CC BY
16
которая связана с хасидизмом, научившим превращать быт в радость, пищу - в символ, старый дом - в цитадель добродетелей, жизнь - в сказку. Любовь, рождение, смерть, брак, еда, праздники и будни, пляски и молитвы - все, что является бытом по отношению к безграничному пространству дороги и историческому времени, в этом замкнутом пространстве как раз и является самым существенным. А потому особую роль в этих новеллах играет образ дома. Так, Дом - это и центр мироздания, и защита, и место, дающее силу и уверенность.
Если пространство в новеллах И.Башевиса-Зингера строго ограничено, то время здесь бесконечно, хотя и циклично. Неделя - от субботы до субботы, год - от праздника к празднику. И как ежегодно евреи готовы радоваться по случаю исхода предков из Египта и оплакивать разрушение Храма, так не может жить хасид без памяти об отцах и дедах. Герои Зингера не мыслят себя вне Бога, а значит и ждут прихода мессии. Эсхатологизм, ставший частью быта и сознания, определяет отношение героев к настоящему и будущему, превращает настоящее в отрезок времени неопределенной длительности.
Кроме бытового и сакрального времени в новеллах Зингера важную роль играет и фольклорное время. При этом часто нет четкой границы между реальностью и вымыслом: сюжеты о диббуках, об искушении чертом праведника становятся неотъемлемой частью местечковой цивилизации. При этом писатель никогда не ограничивается простой реконструкцией фольклорных сюжетов, они получают в новеллах Зингера новую интерпретацию. Так, в «Тишевицкой сказке» в роли рассказчика выступает черт, который привносит в новеллу яркость народного языка, эмоциональность, смеховое начало. Но вскоре травестия народного сознания с признанием царящей в мире амбивалентности (добро-зло, верх-низ, жизнь-смерть) сменяется описанием реальных событий Второй мировой войны, где святое не высмеивается, а оскверняется. В этом мировом хаосе чертенок оказывается единственным, кто способен сохранить последнее свидетельство присутствия божественного начала на Земле - буквы.
Часто в новеллах Зингера фольклорное начало проявляется не на сюжетном уровне, а на структурном. Так, новелла «Венец из перьев» построена как волшебная сказка. Есть здесь и умная неприступная красавица, и отвергнутый жених, и волшебный предмет, и искупление греха, и относительно счастливый конец. И все же эту новеллу нельзя назвать сказкой. В «Венце из перьев» осмысляется агадический образ венца с еврейскими буквами, загадку которых предстоит разгадать только избранному человеку. В данной новелле чудо появления венца не столько отвечает на вопросы героини, сколько ставит новые, а венец становится символом поиска человеком единственно правильного пути в жизни.
Деятельные в местечковом пространстве герои Зингера оказываются абсолютно беспомощными перед надвигающейся на них индустриальной цивилизацией. Когда Абба - герой новеллы «Маленькие сапожники» - впервые видит поезд, он ему кажется дьяволом, извергающим искры и столбы дыма. Это ожившее существо утаскивает его сына, лишает покоя.
Таким образом, внимательное отношение героев к месту своего обитания, законы Торы и Гемары, эсхатологизм, мудрость и красота агадических притч и фольклорных сюжетов, отгороженность от индустриального мира и раздробленного исторического времени -все это определяет жизнь героев новелл Зингера о еврейском местечке.
Н.В.Харса
Новосибирск
Французские романтики о взаимосвязи души и тела
Романтикам удается изменить представления общества о самой природе сексуальных отношений: объектом любви и желания становится не только тело человека, но и его душа. Эти изменения в восприятии души и тела можно проследить на романтических текстах, так или иначе апеллирующих к средневековому опыту борьбы с колдовством, - сюжетах общения женщины со злым духом в сказке Ш.Нодье «Трильби» и «Ведьме» Ж.Мишле,
В «Ведьме» Мишле постоянно фиксирует внимание читателей на сексуальной компоненте ведовских процессов. Все гонители «ведьм» - монахи, якобы спасавшие их души, на самом деле, добивались власти над их телом. Тело женщины могло выступать как собственность хозяина (право первой ночи), как объект зависти (слишком полная, слишком красивая), как объект недозволенных страстей монаха. Во всех этих значениях тело наделяется ценностными качествами - как то, что приносит удовольствие через обладание. Кроме того, здесь же признается ценность телесной красоты - женщина, вступившая в
общение со злым духом, становится самой красивой в деревне. Этой констатации телесной привлекательности предшествовало рассмотрение авторами качеств, которые сделали женщину объектом внимания дьявола - знатока человеческих душ.
Образ духа символичен уже по своей сути: в романтической интерпретации дух выступает как олицетворение живой природы, стихии, дохристианского Пана (мужское сексуальное начало, участвующее в творении), как жертва проклятия (Трильби -проклятый человек, Люцифер - проклятый ангел, домовой - проклятый церковью дух) и как неравнодушный, заботливый друг, спаситель(!). Этим символам созвучна способность женщины продолжить род, ощутить себя как материнское начало природы, простить отступничество, показать себя милосердной, но не догматичной, быть хорошей, заботливой хозяйкой. С точки зрения авторов, эти ценностные качества принадлежат как раз не телу, а женской душе. Процесс обладания женщиной начинается с процесса познания её внутреннего мира: изучения характера, взглядов, образа мыслей. В силу иной природы дух никогда не сможет всерьез претендовать на тело женщины, если она сама добровольно не передаст его в распоряжение. Так возникает еще одна ценностная категория - свобода воли. Отношения между женщиной и духом рождаются естественно, без какого-либо принуждения. Даже внешние обстоятельства их зарождения («Жалкая хижина темна и плохо защищена, зимой здесь свищет ветер, но зато она тиха. В ней есть темные уголки, которые женщина отводит своим грезам»1) не должны мешать естественному пробуждению желаний. Сходное состояние предшествует зарождению любви любого романтического героя: «По ночам, когда дыхание аквилона колебало мою хижину, когда потоки дождя низвергались на крышу, когда я в окно видел луну, бороздящую густые облака, словно лучистый корабль, разрезающий волны, мне казалось, что все существо мое начинает жить с удвоенной силой, что я обладаю мощью, способной творить миры»2, - говорит Шатобриан устами Рене. Не означает ли это, что женщина способна на те же глубокие чувства и переживания, что и мужчина?
В романтическом понимании обладание чужим телом как собственностью не является достаточным, поскольку исключает достижение жизненного комфорта и глубоких душевных переживаний, которые в равной степени необходимы и мужчине, и женщине. Романтики подводят своего читателя к главному во взаимоотношениях полов - отсутствию принуждения, свободе выбора и праву на любовь. По сути, это революционный призыв к свободе, равенству и братству, но не в глобальном проекте 1789 года, а в межличностных отношениях, которые пронизывают любое общество и во многом его формируют.
Примечания
1 МишлеЖ. Ведьма. Женщина. М., 1997. С. 33-34.
2 Французские повести и рассказы XIX века. М., 1989. С. 15.
С.М.Шакиров
Миасс
«Экзистенциальные» смыслы мотива «дороги» в русской лирике XX века
Лирический мотив есть высказанная рефлексия, «перевыражение одного в другом» (Г.И.Богин). Предметное представление соединяется в лирическом мотиве с духовной устремленностью, со значащим переживанием смысла. Повышенной рефлективностью отмечен в русской лирике XX века мотив дороги.
«Дорожные» подробности организуют рефлексию, которая приобретает форму понимания или оценки. «Дорожная» ситуация провоцирует автора на искренность высказываний. «Души неясная тревога», возникающая из потока дорожных впечатлений, составляющих сюжет стихотворения Д.Бедного «Печаль» (1920) получает такое объяснение в финале стихотворения: «Я сросся с бодрой маской», но «на этот раз мне трудно // Укрыть от всех мою печаль».
Смысловая неоднозначность, присущая «дорожным» стихам, становится особенно востребованной в эпохи больших социальных потрясений - войн, революций, террора, то есть тогда, когда само существование «частного» человека представляется исполненным тревоги, опасности. В стихотворениях ВАЛуговского «Повесть» (1925) и «Песня о вет-
