47DOI 10.24411/9999-054A-2020-10003 уДк 811.161.1'242; 398
а. в. Сидоренко
Тендер и пол в языке советского детства
в статье под языком советского детства понимается по преимуществу язык близкой автору детской субкультуры 1980-х — начала 1990-х гг., включающий явления, которые можно отнести к детско-подростковому жаргону, а также тексты и жанры детского (в т. ч. школьного) фольклора. Часть его элементов известна как минимум век (традиционный детский фольклор, представленный в работах Г. С. виноградова); другая часть нехарактерна для современной культуры русского детства. поэтому автор стремится держать в поле зрения диахронический аспект изучаемых феноменов. в центре внимания статьи находится ряд вопросов, которые в основном касаются:
1) состава лексических и фразеологических единиц, именующих лиц по признаку пола и соответствия предписанным гендерным ролям, а также отражающих сферу их эротического интереса;
2) состава лексиконов лиц разных полов;
3) проявления гендерных закономерностей в текстах различных речевых и фольклорных жанров.
работа выполнена на материале известных трудов по фольклору, детской субкультуре; к анализу привлекаются контексты художественных произведений, отражающих мир детства, материалы из личного архива автора. основные выводы, сделанные в работе, связаны с описанием скрытых аспектов субкультуры мальчиков-подростков. Ключевые слова: детский фольклор; язык советского детства; жаргон; школьный фольклор; гендер; речевой жанр; детская субкультура.
A. v. SIDORENKO
Gender and gender in the language of Soviet childhood
Annotation. In the article, the language of Soviet childhood is understood primarily as the language of child subculture of the 1980s — early 1990s close to the author, which subculture includes phenomena that can be attributed to child and adolescent jargon, as well as texts and genres of children's (including schoolchildren) folklore. Some of its elements are known for at least a century (traditional children's folklore, presented in the works of G. S. vinogradov); the other part is not typical for the modern culture of russian childhood. Therefore, the author tries to keep in view the diachronic aspect of the studied phenomena. the article focuses on a number of issues that are mainly related to:
1) the composition of lexical and phraseological units that name people based on gender and correspond to prescribed gender roles, as well as reflecting the scope of their erotic interest;
2) the composition of lexicons of persons of different sexes;
3) the manifestation of gender patterns in texts of various speech and folklore genres.
the work is based on the material of well-known works on folklore, children's subculture; the analysis involves the contexts of artistic works that reflect the world of childhood, materials from the author's personal archive. the main conclusions made in this paper are related to the description of hidden aspects of the subculture of adolescent boys.
Keywords: Children's folklore; the language of Soviet childhood; jargon; school folklore; gender; speech genre; children's subculture.
При знакомстве с научными работами, посвященными детскому фольклору и вообще детской субкультуре, закономерно впечатление, что по большей части речь идет о мире мальчиков, если только перед нами не специальное исследование девичьей субкультуры [Борисов 2002; ШБФ 1992]. На этот факт обращает внимание Т. Б. Щепанская в предисловии к «Миру русского девичества» С. Б. Борисова, говоря об общей «неясности гендерных характеристик исследуемых феноменов детства» и слабой представленности девичьей субкультуры «даже на уровне материалов, не говоря уже о концептуализации гендерно окрашенных практик» [Щепанская 2002, 5].
Г. С. Виноградов, открывая читателю «страну детства», нередко стремился делать попутные замечания, касающиеся данного аспекта. Так, описывая зимние игры, он пишет, что у девочек это «главным образом куклы», а у мальчиков — «уличные забавы», на Пасху девочки проводят много времени на качелях, а мальчики играют в бабки, на рыбалку же «девочек с собою не берут», более того — вообще «не любят «"с девчонками возиться"»; в мальчишеские игры девочки играют «редко, и то не самостоятельно», в обратном случае они рискуют прослыть «парняшницами» или «парнишницами» [Виноградов 1998, 13; 15; 20; 21]. В то же время, говоря о «детях» вообще, ученый чаще приводит примеры, характеризующие именно мир мальчиков. Такова, например, картина ссоры мальчишек, сопровождающейся обоюдными обзываниями [Виноградов 1998, 39]. (Это обусловлено и преобладанием мужских дразнилок, что отметила еще О. И. Капица [Капица 1928, 111].) К подобным заключениям приходит и В. В. Головин в статье «Детское обычное право». С одной стороны, основные выводы В. В. Головина правомерны по отношению к поведению детей обоих полов (о высоком статусе и обязательной силе клишированных формул и проч.). В то же время автор везде говорит о «детях» (безотносительно к полу), хотя за описаниями игр и детского правового кодекса отчетливо проступают контуры мира мальчиков 1. Лишь однажды при описании детских обычаев упоминается лицо женского пола — «институтка» [Головин 1997].
С одной стороны, мальчишеский мир более заметен, а девичий предстает на его фоне «как terra incognita» [Щепанская 2002, 5], что требует особой методологии исследования. Так, для получения уникальных материалов по девичьей культуре С. Б. Борисовым приме-
1 В целом для девочек игры на материальный выигрыш нехарактерны [Борисов 2002, 18].
нен «метод сбора текстов, написанных по просьбе исследователя» [Борисов 2002, 19]. С другой стороны, в работах, посвященных детской субкультуре, условно говоря, маскулинные ее аспекты нередко остаются вне поля зрения исследователя. Нельзя не согласиться с А. Л. Топорковым, который в сочувственном обзоре на работу М. В. Осориной [Осорина 2008] пишет: «Вообще, тот образ освоения городского пространства, который она воссоздает, на мой взгляд, имеет несколько благостный и девичий характер. <...> Кроме того, автор как бы не замечает того, что городское пространство несет вполне реальные угрозы и страхи взрослых во многих случаях имеют вполне объективное основание. <...> Помню, например, такой топос во дворе нашей школы на Невском проспекте, как "трубы", на которых нас "трясли" местные хулиганы» [Топорков 2009]. Столь разные образы детства не могут не соотноситься с личным детским опытом автора. Поэтому, например, С. Б. Адоньева в предисловии к своей работе «Категория ненастоящего времени» отмечает, что внутренним побуждением к ее написанию «было желание подвергнуть рефлексии факты той культуры, носителем которой является автор» [Адоньева 2001, 5].
Отмеченная А. Л. Топорковым сфера жизни и коммуникации не представлена в той части детского фольклора, которую С. М. Лой-тер именует «набором элитных жанров» [Лойтер 2001, 11]. Сюда относятся и приводимые исследователями «формулы устрашения перед дракой», стереотипные формулы регулировки конфликтов типа «двое в драке, третий в с.» и т. п. [Белоусов и др. 2005, 226]. Именно о мужском мире следует говорить, вспоминая высказанный Г. А. Левинто-ном тезис о перспективности сопоставления детской и криминальной субкультуры по таким аспектам, как важная роль «вопросно-ответных испытаний», определяющих статус индивида, «особая роль жаргона», «повышенная ритуальность», «суеверия, локальная семи-отизация одежды» [Левинтон 1990, 99] (в девическом мире многого из этого нет). К. В. Чистов писал о том, что речевое поведение (как и поведение вообще) есть чередование спонтанных и неспонтанных форм [Чистов 2005, 61]; говоря о традиционной культуре, ученый указывал на особую роль ситуаций, располагающих к фольклорной коммуникации [Чистов 2005, 159]. Очевидно, что есть и общий набор «"субкультурных" состояний» ([Неклюдов 2008]), но часть из них носит отчетливо девический или мальчишеский характер. Так, у мальчиков-подростков в определенных ситуациях принято придерживаться, по формуле С. Б. Адоньевой, «коммуникативных стратегий, кото-
рые предоставила говорящему традиция» [Адоньева 2004, 51]. Приведем пример из романа Ш. Идиатуллина «Город Брежнев» (2017), в котором представлена реконструкция образа советского детства 1980-х гг. (преимущественно мужского). В нем приведена речежан-ровая сценка, характерная для ситуаций, когда мальчик, подросток (это могла быть и группа) оказывался на чужой улице, в чужом квартале и т. п. и встречался с местными ребятами:
— Какой комплекс? — спросил тот, что справа, мелкий и худой.
— Сорок пятый, — сказал я спокойно, почти не соврав.
— Зашибись. Десять копеек есть?
— Нету.
— А если найду? — осведомился второй, покрупнее, с красивыми светлыми глазами. Наверное, голубыми.
— Зубы жмут? — уточнил я.
— Не понял! — хором воскликнули оба. Третий пока молчал — видимо, основной.
— Объяснить? — сказал я и улыбнулся. <...> Тут вступил третий:
— Кого знаешь?
— Пятака знаю, — сказал я, чуть расслабившись».
Ср.: «Вечером гуляем по району, видим чужого пацана, подходим поговорить. — Э, слушай, ты с какого района? — спрашивает Вэк» (В. Козлов. Гопники, 2002).
Описываемый жанр строится на двух ритуальных фразах-вопросах: «С какого района/комплекса/штата?» и «Кого знаешь (знаете)?». Сама эта субкультурная ситуация и присущие ей речевые клише широко известны, что находит отражение, например, в услышанном нами в начале 1990-х гг. анекдоте: учительница спрашивает ученика-хулигана, знает ли тот Державина, Крылова, Пушкина, а тот парирует: знает ли она Рыжего, Кислого, Слона и других авторитетных пацанов. Подобные устойчивые единицы подходят под категорию клише, которые Г. Л. Пермяков призывал «вводить в словари в качестве самостоятельных языковых знаков» [Пермяков 1988, 145]. Они составляют заметную часть детского жаргона.
Конечно, мальчишеская субкультура неоднородна (хотя бы в силу возраста), но можно говорить об определенном наборе общих установок, связанных с проявлениями агрессии и конфликтами. К примеру, в Башкирской АССР в 1980-х — начале 1990-х гг. (и раньше, как минимум в 1960-х гг.) мальчики уже с дошкольного возраста знали,
кто такие шишкари и что значит обшишкарить: «Нас хотели обшиш-карить у кинотеатра <...> на ВТСе, мы отступили к Стерле, но на кладбище нас все-таки обшишкарили» (записано в 2012 г. от В. Бондарева, 1982 г. р.); «Хулиганы отнимали мелочь, бейсболки, это называлось обшишкарить» (записано в 2020 г. от Т. Муратова, 1983 г. р.). В литературных произведениях авторов-мужчин контуры этого относительно скрытого мира проступают очень наглядно (некоторые стихи Б. Рыжего, рассказы З. Прилепина, Г. Садулаева, М. Елизарова и др.).
В «Мире русского девичества» выделяется три «детских игровых континуума»: исключительно или преимущественно девичий, исключительно или преимущественно мальчишеский и совместный [Борисов 2002, 23]. Можно выделить аналогичные три континуума в детской субкультуре вообще, на принадлежность к ним тех или иных феноменов исследователи нередко обращают внимание: так, С. Б. Адоньева констатирует, что секреты являются девичьей практикой, клады — мужской, похороны животного — и мужской, и женской [Адоньева 2001, 31]. Каждый из континуумов имеет предпочтительные формы речевого выражения. Если, по формулировке С. Б. Адоньевой, родовым понятием фольклора является не творчество, но речь (речевая деятельность) [Адоньева 2004, 3-4], хотя бы некоторые гендерные особенности мужской и женской речи должны распространяться и на фольклорные речевые формы.
На уровне лексики речи мальчиков-подростков описываемого периода свойственно наличие лексико-семантических групп, характеризующих:
1) иерархию членов неформального коллектива и отношения между ними (старшаки, салажня, щеглы, салаги, салабоны, правильные пацаны, кенты, корефаны, чушпаны, чуханы, чмошники, зачморенные);
2) систему оценок и ценностей подростков (западло, зыкинско, по-па-цански);
3) особенности проявления их интереса к противоположному полу (засосать, защупать, пососаться, обжиматься на медляке);
4) физические конфликты — словообразовательное гнездо с вершиной махаться (махла, махач и махач, махаловка, махалка, махачка и проч.);
5) систему терминов и понятий восточных боевых искусств: кийя, ката, маваши, нунчаки, йоко-гери, сэнсэй, кю, дан, стойка, вертушка, нунчаки, каратэ (почти все примеры взяты из романа Ш. Идиа-туллина «Город Брежнев») и многое другое.
Уже по этому фрагменту лексикона мальчиков видна важная роль (полу)криминального жаргона в языке детей и подростков, которая давно замечена исследователями: в словаре «Русское детство» статья «Жаргон» более чем наполовину состоит из материала под заголовком «Жаргон воровской в детской речи» [Борисов 2012/1, 374-376]. Зафиксирована и специфическая лексика девичьего жаргона [Борисов 2002, IO7-IO9].
В речи мальчиков описываемого периода выделяется базовая оппозиция пацаны — бабы 2. Оба члена оппозиции имеют дериваты: бабская школа («презрительно о женской школе» в СССР в середине ХХ в.) [Борисов 2012/1, 43], бабские сандалии, бабская одежда и т. д., где прилагательное бабский сохраняет пренебрежительную окраску: «Третий отряд, как всегда, выпендрился, расслоившись на три круга — бабский, пацанский и смешанный» (Ш. Идиатуллин. «Город Брежнев»). Пример из другого «подросткового» романа: «Потом я иду в туалет. На этом этаже рядом с нашим и бабским есть специальный, учительский» (В. Козлов. «Гопники»). Также ср. наименование изображенных на картах обнаженных моделей как «голых баб» (не девчонок, женщин, теток и т. п.) [Борисов 2012/1, 496]. Антонимическая пара пацаны — бабы используется для указания не только на пол, но и на гендер. В детской речи такие примеры фиксируются не менее века (далее примеры приводятся по «Национальному корпусу русского языка»): «Володя очень сошелся с Ваней и Сережей, а Митя ему не понравился, говорит, что он „баба"» (В. С. Новицкая. «Хорошо жить на свете!», 1912). Баба в этом значении — то же, что не пацан: «— Не пацан, что ли? — презрительно сказал Гутэнтак» (А. Силаев. «Армия Гутэнтака», 2007). Напротив, поступать в соответствии с предписанной тендерной ролью значит поступать по-пацански, держать слово пацана («— Слово пацана! — клянусь я, и тотчас Люська убегает» (А. Иванов. «Географ глобус пропил», 1995) и т. п. Ср. также: «...мальчишки таковыми себя не называли, а только: пацаны» [Борисов 2012/2, 110].
Выше отмечено зафиксированное Г. С. Виноградовым наименование парнишница (парняшница). В «Русском детстве» также зафиксированы мальчишница (1930-е — 1970-е) [Борисов 2012/1, 719], пацаненок в юбке (1960-е) [Борисов 2012/2, 110], добавим к этому пацанку: «.проработанный образ "девчонки-пацанки"» (Форум: Начало 2010-2011). Осуждение мальчика выражено в номинациях девчоночник [Борисов
2 Подобное словоупотребление актуально до сих пор: ср. название малочисленной группы из социальной сети «ВКонтакте» «Пацаны и бабы» (URL: https://vk.com/ club19892668).
2012/1, 255], девчатник (1930-е — 1960-е) [Борисов 2012/1, 254], девичий (девчачий) пастух (король), девичий поп (1950-е — 1960-е) [Борисов 2012/1, 252], в 1980-х гг. также бабник.
Устойчивые выражения и слова, характеризующие эротический интерес детей и подростков: провожать до дому [Борисов 2012/2, 224], ходить в кино [Борисов 2012/1, 513] (а также ходить с кем-то, лазить), водиться [Борисов 2012/1, 146], бегать за кем-то [Борисов 2012/1, 63], стрелять за кем-то [Борисов 2012/2, 445], в т. ч. некоторые грубо-просторечные слова из речи подростков (особенно старших): защупать, пососаться, обжиматься на медляке (см. цитированные выше романы «Город Брежнев» и «Гопники»). Тот, кто не обжимается на медляке, танцует на пионерском расстоянии [Борисов 2012/2, 9].
Интересны наименования забав шуточно-эротического характера: московский зонтик [Борисов 2012/1, 780]), бутылочка [Борисов 2012/1, 110], игра в карты на раздевание [Борисов 2012/1, 496], а также сюжетно-ролевых игр с эротическим мотивом: больница (доктор) [Борисов 2012/1, 92], семья [Борисов 2012/2, 373], свадьба [Борисов 2012/2, 361], также см.: [Борисов 2002]. В процессе проявления эротического интереса к девочкам (например, при «проверках» — носят или не носят бюстгальтер) мальчики проявляют «бестактное вербальное поведение» [Борисов 2002, 182]. А. Ф. Белоусов говорит о давней традиции «срамных разговоров», избегающий которые рисковал быть названным «девчонкой» [РШФ 1998, 6]. В детской среде фиксируется эротический (непристойный) анекдот [Борисов 2012/1, 31] (типа «.Я его боксом-боксом, а он меня кефирчиком-кефирчиком»). Опыт подглядывания рано становится популярной темой мальчишеских разговоров (из рассказа мальчика восьми лет о вожатой пионерского лагеря «Орленок», 1980-е гг.: «Она нагнулась, а титьки вываливаются, вываливаются.»). В таких разговорах девочка была бы помехой, как и в обратной ситуации [Борисов 2002, 68]. Представление о коитальной механике воплощается в хорошо известных мальчикам в 1980-х гг. эротических жестах, занимающих важное место в системе их невербальной коммуникации.
Выделяется группа слов и устойчивых выражений, отражающих интерес мальчиков к женскому нижнему белью: а) название игры «Панталоны» [Борисов 2012/2, 104]; б) рейтузы [Борисов 2012/2, 301], часто репетузы (http://forum.lingvolive.com/thread/l141629); в) трусы, известные по фольклорным текстам «Не складно, не ладно, в твоих
трусах прохладно.», «Андрей-воробей <...> Без трусов остался» и т. д.; г) лифчик [Борисов 2012/1, 682]. В детской речи и фольклоре слова, называющие нижнее белье, часто употребляются в смехоэротиче-ском контексте. Частотны и названия тех частей человеческого тела, где локализованы половые признаки. Все они носят разговорно-просторечный характер (часто сниженный) и широко представлены в детском фольклоре [Трыкова 2005].
Устойчивыми единицами речи являются красная пленка, красное стекло — «предметы, которым предписывалась способность создавать изображение обнаженного тела сквозь одежду» [Борисов 2012/1, 606], фиксируется также красный фонарь [Борисов 2012, 175], красные очки. «Мы и раньше, собрав волю в кулак, задавали неловкие вопросы в фотографических магазинах, есть ли у них красная пленка?..»; «Антип вытаскивал фотоаппарат, делал пальцем «щелк» и кричал: "Красная пленка!"» (М. Елизаров. «Pasternak», 2003). Красная пленка, красное стекло и т. п. являлись предметами поверий и основанных на них розыгрышей и шуток.
Особую группу составляют слова и выражения традиционного жанра, объясняющие маленьким детям процесс их появления на свет: аист принес, в капусте/сугробе нашли, купили и т. п. [Борисов 2002, 75-99].
В детской коммуникации выделяются как мужские, так и женские речевые жанры. Исследователи говорят, например, о большей любви мальчиков к кодам и шифрам, а девочек — к тайным языкам [Осорина 2008, 154], об особых страшилках девичьей среды [Адоньева 2001, 24], об отличиях в альбомных традициях [Калашникова 2003] и т. д. К преимущественно мужским относится эротический анекдот [Борисов 2012/1, 31] (в общем контексте «срамных разговоров»); описанный выше специфический жанр, используемый при встрече незнакомых мальчиков/подростков, основная цель которого — идентификация на основании признака «свой — чужой»; жанр угрозы в его клишированных формах, содержащих намек на физическое насилие («Зубы жмут?»; «Видал-миндал?» [Борисов 2012/1, 138], «Я те рожу растворожу» [Борисов 2012/2, 742] и мн. др.). В известных нам работах зафиксирована лишь одна собственно женская клятва — «Клянусь честью», мужских же гораздо больше — «зуб даю», «падлой буду» и т. п. формулы жаргонного происхождения [Сидоренко 2016]. К женским относятся жанры девичьего альбома, различные девичьи гадания, эпистолярные жанры, «дефлоративные» нарративы и т. п. [Борисов 2002]. С. Б. Борисов ставит под сомнение правомерность
негласной презумпции существования жанров смехоэротического дискурса в среде мальчиков, приводя свидетельства их циркулирования и в девичьем мире [Борисов 2002, 304-305]. Речь здесь идет, например, об обманках [РШФ 1998, 530-544] — жанре, предназначенном для вербализации запретного. Эту точку зрения подтверждают и материалы работы О. Ю. Трыковой [Трыкова 2005], записанные как от мальчиков, так и от девочек.
Выводы, представленные в работе, не носят окончательного характера и нуждаются в дальнейшем уточнении на материале, собираемом автором в рамках исследования близкой ему детской субкультуры 1980-х — 1990-х гг.
ЛИТЕРАТУРА
Адоньева 2001 — Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени: (Антропологические очерки). СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001. 167 с.
Адоньева 2004 — Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб.: Изд-во СПбГУ; Амфора, 2004. 309 с.
Белоусов и др. 2005 — Белоусов А. Ф., Головин В. В., Кулешов Е. В., Лурье М. Л. Детский фольклор: проблемы и перспективы изучения // Первый Всероссийский конгресс фольклористов: в 4 т. Т. 1 / ред. А. С. Каргин. М.: ГРЦРФ, 2005. С. 215-239.
Борисов 2002 — Борисов С. Б. Мир русского девичества: 70-90 гг. XX в. М.: Ладомир, 2002. 342 с.
Борисов 2012/1-2 — Русское детство, XIX-XX вв.: культурно-антропологический словарь: в 2 т. / сост. С. Б. Борисов. СПб.: Дмитрий Буланин, 2012. 798 + 829 с.
Виноградов 1998 — Виноградов Г. С. Страна детей. Избранные труды по этнографии детства / сост. А. В. Грунтовский. СПб.: Историческое наследие, 1998. 547 с.
Головин 1997 — Головин В. В. Детское обычное право // Исследования по славянскому фольклору и народной культуре / Studies in Slavic Folklore and Folk Culture. Oakland, 1997. P. 7-26. URL: http://folk.spbu.ru/Reader/golovin2. php?rubr=Reader-articles (дата обращения: 22.04.2020).
Калашникова 2003 — Калашникова М. В. Современная альбомная традиция // Современный городской фольклор / [редкол. А. Ф. Белоусов и др.]. М.: РГГУ, 2003 (Традиция — текст — фольклор: Типология и семиотика). С. 599-619.
Капица 1928 — Капица О. И. Детский фольклор: песни, потешки, дразнилки, сказки, игры. Л.: Прибой, 1928. 222 с.
Левинтон 1990 — Левинтон Г. А. Насколько «первобытна» уголовная субкультура? Обсуждение статьи Л. Самойлова «Этнография лагеря» (СЭ, №1, 1990) // Советская этнография. 1990. №2. С. 96-100.
Лойтер 2001 — Лойтер С. М. Руский детский фольклор и мифология: исследование и тексты. Петрозаводск: КГПУ, 2001. 296 с.
Неклюдов 2008 — Неклюдов С. Ю. Фольклористика: взгляд извне и взгляд изнутри // Фольклористика в контексте наук о традиционной духовной культуре. Вопросы теории и методологии: сб. материалов тематического блока XIV Международного съезда славистов, Македония, Охрид, 2008 / сост.: А. С. Каргин, А. В. Костина. М.: ГРЦРФ, 2008. С. 53-65.
Осорина 2008 — Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых / 4-е изд. СПб.: Питер, 2008. 304 с.
Пермяков 1988 — Пермяков Г. Л. Основы структурной паремиологии. М.: Наука, 1988. 236 с.
РШФ 1998 — Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / сост. А. Ф. Белоусов. М.: Ладомир; АСТ-ЛТД, 1998. 744 с. (Русская потаенная литература).
Сидоренко 2016 — Сидоренко А. В. Детская клятва в советскую эпоху: рече-жанровые характеристики // Жанры речи. 2016. №2 (14). С. 72-78.
Топорков 2009 — Топорков А. Л. Детские секреты в научном освещении // Новое литературное обозрение. 2005. №5. URL: https://magazines.gorky. media/nlo/2000/5/detskie-sekrety-v-nauchnom-osveshhenii.html (дата обращения: 22.04.2020).
Трыкова 2005 — Трыкова О. Ю. О роли бранной лексики в детском фольклоре // «Злая лая матерная.»: сб. ст. / под ред. В. И. Жельвиса. М.: Ладомир, 2005. С. 334-343.
Чистов 2005 — Чистов К. В. Фольклор. Текст. Традиция: сб. ст. М.: ОГИ, 2005. 272 с.
ШБФ 1992 — Школьный быт и фольклор II. Девичья культура / сост. А. Ф. Белоусов. Таллинн: Таллинский педагогический институт им. Э. Вильде, 1992. 160 с.
Щепанская2002 — Щепанская Т. Б. Предисловие // Борисов С. Б. Мир русского девичества. М.: Ладомир, 2002. 352 с.
