CC BY
48
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2012. № 6
ОНТОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ
С.М. Гавриленко*
ФУКО - СКЕПТИЧЕСКИЙ МЫСЛИТЕЛЬ
(о книге Пола Вена «Фуко: его мысль и характер»1)
В статье рассматривается книга известного историка-эллиниста Пола Вена «Фуко: его мысль и характер». Веновский Фуко не постструктуралист, не постмодернист, не нигилист, не релятивист. Он скептик. «Скептицизм» становится у Вена именем и изощренной эмпирической исследовательской стратегией, и специфической формой жизни.
Ключевые слова: Фуко, Вен, скептицизм, история, эпистемология, эмпиризм, истина.
S.M. G a v r i l e n k o. Foucault — skeptical thinker (Paul Veynes book "Foucault: His Thought, His Character")
The article deals with the Paul Veyne's book «Foucault: His Thought, His Character». Foucault by Veyne is not a poststructuralist, not a postmodernist, not a nihilist, not a relativist. Foucault is sceptic. According to Veyne, «scepticism» becomes the name and sophisticated empirical research strategy and at the same time a peculiar form of life.
Key words: Foucault, Veyne, skepticism, history, epistemology, empiricism, truth.
Сегодня я мечтаю о молодых историках, которые хотели бы писать историю так, как это делал Фуко.
Поль Вен
Где бы ни возник соблазн обратиться к исторической константе или кажущейся достоверной антропологической характеристике или, наконец, к фактору, который, как представляется, универсально распространен, там необходимо обнаружить сингулярность и показать, что в действительности, все не так очевидно.
Мишель Фуко
Бланшо, Делез, Эрибон... Пол Вен, почетный профессор Коллеж де Франс, один из ведущих современных историков Антично-
* Гавриленко Станислав Михайлович — кандидат философских наук, доцент кафедры онтологии и теории познания философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (495) 939-14-21; e-mail: [email protected]
1 Мы основывались на английском издании книги Вена [P. Veyne, 2010] ввиду того, что гораздо лучше знаем английский язык, чем французский, а также в силу доступности нам именно английского текста. Надеемся, что работа с английским изданием книги французского автора не будет рассмотрена как нарушение принципов интеллектуальной честности и правил академической респектабельности.
сти2, своей работой о Фуко встраивается в ряд известных французских интеллектуалов, которые посвящают Фуко отдельную книгу. Вен пишет спустя почти четверть века после смерти Фуко книгу-памятник, книгу-экзегезу, книгу-некролог, настоятельность и необходимость которой уже не диктуются актуальностью события смерти, остающейся, тем не менее, ее горизонтом.
«В этой книге я постараюсь объяснить себе мысль человека, бывшего великим другом, но так же, как мне представляется, и великим мыслителем» [Р. Veyne, 2010, р. 7]. Книга Вена — это попытка отдать долг дружбы3 (долг, который не может быть списан смертью и делается ею только более настоятельным), но это и очередное выражение интеллектуальной солидарности и признательности4. Двойственность «объекта» («великий мыслитель» и «великий друг», «мысль» и «характер») определяет два полюса, колебания между которыми образуют своеобразное напряжение веновского текста, обеспечивая динамику его развертывания: с одной стороны, это полюс аналитической реконструкции принципов фукинианского мышления, с другой — это полюс личного свидетельства, всегда фрагментарного, «по случаю», не управляемого хронологической логикой биографии, свидетельства, регулируемого неизменным
2 На русский язык переведены две работы Вена: «Греки и мифология: вера или неверие? Опыт о конституирующем воображении» [П. Вен, 2003] и «Как пишут историю: Опыт эпистемологии» [П. Вен, 2003]. В последнее издание в качестве приложения включена статья Вена «Фуко совершает переворот в истории».
3 В частности, дружба между Веном и Фуко нашла свое выражение в совместной работе, когда Фуко в последние годы своей жизни проводил исследования, связанные с историей античного мира. Но Вен просит не преувеличивать его вклад в исследовательские усилия и результаты Фуко: «К чему он, собственно, сводился? Очень к немногому, надо сказать, ибо почему я должен проявлять ложную скромность. Идеи принадлежали только Фуко — как лук Одиссея, абстрактный анализ был тем оружием, владеть которым было под силу только ему. У него была способность самостоятельно в течение нескольких коротких месяцев изучить все, что относится к той или иной культуре или дисциплине... Моя собственная роль сводилась к двум вещам: время от времени подтверждать исторические документы, с которыми он работал, а также обеспечивать поддержку и поощрение. Вечером он рассказывал мне, над чем работал в течение дня, чтобы узнать, не последуют ли с моей стороны возражения от имени дисциплины. Кроме того, я, будучи сам историком, поощрял его, демонстрируя одобрение его метода» [ibid., р. 25—26].
4 В своем эссе «Фуко совершает переворот в истории» Вен не удерживается от определенной экзальтации: «Фуко — совершенный историк, венец истории. Никто не сомневается в том, что этот философ — один из величайших историков нашей эпохи, но, может быть, он также является творцом научной революции, возле которой кружили все историки. Все мы — позитивисты, номиналисты, плюралисты и противники слов на -изм, а он стал первым воплощением всего этого. Он первый совершенный историк-позитивист [П. Вен, 2003, с. 351]). Тон книги, которую с данным эссе разделяет 30 лет (французское издание книги вышло в 2008 г.), гораздо более сдержан, но и она содержит многочисленные следы восхищения своим героем. При этом могущая вызвать удивление или даже шок характеристика Фуко как «историка-позитивиста» останется неизменной.
чувством такта и угадываемыми лишь по полунамекам зонами умолчаний. В книге Вена нет ничего «сенсационного», но нет в ней и ханжеского лицемерия. Вен пишет апологию «метода Фуко» и защитительную речь (против ошибочных и превратных толкований) одновременно и определенного способа мыслить, и определенного способа быть человеком. Есть что-то платоновско-сокра-тическое во всем этом веновском предприятии. Одна из глав книги Вена имеет характерный заголовок: «Был ли Фуко совратителем молодежи?».
«Кем был Фуко?» Известно, что Фуко не уставал бороться с любыми попытками вписать его мышление в легитимные и институционально гарантированные классификации, пытаясь возвести саморазличение и самотрансформацию в действующий принцип собственного письма. Вен не видит проблемы, связанной с классификацией мышления Фуко — «трудности», заставившей Бланшо пойти на отсылающий к логическим парадоксам самореферентно-сти казус, поместив Фуко вместе с Бартом, Делёзом и Лаканом в класс «неклассифицируемых мыслителей». Одним решительным жестом отказываясь от определений, подверженных постоянной смысловой инфляции («структуралист», «марксист», «левак», «продукт мышления 68-го», «нигилист», «враг человечества» и т.п.), Вен на вопрос: «Кем был Фуко?» дает быстрый, стремительный и несколько неожиданный ответ — он появляется уже на первой странице книги: Фуко — скептик. «Фуко был тем, кто в наши дни редкость. Он был скептическим мыслителем, тем, кто верил только в истину фактов, бесчисленных исторических фактов, заполняющих страницы его книг, и никогда не верил в истину идей. Ибо он не признавал трансцендентных принципов в качестве основания истины» [Р. Veyne, 2010, р. I]5. Собственно, этим уже все сказано. Остальное — лишь следствия, разъяснения, демонстрации и... воспоминания (зачастую предваряемые зачином «Однажды вечером мы с Фуко.»). «Скептицизм» — это имя, которое дает Вен «генеративной логике» фукинианского мышления, его объяснительному принципу — «основаниям его доктрины» (именно эта логика, а не отдельные темы и сюжеты исследований Фуко интересуют Вена в его книге), но и одновременно специфической модальности существования.
В год своей смерти Фуко описал предельный горизонт своей работы как «критическая история мышления», где определение «критический» отсылало одновременно и к кантовскому проекту (при радикальном переопределении его исходных принципов, на что указывает слово «история», — эта критика мышления не раз-
5 За 25 дней до смерти Фуко в его последнем интервью «скептицизм» появляется как фигура самообозначения.
ворачивается modo philosophico), и к порядку политического действия, порядку оспаривания, разоблачения и переопределения, и к не всегда актуализируемому смыслу «критики» как работы по различению. Это критика мышления, не проходящего через рефлексивные точки Cogito, мышления, подчиненного режиму анонимности и имплицитности, всегда расположенного в некотором исторически определенном пространстве внешнего (именно к этому пространству отсылает фукинианский концептуальный ряд — «эпи-стема», «историческое априори», «дисциплина», «диспозитив»), где исторически вариативная разметка или картографирование мыслимого и немыслимого («в конкретную историческую эпоху» или «в данной исторической формации», как выражается Вен) не является следом движения самосоотнесения мышления с самим собой и эксплицируется только на уровне фактических сцеплений, не предполагающих ни эмпирически-трансцендентального удвоения, ни трансцендентного уровню фактичности предела. Для Вена Фуко прежде всего историк или философ, ставший в силу своего скептицизма историком6. (Вен не устает повторять: «Фуко не верил в философию».) Сомнение в отсылающей к некоторому универсальному порядку (мира, познания, человека) и/или его учреждающей «Истине» — скептицизм — определяется именно по отношению к этому концепту. Не обрекает ли себя скептик на бесконечное воспроизводство своего дисквалифицирующего жеста и на столь же бесконечную логическую игру по созданию все более изощренных инструментов отрицания? Не является ли принципиальное и радикальное эпохе молчание, помимо этой дурной бесконечности отрицания, единственно возможной позой скептика? Веновский ответ — «нет». Скептицизм, как его определяет Вен, внешне парадоксальным образом делает возможным и даже необходимым исследовательскую позицию. И действительно, по Вену, Фуко не пророк, не проповедник, не тем более моралист. Он прежде всего историк-исследователь, что, исходя из греческой этимологии слова «история», звучит почти как плеоназм. Скептицизм, приписываемый Веном Фуко, становится выражением специфической исследовательской оптики. И это оптика высокого разрешения. Исследовательская работа Фуко — это кропотливая историография истин и мышления, превращаемые скептицизмом в позитивные (и поэтому эмпирические) фигуры («позитивности»)
6 Вен упоминает о тех надеждах на признание со стороны дисциплинарного корпуса историков, которые питал Фуко, и о том очень болезненном разочаровании, которое испытывал Фуко, будучи уверенным, что в этом признании ему было отказано. Однако, как считает Вен, Фуко несколько преувеличивал маргинальность собственного положения среди французских историков. Он был близок с Филиппом Арьесом, его работы очень высоко оценивались Жоржем Дюби, Мишелем Перро, Арлетт Фарже, его лекции в Коллеж де Франс регулярно посещал Пьер Нора.
исторического порядка7. Скептицизм — сложная игра, в которой сомнение в Истине и изощренная исследовательская практика вступают в двусмысленные отношения взаимного подкрепления и обусловливания, является одновременно условием и результатом подобной историографии.
Принципиальный ход, вписанный в «метод Фуко», как он представлен Веном, — это не концептуальная или логическая деконструкция универсального, а эмпирическая критика (различение). «Общие идеи» отсылают не к некоторому типу сущности, которая по ту сторону любых возможных различий может сохранить и удержать свою самотождественность (как, например, «структурный тип» воображаемых вариаций в эйдетической феноменологии Гуссерля), но и не к тому типу сущности, чья тождественность гарантирована временной континуальностью саморазвертывания и/или опять же непрерывностью кумулятивного накопления. Историческая критика Фуко — это обнаружение вариативных рядов. Венов-ский Фуко (как и Вебер) — номиналист. «Номинализм», собственно, означает, что данные ряды вариации парадоксальным образом не содержат варьируемого элемента (уже Кассирер, Витгенштейн и Делёз показали, каждый по своему, как могут быть помыслены подобные ряды) — элемента, который мог бы получить позитивное, а значит, эмпирически разрешимое определение. Не может данный элемент быть введенным и в качестве предела сходимости ряда — предел, не будучи элементом ряда, по определению выведен за рамки эмпирического порядка. «Говоря онтологически, существуют только вариации. Выражение "трансисторическая тема" бессмысленно» [ibid., р. 10]. Историческая аналитика Фуко — это преобразования предзаданных и легитимных в своей очевидности универсалий в исторические серии (всегда вычленяемые эмпирически) формаций и функций8, где «дискурс» становится именем
7 «Оригинальность исследований Фуко состоит в том, что он работает с истиной в контексте времени. .позади творчества Фуко — как и творчества Хайдеггера — лежит непроговариваемый, но сокрушительный трюизм: далекое и недавнее прошлое человечества образует обширное кладбище ныне почивших великих истин. .на протяжении долгого времени философия предпочитала мыслить скорее о множестве других вещей, чем об этой элементарной истине. Каждый мыслитель — Гегель, Конт, Гуссерль — рассчитывал на то, что именно он положит конец эпохе заблуждений. Фуко подходит к проблеме кладбища [истин] со своей собственной и неожиданной стороны — тщательные раскопки «дискурса», делающие явными предельные различия между историческими формациями и тем самым кладущие конец последним по времени общим идеям» [ibid., 2010, р. 14—15].
8 Ср., например, c замечанием Фуко о функции-субъекте: «.как, в соответствии с какими условиями и в каких формах нечто такое, как субъект, может появиться в порядке дискурсов? Какое место он, этот субъект, может занимать в каждом типе дискурса, какие функции и подчиняясь каким правилам он может отправлять. Короче говоря, речь идет о том, чтобы отнять у субъекта (или его заместителя) роль некоего изначального основания и проанализировать его как переменную и сложную функцию дискурса» [М. Фуко, 1996, с. 40].
фактической дифференциации и сингуляризации элементов серии, выражением их differentia ultima. Вен следующим образом описывает исследовательский принцип скептика: «Эвристически лучше начать с конкретных практик, с деталей того, что было сделано и сказано, а затем совершить интеллектуальное усилие по экспликации окружающего их "дискурса". Это более плодотворно (но и более трудно как для историка, так и для читателя), чем начинать с общей, хорошо знакомой идеи. Ибо если таков ваш исходный пункт, то вы подвергаетесь опасности не увидеть дальше этой идеи и не разглядеть предельные, решающие различия, которые бы редуцировали эту идею к ничто» [ibid., р. 10]. Скептика характеризует не столько логическая рафинированность, все вновь и вновь фиксирующая апории и противоречия мышления об универсальном и тождественном, сколько заинтересованное внимание к деталям — к тому, что было сделано (порядку практик) и сказано (порядку дискурса). Только внимание к этому эмпирическому уровню детали, уровню сингулярного (Вен напомнит о двух элементах, совмещенных в семантике слова «сингулярность» — странность и негенера-лизуемость) оправдывает, по Вену, скептический демарш. «Кусочек эмпирического исследования, небольшой фрагмент истории имеют право бросить вызов трансцендентальному измерению» (р. 38) — исследовательский императив Фуко-скептика. Скептический дискурс управляется запретом на универсализацию: быть скептиком — это обнаруживать и фиксировать различия, вне любого возможного горизонта универсальности. Скептицизм — это императивный отказ от редукции различий, который одновременно и направляет работу по их обнаружению, и ими эмпирически обосновывается9. Собственно, «метод Фуко», как его пытается описать Вен, — это исследовательская радикализация исторических различий, которые не могут быть ни диалектически сняты, ни нейтрализованы, а их артикуляция является постоянно воспроизводимой операцией исследовательского письма, в котором указанные различия зачастую оказываются явленными с почти осязаемой непреложностью. «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы» начинается с едва ли не барочного в своей телесной непосредственности описания «великой» (Делёз) казни Дамьена (1757), к которому без всякой повествовательной паузы примыкает распорядок дня «для Парижского дома малолетник заключенных» (1838) [М. Фуко, 2000, с. 7—12]. Нере-дуцируемое различие властных порядков оказывается представленным путем простого соположения в пространстве текста ритуала
9 Ср.: «Молчаливый совет, который дает Фуко историкам и социологам, состоит в том, что необходимо продвинуть анализ исторических и социальных формаций как можно дальше, чтобы продемонстрировать их сингулярное своеобразие» [P. Veyne, 2010, р. 12].
экстремального (в пределе — бесконечного) физического насилия, восстанавливающего суверенную монархическую власть, и объективистской (т.е. нейтрализующей эффекты произвола) в своей нарочитой дискурсивной сдержанности карательной инструкции, выражающей один из главных императивов дисциплинарного порядка — регулярность. Дифференциация (и сингуляризация) режимов господства с определяющими их принципами экономии, точками приложения, техниками задается двумя временными точками (событиями), не связанными между собой ни отношением каузального следования, ни отношением моральной телеологии («прогресса гуманности»).
Определение «эмпирический» в различных сочетаниях («эмпирический анализ», «эмпирическое исследование», «эмпирическая антропология», «эмпирический проект», «эмпирическая критика» и т.п.) регулярно появляется в разных местах веновской книги как выражение специфицирующей характеристики работы Фуко10. (В частности, радикальный эмпиризм Фуко получил свое выражение в том, что арпоп — структурно важное понятие фукинианской «археологии» — становится фигурой, которая определяется через эмпирические, в том числе хронологические, например в «Словах и вещах», предикаты.) Подобное акцентирование фукинианского эмпиризма может привести в замешательство тех, кто привык воспринимать Фуко через призму метафилософских классификаций и типологий или сводить его исследования к упрощающим формулировкам и пустым тавтологиям («все есть власть», «власть равно знание» и т.д.), либо видеть в них очередную вариацию на легкоузнаваемые и поэтому социально признанные и приемлемые темы, определяющиеся, как правило, серией фиктивных, т.е. в действительности ничего не различающих, оппозиций — «власть/гражданское общество», «власть/свобода СМИ», и т.д. Веновский Фуко очень далек от распространенного представления о нем как «постмодернистском» или «постструктуралистком» философе. Часто не принимается во внимание, что отношения власть/знания, описываемые Фуко, не являются ни отношениями тождества или идентификации (это предполагало бы редукцию, как бы последняя ни определялась логически, одного типа отношений к другому, на-
10 Ср., например, со следующим замечанием, которое Вен делает уже в самом начале книги: «.большинство философских систем в качестве отправной точки выбирали отношение философа или человека вообще с Бытием, миром или Богом. Что касается Фуко, то он исходит из того, что разные люди делают и что они говорят, веря в это как истину. Он начинает с того, что могло бы быть сказано и сделано в различные [исторические] периоды. Короче говоря, он берет историю исходным пунктом и выбирает из нее примеры (безумие, наказание, сексуальность) для экспликации лежащих в их основании дискурсов и выведения из них эмпирической антропологии» [Р. Veyne, 2010, р. 15].
пример, эпистемологических распределений к отношениям власти), ни оппозициональным отношением (строго говоря, отношение оппозиции предполагает связь между идеальными объектами в пределах теоретически сконструированной модели, как, например, «фонема» в структурной лингвистике). Они, по Фуко, не могут быть заданы в логических терминах (т.е. не являются логическими отношениями, например, они не могут быть теоретически дедуцированы). У Фуко нет ни теории власти (Фуко систематически избегает термина «теория», предпочитая говорить об «аналитике власти»), ни тем более ее философии. Отношение власть/знание у Фуко отсылает к исторически вариативному пространству социальных практик. Вен проявляет большую осторожность при объяснении этого отношения: «Дело не в том, чтобы учредить Власть и Знание в качестве некоторой инфернальной копулы, а в том, чтобы указать в каждом конкретном случае, каковы были их отношения, если они вообще имели место» [ibid., р. 32]. Речь идет о всегда исторически детерминированных местах и точках схождения властных и эпистемологических распределений, об их исторически устойчивых констелляциях и траекториях их трансформаций (не предполагающих никакую глобальную телеологию), о многочисленных и регулярно воспроизводимых эффектах этих схождений, о коррелятивном им поле объектов, являющихся одновременно объектами властных принуждений и возможными объектами знания. Фуки-нианская аналитика — это исследование подобных схождений, исторически детерминированных и дифференцированных «точек» и «мест» пересечения, наложения и расхождения остающихся (по крайней мере, в принципе) гетерогенными рядов и отношений, а также скрупулезный учет всех тех следствий и стратегических согласований, взаимных интенсификаций, обменов и подкреплений, которые порождаются подобными со-положениями. Фукиниан-ская история (история антигегелевская, антигуссерлевская и одновременно антимарксистская) навсегда сохранит методологический и методический приоритет пространства (и как аналитической и дескриптивной решетки, и как «объекта» непрекращающихся исследовательских усилий) над временем.
По Вену, фукинианский скептицизм оказывается эмпирической исследовательской практикой — «генеалогической историей» мышления и истины (генеалогическая история не философия, она изучает эмпирические феномены), дисквалифицирующей трансцендентальный проект рутинными, почти банальными, но при этом скрупулезными и по-своему строгими практиками эмпирического исследования, в рамках которого ответ на трансценденталистский вопрос «как возможно?» не может быть единственным, а его универсальная форма, предполагающая строгую редукцию и нейтрализацию
любого фактического порядка, становится бессмысленной. Исследовательский скептицизм Фуко принципиально изменяет саму модальность вопроса — вопрос «как возможно?» замещается вопросом «как фактически произошло?» (Вен комментирует данное замещение следующим образом: «Фукинианская генеалогическая критика стремится обнаружить эмпирическое происхождение вещей, а не их исток или основание» [ibid., р. 107]). В пределах, очерченных скептической оптикой, происходит не только изменение модальности вопросов, но и производится соответствующая ей инверсия легитимной иерархии исследовательских объектов — для исторической критики мышления административные инструкции важнее «Рассуждения о методе». «Однажды вечером, когда мы разговаривали о мифе, Фуко сказал мне, что для Хайдеггера великой проблемой было знать, каково основание истины, для Витгенштейна — что мы говорим, когда говорим истину. Мой же вопрос заключается в следующем: как получается так, что истина является настолько неистинной?» «Истина или, во всяком случае, — добавляет Вен, — великие истины каждой эпохи» [ibid., р. 40]. Исходя из скептической перспективы, ответ на этот вопрос не может быть философским (будь то диалектика духа или феноменология истории). Истина, как и мышление, принадлежит сугубо фактуальному порядку, порядку исторического становления (оно эмпирично и поэтому случайно11), превращающего «великие истины каждой эпохи» в «истины-трупы». «Кантовскому и гуссерлевскому представлению о трансцендентальном истоке мысли Фуко противопоставляет эмпирическое и контекстуализированное» [ibid., р. 32]. У мышления и истины (истин) нет никакого другого места, кроме эмпирического порядка истории, единственного порядка, различимого скептической оптикой. Вен приводит следующее замечание Фуко: «Истина — от мира сего. Она производится здесь как результат множества ограничений. И она порождает регулярные эффекты власти. Каждое общество имеет свой собственный режим истины и свою собственную политику истины» [ibid., р. 44]. Истина — это не форма соответствия (корреспонденции) (по Вену, эмпирической очевидности исторического исследования достаточно для дисквалификации данного определения), а исторически вариативный набор процедур (или правил). Это специфический параметр состояния любой вычленяемой исторической формации (например, тюремного режима). Истина вписана в историческую формацию одновременно и как ее условие и как ее эффект — эти условие
11 «Начала редко бывают привлекательными, ибо наши мысли не восходят к какому-то субъекту, основанию истины, и не отсылают к некоему первичному соучастию с реальностью мира. Они происходят из случайных событий. Отсюда — принцип сингулярности в истории мышления» [ibid., р. 54].
и эффект всегда исторически локальны. Любой истине, претендующей на универсальность и на соответствие, уготовано кладбище, ибо «метафизика недостижима для человеческого ума, и общие идеи являются ложными, ибо они пусты» [ibid., р. 66]. Фуко — исследователь фактических сцеплений, всегда фрагментарных и вариативных, исторически и социально локальных и локализуемых: «...я не могу обойтись в моих маленьких книжках без общества» (Фуко). «То, что создал Фуко, это не логическая или философская теория истины, а эмпирическая или едва ли не социологическая теория говорения истины.» [ibid., р. 93].
Подрывая собственным исследовательским усилием порядок универсальных истин, превращая их в не более (но и не менее) чем преходящие сингулярности исторического становления (по Фуко и Вену, история — это не пространство работы негативного, регулируемого принципом тотальности: «в истории все позитивно»), объявляя сингуляризацию порождающим принципом собственного развертывания и определяя эмпирические различия в качестве своего единственного и предельного коррелята, скептический дискурс становится исследовательским письмом о «бесчисленных исторических фактах» (а не универсалиях), истинность которых не может быть поколеблена его собственным дисквалифицирующим жестом. Скептицизм Фуко имеет предел, и этим пределом является исторический факт, одновременно служащий его главным инструментом. Фуко верит в исторические факты так же, как верил в факты медицины Секст Эмпирик и как Пиррон боялся собак, потому что знал, что они кусаются. Доверие к фактуальным истинам только и может обеспечить скептический демарш и как радикальное сомнение в универсальном, и как исследовательскую практику. Быть скептиком — это быть историком «маленьких» истин, в том числе истин об истине («истинах»)12, что ставит перед скептицизмом известные теоретические и логические проблемы, связанные со всеми возможными эффектами удвоения и самореферентного замыкания. Вен неоднократно специально останавливается на этом вопросе, и предлагаемое им решение почти тривиально. Собственно, скептицизм как исследовательская стратегия Фуко, согласно Вену, возможен исходя из двух взаимодополняющих принципов: принципа различения универсальных истин (отрицаемых скептицизмом) и истин фактических (им признаваемых) (вместо универсализации, логически предполагающей серию предельных переходов, скепти-
12 Вен поясняет это на следующем примере: «История производит последовательность «дискурсов» и «диспозитивов», ассоциированных с безумием. Но из этой последовательности невозможно дедуцировать безумие как таковое. Однако эти дискурсы и диспозитивы конституируют исторические факты, которые мы, историки, можем обсуждать с определенной степенью строгости» [ibid., р. 40].
цизм со всей присущей ему осторожностью культивируют эмпирическую индукцию) и принципа «герменевтического позитивизма», приписываемого Фуко Веном. Последний бегло поясняется Веном следующим образом: «.мы не можем знать ничего определенного о самости, мире или Благе, но что касается нас самих, живых или мертвых, мы можем понять друг друга. Правильно или ошибочно наше понимание — это другой вопрос. но, в конце концов, мы можем прийти к пониманию друг друга» [ibid., р. 16]. «В границах физической природы, являющейся предметом исследования точных наук, объекты научного «дискурса» демонстрируют, как мы все знаем, регулярность. Однако в человеческих делах существуют и могут существовать только мимолетные, кратковременные сингулярности (удовольствия, плоть и т.д.), так как в своем становлении человечество лишено всякого основания, призвания или диалектики, которые могли бы учредить порядок этого становления: каждый период представляет собой хаос произвольных сингуляр-ностей, являющихся продуктом предыдущего периода. Я думаю, это предложение резюмирует принцип, на котором базируется фу-кильдианство» [ibid., р. 51]. Скептицизм Фуко — дискурс о «человеческих делах», по Вену, является вариантом эмпирической антропологии, для которой не существует ни исторических инвариантов, ни сущностей, ни естественных объектов, ни готовой типологии человеческих практик. Это антропология, принципиальное решение которой «обойтись без человеческой природы» (Фуко). Мир Фуко — это мир исторических вариаций и эмпирических серий. Для этой радикально эмпирической антропологии человек — это не «пастух Бытия» (Хайдеггер), а, скорее, бродяга. «Человек — ошибающееся и блуждающее существо, существо, не имеющее правильного места» (Фуко), — принцип и одновременно индуктивное обобщение (как специально подчеркивает внимательный Вен) фу-кинианской антропологии. Скептицизм становится хроникой, неизменно скрупулезной и внимательной, человеческих блужданий и их изломанных, далеких от геометрической правильности траекторий. Скептик характеризуется снисходительной доброжелательностью и заинтересованной (не-судящей) любознательностью, своеобразным уважением к человеческим заблуждениям и истинам-трупам, не исключающим завороженного восхищениями ими: «С восторженной симпатией, которую чувствует натуралист к изобретательности природы, он [Фуко. — С.Г.] собирал проявления человеческого разнообразия со всеми характерными для него эксцессами, глупостями, нелепостями, бессмысленностями и приступами мании величия» [ibid., р. 137]. Скептицизм — это еще и жест радикального великодушия.
Вен специально отмечает, что, с точки зрения Фуко, генеалогическая история в той форме, в какой он ее практиковал, имеет все достоинства науки как «хорошо обоснованного эмпирического проекта», проекта, который может быть пролонгирован во времени в качестве коллективного научного предприятия, как это имеет место в области естественных дисциплин. Вен рассказывает, что Фуко рассчитывал на институциализацию своего интеллектуального предприятия («питал тихую надежду», как пишет Вен): «.он надеялся, что у него будут студенты (если воспользоваться здесь университетским термином), и он приглашал читателей доброй воли
использовать его методы для продолжения его работы» [ibid., р. 83].
* * *
Скептическая мысль, но еще и скептический характер. Как скепсис относительно универсального не погружает мысль в отчаяние безмолвия (а приводит к исследовательской практике, результирующей себя в непрекращающейся артикуляции «бесчисленных исторических фактах»), точно так же он не ведет с необходимостью к апатичному и равнодушному бездействию: «Факт состоит в том, что в Фуко рядом с историком-генеалогом всегда существовал активист, чья деятельность ни в коем случае не может быть приписана легендарному 68-му» [ibid., р. 115]13. Двойной режим существования (жизни) характеризует веновского Фуко как скептика («Быть скептиком — это значит иметь расщепленный ум») — режим мысли, в очередной раз стремящейся понять историю собственного становления и одновременно отрицающей любой его возможный принцип, и режим действия, которое не полагает себе никаких гарантий, упований и предельных оснований, сжимая собственной горизонт до актуальности Настоящего, изымая из него Прошлое и Будущее. Скептицизм не ведет к нигилизму, не является его следствием и аморализм14. Скептическое действие — это действие без иллюзий и любых возможных универсалистских притязаний.
«Маленьким» эмпирическим истинам Фуко-скептика и исследователя соответствуют «маленькие несправедливости», с которыми боролся Фуко-активист и «специфический интеллектуал», те несправедливости, которые, как правило, лежат ниже дискурсивного порога и порога различимости больших политических и интеллек-
13 «Он не верил ни в Маркса, ни во Фрейда, ни в Революцию, ни в Мао» [ibid., р. 118].
14 К такому выводу приходили даже те, кто хорошо знал Фуко. Вен рассказывает, что Жюль Вюймен, близкий друг Фуко, предложивший и поддержавший его кандидатуру на пост профессора Коллеж де Франс, тем не менее на похоронах Фуко в своей надгробной речи заявил, что философия умершего состоит в отрицании всего того, во что каждый всегда верил, — истины, нормальности и морали.
туальных игроков или, говоря словами Пассрона, приводимыми Веном, «не вызывают ничего, кроме безразличия, у революционных партий, религиозных благотворительных организаций, народных масс и прогрессистских ученых, организующих подписание различных петиций» [ibid., р. 123]. Для Вена Фуко не революционер, а реформатор. Реформаторство — это своеобразный практический эквивалент скептического принципа локальности и сингулярности. Вен замечает, что если проследить биографию Фуко месяц за месяцем, то можно обнаружить его постоянно борющегося против «маленьких несправедливостей», при этом в частных беседах он часто подвергает осмеянию «наиболее достойные прогрессивные идеи». «Я никогда не знал его, занимающего принципиальную позицию по проблемам третьего мира, общества потребления, капитализма или американского империализма» [ibid., р. 118], — вспоминает Вен. Скептическая мысль и скептическое действие не находятся между собой ни в отношении причинности, ни в отношении летимации и обоснования. Скептицизм просто не оставляет места для подобного рода процедур, ибо генеалогическая история обнаруживает произвольность любого института и безосновательность любой очевидности. Скепсис как действие определяется не-проговариваемой, но от этого не становящейся менее требовательной и настоятельной чувствительностью к проявлениям недолжного и нетерпимого, которая не требует для себя никакого интеллектуального оправдания, — «импульсами сердца», как об этом свидетельствует тот же Пассрон. «Я не выставляю себя вперед в качестве универсального солдата. <...> Я борюсь по той или иной причине, но делаю это только потому, что данная причина важна для меня и затрагивает всю мою субъективность» [ibid., р. 120]. Для правых Фуко нередко выступал «врагом общества», для многих французских левых были непонятны и неприемлемы ни радикальная произвольность его политических выборов и политических ставок, ни тот специфический тип фукинианского активизма, который регулировался правилом: «Не использовать мысль для того, чтобы даровать ценность истины политической практике» [ibid., р. 116]. Фуко последовательно разводил свой политический активизм, с одной стороны, и свою исследовательскую и преподавательскую деятельность — с другой: «Я не веду себя как пророк. Мои книги не говорят людям, что они должны делать» [ibid., р. 122]15.
Сам скептик может быть описан только через неупорядоченное множество сингулярностей. Вен множит детали, частности, рассеивая их по всему пространству своего текста, старательно избегая
15 «Фукольдианство» — это критика современности, критика, тщательность которой состоит не в навязывании предписаний для действия, а в обеспечении определенной степени понимания» [ibid., р. 116].
генерализаций и хронологического упорядочивания, — любовь Фуко к кошкам; интерес к Фихте; восхищение Блаженным Августином; преклонение перед мольеровским «Тартюфом» (при случае Фуко не пропускает ни одной постановки «Тартюфа», на сцене какого бы театра она ни шла), софокловским «Эдипом», стихами Рене Шара (многие из которых Фуко знает наизусть); встреча с аятолла Хамени; болезненный разрыв с Делёзом (причиной послужил категорический отказ Фуко подписывать в 1979 г. петицию французских интеллектуалов о ФРГ как «фашистском государстве», отношения между Фуко и Делёзом так и не будут восстановлены); отказ от завтрака в Елисейском Дворце (приглашение исходило от президента Жискара Дэстена); эскизы портретов Сартра, Пикассо, Пруста, которые Фуко делает в последние годы жизни; сохраняющаяся с юных лет склонность к наркотикам, опиуму и ЛСД (но эта склонность всегда оставалась под строгим контролем, ибо, как замечает Вен, «радость от работы и письма, а также удовольствие, получаемое от преподавания, предупреждали любой возможный эксцесс» [ibid., р. 142]); легендарный фукинианский грудной смех; предсмертные слова, которые произносит уже прикованный к постели Фуко: «Позовите Кангилема — он знает, как умирать». (Кан-гилем, бывший одно время университетским патроном Фуко, участник «Французского Сопротивления». «Мужество взывает к общей родине» — комментирует этот эпизод Вен.) Фуко — человек неординарного личного мужества. Вен рассказывает, что однажды во время своего пребывания в Тунисе Фуко бросился в горящее прибрежное кафе, чтобы спасти его хозяина, рискуя взлететь на воздух от взрыва газового баллона. Уже зная, что смертельно болен, и не питая никаких иллюзий относительно возможного выздоровления, он продолжает интенсивно работать над вторым и третьим томами «Истории сексуальности» — они пишутся под аккомпанемент непрекращающегося кашля и в состоянии постоянной легкой лихорадки. Одновременно с этим Фуко работает над критикой «французского социализма», полагая, что французская Социалистическая партия так никогда и не выработала реальную политику. Фуко (помимо прочего, историк медицины) фактически сам ставит себе смертельный диагноз (о котором ближайшие друзья узнают только после смерти), стоически принимая неизбежное в опыте сознательного умирания. По Вену, Фуко — совершенный скептик одновременно интеллектуально и этически.
Веновский Фуко — это человек стиля, понимаемого в античном значении этого слова. Фукинианский стиль — прежде всего как работа над самим собой — бесконечно далек как от претенциозного дендизма, так и от доходящей до гротеска пафосности некоторых современных интеллектуалов. Способный на подлинную дружбу
и благородство, он превращает свою квартиру на улице Вожирар в «эгалитарный салон», где каждому, кому открывался туда доступ, «было предоставлена возможность быть самим собой» [ibid., р. 138]. Мораль, несмотря на принципиальный скептицизм, имела для него значение: «ему было важно не выглядеть дерьмом в собственных глазах» [ibid., р. 144].
Как может быть выстроена жизнь в мире, которому скептический демарш отказал в предельном смысле? В конце концов, книга Вена о Фуко, великом скептике, — это попытка ответить и на этот вопрос. Может быть, смысл интеллектуальной жизни (известное фукинианское «мыслить иначе») в том, чтобы стать складкой, сингулярной (но при этом принципиально деперсонализированной) точкой очередного перелома или разрыва в историческом становлении мышления, когда исследовательское письмо (не столько как результат, сколько как акт и постоянно возобновляемое усилие) становится способом самоконституирования и своеобразной формой личного спасения в мире, лишенном скептическим радикализмом Цели и Основания. «Он жил в первую очередь и прежде всего ради своих книг и идей» [ibid., р. 136].
Заканчивает Вен свою книгу строками Данте, посвященными Сигеру Брабантскому, главе парижских аверроистов (улица Соломы, где преподавал Сигер, находится в непосредственной близости от Коллеж де Франс — места преподавательской деятельности Фуко), осужденному в 1277 г. парижским епископом Этьеном Там-пье. Заключенный в Италии в тюрьму, он был там убит. Данте помещает Сигера в Рай вместе с Фомой Аквинским и Бонавентурой. Дантовские строчки становятся эпитафией «великому другу и великому человеку»:
То вечный свет Сигера, что читал В Соломенном проулке в оны лета И неугодным правдам поучал.
(«Божественная комедия», Рай, Х.136. Пер. М. Лозинского)
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вен П. Греки и мифология: вера или неверие? Опыт о конституирующем воображении. М., 2003.
Вен П. Как пишут историю: Опыт эпистемологии. М., 2003.
Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
Фуко М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы. М., 2000.
Veyne P. Foucault: His thought, his character. Polty Press, 2010.
