CC BY
157
УДК 82.09, 82.14
ББК 83.3(2Рос.Тат)6-8Джалиль М.4
«ГЕРОИЗМ И ПОДВИЖНИЧЕСТВО» ПОЭТА: «МОАБИТСКАЯ ТЕТРАДЬ» МУСЫ ДЖАЛИЛЯ
| А.А. Газизова
Аннотация. Открытие новых смыслов в героическом и подвижническом противостоянии поэта Мусы Джалиля фашизму расширяют наши представления и о Второй мировой войне, и о духовной силе нашего Отечества. На немалом текстовом пространстве «Моабитской тетради» (июнь 1942 - 1 января 1944 г.) внятно звучат две главные темы: прямого воинского подвига во имя победы над фашистской Германией и невидимого ежемгновенного сопротивления пленника как физическому насилию, так и подавлению свободного духа в нем.
Ключевые слова: героизм, подвижничество, поэт Муса Джалиль, «Моабитская тетрадь», поэтическое слово сопротивления фашизму.
"HEROISM AND SELFLESS DEVOTION" OF THE POET: "THE MOABIT NOTEBOOK" BY MUSA JALIL
I A^. Gazizova
434
Abstract. The discovery of new meanings in the heroic and selfless fascism opposition of the poet Musa Jalil expands our understanding of both The Second World War and the spiritual strength of our Fatherland. At the vast text spaces of "The Moabit Notebook" (June 1942 - January 1, 1944) the two main topics are depicted: the topic of the soldierly feat in the name of victory over Nazi Germany and the topic of the captive's resistance to physical abuse as well as to the supression of the free spirit in him.
Keywords: heroism, selflessness, poet Musa Jalil, "The Moabit Notebook", poetic word of resistance to fascism.
В предложенном ракурсе размышлений о поэтической книге Мусы Джалиля очень важно учесть статью религиозного философа Сергея Николаевича Булгакова «Героизм и
Я шел на смерть за счастье наше И не боялся ничего <...>
М. Джалиль
подвижничество (Из размышлений о религиозных идеалах русской интеллигенции)», в которой он сосредоточил свое внимание на подменных, истеричных, не подлинных, показ-
ных формах героизма, наблюдая их в революционно настроенной интеллигентской среде, и утверждал определенно, однозначно, что «действительное геройство» не может быть массовым и не может порождаться повседневностью. «Подъем героизма в действительности, — писал он, — доступен лишь избранным натурам и притом в исключительные моменты истории <...> Без действительного геройства или возможности его проявления героизм превращается в претензию, в вызывающую позу, вырабатывается особый дух героического ханжества <...> и ослабленное сознание обязанностей и вообще личной ответственности» [1, с. 138-139]. Больший вес для него имело под-вижничетво в религиозном смысле — «свободный духовный подвиг», «внутренний и незримый», но «вполне реальный» подвиг обыкновенного человека, неуклонно исполняющего свой долг, проявляющего «максимализм в личном отношении», ведя борьбу «с самостью, с своеволием, с самообожением» [там же, с. 142-149].
Глубокие мысли русского религиозного философа дают ключ к рассмотрению исключительной судьбы татарского поэта-воина Мусы Джалиля в двойном свете — героизма и подвижничества. Будучи натурой избранной, Джалиль проявил, говоря булгаковским словом, «действительное геройство», сражаясь с врагом в «исключительный момент истории», и сумел полной мерой выразить стихотворной речью свое ежедневное, незримое, внутреннее подвижничество в плену.
Открытие новых смыслов в героическом и подвижническом противостоянии поэта фашизму расширяют
наши представления и о Второй мировой войне, и о духовной силе нашего Отечества. На немалом текстовом пространстве «Моабитской тетради» (июнь 1942 г. — 1 января 1944 г.) внятно звучат две главные темы: прямого воинского подвига во имя победы над фашистской Германией и невидимого ежемгновенного сопротивления пленника как физическому насилию, так и подавлению свободного духа в нем. Жажда свободы и жертвенной борьбы за нее кипела, клокотала в его темпераментных стихах, и он утолил ее сполна.
Люди, знавшие поэта, утверждают, что выше всего он ценил Честь, бесстрашие и свободу. И с подростковых лет, когда его стихи в зауральских газетах подписывали: «Маленький Джалиль» (впервые в 1919 г.), он предвидел, что, отстаивая их, погибнет. Джалиль носил древнеби-блейское имя пророка Моисея — Мусы и обладал пророческим даром. Обостренное предчувствие грядущей войны выразил он в поэме «Джим», стихах «В тир», «Под водой». Лет в одиннадцать, учась в медресе, он сложил такой стих-предвидение:
Жизнь моя для народа, все силы ему, Я хочу, чтоб и песня служила ему, За народ свой я голову, может, сложу— Собираюсь служить до могилы ему.
Лирический герой пятнадцатилетнего Джалиля в 1921 г. произнес клятву:
Пусть кому-то быть из нас убитым, Никому из нас не быть рабом!
А через двадцать лет, уже в Моаби-те, он повторил ее:
435
Кто не знает мужества — тот раб <...>
Быть героем - нет выше удела! Быть рабом - нет позора черней!
(Стихотворения «О героизме», «Раб»).
Жертвенное слово клятвы не приглушалось, оно было ораторски громким, экспрессивным, будто древним воином произносимым:
Я клятву дал — служить своей
Отчизне<...> Клянусь тебе, родина, свято
и твердо <...>
Другу:
Но если, шкуру бренную спасая, Я отступлю, когда земля в огне, -Мне каждый будет вправе крикнуть
Каин!
И пусть в лицо Отчизна плюнет мне.
(Перевод Л. Дубаева)1
Библейским именем первого на земле убийцы брата Авеля Джалиль ... указывал на каиново племя предате-436 лей святой идеи вселенского братства и сестричества. Родившись поэтом, Муса Джалиль обрел всемирно отзывчивое сердце. Осознавая себя сыном многонациональной советской родины, верил в идеи революции и национального возрождения всех народов огромной страны, отринувших замкнутость географических, языковых, культурных границ. Он жил, работал и творил, говоря не модными нынче словами, в новой советской стране и готов был умереть за ее свободу, если придется. Что он и сделал:
Страна моя,
Правда на знамени алом! <...>; Моя страна, страна моя родная; И жить, и трудиться, И умереть ради нашей страны<...>
Биография Джалиля была такова, что с детства он много перемещался по евразийским просторам, учился и в татарских, и в русских учебных заведениях, осваивал языки народов России, становясь поликультурной личностью, носителем и наследником многовековых традиций русской и татарской литератур. Его мать Рахима-апа была первой певуньей на селе, знала много песен, сказок, баитов и сама сочиняла, передавая сыну дар проникновения в душу, мышление, характер, поэтическую речь казанских татар. С самого детства Джалиль знал произведения А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.В. Кольцова, Н.А. Некрасова, очень любил поэзию Ф.И. Тютчева.
Больше десяти лет он провел в Москве: окончил литературный факультет МГУ по специальности «Литературная критика»; работал ответственным редактором детских журналов «Юные товарищи», «Октябрь ба-ласы», заведующим отделом литературы и искусства центральной татарской газеты «Коммунист»; в татарской оперной студии при Московской консерватории был литературным редактором, переводил на татарский язык либретто, учился создавать свои либретто; участвовал в работе Первого съезда писателей и т.д. Со многими поэтами-современниками М. Джалиль общался, учась в МГУ, потом — работая рядом с ними (назовем А. Жарова,
1 Стихотворения поэта из «Моабитской тетради» цитируются по: [2, с. 244-349].
А. Безыменкского, М. Светлова, Н. Тихонова, В. Луговского, Б. Корнилова, Я. Смелякова, Д. Кедрина, А. Твардовского). Слушал В. Маяковского в Политехническом. Э. Багрицкий первым перевел стихотворение Джалиля на русский язык. К середине 1930-х гг. он стал зрелым поэтом, в соавторстве с Ахмедом Файзи переводил на татар -ский язык стихотворения Пушкина, Некрасова, а также образцы древней (Руставели), классической (Шевченко) и современной поэзии разных народов огромной страны (Маяковский, Табид-зе, Ухсай).
Познакомившись с его переводами русской поэзии, билингвист Ч.Т. Айтматов поразился совершенству владения татарским и русским языками: «<...> его переводы <...> читаешь и думаешь: это перевод или оригинал? <...> Переводы Мусы Джалиля читал так, как будто это песня, родная песня с детства слышанная, настолько он элегантно, гибко, глубоко владел способностями переводить» [3, с. 10].
Мультикультурная гибкость человеческого и поэтического дара Джалиля со всей полнотой проявилась в «Мо-абитской тетради». Поскольку он считал себя сыном советской родины и этим гордился, ее обширные пространства предстают огромным домом, где обитает, трудится и воюет с недругом большая семья. Лирический герой охватывает единым взглядом и чувством приметы ее жизни и битвы: ощущает стихию «северного ветра» («Могила цветка»); узнает радость богатого улова рыбы на Байкале («Рыбаки»); переживает ночные бомбардировки в городе («Соседи»); слышит «церковный скучный звон» («Часы»); видит, как горит деревня и на пороге хаты П
Застреленная женщина лежит, а грудного ребенка украинки спасает Сарвар («Молодая мать»); сочувствует «сестрам нежным», что «так долго П Делили бремя тяжкое войны!» («Раны»); понимает, что может погибнуть в Крыму («Праздник матери»); но нужно победить фашистов — как «Челюскину» выйти изо льда («Утешение»).
Итак, татарский поэт сразился с варварством от имени великой и могучей родины своей, где «правда на знамени алом», и призывал Волхов в свидетели, что не струсил в бою перед пленением на Волховском фронте. Географическим, историческим, культурным, этическим и эстетическим приметам общей жизни многонационального народа единой советской страны в «Моа-битской тетради» несть числа.
Особым образом в теме советской родины выделена Москва. Причем она предстает в нескольких планах: реально биографическом, поэтическом и мистическом. Осознавая поэтический план московской темы, мы можем сделать вывод: именно в столице он впитал атмосферу, создаваемую героической советской поэзией (В. Маяковский, Н. Тихонов, Б. Корнилов, А. Жаров, М. Светлов, Э. Багрицкий), а моабитский плен наглядно проявил единство биографического, поэтического и мистического планов связи Джалиля с Москвой.
Так, в октябре 1943 г. он написал «Утешение»:
Увидим мы казанский кремль, когда Падет германская темница<...> Придет Москва и нас освободит, Казань избавит нас от муки <...>
Строчка «Придет Москва и нас освободит» перешла затем в пророче-
437
438
ское четверостишие, сложенное через два месяца, в декабре этого же года:
Придет и нас освободит Москва, На палачей обрушив гнев народа! Горят на алом знамени слова: «Жизнь и свобода».
Мистический подтекст пророчества заявит о себе после освобождения моабитской тюрьмы. Во дворе, в хаотическом мусоре наш солдат заметил книгу из тюремной библиотеки, на чистой странице которой было написано послание возможному, предполагаемому читателю — на русском языке: «Я, татарский поэт Муса Джалиль заключен в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения, и, наверное, буду скоро расстрелян. Если кому-нибудь из русских попадет эта запись, пусть передадут привет от меня товарищам-писателям в Москве, сообщат семье» (курсив мой. — А.Г.). Необходимо повторить, что, утешая узников Моаби-та, поэт называет Москву освободительницей (как и в том, тайном послании, найденном в тюремном дворе) и тут же называет Казань избавительницей от мук плена, душевных страданий из-за разлуки с родиной: Москва освободит, Казань избавит от муки.
Последнее слово поэта, обращенное к стране и Москве, было услышано, и оправдалась поэтическая вера Мусы Джалиля в память потомков:
Нет, без следа ничто не исчезает, Не вечен мрак за стенами тюрьмы. И юные - когда-нибудь - узнают, Как жили мы И умирали мы.
Что касается веры в долговечность поэтического слова, то она не покидала его никогда («После войны», «Уходи, горе», «Раны», «Помощь весне», «Строитель»).
Не будет преувеличением сказать, что русская и московская темы, воплотившись в поэзии Мусы Джалиля, вошли в мировую поэзию, придав ей новые смыслы и обретая их для себя. В переплетении лирических голосов его поэзии возникало единое - поликультурное - героическое звучание извечной идее личного жертвования ради свободы родины. К стихотворению «Меч», 1942, взят эпиграф:
Кто с мечом к нам придет,
От меча и погибнет.
Александр Невский.
Джалиль разбил афоризм Александра Невского на две строки, подчеркивая ритмической формой безусловность сказанного и будто отмечая - опосредованно - четкие две части своего стихотворения: в первой части завоеватель приходит; во второй - гибнет от своего же «разукрашенного клинка», вонзенного в его грудь героиней. При таком эпиграфе вполне органичным выглядело бы публицистическое содержание, возможно, усиленное ораторским пафосом, без полутонов, как и свойственно гражданской, патриотической лирике Джалиля не только в раннем периоде. В «Моабитской тетради» открыто публицистически звучат стихи «Последняя песня», «Цветы», «Варварство», «Сила джигита». Но «Меч» говорит о смертельной мести героической женщины вторгшемуся в родные пределы завоевателю - в
духе древних эпох. Легко вспоминаются библейские сюжеты о Юдифи и Олоферне, Самсоне и Далиле.
Если учесть, что «Меч» написан в октябре-ноябре 1942 г., его мифологическая образность может показаться странной, а характер иносказания преувеличенно ориентальным. Условность сюжета и героев подчеркнута соединением несоединимых времен, полярностью миров, иррационально действующими силами; использована своеобразная монтаж-ность, можно сказать, кинематографического свойства. Однако аналитическое прочтение текста и расшифровка его символического кода позволяют увидеть точную связь с конкретным временем немецкой оккупации и одновременно осознать онтологическое сопротивление насилию, и оценить мастерство поэта, сбереженное переводом Арсения Тарковского.
При таком эпиграфе странным выглядит сочетание в легендарном сюжете мифологической старины и реальности Великой Отечественной войны (немецкий майор, серозеле-ный мундир, пыльные сапоги, водка, стакан; молодая хозяйка, приглашение в дом, шелковое одеяло, клинок с чеканной рукоятью). Подчеркнута условность сюжета, обнажен условный прием кинематографической мон-тажности: повествователь, сообщая о последовательности сцен, в которых разворачивается метафизическая встреча красавицы и пришельца из чужого мира, переводит взгляд читателя с детали на деталь. Сказочной красоты сладкоголосая, гостеприимная, молодая хозяйка некоего дома уговаривает немецкого майора в се-розеленом мундире и пыльных сапогах отдохнуть от ратного похода:
Клинок с тяжелой рукоятью
Тяжел на поясе твоем <...>
...сапоги покрыты пылью;
Ты утомлен, войди в мой дом.
Щедро обозначены бытовые, сниженные подробности обильного угощения и предстоящего сна в сладких объятиях незнакомки, ведь она, считает немецкий майор, годится для любви:
Обед готовь, достань мне водки
И поскорей в постель зови <...>
Покорна с виду, хозяйка сварила курицу, сняла «сапоги с господских ног, «шелковое одеяло» постелила); сытый и пьяный майор, «глазами масляными глядя», «развалившись кверху брюхом», ждет ласк. И вдруг меняется все: майор «видит над собою П Блеск стали и горящий взор», а красавица обещает не сладкий покой, а гибель. Большую часть четырех последних строф (из одиннадцати) автор отдал гневному монологу героини, обличающей «отчизны палача», «головореза отпетого», его «подлый пыл», ведь он «осквернил <...> край родимый» и убил мужа. Ее монолог отнесен к мифологическому времени, в котором возрождается вновь и вновь древнее изречение русского полководца:
И до чеканной рукояти Клинок ему вонзился в грудь <...> Он угощеньем сыт по горло. Кровь заструилась, клокоча. Умри! Кто к нам с мечом приходит, Тот погибает от меча.
Значительность этого стихотворения в цикле «Моабитская тетрадь»
439
440
будет осознана полнее, если при его интерпретации учесть символический код представлений о России -Женщине, Жене, Матери, Воительнице — и о Москве. Необходимо также включить историческую память: «суровой осенью» 1942 г. шла битва под Москвой; и прежние завоеватели обманывались легкостью побед (Наполеон, например), — и тогда отчетливее становится представление Мусы Джалиля о сути Великой Отечественной войне, битвы под Москвой. Он видел ее в преображенном свете извечного противостояния метафизических сил добра и зла:
Здесь мрак и свет
Сошлись, здесь человечества судьба
Решается на сотни лет.
Тип личности и поэтическая судьба Мусы Джалиля заставляют не пропустить ничего из того, что проявляет идеальное в его сущности, что помогает понять его рыцарственную натуру, упомянуть и о том, что немало стихов им сочинено о прекрасных дамах. Однако будем помнить, что он сам предостерегал от привязанности к идеальному восприятию и людей, и поэтов, говоря: «Идеальных людей не бывает»; «поэт не сказочная птица сэмиви, сотканная из лучей света, а простой
человек». И все же есть абсолютная правда его жизни и абсолютная правда его стихов, которые совпадают как в реальной, так и в идеальной истории мировой поэзии, где Мусе Джалилю быть вместе с Д.Г. Байроном, Ш. Петефи, Ф.Г. Лоркой, Ю. Фучиком.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Булгаков, С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозных идеалах русской интеллигенции) [Текст] / С.Н. Булгаков. - М.: Русская книга, 1992.
2. Джалиль, М. Избранные произведения [Текст] / М. Джалиль. - Изд. 2-е. - Сов. писатель; Ленинградское отд-ние, 1979. -С. 244-349.
3. Муса Джалиль: Творчество и подвиг. Взгляд из XXI века: Материалы международной научной конф. и юбилейных торжеств, посвященных 100-летию со дня рождения поэта-героя [Текст]. - Казань: Каз. гос. ун-т, 2006.
REFERENCES
1. Bulgakov S.N., Geroizm i podvizhnichestvo (Iz razmyshlenii o religioznykh idealakh russkoi intelligentsia), Moscow, 1992.
2. Dzhalil M., Izbrannye proizvedeniya, Leningrad, 1979, pp. 244-349.
3. Musa Dzhalil: Tvorchestvo i podvig. Vzglyad iz XXI veka, Materialy mezhdunarodnoi nauchnoi konf. i yubileinykh torzhestv, pos-vyashchennykh 100-letiyu so dnya rozhdeni-ya poeta-geroya, Kazan, 2006.
Газизова Амина Абдуллаевна, доктор филологических наук, профессор, кафедра русской литературы, Московский педагогический государственный университет, [email protected] Gazizova A.A., ScD (Philology), Professor, Russian Literature Department, Moscow State Pedagogical University, [email protected]
