CC BY
102
6. Зайцев Б. К. Далекое // Зайцев Б. К. Сочинения: в 3 т. - М.: Худож. лит.; ТЕРРА, 1993. - Т. 3. - С. 341-482.
7. Зайцев Б. К. Москва // Зайцев Б. К. Сочинения: в 3 т. - М.: Худож. лит.; ТЕРРА, 1993. - Т. 2. - С. 341-506.
8. Иванов Г. В. Из воспоминаний // Иванов Г. В. Собрание сочинений. В 3-х т. -М.: Согласие, 1993. - Т. 3: Мемуары. Литературная критика.- С. 323-470.
9. Иванов Г. В. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Собрание сочинений: в 3-х т. - М.: Согласие, 1993. - Т. 3: Мемуары. Литературная критика. - С. 5-220.
10. Одоевцева И. В. На берегах Невы: Литературные мемуары. - М.: Худож. лит.,
1989.
11. Струве Н. «Некрополь» В. Ходасевича // Вестник русского христианского движения. - Париж - Нью-Йорк - М., 1978. - Вып. IV (127). - С. 105-116.
12. Ходасевич В. Ф. Перед зеркалом. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002.
13. Шмелев И. С. Как я узнавал Толстого // Шмелев И. С. Собр. соч.: в 5 т. - М.: Русская книга, 2001. - Т. 2. Въезд в Париж: Рассказы. Воспоминания. Публицистика. -С. 289-295.
Гренье С. Г.
Г ерценовские мотивы в «Докторе Живаго»
В статье исследуются тематические, мотивные, идейные переклички романов А.И. Герцена «Кто виноват?» и «Былое и думы» и романа «Доктор Живаго» Б. Пастернака как романов о судьбе интеллигенции.
Ключевые слова: А.И. Герцен, Б. Пастернак, тема интеллигенции, «роман идей», «лишний человек».
Насколько мне известно, в научной литературе еще не обсуждался подробно вопрос об отношении Пастернака к Г ерцену и возможном влиянии Герцена на Пастернака1. В данной работе я хотела бы привлечь внимание к перекличкам между некоторыми идеями, сюжетными мотивами и стилистическими особенностями романа «Доктор Живаго», с одной стороны, и соответствующими элементами произведений Герцена («Кто виноват?» и «Былое и думы»). Пока трудно сказать, насколько эти параллели намеренны или даже сознательны. Пастернак сам отмечал, что в «своих «странностях» всегда подчиняется] каким-то забытым примерам или преемственности, которую сам не созна[ет]» [цит. по: 11]. Если даже Пастернак и не имеет в виду «переписывать» Герцена, параллельные черты 1
1 Цитируя знаменитые строки Пастернака о «неслыханной простоте», которая «всего нужнее людям, Но сложное понятней им» [7, I, с. 310], Омри Ронен без обиняков говорит, что это «парафраза из Г ерцена», и приводит аналогичные слова из очерка «Роберт Оуэн» (шестая часть «Былого и дум») [9]. В той же статье Ронен приводит еще одну перекличку между мыслями Герцена и Пастернака (о природе и истории) - опять без конкретных ссылок. И. П. Смирнов находит реминисценции из «Былого и дум» в образе Клинцова-Погоревших в «Докторе Живаго» [«Глухонемой демон (Об автошарже Пастернака в его романе)»] [10].
110
произведений двух писателей показывают, насколько живучим и актуальным было направление, заданное Г ерценом последующей русской литературе и культуре.
Герцен был первопроходцем нескольких традиций: во-первых, его роман «Кто виноват?» стал одним из первых «романов идей» в русской литературе - произведений, в которых интеллектуальные дебаты героев и прямые высказывания автора на философские и социальные темы, играют первостепенную роль [3]. Нити от него тянутся к «Что делать?» Чернышевского и романам Достоевского. Во-вторых, и «Кто виноват?», и в особенности «Былое и думы» содержали в себе первый «автопортрет» русской интеллигенции, как она сформировалась в середине XIX века, стали документом ее самосознания. В-третьих, «Кто виноват?» и «Былое и думы» содержали первые серьезные трактовки темы супружеской измены в русской литературе. Очевидно, что «Доктор Живаго» вписывается во все эти традиции.
«Былое и думы» - это «основополагающий текст русского исторического сознания, с которым непосредственно связано самоопределение интеллигента» [5, с. 104]. Как показывает Ирина Паперно, «Былое и думы» были взяты на вооружение и советской интеллигенцией, от революции до перестройки и дальше. Советским читателям Герцена особенно близки были слова об «отражении истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге», об «опустевшем очаге», «раздавленном при встрече двух мировых колес истории» [1, VI, с. 7, с. 232]1 * 111.
Ясно, насколько произведения Г ерцена должны были быть актуальны для Пастернака, взявшегося написать историю русской интеллигенции XX века в романе, насквозь пропитанном попытками философски осмыслить жизнь и историю и в какой-то мере подводящем итог традиции русской литературы XIX века. Пастернак писал О. Фрейденберг о замысле романа: «Я <...> хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время <.> эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое» [цит. по: 8, с. 615]. Во время одного разговора с Пастернаком «о Риме, о христианстве» Лидию Чуковскую, поклонницу и исследовательницу Герцена, «поразило сходство <Пастернака> с Герценом и жаль стало, что он его не знает: такое родство (как у всего великого)» [12, II, с. 218]. В каком смысле мог Пастернак «не знать» Герцена? Очевидно, он не знает его так же хорошо, как сама Чуковская. Например, в «Записках об Анне
1 Когда Пастернак пишет: «Телегою проекта Нас переехал новый человек» [5, I,
с. 329], - это звучит как контаминация двух знаменитых цитат из Герцена - а именно, уже приводившихся слов о «колесах истории», а также слов о «шуме колес, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой» [1, VII, с. 382], которые Лебедев в «Идиоте» передает как «стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству» [2, VIII, с. 312]. Ронен связывает «телегу» Пастернака со стихотворением в прозе Тургенева «Попался под колесо», но это не отменяет герценовских ассоциаций, тем более что они, скорее всего, присутствуют у самого Тургенева [9].
111
Ахматовой» Чуковская говорит, что Ахматова «хотя <...> и ценит высоко Герцена, знает она его менее, чем мне хотелось бы и меньше, чем я» [11, II, с. 65]. При этом из тех же записок явствует, что Ахматова хорошо осведомлена о «Былом и думах», включая и «Рассказ о семейной драме». В другом месте «Записок» Чуковская говорит, что «средний русский современный интеллигент в лучшем случае читал «Былое и думы»» и «имеет представление о Герцене только по неудачной мелодраме «Сорока-воровка», заурядному роману «Кто виноват?» да по статье Ленина» [11, II, с. 504]. Понятно, что Пастернаку был знаком хотя бы этот минимум. Более того, в 1954 году он обратился к ней в дарственной надписи как к «представительнице декабристов и Герцена», а в 1947 году говорил ей по поводу ее статьи о Герцене: «Вы написали о Герцене по-герценовски, это та же стихия, что он сам. Вы не теряете зрительности в изложении отвлеченной мысли <...>. А самого Герцена, вы думаете, сейчас напечатали бы хоть одну строку, будь он жив? Я не о мыслях говорю, а о поэзии. Ведь и он, и вы - инородное тело, органическое явление природы (значит, поэзии) среди неорганического, но организованного мира. Организованный мир вечно уничтожает органический. Организованный мир нюхом чует противоположность себе (чем бы она ни прикрывалась) и норовит все органическое уничтожить [12, II, с. 238].
Пастернак явно имеет свое мнение о Г ерцене и чувствует к нему симпатию как к собрату по «поэзии». Важно, что он говорит это именно в первые годы своей работы над романом, в котором присутствует и столкновение человека с историей, и сюжет любовного треугольника.
В. М. Маркович уже плодотворно сопоставлял «Доктора Живаго» с другим романом 40-х годов XIX века о «лишнем человеке» - «Героем нашего времени». Подробно анализируя «автобиографическую природу центральных образов» обоих романов, Маркович цитирует следующие знаменательные слова Пастернака (в 1958 г.): «...то, что мы ошибочно принимаем за лермонтовский романтизм <...> есть не что иное, как стихийное, необузданное предвосхищение всего нашего субъективнобиографического реализма и предвестие поэзии и прозы наших дней» [4, с. 160]. Думается, определение «субъективно-биографический реализм» столь же точно описывает произведения Г ерцена, как и прозу Пастернака.
Обратимся к сопоставлениям. В «Докторе Живаго», как и в романе «Кто виноват?», авторский голос мало отличим, по стилю и идеям, от голоса главного героя. И Живаго, и Бельтов - «лишние люди», радикально не совпадающие со своей средой, и неизмеримо превосходящие ее в интеллектуальном и, по крайней мере, на первый взгляд, в нравственном отношении. Параллельны и главные героини Лара и Любонька Круциферская-красивые, умные, сильные - полностью понимающие героя и стоящие на столь же высоком интеллектуальном уровне, как он. Обе героини выходят замуж за юношей, которые уступает им в отношении зрелости и нравственной силы и на которых они смотрят несколько свысока, как на ребенка
112
[1, I, c. 295; 6, c. 138, 516]. Обе выходят замуж, в каком-то смысле, по необходимости, подавляя при этом собственные сомнения. Для Любоньки это удачный выход из ее тяжелого положения «воспитанницы» в доме Негровых1. Лара боится «размолвок» с Пашей, «потому что считала его своей последнею защитой» [6, c. 98]. До брака «Паша, бывший немного моложе Лары, любил ее до безумия и во всем слушался» [6, c. 96]; Дмитрий Круциферский «безумно, страстно влюблен» в Любоньку [1, I, с. 168]; так продолжается и после свадьбы. Оба мужа происходят из более низкого социального слоя, чем героини, и достигают университетского образования усидчивостью и прилежанием. И Паша, и Дмитрий работают учителями гимназии в провинциальных городах. Жена явно «верховодит» в обоих браках [6, с. 123].
Обоим женихам предлагается возможность отказаться от намеченного брака. Круциферского старается отговорить доктор Крупов, а Антипова -сама Лара. Конечно, в обоих случаях жених упрямо настаивает на свадьбе. И Г ерцен, и Пастернак подчеркивают невинность и девственность жениха. Круциферского еще в самом начале романа Негров аттестует «красной девкой»; Крупов чуть ли не накануне свадьбы говорит Круциферскому: «Ты - невеста; ты, братец, немка; ты будешь жена» [1, I, c. 131, 185]. Лара говорит о Патуле как «осуществлении» чистоты», а в описании свадьбы Антиповых упоминается, что товарищи называют Пашу «Степанидой» и «Красной девицей» [6, с. 124, c. 512].
Впоследствии оба мужа переживают потрясение, которое в корне меняет их самоощущение. В брачную ночь, когда Лара рассказывает Паше о своем прошлом, «недавний студент Антипов <...> побывал на верху блаженства и на дне отчаяния <...>. В жизни Антипова не было перемены разительнее и внезапнее этой ночи» [6, c. 124] (курсив здесь и далее наш. -
С.Г.). Этот эпизод как бы сочетает в себе две драматичные перемены в судьбе Круциферского: с одной стороны, женитьбу, неожиданно оказавшуюся возможной, и с другой, обнаружение «неверности» жены. На следующий день после объяснения с родителями Любоньки Дмитрий размышляет: «<...> вдруг он почти жених, она его невеста, он идет на службу... Что за странная власть рока <.> подняла его на верх человеческого благополучия <...>?» Позже, когда он узнает о любви жены к Бельто- 1
1 Лара тоже на мгновение чувствует себя «воспитанницей» - вообще, несколько страниц, посвященных Лариной юности и браку, пронизаны мотивами литературы XIX века. Тут и Пушкин («Роман в письмах» и «Пиковая дама») как родоначальник мотива воспитанницы, продолженного и Герценом (см. Гренье: [13; 14]); и Достоевский - в мотиве сестры или дочери, жертвующей своей честью или счастьем для брата (Родиона! - «Преступление и наказание») или отца («Братья Карамазовы»), и конечно, в мотиве девушки, ставшей жертвой немолодого развратника («Идиот»). Не удивительно, что в этом ряду оказывается и роман Герцена, реминисценции из которого плотно сконцентрированы в третьей и четвертой частях романа.
113
ву: «Давно ли <...> на верху человеческого счастия, он так торопился бежать домой? И вдруг все переменилось: он хотел бежать из дому...» [1, I, с. 181-82, 312].
Читатель вновь встречается с молодыми супружескими парами (Кру-циферских и Живаго) в провинциальном городе, где мужья преподают в гимназии. У каждой пары есть трехлетний ребенок. В романе Герцена Круциферские в этот момент знакомятся с Бельтовым, и через пару месяцев Дмитрий узнает о любви жены к их новому другу. Дмитрий переживает страшный душевный кризис.
Как мы увидим, его мысли по этому поводу повторяются, в той или иной форме, в раздумьях Паши Антипова через четыре года после его свадьбы (еще до всякого знакомства Лары с Живаго). Причем Антипов осуществляет желание Круциферского «бежать из дому». Недовольство жизнью Антипова - по всей видимости, результат той «разительной перемены», которая произошла с ним в ночь признаний Лары.
Ниже в левой стороне таблицы цитируются подряд отрывки из мыслей Круциферского; цитаты из Пастернака даются параллельно герценов-скому порядку, но с указанием номера каждого элемента в порядке его появления у Пастернака.
«Кто виноват?» «Доктор Живаго»
(Г1) Да прав ли я, что обвиняю ее? (П2) .он не позволял себе крити-
<...> она поднялась в его глазах ковать ее.
опять так высоко, так недосягаемо
высоко; он был способен понять и
оценить ее...
но (Г2) что-то отлетело между ними <.> ему было тяжело с ней говорить .
(П3) Он остерегался, как бы в невиннейшем его замечании не послышался ей какой-нибудь мнимо затаенный упрек, в том, например, что она белой, а он черной кости, или в том, что до него она принадлежала другому. Боязнь, чтобы она не заподозрила его в какой-нибудь несправедливо обидной бессмыслице, вносила в их жизнь искусственность. Они старались переблагородничать друг друга и этим все осложняли .
... и между тем (Г3) он был подавлен ее величием и силой.
114
(П1) Она подавляла его своей добротой и заботами.
(Г4) он понял, что она страдает не меньше его, но что она скрывает эти страдания из любви к нему... «Из любви ко мне! Но разве она любит меня, разве можно любить...
(Г5) бревно, лежащее на дороге к счастью?
(Г6) Зачем я не умел скрыть, что все знаю; если б я был осторожнее, она не столько бы страдала; а я все сделал бы, чтоб она была счастлива...
(Г7) но что же делать; бежать, бежать - куда
(Г8) «... .если б ты столько принесла воды, чтоб утопиться можно, я бы поблагодарил тебя» (Дмитрий);
«муж не нынче завтра повесится или утопится, - не знаю, в воде или в вине»...
Обстоятельства брака Круциферских могли послужить основой мотива неудачного брака не только Лары, но и самого Юрия Живаго. Ведь идею, что Юра с Тоней «созданы друг для друга» и должны пожениться, высказывает - как свое предсмертное желание! - мать Тони [6, с. 91]. Это сопоставимо с браком Любоньки и Круциферского, который (неожиданно для себя) «подталкивает» мачеха Любоньки Глафира.
Таким образом, и Герцен, и Пастернак создают ситуацию, скажем, не идеального брака, который приходит в столкновение с «неизбежной» любовью высшего порядка (как раз в части четвертой, «Назревшие неизбежности», Живаго наконец знакомится с Ларой). Оба писателя изображают эту новую любовь с большим сочувствием, отдавая голос предпочтительно точке зрения любовников (особенно Пастернак). Герой Герцена, не без одобрения автора, пользуется понятием «истории», чтобы доказать, что ему необходима любовь замужней Любоньки [1, I, с. 282-283]. У Герцена история подспудно оправдывает поведение Бельтова, однако она все же не «разрубает узла» семейного конфликта и не соединяет влюбленных [6,
(П5, ср. Г 1, 3) Разве он не понимает, что она любит не его, а свою благородную задачу по отношению к нему, свой олицетворенный подвиг? Что общего между этой вдохновенной и похвальною миссией и настоящей семейной жизнью?... (П6) Освободить Лару и Катеньку от этой подделки? Это даже важнее, чем освободиться самому.
(П4) Отчего не нашлось у него ума вовремя отказаться от нее, когда она сама на этом настаивала зимою перед их свадьбой?
(П7) Так что же в таком случае делать? Да, но как? Развестись?
(П8) Утопиться?
115
c. 386]. У Пастернака история делает для них гораздо больше - она не только оправдывает Лару и Юрия, но и разлучает их с супругами, и своей явно выдвинутой ролью напоминает повышенную активность истории в «Былом и думах».
«Неизбежность» и возвышенность любви героев прямо декларируется Герценом. В «Кто виноват?» «симпатия» героев друг ко другу «выража[ет] <...> факт братственного развития в двух лицах»: «если они узнают друг друга, если они поймут родство свое, то каждый пожертвует, если обстоятельства потребуют, всеми низшими степенями родства в пользу высшего» [1, I, с. 274]. Любонька мгновенно понимает Бельтова, «его грусть, <...> ту острую закваску, которая бродила в нем и мучила его», понимает «и шире и лучше в тысячу раз, нежели Крупов, например» [1, I, с. 274]. Это понимание перерастает в любовь, ведущую к дальнейшему «развитию» героев, особенно Любоньки1. Не забудем, что «развитие» (в отличие от «счастья, довольства») - это «высшая цель жизни человеческой» [1, I, с. 145], как намекает Г ерцен в романе.
У героев Пастернака тоже наблюдается полное взаимопонимание, усиленное контрастом с их окружением: «Еще более, чем общность душ, их объединяла пропасть, отделявшая их от остального мира» [6, с. 504]. История сталкивает их друг с другом путем целого ряда совпадений, явно выражающих некое «предопределение» [6, с. 510]. Лара говорит: «Дар любви <...> без благословения <...> не проявится» [6, с. 554]. Понятно, что встречи героев происходят с высшего благословения, и «небо» имеет здесь вполне определенные цели [6, с. 554]. Во-первых, их любовь тоже ведет к тому, что Герцен назвал бы развитием: к «минутам откровения и узнавания все нового и нового о себе и жизни» [6, с. 504]. Во-вторых, Лара становится для Живаго мощным стимулом творчества и, с самой первой встречи, «ключом проникновения во все остальное на свете» [6, с. 544]. Таким образом, Пастернак еще усиливает положительные коннотации запретной любви своих персонажей по сравнению с Герценом. В конце концов, история обеспечивает героям несколько горько-упоительных недель вместе. Конечно, она скоро разрушает это хрупкое счастье, над которым так долго работала - но не прежде, чем Юрий и Лара, как Герцен в «Былом и думах», объяснят все семейные неурядицы своего времени Историей. Лара говорит: «Мне ли <...> объяснять тебе <...>, что делается сейчас с жизнью вообще, с человеческой жизнью в России, и почему рушатся семьи, в том числе твоя и моя? Ах, как будто дело в людях, в сходстве и несходстве характеров, в любви и нелюбви. Все <...> налаженное <...> пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством. <...>. Я теперь уверена, что она [война. - С.Г.] была виною всего, всех 1
1 Она пишет в дневнике: «Я много изменилась, возмужала после встречи с Вольдемаром <...>. Сколько новых вопросов возникло в душе моей! Сколько вещей простых, обыденных <...>. заставляют меня теперь думать! Многое, о чем я едва смела предполагать, теперь ясно» [1, I. с. 297].
116
последовавших доныне постигающих наше поколение несчастий <...> сразу все стало приходить в разрушение» [6, с. 513-514].
Герцен, приступая к «Рассказу о семейной драме», пишет: Все мы знаем из истории первых веков встречу и столкновение двух разных миров: одного - старого, классического, <...> другого - дикого, как зверь лесной <...>. Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города - разрушенными семьями <...>. [М]не не приходило в мысль, что и я попаду в такое же столкновение, что и мой очаг опустеет, раздавленный при встрече двух мировых колес истории [1, VI, с. 231-232].
Итак, на вопрос «Кто виноват в разрушении брака героев?» и Г ерцен, и Пастернак отвечают: история, общество. Их персонажи не делают выбора, в котором они могли бы быть «виноваты»: в моменты, когда, кажется, перед ними мог бы стоять какой-то выбор, исчезает грамматический субъект, а с ним и философский, который должен бы был сделать этот выбор. Оба автора начинают использовать безличные и пассивные конструкции, которые «прячут» субъект. Г ерцен начинает эту тенденцию в романеи усиливает ее в «Былом и думах»; у Пастернака она также активно себя проявляет. Приведем несколько примеров, в которых герой выступает либо субъектом пассивной конструкции, либо объектом каких-то чувств, либо просто отсутствует (в безличном предложении)
«Кто виноват?»: «Бельтов <...> не остался изъят от влияния жены Круциферского. Сильной натуре, не занятой ничем особенно, почти невозможно оборониться от влияния энергической женщины»; «другое отношение, более человечественное, быстро сблизило Круциферскую с Бельтовым»; «человек, обреченный уморить в себе страшное богатство сил и страшную ширь понимания»; «этого рода симпатий нечего ни развивать, ни подавлять» [1, I, с. 273, 274].
«Былое и думы»: «Между мною и ею [«Р.». - С.Г.] невольно составлялось тайное соглашение, лига против него [мужа. - С.Г.]»; «С месяц продолжался этот запой любви; потом как будто сердце устало, истощилось -на меня стали находить минуты тоски»; «Виноват ли я, что это облако любви так непреодолимо набежавшее на меня, дохнуло так горячо, опьянило, увлекло и разнеслось потом?» (Из главы «Разлука», рассказ о связи Герцена в Вятке с замужней «Р.» [1, V, с. 34, 37, 40]); «В эту минуту я любил эту женщину, и будто в этом упоенье было что-нибудь безнравственное... кто-нибудь обижен, оскорблен <...> и кто же? Ближайшее, самое дорогое мне существо на земле. Мое страстное увлечение имело слишком мимолетный характер, чтоб овладеть мною - тут не было корней (ни с той, ни с другой стороны <...>), и все прошло бы бесследно <...>. Вышло не так, замешались другие силы; необдуманно был мною пущен камень <...>. остановить, направить было вне моей воли <...>» [1, V, с. 176].
117
«Доктор Живаго»: «Тогда хочется довериться самому главному, силе жизни, или красоте, или правде, чтобы они, а не опрокинутые человеческие установления управляли тобой полно и без сожаления, полнее, чем бывало в мирной привычной жизни, закатившейся и упраздненной» (Лара) [8, c. 162]; «Восхищение жизнью, как тихий вечер, широкой волной шло, не разбирая куда, по земле и городу, через стены и заборы, через древесину и тело, охватывая трепетом все по дороге»; «В эти дни так тянет жить честно и производительно! Так хочется быть частью всеобщего одушевления!» (Живаго) [6, c. 187, 185].
Эти краткие заметки - только первый подступ к теме «Г ерцен и Пастернак». В дальнейшем кажется интересным изучение вопросов не только о степени знакомства Пастернака с произведениями Герцена, но и о корнях поразительного «сходства», отмеченного Чуковской, - несмотря на, казалось бы, очевидные идейные расхождения. Что говорит сходство с атеистом Герценом о христианстве Пастернака? Есть ли какое-то глубинное сходство в их поэтическом мироощущении? Или их связывает «генетический код» русской интеллигенции? Все это может составить тему большого исследования.
Список литературы
1. Герцен А. И. Собрание сочинений в восьми томах. - М.: Правда, 1975.
2. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. - Л.: Наука, 1972-1990.
3. Кондаков И. От истории литературы к поэтике культуры // Вопросы литературы. - 1997. - № 2. - [Электронный ресурс]: http://magazines.russ.rU/voplit/1997/2/kond.html.
4. Маркович В. М. Автор и герой в романах Лермонтова и Пастернака: «Герой нашего времени» - «Доктор Живаго» // Автор и текст. Сб. статей; ред. В. М. Маркович и В. Шмид. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 1996. - Вып. 2: Петербургский сборник. - С. 150178.
5. Паперно И. Построение автобиографии: историческое, приватное и фикцио-нальное. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // Новое литературное обозрение. - 2004. - № 4. - С. 102-27.
6. Пастернак Б. Доктор Живаго. - СПб.: Азбука, 2014.
7. Пастернак Б.Избранное в двух т. - М.: Художественная литература, 1985.
8. Пастернак Е. Борис Пастернак. Биография. - М.: Цитадель, 1997.
9. Ронен О. Из города Энн // Звезда. - [Электронный ресурс]: http://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=1939
10. Смирнов И. П. Роман тайн «Доктор Живаго». - [Электронный ресурс]: http://coollib. com/b/237894/read
11. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой в трех т. - М.: Согласие, 1997.
12. Чуковская Л. Сочинения в двух томах. - М.: Гудьял-Пресс, 2000.
13. Grenier S. Herzen’s Who Is to Blame?: The Rhetoric of New Moralit // Slavic and East European Journal. - [Электронный ресурс]: http://slaviclanguages.georgetown.edu/research/
14. Grenier S. Representing the Marginal Woman in 19th-Century Russian Literature: Personalism, Feminism, and Polyphony (Contributions in Women's Studies). - Westport, Connecticut, London: Greenwood Press, 2001.
118
