CC BY
13В.М. Матусевич
«...Геология - наука, геология - наука, геология - наука, а точнее - наша жизнь»
Матусевич Владимир Михайлович родился 22 января 1935 года (г. Томск). Заслуженный деятель науки и техники Российской Федерации, доктор геолого-минералогических наук, профессор. Окончил Томский политехнический институт (ТПИ).
С 1958 по 1965 год работал в НИС ТПИ (г.Томск), возглавлял тематическую гидрогеохимическую партию. С 1965 по 1971 год работал в Зап-СибНИГНИ (г. Тюмень), создал в нефтегазовой геологии новое научное направление - органической гидрогеохимии. В 1971 году - начал работать в Тюменском индустриальном институте. С 1975 по 1980 год - ректор Ухтинского индустриального института. В 1980 году создал в ТИИ выпускающую кафедру гидрогеологических и инженерно-геологических изысканий. С 1982 по 1994 год - декан геологического факультета ТИИ. С 1994 года - заведующий кафедрой гидрогеологии и инженерной геологии, с 1995-го - председатель диссертационного совета по защите докторских диссертаций по геолого-минералогическим наукам.
В какой семье Вы воспитывались, кто оказал на Вас наибольшее влияние, как Вы входили в свою профессию?
Я родился и воспитывался в семье служащего, фронтовика, довольно строгого отца. Учился я хорошо, а на выбор моей специальности оказал влияние недавно умерший выдающийся ученый гидрогеолог Евгений Викторович Пинне-кер.
Каким образом?
Мой одноклассник Эдуард Рудченко был его двоюродным племянником. Мы были большие друзья, я у них ночевал, он у нас ночевал. И его дядя - тогда просто горный инженер - приезжал к ним из Кузбасса в унтах, в мохнатой шапке. Садились за стол пить чай и он нам рассказывал про свою специальность. И дедушка Эдика тоже был специалистом в области инженерной геологии. Вот они и увлекли меня этой специальностью. Случай такой или, может быть, не совсем случай. А может быть, даже какая-то закономерность.
Я не жалею, что выбрал именно эту специальность. Хотя по детским грезам хотел стать моряком. И если бы получил в школе золотую медаль, то, наверное, попал бы в Ленинград, в военно-морскую академию. Но поскольку с медали меня «столкнули» - разнарядка пришла на две медали, а нас было шесть человек, - я решил, что стану если не моряком, то только геологом.
Затем были годы учебы в Томском политехническом. После окончания института я был одним из первых выпускников, которого ректор Александр Акимович Воробьев своим приказом оставил в НИСе, для продолжения научной работы на кафедре. Мне сразу же дали карт-бланш на заключение хоздоговоров, которые только стали входить в моду. Затем П.А. Удодов, известный ученый, первооткрыватель нового метода поисков месторождений полезных ископаемых, предложил мне аспирантуру и я вошел в его научную школу.
Что значит для Вас принадлежать к научной школе?
Школа, во-первых, это коллектив единомышленников под руководством крупного ученого, личности, каким был Удодов. Вместе с ним работал очень талантливый химик, он рано умер, Онуфриенок Иван Петрович. Они вдвоем создали эту школу. Сделали открытие, запатентовали его. А мы, ребятишки, со студенческих лет крутились возле них. Оканчивали институт, нас оставляли в НИСе инженерами,
эмэнэсами. Со временем, через три-четыре года, мы становились кандидатами.
Что это, атмосфера гарантированного карьеризма?
Нет. Это обстановка, я бы сказал, какого-то фанатического поиска. Оглядываясь назад, я сам удивляюсь, как мы могли так жить, так альтруистически ко всему относиться? Моя жена не даст соврать, я приходил домой в десять вечера, закрывал корпус на ключ и относил в пожарку. А дома в одной руке ложка, в другой - книжка. До двенадцати ночи. А утром - к девяти - снова на работу. Хотя наш профессор всегда говорил: «Не торопитесь утром на работу. Если вы хотите поспать, поспите». Но мы бежали к девяти, как все. Такой фанатический энтузиазм был у нас.
Все было страшно интересно, какая-то сказка. Организовывалась геологическая партия, выезжали в поле. Мы не знали, чем увенчается наш поиск. Но приходил миг удачи, открытия. На защиту моей кандидатской привезли красиво упакованные образцы руды, выбуренной по моим данным. Правда, подарили ее моему первому оппоненту, крупнейшему светиле гидрогеологии А.М. Овчинникову. Конечно, я был весьма польщен.
И все же Вы уехали из Томска?
И школа была знаменитая, и ее лидер, шестидесятилетний профессор, все нормально было. Но вдруг мне захотелось поработать самому. И здесь помог случай. Приехали из Тюмени мой бывший руководитель дипломного проекта В.А. Нуднер и нынешний наш профессор Смо-ленцев и рассказали, как интересно развивается в Тюмени нефтегазовая отрасль. Поскольку я был чистой воды рудник, «рударь», меня вначале это обеспокоило: руда и нефть - разные вещи. Но меня успокоили и предложили переехать в Тюмень, работать в ЗапСибНИГНИ.
С сегодняшней позиции можете ли Вы сказать, что Тюмень в те годы действительно создавала условия для становления больших людей или это было лишь роман-
тическое восприятие, завышенная романтическая оценка и самооценка?
Геологам романтизм присущ, можно сказать, от рождения. Как сказал бывший министр геологии Козловский на международном конгрессе, геология - это не столько специальность, сколько образ жизни и образ мыслей человека. Вторая натура. Процитирую песню Яна Френкеля, написанную им к международному геологическому конгрессу в Москве в 1984 году: «Геология - наука, геология - наука, геология - наука, а точнее - наша жизнь».
Элемент романтизма всегда сопутствовал настоящему геологу. Я принадлежу к той старой школе геологов-романтиков. Поэтому и приехал в Тюмень. Мне было всего тридцать, конечно, был романтизм.
Придуманный? Или для него были основания?
Какой же придуманный, если уже были газовые фонтаны в Березово, уже был Усть-Балык. Когда я приехал в Тюмень в 65-м году, пустили нефтепровод Шаим-Тюмень. Были реалии, которые позволяли надеяться на реальные успехи. А для меня успех был в том, чтобы перенести тот опыт, который я накопил в гидрогеохимии поисков рудных месторождений, на нефтяные. И мне это удалось. В 65-м я начал, а в 71-м представил докторскую диссертацию. Защищал в Москве в 1972 году.
Это была новая методология поиска нефти и газа. Человеческим языком? С рудой просто. Она растворяется в воде и можно ее проследить, идя вдоль речки: взял пробу, еще одну, идешь-идешь-идешь и цинка или какого-то металла все больше, больше. Ты все ближе-ближе подходишь к месторождению и рисуешь на карте, где клад лежит.
А с нефтью совсем другое. Здесь огромные глубины, здесь все стоит, молчит, не движется, полнейший покой. И потом - считалось, что нефть - это масло. Оказывается, не такое уж и масло. Я доказал, что есть некоторое подобие, иногда перевернутое, которое по крохам собиралось в полевых и лабораторных условиях. Пришлось и создавать
новые методики, и использовать методики москвичей, ленинградцев, и дорабатывать их самому. Но самое главное, я приблизил лабораторную базу к полевым условиям, то есть непосредственно к месторождению. Сам сконструировал самоходную баржу-лабораторию и мы плавали на этой барже по всем рекам Сибири. Если баржа не проходила, спускали моторную лодку и добирались до самых глухих мест через топляки, корни и отбирали свежие пробы воды из недавно пробуренных «пустых» скважин. Тогда в скважинах была сплошная нефть, воды было мало. Я помню, как-то директор нашего института Н.Н. Ростовцев похвастался Юрию Георгиевичу Эрвье моими работами, а Эрвье мне, своим хриплым голосом, говорит: «Все это хорошо, но где взять воду, у нас в основном нефть идет. Что ни скважина, то нефть, коэффициент удачи почти сто процентов». А я ему тогда сказал: «Юрий Георгиевич, скоро воды будет много». И сегодня мы до этого дожили.
История, которую Вы сейчас рассказываете, происходила в рамках Вашей работы в ЗапСибНИГНИ или уже начиналась эпоха работы в индустриальном институте?
Основную часть исследовательской, полевой работы я сделал в ЗапСибНИГНИ, там же представил докторскую диссертацию. И вот тогда на готового молодого доктора, которому было лет 36 или 37, накинулся ректор ТИИ Анатолий Николаевич Косухин. Не без участия первого секретаря обкома Геннадия Павловича Богомякова, Юрия Георгиевича Эрвье, которые тоже, кстати, были гидрогеологами, он решил открыть новую кафедру. Набор уже был сделан благодаря стараниям Ивана Викторовича Лебедева и покойного Василия Константиновича Ермакова. Нужен был энергичный молодой заведующий кафедрой, вот меня и пригласили. Переманили в Индустриальный.
Что такое сменить НИИ на вуз? Из какой в какую атмосферу Вы попали?
А я попал в привычную для себя атмосферу. Ведь до Тюмени я занимался научно-исследовательской деятель-
ностью, которая организовывалась при кафедре. То есть ничто кафедральное мне не было чуждо. Я прошел очную аспирантуру, читал лекции за своего профессора, проводил занятия, постоянно общался со студентами, все мои научные дела проходили через студентов - это была бесплатная рабочая сила.
Правда, финансировался НИС в Томске намного хуже. Когда я приехал в ЗапСибНИГНИ, стало ясно преимущество отраслевой науки - мы получали отличнейшую экипировку. Ракетницы, баржи, катера, моторные лодки. Денег государство не жалело на геологию.
Итак, когда я перешел в индустриальный институт, то попал в свою стихию - ни наука, ни преподавание не были для меня чуждыми. Я все время жил на грани сращения науки и вуза.
Что такое в Вашем сегодняшнем представлении индустриальный институт тех времен по своему духу, по атмосфере?
Первое, на что я сразу обратил внимание, это прекрасно созданный, тогда еще небольшой, коллектив. Коллектив интеллигентнейших людей. Это заслуга первого ректора Анатолия Николаевича Косухина. В ЗапСибНИГНИ работали умные люди, но какие-то угрюмые - по сравнению с то-мичами. Угрюмые люди, хотя и умницы.
И вот когда я перешел в Индустриальный, я как будто вернулся в Томский политехнический. Чем-то все-таки вузовские работники отличаются. Они работают с молодежью, они мягче, интеллигентнее, интереснее. Более интересные собеседники, я это сразу почувствовал. Кстати, моя жена тоже перешла в ТИИ с производства, сетует, что я раньше не предложил ей перейти в вуз. Но раньше на производстве платили намного больше, как и сейчас.
Индустриальный был вполне устоявшимся вузом. Потому что крупнейшие школы - томская, уральская - поделились своими кадрами, особенно молодыми. Б.А. Богачев, В.К. Ермаков, А.Н. Косухин, И.В. Лебедев... Многих можно
назвать. И Тюмень, как на дрожжах, начала расти, быстро повысился и ее интеллект. Вряд ли мы догоним когда-нибудь Томск, конечно, не догнать, ведь это - сибирские Афины. Но если бы в Тюмень не приехали кадры из Томска, Свердловска, Тюмень бы такой не стала.
Попытайтесь за короткое время раскрыть суть своей профессии, причем доступно для неспециалистов.
Чему я учу студентов, над какой научной проблемой работаю? В двух словах - это учение о подземной воде. Мы знаем воду речную, озерную, т.е. поверхностную воду, наземную. Мы также знаем подземную воду, находящуюся глубоко в недрах земли. Эта вода может быть пресной, соленой, даже рассолом - очень соленой. Вода обладает колоссальной информацией, она на несколько порядков информативнее, чем горная порода. И эта информация характеризует огромную площадь. Можно говорить о многоликом гидрогеологическом поле: это температурное поле, поле составов, концентрационное поле, физические поля. И все эти поля определяют жизнь человека. Именно вода породила жизнь на Земле.
Чем занимаются гидрогеологи?
Во-первых, сама вода - полезное ископаемое номер один. Прежде всего, это питьевая вода. Все реки загажены, природа у нас в катастрофическом состоянии, поэтому остается единственная альтернатива питьевой воды - это подземная вода, которую пока еще не отравили, не загадили до такой степени, как поверхностную.
Во-вторых, подземная вода - источник технического водоснабжения, особенно для нефтяной и газовой промышленности. Она используется для поддержания пластового давления, для повышения нефтеотдачи пластов. Нефть вырабатывается, энергия пласта падает. Если 30 лет назад на промыслах мы ни одной качалки не видели, там все свистело и гудело, то теперь на всех промыслах качалки. Чем больше давление, тем больше нефти выйдет. И вот для того, чтобы это давление поднять, в пласты закачивают воду.
Так называемая система ППД - поддержание пластового давления. И мы решаем, какую воду лучше закачивать. Можно пресную, например, на Самотлорском месторождении закачивали из озера Самотлор. Другие месторождения используют воду из сеноманских отложений, она лучше, она ближе по своему составу, по своим свойствам к воде продуктивных слоев.
В-третьих - это использование подземных вод в качестве минеральной воды. Вы знаете Боржоми, Нарзан, Тюменскую минеральную воду, это все подземные воды. Их мы тоже изучаем.
Наконец, воды можно использовать как даровое тепло. К сожалению, наша страна в этом плане очень отстает. Меня всегда коробит, когда показывают как зимой замерзает Камчатка. Ежегодно. Хотя там богатейшая кладовая дарового тепла - гейзеры. И стоит освоить хотя бы одно месторождение, как это позволило бы отказаться от ежегодного ввоза на Камчатку одного миллиона тонн угля или эквивалентного количества мазута.
Есть ли в Вашей науке борьба школ, разных подходов?
Подходы, как в любой науке, могут быть разными. Но острой борьбы в гидрогеологии я не замечаю.
Почему? Такие хорошие люди?
Не в этом дело, а в том, что в бывшем Союзе было немного научных школ. Московская, питерская, сибирская школы. Сибирская школа геологии - это был такой монстр, с которым спорить даже центральным школам было бесполезно. Потому что ее отличала близость к фактическому материалу. Его величество факт. Я получил результат - не списал с чьего-то отчета, сам поехал, сам все сделал и получил. Хотите - верьте, хотите - нет. Не верите - проверьте. Но я вас уверяю, что через сутки эту пробу делать уже нельзя - она будет другой. Я взял ее и прямо на скважине сделал анализ. Через день, даже через пять часов результат будет другой - органика, микробы моментально съедают все, идет такая трансформация состава, что от той во-
ды, которая была во время отбора пробы, уже ничего не осталось.
На Всесоюзном совещании в Новочеркасске в 1967 году я выступил с маленьким скромненьким докладиком о влиянии времени хранения на состав и содержание органического вещества в подземных водах - на примере ЗападноСибирского региона. Выводы касались не только данного региона. Никто до меня этого не делал; я привел баржу, встали мы к скважине, открыли задвижки и - сегодня отбираем, завтра отбираем, через три дня. Качество и достоверность фактического материала - этим сибирская школа всегда отличалась.
У москвичей - «немая сцена», по Гоголю. Ведь для центральных школ полевые работы - это поехать в Тюмень, в фонды Главтюменьгеологии. Они обычно приезжали в кер-нохранилище, брали бутылки с пробами, которые лежали по нескольку месяцев, делали анализ и потом писали свои научные фолианты, часто «давя» своим столичным авторитетом. Поэтому борьбы-то особой между школами нет.
Какие нравы в Вашей науке, какая атмосфера, есть ли подсиживание друг друга, желание обогнать, быстрее урвать результат, сделать карьеру на чужом результате, как это нередко бывает среди ученых?
Я в 29 лет стал кандидатом, в 36 - доктором. Почувствовал на себе: «не слишком ли ты, мальчик, молодой, чтобы лезть в доктора?». В математике молодым защищаться легче. Я помню, был в Киевском университете 25-летний академик-математик, у которого в преподавательском гардеробе не принимали пальто - не очень-то походил на преподавателя. К своей докторской я был постарше, но для геолога 36 лет - это не возраст. Нас было три таких «мла-додоктора» в Сибири - Конторович, Нестеров и я. Сказать, что старшее поколение нас тормозило - нельзя. Но косо поглядывал кое-кто: «Далеко шагает мальчик».
Чего они боялись, что появятся конкуренты на их места?
Нет, скорее элементарная человеческая зависть: я вот столько лет строил свою карьеру, а «этот» приехал в Тюмень, покрутился 6 лет и уже докторскую выдал. А чего мне это стоило, их меньше всего интересовало. Как я ночами не спал, проектировал свои баржи, как в зимние морозы работали, нелегкие маршруты по болотам и многое другое: и неудачи, и разочарования. Этого же никто не видел. А видели только одно: «ох, как ловко он публикует статьи. А теперь еще и доктор».
А Вы сами не так же относитесь к тем кандидатам, которые выросли, хотят стать докторами, но еще молоды?
Я выпустил уже 17 кандидатов и трех докторов, причем доктора у меня молодые, недалеко за сорок.
Вы не пускали их раньше, до сорока, чтобы они не защитились раньше ваших 36-ти лет?
Наоборот, подталкивал. Могу честно признаться, что если бы не я, их защита, наверное, не состоялась бы. И они это знают.
Зачем выращивать новых докторов? Ради «зачета»? Но ведь чем шире ряды, тем Вы менее заметны?
С точки зрения примитивного «практического смысла» -вроде бы и да. А вот с другой стороны. Есть какие-то необъяснимые законы, от которых мы зависим, но которые не зависят от нас. Хотим мы или не хотим, но мы это делаем.
Так же, как мы рожаем детей?
Точно так же, это заложено где-то в генах. Это закон воспроизводства в науке. Именно воспроизводства. И ничего тут с собой не поделаешь.
Кроме того, мне не жалко своих идей. У меня много идей, которые я начинал-начинал-начинал, а потом переключался на другое. Вот недавно вспомнил идею и сказал своим аспиранткам: помните, я начинал этим заниматься, ну-ка, давайте вы попробуйте. Почитайте - в каком-то отчете я об этом написал. Время прошло, идея улежалась, вот и попробуйте развить ее и воплотить в жизнь.
Так же и в отношениях со студентами. Вот он, такой-сякой, на лекции ко мне не ходит, казалось бы, надо отомстить ему. А я вообще не могу понять людей, которые мстительны по отношению к студентам. Я бы гнал таких преподавателей из вуза «поганой метлой». Приходит этот студент ко мне на экзамен и прекрасно отвечает. И я скорее ему поставлю пятерку, чем тому, который на все мои лекции ходил. Я оценил этого студента: у него мозги есть, он порядочный человек - пришел не «на холяву», без шпаргалки, выучил и пришел.
Владимир Михайлович, вспомним «ректорский» зигзаг в Вашей карьере, как Вы его сейчас рассматриваете: довольны, что такой поворот был в Вашей жизни?
Когда я очень быстро вырос в плане научной карьеры, мне захотелось попробовать себя в другой сфере: что я могу за пределами деканства? В.Е. Копылов, став ректором, предложил мне поработать проректором по науке. Поработал два с половиной года. Все шло хорошо. В это время Москва срочно искала ректора в Ухту. И незабвенный Анатолий Николаевич Косухин заявил в министерстве мою кандидатуру. Меня вызвали туда, я попытался уклониться, но мне сказали, что вопрос в ЦК партии рассматривался, а от таких должностей не принято отказываться. Все, вопрос решен.
В Ухтинском индустриальном институте я проработал пять лет. Было очень интересно - совершенно новое для меня дело. Институт был очень запущен. Все кипело в склоках. Но мне за пять лет многое удалось сделать. Кстати, ни одного человека из тех, кого я уволил, суд не восстановил. А вот моему преемнику повезло меньше: многие из уволенных им восстановились.
Были у меня и конфликты, не без этого. Потому что я человек прямой, никогда не боялся говорить правду в глаза и быстро принимать решения. В нужный момент приму решение и не побоюсь ответственности. А есть люди, которые не могут стать первыми руководителями только потому, что
они как были проректорами, так проректорами по типу мышления, образу действий и остались.
Считаю, что для меня работа ректором была школой административной и партийной работы. Я был членом партии, членом горкома и горжусь этим. Потому что в партии я работал честно. Получал награды.
Пять лет проработал в Ухте и вернулся в Тюмень. Почему вернулся? Конечно, хотел сменить климат: все-таки Ухта - север. Но важнее было осознание того, что стал отходить от науки, терять научные связи. Корифеи, профессора московские Карцев, Швец продолжали относиться ко мне уважительно, но без прежней теплоты: ты теперь не ученый, ты администратор. К тому же я сам себя чувствовал «белой вороной» среди ректорского корпуса. Кстати говоря, второй такой «вороной» был В.Е. Копылов, мы с ним дружили в те времена, да и сейчас дружба не прерывается. Мы отличались от других, более меркантильных, ректоров, у них были лучшие квартиры и т.п. Я понимал, что попал не в ту компанию: например, никогда не любил заседать. И сейчас для меня высидеть на ученом совете очень трудно. Вроде ничего там не делаю, но устаю. Любое заседание для меня становится своеобразной пыткой, особенно если оно продолжительно и не оперативно. Есть люди, которые любят сидеть в президиумах, а я не любил этого никогда. Все это сыграло свою роль: меня как бы выдавила оттуда сама жизнь. Вернулся на свою родную кафедру, снова деканом стал, продолжилась аспирантура, пришли новые идеи.
Чем отличается самоощущение научного или педагогического деятеля на первых этапах его вхождения в профессию от этапа «поздней зрелости»? Может быть, профессия стала яснее? Не стало скучнее жить, потому что все ясно?
Нет, нет, нет, боже упаси! Масштабностью мышления. Человек проходит несколько уровней масштабности своего мышления. Уровень обобщений становится все более
серьезным, более широким и более глубоким. Багаж знаний незаметно - вспомним закон перехода количества в качество - незаметно растет, ты вроде не ощущаешь и вдруг ... пришла новая идея. Но не просто так пришла, а возникла на базе всего твоего опыта. Это не озарение какое-то, в него я не верю, честно говоря, озарение - это мистика. А я говорю о самом настоящем диалектическом процессе познания.
Есть ли у Вас некий неписаный свод правил поведения в науке, который Вы бы хотели передать «по наследству» Вашим нынешним аспирантам?
Мой учитель Удодов Павел Афанасьевич, с которым я начинал работать, от которого я ушел, и он долго мне этого не прощал - пока я не стал доктором. Когда он увидел, что я в Западной Сибири стал «корифеем» в области нефтяной гидрогеохимии - он был корифеем в области рудной гидрогеохимии, - пригласил меня к себе домой, стукнул рукой по столу и сказал: «Правильно сделал, что уехал в Тюмень». И это для меня была самая высшая похвала, этот ученый-фанат однажды сказал: «Надо уметь заставить себя работать!». И это говорил человек, страстно преданный науке и работавший днями и ночами. Теперь это и мое основное правило.
А как быть сегодня - в отличие от советских времен, когда доцент, а тем более профессор, мог себе позволить более-менее благополучную жизнь - с верностью науке, с преданностью профессии, с принципом Вашего учителя? Ведь сегодня такой фанатизм очень слабо материально окупается?
Во-первых, призвание ученого неистребимо. Потребность заниматься наукой, воспроизводить себя в учениках неистребима. В любых условиях. Кстати, русские интеллигенты никогда хорошо и не жили. Не помню, кому (кажется, Бруни) принадлежит знаменитое изречение: ум и богатство несовместимы. Во-вторых, нас спасает консерватизм: как было, так оно и будет. Да, на какое-то время кто-то из уче-
ных ушел в лавки. Но многие потом вернулись. Посмотрите, как рвется в вузы молодежь. И родители тащат своих «балбесов», как ослов к колодцу. Кто-то сам, кого-то родители подгоняют, но тем не менее образование наше развивается. Хотим мы этого или не хотим. Это неписаный закон.
До сих пор наша беседа концентрировалась на профессиональных аспектах жизни. Заключительную часть разговора я предлагаю посвятить тому, что называется жизненный путь человека. Не просто профессиональный, а весь жизненный путь. Хотя они иногда пересекаются: многие могут сказать «у меня нет другой жизни, кроме жизни в моей профессии».
Итак, можете ли Вы сейчас вспомнить ситуации, когда принимали наиболее важные жизненные решения, связанные с поворотными моментами в Вашей жизни? Возможно, это будут те ситуации, о которых мы говорили выше, но не называли их именно поворотными.
И, если вспомните, каковы были мотивы того или другого решения? Может быть, Вы сейчас приняли бы другое решение, полагая, что в то время выбрали не тот способ, не тот путь, не то направление?
Если бы я мог вернуться в прошлые времена, то все поворотные решения, которые принял, я бы повторил. Считаю, что в этом плане мне повезло. Или благодаря Всевышнему, или потому, что я так удачно попадал «в точку».
Первое поворотное решение я принял в юности - выбрал эту специальность.
Второе важное жизненное решение - когда я ушел от своего шефа. Был его правой рукой, его надеждой, и вот взял и ушел.
Захотел заняться своим собственным делом. Вошел в какое-то противоречие, до сих пор объяснить себе не могу. Надо уйти и все. Самому что-то делать. У шефа очень сильный характер был - у меня тоже. Как говорится, два медведя в одной берлоге не живут. И вот случай: приглашение в Тюмень. Правда, вмешался еще один фактор - в
Томске трудно было получить жилье. Но, ретроспективно размышляя, этот фактор оказался не главным. Просто мне надо было уйти в свое дело. Чего я и добился, приехав в Тюмень. Я уже был сформировавшимся исследователем, которому не нужны надсмотрщики, руководители, консультанты.
Третий поворот - когда Анатолий Николаевич Косухин пригласил в Индустриальный. Для меня это была неожиданность, как будто метеорит с неба на голову упал. Но я уже говорил, что быстро принимаю решения. И я моментально перешел в индустриальный институт. Правда, посоветовался со своим учителем и он мне написал: «кафедры на дороге не валяются».
Что меня побудило принять это решение? В какое-то время я стал ощущать неудовлетворенность своей работой. «Вы в ЗапСибНИГНИ работаете на полку, - говорил нам Геннадий Павлович Богомяков. - Производство идет вперед, а вы отстаете, не успеваете». Крепко это меня задело: что же, всю жизнь буду изобретать велосипед, писать научные статьи? А кому они нужны? Такое неверие появилось. И вдруг почувствовал, что накопил знаний и опыта, что пора передавать их молодежи. И вот уж в вузе я достигну результата, который можно измерить и оценить. А наука никуда не уйдет: аспирантурой буду руководить, у меня будут студенты.
Следующее поворотное решение - это Ухта. Я уже говорил, что меня туда привело желание попробовать свои силы. Интересный район и такой запущенный вуз: смогу я что-то сделать в тех условиях или нет? Здесь я уже корнями прирос, а вот на новом месте не пропасть - это интересно. Мне мой шеф говорил, когда я из Томска уезжал: «Пропадешь!». Я ему: «Нет, не пропаду!» И вот опять: пропаду или не пропаду? Особо заядлым игроком я никогда не был, в карты никогда не играю, но захотелось чего-то «солененького». Я это «солененькое» получил, справился и, считаю, приобрел приличный опыт.
Еще одно поворотное решение - возвращение из Ухты в Тюмень. Это тоже не просто было: у меня была масса предложений из Министерства: ректором в Калинин, ныне Тверь, в Новгород. Виноградов предлагал мне возглавить научный центр в Калуге под Москвой. Я не раздумывая отвергал все эти предложения. «Нет! Только в Тюмень и только на свою кафедру! Хочу с портфелем профессорским ходить - наконец-то!». Просто я хотел вернуться на свою стезю, окунуться в научную работу, в учебный процесс. С тех пор уже 22 года ничего не меняю.
Вы сказали еще до начала беседы, что жизнь состоялась уже потому, что Вы сделали три научных открытия. Подтверждаете?
Основная задача геологии - открытие месторождений полезных ископаемых. И если каждому геологу хотя бы раз сверкнет удача что-то, хотя бы маленькое, открыть, все -жизнь состоялась. У меня такое трижды случилось. На моем счету три геологических открытия. Уже поэтому считаю: жизнь состоялась. Состоялась жизнь, состоялась специальность, состоялся как личность.
