия деконструкции политических текстов, призванная освободить человека от тирании давно уже нерелевантной «метафизики», ее чисто описательный, нарративный метаязык. Но и постмодернистский метаязык тоже в конечном счете является языком власти. Ведь и в состоянии актуального постмодерна остаются политические институты, которые для своего функционирования нуждаются в том числе и в символической (идеологической и утопической) легитимации. Вот как раз для решения этой проблемы функционирования оставшихся от прошлого и незаменимых политических институтов модерна и осуществляется лингвистический поворот в политической теории. Институты надо «кормить» символами и знаками, а знаки и символы относятся к сфере языка. Следовательно, надо понять, каким образом язык функционален для политики и какую роль он играет при построении политической теории. Этим и занимается политическая теория постмодерна в своем практическом измерении, и, таким образом, она является еще и теорией манипуляции сознанием.
В современной российской политической реальности автор также обнаруживает как две разновидности метаязыка модерна (в лице транзитологической и цивилизационной парадигм), так и метаязык постмодерна (в лице парадигмы глобализации). При этом отмечается превалирование постмодернистского языка над прочими, что проявляется в некоммуникативности и недиалогичности современной власти. Власть больше не убеждает народ в своей легитимности, ничего ему не доказывает, но только «показывает», тем самым прибегая исключительно к стратегии манипуляции. Иначе говоря, власть культивирует в массовом сознании политические мифы, прибегая для их активизации к определенным «симулякрам», имеющим отношение к идеологии, истории, традиции, но только не к современной реальности. Таким образом, появившийся при активном содействии критического метаязыка модерна, политический язык постмодерна превращается в новый язык господства. Однако автор выражает надежду на возможность преодоления «смысловой и символической дефектности» российского политического универсума. Путь к этому ему видится в прорыве российской политики к интегрирующим
символам нового «аутентичного политического универсума», осуществляемом посредством апелляции к истории, традиции, человечеству в целом, политической онтологии как отправным точкам осмысляющих универсум теорий, которые не позволяют этот универсум «осимулякрить».
Темой монографии В. Меркушева «Права человека в контексте культурных различий: сравнительный анализ современных политологических концепций» является рассмотрение проблемы прав человека в контексте культурных различий. Автор исходит из положения, очевидного для всех, сколько-нибудь знакомых с проблематикой прав человека. Концепция прав человека, по определению, универсальна, но в то же время нельзя отрицать, что в различных культурах эти права интерпретируются по-разному, имеют различный объем, различные приоритеты. Например, в западных странах предпочтение отдается правам личности, в странах бывшего соцлагеря и ряде азиатских стран (Китай, Сингапур, Тайвань и т. д.) — социальным правам, в странах «третьего мира» — обеспечению экономических прав национального государства.
В. Меркушев констатирует, что изучение прав человека в политике часто наталкивается на отсутствие комплексных концептуальных подходов к рассмотрению проблемы решения противоречий в контексте культурных различий. Поэтому в монографии он пытается комплексно рассмотреть современные теоретические модели анализа и по-новому их осмыслить. В процессе исследования автор очерчивает границы концептуального пространства, в которых формулируется проблематика прав человека в политической и юридической мысли Запада в течение ХУ11-ХХ вв., выделяются универсализм и культурный релятивизм как теоретические основания основных имеющихся концепций прав человека. Далее В. Меркушев рассматривает аргументы в пользу монокультурных и поликультурных оснований реализации прав человека в контексте универсализма и культурного релятивизма. Он отмечает, что с учетом происходящих миграционных процессов в логике выбора между монокультурностью и поликультурностью для первой остается все меньше места.
Среди современных теоретических моделей прав человека автор выделяет этатистскую, интернационалистскую и космополитическую. Они различаются степенью универсализма. Если космополитическая модель подразумевает радикальную глобальную реформу, проводимую на основании универсалистского понимания прав человека, то этатистская ориентирована на локальные культурные, национально-государственные нормы. В сложных реалиях глобализирующегося мира, полагает В. Меркушев, даже самые привлекательные космополитические или интернационалистские концепции не могут быть в полной мере воплощены на практике: им угрожает опасность приобрести империалистический характер. В то же время чрезмерное увлечение культурным релятивизмом чревато тем, что человек остается беззащитным перед произволом национального государства, религиозной нетерпимости и т. д. В эпоху все более неконтролируемого распространения оружия массового поражения культурный релятивизм невольно дает аргументы в пользу авантюрной политики авторитарных режимов.
Поэтому, осторожно заключает В.Меркушев, в трактовке современной доктрины прав человека должна превалировать минималистская культурно-релятивистская концепция. В становящемся все более поликультурным мире для более универсалистских концепций остается все меньше места. Однако концепция прав человека должна использоваться в политике как концепция основных или ключевых прав.
Монография Л. Фишмана «Фантастика и гражданское общество» посвящена тому, как процесс формирования нового постсоветского общества в России отражается в художественной литературе, а конкретно — в фантастике. Автор исходит из самоочевидного положения, что по содержанию литературы вообще можно многое сказать о процессах, происходящих в обществе. Выбор именно фантастики в качестве объекта для анализа объясняется тем, что фантастика, по его мнению, является едва ли не самым политологизированным и социологизированным жанром художественной литературы. Этот жанр сформировался вначале под явным влиянием утопий, потом антиутопий (причем антиутопий — в гораздо большей мере, чем утопий, ибо антиутопии исключают тотализирующий подход к природе реальности), социологических и психологических концепций, представлений о природе реальности «Нового века» и т. д.
Л. Фишман считает, что у российской фантастики есть своя «исследовательская парадигма», или «эпистемологическое поле». Это, поле с одной стороны, определяется представлениями о множественности реальностей, борьбой утопии с антиутопией, а также такими «исследовательскими стратегиями», как «реваншизм» и «ревизионизм», а с другой — проблемами воспитания нового человека и прогрессорства. Свое исследование он начинает с анализа становления эпистемологической парадигмы советской фантастики. По его мнению, в нем можно выделить три «круга».
В качестве представителей первого круга рассматриваются, с одной стороны А. Богданов, А. Толстой, А. Чаянов, а с другой — Е. Замятин и В. Федоров. В их произведениях автор выявляет элементы утопизма или антиутопизма, отмечает появление проблем прогрессорства и воспитания нового человека. Также он обращает внимание на то, что именно в произведениях этого периода впервые в российской фантастике возникает «исследовательская стратегия» «реваншизма-ревизионизма», появляется «темный герой», который затем получит новую жизнь в современной фантастике.
«Вторым кругом» автор считает так называемый «лунный цикл» советской фантастики, названный им так потому, что тема покорения Луны начиная с 1930-х годов стала доминирующей. Характерной чертой этого цикла является практически полное подчинение фантастики советскому идеологическому проекту, превращение ее в важнейший элемент политической пропаганды.
В качестве самых ярких представителей «третьего круга» рассматриваются И. Ефремов и братья Стругацкие. Ефремов интерпретируется как социальный мыслитель, пытавшийся соединить официальную коммунистическую доктрину с идеями «Нового века», придав ей тем самым трансцендентное измерение, создать своего рода «идеологический конструктор». Стругацкие предстают как приверженцы герметичного «тоталь-
но-гуманистического дискурса», не знающего трансцендентного измерения и поэтому продуцирующего «несчастное сознание». На базе их идей был создан «социальный конструктор», который, правда, теперь стал неактуальным в силу отсутствия идеологического консенсуса общества в современной России в тотально-гуманистическом духе. В то же время, отмечает автор, вновь появилась возможность для создания «идеологического конструктора», подобного ефремовскому, и вообще влияние Ефремова на современную «проектную» российскую фантастику является более сильным.
«Круг четвертый» — это уже современная российская фантастика. Ее характеризует господство реваншистско-ревизионистских «исследовательских стратегий» (хотя встречаются и частичные исключения, которые также рассматриваются в монографии). Название «реваншистко-ревизионистский» говорит само за себя: все рассматриваемые под этой рубрикой авторы так или иначе исходят из идеи необходимости реванша за какое-либо историческое поражение России. Причем речь может идти не только о России, но и о каком-либо культурно значимом фэнтэзийном мире (например, мире Толкие-на). Параллельно осуществляется ревизия столь же значимых культурных ценностей, идеологических стереотипов и т. д.
Автор выделяет три вида реваншизма-ревизионизма: идеологический, манихейский и литературный. Идеологические реваншисты-ревизионисты наиболее прямолинейно политизированы, и их произведения - это, по сути, политические проекты возрождения нынешней России. «Манихеям» более свойственны категории Света и Тьмы, на них большее влияние оказывают идеи «Нового века». Литературные ревизионисты предпочитают достигать своих целей, переигрывая и переворачивая «наизнанку» сюжеты «знаковых авторов». В действительности же, у одного и того же автора могут присутствовать все три вида реваншизма-ревизионизма. Рассматривая произведения современных российских фантастов, Л. Фишман также уделяет особое внимание эволюции в них идей прогрессорства, воспитания и «выведения» нового человека, образов «сверх-человка» и «демиурга».
Анализируя философско-идеологическую подоплеку произведений современных российских фантастов, автор монографии выявляет разнообразные влияния — начиная от консервативно-революционных идей, идей «Нового века», и заканчивая постмодернистским недоверием к идее Истории и вообще ко всякого рода метарассказам. В целом он склоняется к выводу, что фантастика именно потому является наиболее адекватным современной российской действительности жанром, что она художественными средствами отображает доминирующее в реальности «постмодернистское» отношение к таким феноменам, как история, идеология, власть, общество и т. д. Так, Истории нет, зато есть много вариантов «историй», идеологий нет — есть ни к чему не обязывающие политические проекты (вроде реваншистско-ревизионистких), нет гражданского общества — вместо него «силовой универсум». К концу ХХ-началу ХХ1 в. уже не фантасты творят на мировоззренческих условиях идеологий и утопий, а, скорее, политическое мышление осуществляется на мировоззренческих условиях фантастики.
Автор заключает, что современная российская фантастика — подлинное «зеркало русской революции», и поэтому на отраженную им картину нет смысла обижаться.
Вторая монография Л. Фишмана «Постмодернистская ловушка: путь туда и обратно» в серии «Феноменология политического пространства» посвящена современным российским политическим дискурсам. В этой работе он пытается выработать подход к классификации политических дискурсов современной России. Автор исходит из того, что исторические понятия идеологии и утопии уже неприменимы для характеристики политических дискурсов эпохи постмодерна, в которую вслед за Западом вступила и Россия. Идеологии и утопии — специфические явления модерна, которые в период постмодерна оттесняются на периферию политической мысли. Поэтому для более адекватной оценки современного состояния российской политической мысли автору приходится строить дробную классификацию типов исторических политических дискурсов, особенно дискурсов Ренессанса или постмодерна. В связи с этим он выделяет: а) политико-проективный дискурс, б) просвещенческий дискурс, а также в) дискурс, ориентированный на поиск аксиом социальной рациональности.
Среди политических дискурсов России актуального постмодерна Л. Фишман особо выделяет следующие:
1) «новая русская идеология» и ее разновидность — «дискурс нормального общества и здравого смысла»;
2) питающие «против своей воли» «новую русскую идеологию» и «дискурс нормального общества и здравого смысла» западничество и почвенничество;
3) политический проективизм;
4) «просвещение» как поиск аксиом социальной рациональности;
5) собственно идеологический дискурс;
6) элементы вновь нарождающегося дискурса социального эксперимента.
При этом нетрудно заметить, что в современной российской реальности Л. Фишман обнаруживает в том числе и аналоги домодерновых политических дискурсов. Автор полагает, что российская политическая мысль 1990-х годов оказалась в «постмодернистской ловушке». Одним из главных свидетельств нахождения в этой ловушке является практически полное отсутствие в отечественной политической мысли субъекта. Отсутствие это, считает автор, имеет давнюю традицию, идущую, по крайней мере, со времен возникновения западничества и почвенничества — подчеркнуто бессубъектных идейных конструкций, поскольку основополагающей для них являлась и до сих пор является проблема цивилизационно-культурной идентичности такого «объекта», как Россия. Последовавшее затем проникновение на русскую почву ряда классических идеологий, в которых субъект, конечно, был, сгладило ситуацию, но с крахом советского модерна произошел возврат к исходной бессубъектной парадигме. В условиях «вынужденного» и, может быть, «преждевременного» российского постмодерна вновь актуализировались домодерновые антиномии русской политической мысли, основывающиеся на противопоставлении Востока (или России) — Западу, рационального — иррациональному,
духовного настроя всей жизни — прагматическому и т. д., и т. п. На новом витке российской истории домодерновые антиномии политической мысли превратились в характерный для постмодернистского сознания «символический обмен» бессодержательными сущностями, который способствовал формированию индустрии политических мифов как западнического, так и почвеннического образца.
Л. Фишман аргументирует тезис, согласно которому в доминирующем политическом дискурсе России сформировался консенсус по поводу принципиального отказа от социального эксперимента. Эта тенденция начала себя активно проявлять уже с начала 90-х годов XX в., а к началу XXI в., с формированием дискурса «нормального общества и здравого смысла», она окончательно возобладала. Но уже к концу 1990-х годов бесперспективность этого вынужденного русского постмодерна стала проявляться все ярче. Поэтому немалое внимание Л. Фишман уделяет рассмотрению так называемых «маргинальных политических дискурсов», ориентированных, по его мнению, на выход из «постмодернистской ловушки». Среди последних он выделяет: политический проективизм, нашедший свое наиболее законченное воплощение в художественной литературе (фантастике); рефлексию над основаниями социальной рациональности, присущей людям российской цивилизации; и дискурс социального эксперимента, на который он возлагает особенные надежды в плане выхода из «постмодернистской ловушки».
К. В. Киселев
Прорыв к свободе: О перестройке двадцать лет спустя (критический анализ): Сборник статей / Сост. В. Б. Кувалдин. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. 436 с.
С начала перестройки прошло два десятилетия, срок немалый, выросло целое поколение, которое знает о ней лишь понаслышке, но по-прежнему пишутся статьи, идут споры и до сих пор остается неудовлетворенным желание найти историческую правду, скрывающуюся за этими событиями, выяснить тот механизм, который смог завести все последующие процессы. Сборник «Прорыв к свободе...» — это еще один вклад в копилку знаний о тех событиях, настроениях, переживаниях, которые и составляют страницы нашей истории.
Автор-составитель книги В. Б. Кувалдин избрал так называемый калейдоскопич-ный подход, который позволяет после прочтения очередной статьи увидеть совершенно новую картину, как будто состоящую из тех же фактов, но под другим углом зрения. Прежде всего необходимо отметить, что авторский коллектив добился поставленной цели — книга не оставляет равнодушных, она читается с интересом, «залпом» от начала до конца, в ней не встретишь серой, бесцветной работы. Метафоричность языка авторов, музыкальность изложения, не позволяет отложить книгу в сторону. Хотя каждая статья сама по себе самостоятельна, авторы сумели создать сюжетную линию, которая ведет читателя с неослабевающим накалом от 1980-х к 2000-м годам. Подбор материалов осуществлен таким образом, что каждый из них имеет свои сильные стороны: один
349
