CC BY
117
РЕГИОНАЛЬНЫЙ КОМПОНЕНТ
Е.К. Созина
«ТАК ОТ ПОКОЛЕНЬЯ К ПОКОЛЕНЬЮ ТЯНУТСЯ ЕДИНОЙ ЦЕПИ ЗВЕНЬЯ»
поэзия Мусы Джалиля в контексте классической традиции
Муса Джалиль - безусловно, большой поэт, в этом убеждает простое чтение его стихов, среди которых есть стихи по-настоящему гениальные -как, скажем, «Варварство», известное всем людям моего поколения и даже более младшего. В процессе обдумывания творчества Джалиля мною был проведен невольный эксперимент: я произносила имя поэта: «Муса Джалиль» - и слышала в ответ: «Они с детьми согнали матерей и яму рыть заставили, а сами...», - и делала вывод: «наш человек», учился в нормальной школе, у хорошего учителя, сохраняет свою человеческую память о детстве и о стихах, которые учил когда-то и которые формируют систему эстетических и духовных ценностей, нашу общую культурную идентичность.
Но любой поэт по-настоящему познается через язык и в языке. По большому счету, поэзия более и скорее национальна, чем интернациональна, об этом говорит, например, феномен Пушкина. Муса Джалиль писал свои стихи по-татарски, и возникает вопрос: насколько я, не зная татарского языка и традиций национальной поэзии, могу проникнуть в суть его поэтического слова, ощутить его обаяние, и что меня при этом трогает - прелесть переводческой интерпретации или все-таки природное естество слова поэта? «Переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах - хозяин», - говорил когда-то В. Жуковский. О том, как по-хозяйски распоряжается переводчик в стихах оригинала, я вижу на примере того же «Варварства». В более известном варианте русского перевода его автор, Семен Липкин, представил стихотворение в классическом для русского стиха пятистопном ямбе, с несимметричным ритмом и разнообразием построчной рифмовки1. В менее известном переводе В. Гончарова (входящем, однако, в сборник Джалиля в большой серии «Библиотека поэта»2) мы наблюдаем короткие строки двустопного амфибрахия с характер-
Елена Константиновна Созина — доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Уральского государственного университета им. А.М. Горького.
1 См. Джалиль М. Избранное. - М.: «Советская Россия», 1976 (сер. «Поэтическая Россия») / Сост. С. Хакима. С. 256-258.
2 Джалиль М. Избранные произведения / Вступит. Статья, сост. и примеч. Р.А. Мустафина. - Л.: «Советский писатель», 1970. С. 310-312. Далее стихи Джалиля цит. нами по этому изданию с указанием в скобках страниц. В случае цитирования другого издания даются дополнительные ссылки.
ной для тюркоязычной поэзии, но и более однообразной системой рифмовки (ааба, вааа, гдед и т.д.). Первый перевод более эмоционален и действен, недаром именно он вошел в школьные хрестоматии. Но, в принципе, экспрессия и сила стиха поражают нас и во втором случае, из чего я делаю вывод о том, что главное - это все-таки стихи самого Джалиля, что испортить можно что угодно, но хорошее портить труднее, чем посредственное.
Событие чествования Мусы Джалиля, недавно прошедшее по всей стране, можно оценить по-разному. Я оцениваю его как событие вторичной и законной «канонизации» поэта, как явление ценностного отбора классиков отечественной - в пространстве большой России - литературы. Речь идет не только об Урале, хотя и об Урале тоже, ведь Муса Джалиль - фактически наш земляк, он родился под Оренбургом, на юге региона, и мы, используя дежурную, но на данный момент вполне справедливую фразу, вправе гордиться его присутствием в поэтическом «хозяйстве» края.
Канон, согласно традиционному значению слова, проговариваемому французским ученым А. Компаньоном, «ставит национальных классиков в один ряд с греческими и латинскими, он образует небосвод, по отношению к которому уже не стоит вопрос о личном восхищении: его монументы образуют национальное достояние, коллективную память»3. Еще в 1850 г. известный критик Сент-Бёв дал достаточно исчерпывающее даже и на сегодняшний день определение понятия «классик». Во-первых, классик - «тот, кто говорил со всеми в своем собственном стиле, оказавшемся вместе с тем и всеобщим, в стиле новом без неологизмов, новом и античном, в стиле, что легко становится современником всех эпох»4. Во-вторых, «Понятие “классик” заключает в себе нечто такое, что бывает длительным и устойчивым, что создает целостность и преемственность, что постепенно складывается, передается и пребывает в веках»5. Таким образом, классик - это «звено некоторой традиции», которую он представляет и продолжает собой, но это и «писатель, который всегда бывает новым для своего читателя»6.
3 Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл / Пер. с франц. С. Зенкина. - М., 1998. С. 264.
4 Цит. по: Там же. С. 273.
5 Там же. С. 274.
6 Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл / Пер. с франц. С. Зенкина. - М., 1998. С. 276.
В классике снимаются противоречия между временным и вечным, общечеловеческим и национальным (Сент-Бёв: «Характерными чертами классика являются любовь к своему отечеству, к своему времени - для него нет ничего более желанного и прекрасного»7), историческим и нормативно-вневременным, рациональным и интуитивно-художественным, ибо классика, согласно Г еге-лю, обладает имманентным telos’ ом8, позволяющим ей стать «приемлемым образцом для всех вообще отношений между настоящим и про-
9
шлым».
«Классиками не рождаются - ими становятся, а отсюда следует, что ими и не обязательно остаются...», - говорит Компаньон10. Выработка эстетического канона происходит по аксиологическим законам, а ценности - штука капризная, тем более что зачастую они определяются интересами времени и его тенденцией. Однако telos - это то внутреннее ядро художественной системы поэта или писателя, которое не подчиняется господствующей идеологии и политике, хотя зачастую получает оформление в продуктах художественного творчества, согласующихся с эстетическими доминантами эпохи и, главное, с национальными традициями той или иной страны и народа.
Муса Джалиль принадлежит сразу нескольким литературам: татарской - по своей национальности и языку, российско-советской - по предметности поэзии, темам и мотивам, сближающим его с целым рядом поэтов-современни-ков, да по самому времени, когда он стал и был поэтом - времени становления Советского строя; мировой - поскольку сегодня мы ставим его в один ряд с поэтами Сопротивления, поэтами-борцами, для которых слово вполне реально означало дело и явилось их конкретно-жизненным подвигом: Байроном, Шандром Петефи, Юлиусом Фучиком. Принадлежит ли он поэзии русской? Вопрос, казалось бы, абсурдный по причине первой принадлежности Джалиля - к татарской литературе. Но вот я читаю ранние стихи Джалиля - и слышу в них традиционные, а потому особенно родные (на фоне торжества советской предметики в последующий период) интонации в обращении поэта к вечному субъекту поэзии всех времен и народов, особенно представительному в поэзии русской как XIX-го, так и начала XX-го века: к душе. Душа остается и продолжает быть собеседником поэта, несмотря на все материалистические
7 Там же. С. 281.
8 Как пишет А. Компаньон, цитируя Гегеля, «классическим является то, “что обладает ... значением самого себя и потому также своим собственным объяснением”». «.Классика всегда обозначала некоторую фазу, высшую точку некоторого стиля, между предшествующим и последующим; классика всегда являлась обоснованной, вырабатывалась путем рациональных оценок». - Компаньон А. Указ. соч. С. 285.
9 Там же. С. 286.
10 Там же. С. 287.
контексты времени! Однако, в согласии с этими контекстами, она испытывает муки, и их же переживает сам поэт, производящий вынужденную вивисекцию «своей» души - ее отторжение от небесной прародины. Это стихотворение 1921 г. «Душе моей»:
Чем тебе, душа, земля не приглянулась?
Почему так страстно к небу ты взметнулась?
Много ли чудес на небе встретить можно?
Всё отринь ты, что поверхностно и ложно!
Увидав звезду лучистую, не думай,
Что и месяц полон чистой думой.
Только издали спокойно солнце тоже -
На цветок оно лишь издали похоже.
Всё едино на земле, на небосводе, -
Там и тут одна материя в природе.
Так вернись, душа, спустись на землю снова!
Где ни будешь ты - всему одна основа.
В небе не витай, земли верней жилище,
На земле одной ты сущее отыщешь!
Ты ищи смелей - и всё найдешь. Но прежде
Укрепись, душа, в желанье и надежде. (60)
Наиболее яркая параллель к стихотворению Джалиля - взывание к душе вождя русских раскольников XVII в. протопопа Аввакума:
О душе моя, что за воля твоя,
Иже ты сама в той далней пустыни Яко бездомная ныне ся скитаеш,
И з зверми дивиими житие свое имееш,
И в нищете без милости сама себе изнуряеш,
Жаждою и гладом лютее ныне умираеш?
Почто создания Божия со благодарением не приемлеш?
Али ты власти от Бога не имееш
Доступити сладости века сего и телесныя радости?
У Аввакума выражена затаенная, вдруг вырвавшаяся тоска по «сладости» и «телесныя радости» «века сего», вкушения которых он лишен, ибо на его долю досталось житие «с зверми ди-виими», в нищете и изнурении равно души и тела (ибо здесь душа является заместителем лирического «я», она олицетворяет собой все существо человека). В произведении чрезвычайно остро выражено страдание лирического «я» от невозможности «с благодарением» принять свой удел, от временной отторгнутости его души от Божьей милости. Стихотворение Аввакума - это своего рода старообрядческий псалом.
У Джалиля - «псалом» революционного бойца, объявившего бунт прежней жизни, «поэта свободы» (см. стихотворение 1920 г. «Слово поэта свободы»), неуклонно стремящегося «все вперед и вперед», и в этом непрерывном, казалось бы, движении, вдруг остановившегося, точнее, остановленного его тоскующей душой. Герой стихотворения по-отечески увещевает свою душу, убеждает ее в необходимости быть верной земле, стремится снять исходную и беспокоящую его сознание оппозицию «небо - земля» («Все едино
на земле, на небосводе, - / Там и тут одна материя в природе»). Вечное снижается и редуцируется до актуального, небесное - до земного - с тем, чтобы тут же произвести смешение этих крайностей, извечно полярных начал, ибо таковы требования настоящего дня и покорного им разума поэта. Но характерен сам факт разговора с душой в раннесоветской поэзии Мусы Джалиля, как и то, что его герой не отрекается от души - он лишь советует ей укрепиться «в желанье и надежде».
Душа остается жить в поэзии Джалиля, хотя начиная с середины 1920-х гг. она присутствует в ней имплицитно, в неназванном виде. Но и состояние отсутствия здесь показательно - душа переходит в другие иноформы лирического «я»: рубашка с кровью сердца («Перед смертью», 1922), красные цветы на могиле Тукая («У могилы Тукая», 1923), морские волны («Голос волн», 1930, «Волны», 1936), рыжий конь [«Рыжий со звездочкой (Песня Ильяса из либретто оперы “Первая весна”)», 1938], платок, орошенный кровью воина («Платочек», 1942). Лирический герой Джалиля отождествляется с общими сущностями
- например, с «народом» как с политическим сигнификатом эпохи, затем с солдатом, посланником партии, студентом, рабочим, ударником первых пятилеток, но он всегда сохраняет свою целостность, свое «внутренне-общее» - душу, сердце. В стихотворении 1937 г. «Когда она росла», посвященном дочери, читаем: «Как жемчужина в глубоком море, / Светится в глазах ее душа» (179). И глубоко симптоматично, что до самого конца Джалиль соотносит свое внутреннее пространство с природными стихиями земли, воды, воздуха, солнца, не замыкаясь в политической семиосфере советского времени.
Национальный канон в России, к проблеме которого я теперь еще раз возвращаюсь, чтит за поэтом звание пророка, заместителя «пастыря» и «нового пастыря». Об этом пишет исследователь древнерусской литературы А.М. Панченко: «Поэт (независимо от того, пишет он стихами или прозой) - вечная русская проблема. Нигде так не мучают поэтов при жизни и так не чтут после смерти, как в России. Мы прибегаем к ним с сегодняшними заботами, уповая на помощь Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого, - людей, которые давно скончались и у которых была другая жизнь и другой опыт. Ясно, что мы числим их не по разряду истории, но по разряду вечности. “У мертвого лет не бывает”, - сказал Достоевский, который в уповании на поэтов всецело нам подо-бен»11. Думаю, что это отношение к поэтам - особенность всероссийская, а не специфически русская. Поэзии как таковой для российского сознания всегда было мало, это и отличает нас от Запа-
да. Вспомним гражданскую позицию К.Ф. Рылеева и Н.А. Некрасова: именно они перевели звание поэта в статус «гражданина», и, несмотря на иронию А.С. Пушкина в адрес рылеевского «Я не Поэт, а Гражданин», несмотря на сарказм А.А. Фета по отношению к некрасовским строчкам «Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан» (Фет говорил, что поэт обязан не быть гражданином), со школьных лет мы помним именно о гражданственности отечественных «классиков» и забываем об их критиках. Характерно, что некрасовский гражданин, не противореча древнерусской традиции, им самим понимался по канону «святого», буквально «пророка». Святой - это своего рода герой перед Богом, совершающий свой незаметный «подвиг святости» и тем отвечающий за людей перед Богом. Пространство оппозиции «героизм - святость» оказывается достаточно широко, и в нем умещаются реальные и фактуальные «подвиги» наших поэтов, которые в России признаются и становятся классиками не только за свое творчество, но и за подвиг жизни и, нередко, героической смерти.
Эти рассуждения не абстрактны - они ложатся на жизненно-творческий путь Мусы Джалиля. Поэт Божьей милостью, о чем свидетельствует весь свод его поэтического наследия, родившийся в достаточно бедной татарской семье, но почему-то вдруг начавший слагать стихи. Поэт, с ранних лет включившийся в гражданские битвы времени, жестокого и жесткого, т.е. буквально поэт-гражданин в некрасовском смысле. Поэт, принявший мученическую смерть во имя родины, которой он не изменил и о которой помнил до самого конца, даже и в фашистском узилище пытавшийся приблизить победу своей страны, безусловно справедливую, с какой бы точки зрения -исторической или вечной - мы на нее не смотрели. Наконец, поэт, последние стихи которого дошли до современников и потомков едва не чудесным образом, будучи спасены соратниками Джалиля по тюремному заточению; изведавший уже после смерти ожидаемое им самим обвинение в предательстве и измене отчизне, т. е. неправедные гоненья, - все эти детали, при учете политического колорита времени и строя, ложатся в классическую схему житийного подвига святого в древнерусской, да, впрочем, еще византийской традиции, а возможно - здесь я могу лишь предполагать - и в канон «святого героя» по мусульманской либо тюркской традиции. Джалиль оправдал звание классика всей своей жизнью и творчеством.
Недаром, наряду с фольклорными мотивами, в его стихах слышны и звуки русской поэзии, мотивы стихов отечественных классиков. Читаем стихотворение «Перед смертью»:
11 Панченко А.М. Русская история и культура: Работы разных лет. - СПб., 1999. С. 361.
Вошла стрела под сердце.
Нараспашку
Открыта мне неведомая новь.
Течет на белоснежную рубашку Моя еще бунтующая кровь.
Пусть я умру.
Но вы, кто по соседству Окажетесь в иные времена,
Взгляните на рубашку - кровью сердца В тревожный цвет окрашена она. (62)
Очевидна перекличка поэта со стихотворениями М. Лермонтова, ср. «Сон»: «Глубокая еще дымилась рана, / По капле кровь точилася моя»; Н. Некрасова: «Я лиру посвятил народу своему. / Быть может, я умру, неведомый ему, / Но я ему служил - и сердцем я спокоен. / Пускай наносит вред врагу не каждый воин, / Но каждый в бой иди!» («Элегия», 1874).
Чрезвычайно интересным мне представляется еще один характерный для Джалиля периода первой половины 20-х гг. эмоциональнотематический блок. В центре его лирической системы стоит в это время культурный герой-преобразователь, меняющий не просто землю и свою страну, но весь мир, действующий поистине с космическим размахом.
Лечу я в небо, полон думы страстной,
Сияньем солнца я хочу сиять.
Лучи у солнца отниму я властно,
На землю нашу возвращусь опять.
В пыль превращу я твердый камень горный,
Пыль - в цветники, где так сладка цветень.
Я разбиваю темень ночи черной,
Творю ничем не омраченный день.
Я солнцу новый путь открыл за мглою,
Я побывал в гостях у синих звезд,
Я небо сблизил и сдружил с землею,
Я со вселенной поднимаюсь в рост
(«От сердца», 1923; 65).
Этот герой - не разрушитель, он созидатель и «сеятель» («Я зерна рассыпаю, как посев», 66). Солнце одаривает его своим цветом, и в аспекте нашей темы отнюдь не метафорически выглядит образ: «Весь как новенький, бронзовый весь, / Прокаленный жарким лучом, / В Москву я вернусь, бурей ворвусь - / Новое дело сверну плечом». («На Кавказе», 1929; 103). Конечно, этот мотивный блок в поэзии Дж. не случаен - он сформирован революционной романтикой тех лет, и он был общим для поэзии его современников, из которой в первую очередь нам вспоминается В. Маяковский. Солнце - ближайший друг, собеседник и соратник Маяковского - примерно в той же роли выступает и в стихах Джалиля, его герой тоже входит с солнцем в отношения дружественной конкуренции и грозит заместить его, заменить новым солнцем революции и социализма:
По-своему
сами
творим рассвет
И солнце
свое
на небе зажжем.
(«Отцы и дети», 1926; 100).
В предисловии к изданию произведений Джалиля в серии «Библиотека поэта» Р. Мустафин указывал, что в татарской поэзии 1920-х гг. революционно-патриотический пафос Джалиля не был единичным явлением: в ней возникло соответствующее течение, получившее название «гисьянизм» («гисьян» - бунт) и отразившее как «процессы, общие для всей многонациональной советской литературы», так и «многовековые романтические традиции татарской литературы, возродившиеся на крутом перевале истории»12. Выделяя романтизм как «отличительную черту татарской литературы как в тукаевскую, предоктябрьскую пору, так и на протяжении всей послеоктябрьской эпохи», Вяч. Воздвиженский рядом с Джалилем ставит таких татарских и башкирских поэтов, как Г. Тукай, М. Гафури, К. Наджми, А. Кутуй, Н. Исанбет13. В этом ключе последующее расставание Джалиля с космическим бунтарством юности было закономерным: по ходу дней поэт мужал вместе со страной, его стихи наполнялись более конкретными, предметными деталями и образами. Но романтический миф постепенно уходит из его творчества не столько даже в силу зрелости поэтической и человеческой личности Джалиля, сколько потому, что такова была логика его собственного развития. В стихотворении 1936 г. «Бабушка Сарби» новый мир представляется уже построенным, а новый миф - созданным:
Но солнце мы заставили взойти,
Что вечно будет землю согревать.
И мы теперь в цвету его весны,
В сияющих немеркнущих лучах,
Поем о славных битвах той войны,
О сказочных ее богатырях. (185)
Солнце сохранило свою притягательность для джалилевского героя, и впоследствии, солнечной семантикой пронизано множество его стихотворений даже в 30-е гг., когда на первый план выходит тема опасности, поджидающей потерявшего бдительность бойца, вражеского кольца, окружающего новый мир. Из стихотворения «В тир!» (1933):
Солнце балуется.
Глаз прищурит -Взгляд его с неба сверкает, колюч,
Будто за облаком
Снайпер дежурит,
В сердце нацелив горячий луч. (119)
12 Мустафин Р. Поэзия правды и страсти // Джалиль М. Избранные произведения. С. 13.
13 Воздвиженский Вяч. Поэзия Мусы Джалиля: Литературный портрет. - Казань, 1981. С. 97.
Сему солнца несут кумач, украшающий улицы, горящие лозунги, пламенные приветствия, раздающиеся из микрофонов во Всемирный день молодежи, «огневыге мысли» нового человека («Восемнадцать», 1932), «жар сердечный» («Молодость», 1933), вспыхивающий под солнцем плуг девушки-колхозницы, которая сама сравнивается с солнцем («Девушке из колхоза», 1933), «золотая пшеница» и «золотая судьба» комсомольцев («Песни комсомольской бригады», 1933), «золо-тыге вензеля» лыжников на снегу («Лыжные следы», 1935), пламя любви и «жар душевного огня» («Латифе», 1936). В 1935-1937 гг. Джалиль пишет «Посвящение» солнцу, где провозглашает:
И вот сейчас ты - наше навсегда,
Мы, люди, на тебя имеем право.
Мы - вольные сограждане твои,
Мы - солнечная мощная держава!
По порученью жителей земли Я ныне посвящаю песню эту,
О вечно ясноликое, тебе И твоему немеркнущему свету. (169)
Думается, не только тенденциозность времени определила доминантное положение солнца и света в поэтической мифологии Джалиля. Такой была его личная творческая интенция, интуитивный выбор его лирического «я».
Во второй половине 30-х гг. он создает стихи, сами названия которых резко контрастируют с политическим словарем эпохи: «Волны»,
«Осень», «Наша яблоня», «Родник», «Ветер», «Дождь», «Ива», «Лес» и т.д. В сравнении с первой половиной десятилетия резко падает число идеологизированных, лозунговых стихов и необыкновенно возрастает доля интимной лирики, посвященной любимым женщинам, а также связанной с проблемами возраста, который все чаще начинает ощущать герой Джалиля («Молодость», 1933; «Года, года.», 1934), и понимания его другими людьми, потенциальными читателями («Одинокий костер», между 1936 и 1939). Тревожное вопрошание проникает в стихи поэта: «Огонь, светящийся во мгле, / Заметят ли, найдут ли? / На звук, летящий по земле, / Ответят ли, придут ли?» («Одинокий костер»; 190); как ответ на запретные чувства и мысли появляются элементы диалогизации поэтической речи и структуры стиха: «Как сладостно и с каждой встречей ново / Тайком любить, любимым быть тайком! / Но бушеванье сердца молодого / Надолго ли?.. Что знаешь ты о нем!» («Мы сквозь ресницы все еще смеемся.», 192).
Среди стихов, не опубликованных при жизни Джалиля и датируемых приблизительно - «между 1936 и 1939 гг.», обнаруживаются своеобразные лирические циклы: это не только «любовный» цикл (из русской классики напоминающий «пана-евский цикл» Некрасова или «денисьевский»
Тютчева), но и нечто вроде «покаянного цикла», исполненного подчас элегических, а подчас весьма тревожных, мрачных и в ту пору явно «несвоевременных» раздумий («Бывают ночи - сны уходят прочь.», «Вы, листья, шумите, ликуя.», «К глазам и слеза не подкатит.»).
Стихи Джалиля не зря питались солнечной силой и энергией - они столь же ясны и прозрачны, как солнечный свет, поэт всегда стремился вывести наружу, осветить сознанием любое свое переживание, любой затаенный вздох или стон. Обращаясь к жене Амине, он пишет: «Что от тебя я скрыл? Какую тайну? / Быть может, что-то отнял у тебя? / Иль, может, что-то утаил случайно? / Нет, без остатка отдал всё, любя» (196). И потому, наверное, особенно горьки были для него часы и минуты, когда невозможно сказать о причине печали, когда само чувство с трудом поддавалось рационализации и в смятении ложилось в строку. Особенно показателен здесь следующий текст:
К глазам и слеза не подкатит,
И сила в руках уж не та!
Ах, сердце, к чему маета,
Горенье? Да хватит уж, хватит!
Заплакать - так нечем, нельзя.
Тоска лишь глаза разъедает.
Из жизни уходят друзья,
Меня насовсем покидают.
И память о прошлом пускай Постылые дни мои тратит!
Ах, сердце, быстрей догорай,
Оставь меня, хватит уж, хватит! (193)
Пожалуй, это одно из самых драматических стихотворений Джалиля, и вряд ли нужно комментировать его смысл, помня о времени написания произведения - между 1936 и 1939 гг.; трагическое звучание этих дат нам внятно.
Парадоксальным образом война способствовала возвращению душевного равновесия «солнценосного» поэта, она закаляла дух и заставляла забыть о беспокойных мыслях, о тревожащих сомнениях. В «Моабитских тетрадях» поэт вновь воссоединяется со своей душой. Плен обостряет самосознание, и не только гражданское, но и личное, теперь обрести силы и энергию жизни можно лишь внутри себя, вне привычных идеологем и социальных лозунгов. «Я прежде и не думал, не гадал, / Что сердце может рваться на куски, / Такого гнева я в себе не знал, / Не знал такой любви, такой тоски» («Неотвязные мысли», 259). Будучи интериоризованы, пропущены буквально через сердце художника, даже советские формулы, освященные верой в них поэта - мученика и борца, звучат сегодня неожиданно остро и призывают нас задуматься об «общей идее», потерянной и пока не найденной вновь нашей современностью.
Душа поэта предстает в мучительном состоянии несвободы: «Кровавой ненавистью рдеет /
Душа полоненная моя!» («Прости, Родина!», 248); «Есть руки, ноги - все как будто цело, / Есть у меня и тело, и душа. / И только нет свободы! Вот в чем дело! / Мне тяжко жить, неволею дыша» («Воля», 248). А отсюда рождается предельно простое решение извечных философских проблем
- в условиях плена они нерелевантны, снимаются сами собой: «Когда в темнице речь твоя немеет, / Нет жизни в теле - отняли ее, / Какое там значение имеет / Небытие твое иль бытие» (248). Следом приходит разрешение самой антиномии свободы и плена - оно традиционно и имеет, в сущности, религиозный смысл: «Лишь плоть моя в плену, а гордая душа / Полна безудержных стремлений» («Лес», 249); «О, небо с душою крылатой! / Я столько бы отдал за взмах!.. / Но тело на дне каземата / И пленные руки - в цепях» («Последняя песня», 277). Душа живет верой и надеждой, памятью и любовью - эти чувства выражены в стихах «Моабитских тетрадей» с предельной чистотой и ясностью: «Жизнь, однако, есть жизнь
- / Оттого-то сильней / Память радостных дней / Сохраняется в ней» («Былые невзгоды», 258); «Просто живет наравне с чудесами / Неодолимая сила любви» («Лекарство», 265). Близко к известнейшему стихотворению К. Симонова «Жди меня» джалилевское «Любимой»:
Наступит день - устанешь ждать Среди ночей пустых.
Себя ты станешь убеждать:
Его уж нет в живых.
И вот - приблизится беда,
Что всех других страшней:
Уйду неслышно навсегда Из памяти твоей.
Не вспомнишь на закате дня,
Ни рано поутру.
И вот тогда-то, друг мой, я Действительно - умру. (279-280)14
Однако и здесь поэт преодолевает сомнения и тоску - он тянется к любви и свету как цветок, которому вновь уподобляется его герой в ряде стихов, написанных в плену15. А поэтому - «Из этой тьмы вернет живым / Меня - любовь твоя!» (280).
14 Возможно, перевод этого стихотворения В. Казанцевым действительно был навеян симоновским текстом, сыгравшим роль своеобразного «претекста»: ведь ко времени открытия «Моабит-ских тетрадей» «Жди меня» было хорошо известно отечественным читателям. Во всяком случае, другой перевод, сделанный С. Север-цевым, лишен такой наглядной, проявляющейся и в ритмике стиха, и в строфе, связи с произведением К. Симонова, - но он и не так экспрессивен, не столь действен!
15 Р. Бикмухаметов пишет: «В восточной поэзии цветок как бы освобожден от конкретного значения, он является символом красоты, олицетворением прекрасного. В этой традиционной форме он часто выступает и у Джалиля». - Бикмухаметов Р. Муса Джалиль. Личность. Творчество. Жизнь. - М., 1989. С. 266. Однако подчеркнем, что цветок - чрезвычайно хрупкий и недолго живущий организм природы. Из этой конкретно-предметной наполненности образа-вещи поэт и извлекает символические смыслы, передающие состояние его души в плену. Кроме того, в мировой поэзии цветок, наряду с птицей, - один из постоянных символов души.
Свет свободы и мрак плена - антитеза, равнозначная контрасту жизни и смерти («Я знаю - в объятиях света / Так сладостен миг бытия!», 277), памяти и забвения. Последнее избывается творчеством: «Не возродится жизнь моя, / Пусть песнь моя - цветком взойдет» («Могила цветка», 282), хотя тут же - и вновь в иноформе цветка - лирический герой поэта предвидит торжество времени над памятью и над своей душой. Это самое, быть может, пронзительное стихотворение Джалиля «Ты забудешь», прекрасно переведенное замечательным русским поэтом Марией Петровых. Его парадоксальность состоит в том, что память о любимом и сама любовь побеждаются здесь не энтропией и хаосом, которые обычно контрастируют с созидательным светом и человеческими чувствами, но - теплом и уютом жизни, новой любовью и красотой. Ценой обновления жизни становится забвение, ибо без умения забывать невозможно помнить, нельзя жить, нельзя любить.
Жизнь моя перед тобою наземь Упадет надломленным цветком.
Ты пройдешь, застигнута ненастьем,
Торопясь в уютный, теплый дом.
Ты забудешь, как под небом жарким Тот цветок, что смяли на ходу, -Так легко, так радостно, так ярко,
Так душисто цвел в твоем саду.
Ты забудешь, как на зорьке ранней Он в окно твое глядел тайком,
Посылал тебе благоуханье И кивал тебе под ветерком.
Ты забудешь, как в чудесный праздник,
В светлый день рожденья твоего,
На столе букет цветов прекрасных Радужно возглавил торжество.
В день осенний с кем-то на свиданье Ты пойдешь, тревожна и легка,
Не узнав, как велико страданье Хрустнувшего под ногой цветка.
В теплом доме спрячешься от стужи И окно закроешь на крючок.
А цветок лежит в холодной луже,
Навсегда забыт и одинок.
Чье-то сердце сгинет в день осенний,
Отпылав, исчезнет без следа.
А любовь,
признанья, уверенья. -
Все как есть забудешь навсегда. (291)
Говорить, в духе прежних традиций, о том, что это минутная слабость души поэта, что следом идут стихи, побеждающие страх смерти и тлен времен, бессмысленно, ибо вне этого и подобных ему стихотворений Муса Джалиль не был бы Поэтом, а был бы лишь взращенным на советских полях цветиком-однодневкой. Классиками становятся - Джалиль стал им по праву своего истинно поэтического, глубоко индивидуального голоса, равно национального и всечеловеческого творческого почерка.
