CC BY
54
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 820 А. П. Бондарев
доктор филологических наук, профессор,
заведующий каф. отечественной и зарубежной литературы МГЛУ; e-maiL: [email protected]
ФРАНЦУЗСКАЯ КРЕАТИВНАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ: МЕЖДУ ЭМПИРИЗМОМ И РАЦИОНАЛИЗМОМ
В статье выявляются исторические обстоятельства формирования эмпирико-рационалистической парадигмы, которой на протяжении многих веков суждено было определять структуру сюжетных конфликтов, разрабатываемых произведениями художественной литературы. Французский эмпиризм восходит к телесному космизму Франсуа Рабле. Рационализм - к когнитивному универсализму Рене Декарта. Национальная особенность французской литературы определяется конфи-гуративной вариативностью чувственного и рационального, направлявшей эволюцию французской литературы от классицизма к постмодернизму.
Ключевые слова: эмпиризм; рационализм; Возрождение; классицизм; страсть; долг; трагедия; комедия; французские моралисты; психологический анализ.
A. P. Bondarev
Doctor of PhiLoLogy (Dr.habiL), Prof., Head of Russian and WorLd Literature Department, MSLU; e-maiL: [email protected]
FRENCH CREATIVE MENTALITY: BETWEEN EMPIRICISM AND RATIONALISM
The articLe reveaLs historicaL circumstances, forming the empiricaL-rationaL paradigm, which was destined to determinate for many centuries the narrative structure of confLict, deveLoped by Literature works. French empiricism goes back to Francois RabeLais bodiLy cosmism. RationaLism - to Rene Descartes cognitive universaLism. NationaL feature of French Literature, determined by the variabLe configuration of sensory and rationaL, has directed the evoLution of French Literature from cLassicism to postmodernism.
Key words: empiricism; rationaLism; renaissance; cLassicism; passion; duty; tragedy; comedy; French moraLists; psychoLogicaL anaLysis.
Вынесенный в заглавие полисемичный термин «ментально сть» отсылает к французской школе «Анналов», изучающей формы ответной реакции когнитивного сознания на изменения социально-исторического климата. На протяжении всей истории французской литературы креативная ментальность выполняла сюжетообразующую функцию. Многовековая полемика эмпиризма и трансцендентализма определяла эволюцию литературных направлений от Возрождения к постмодернизму.
Французский эмпиризм восходит к Франсуа Рабле, которого Ф. Рене де Шатобриан поставил рядом с Гомером, Данте и Шекспиром, назвав их «гениями-матерями» (génies-mères) человечества.
Французский рационализм восходит к Рене Декарту, силлогизм которого «Я мыслю, следовательно, я существую» (Je pense donc je suis) постулирует тождество сознания и бытия.
Фантасмагорическая космография Рабле, воссозданная в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль», уподобила законы органической регуляции, обеспечивающие биологическое функционирование человеческого организма, законам, управляющим Вселенной: «Гротескное тело космично и универсально: оно отражает в себе космическую иерархию», - поддержал М. Бахтин космогоническую интуицию Рабле в главе «Гротескный образ тела у Рабле и его источники» [Бахтин 1965, с. 345]. В восприятии М. Бахтина раблезианский космос - это разросшееся до вселенских масштабов человеческое тело.
Классицистический рационализм Рене Декарта убедительно противопоставил себя ренессансному эмпиризму Рабле. В переходный период от Средневековья к Новому времени тематику произведений французской литературы начинает определять конфликт между эмоциональным восприятием событий и их рациональной концептуализацией.
Картезианство обеспечивало философскую базу королевской власти в ее борьбе за упрочение абсолютной монархии. Со своей стороны, эмпирическая традиция раблезианства скептически реагировала на деспотизм cogito, укоряя его в обслуживании интересов государства, которое всё больше пренебрегало своими обязанностями перед гражданами, а после промышленной и научно-технической революций и вовсе перешло на службу глобализму - автономному процессу самообеспечения производства.
Постоянное противоречие между гражданским и государственным правом отводило эмпиризму и рационализму соразмерные их компетенции объекты для анализа фабульных коллизий и способов их сюжетной интерпретации. Эмпирический подход указывал разуму на тупиковую односторонность его умозрительных предпочтений, а рационалистический подход прогнозировал деструктивные для общества последствия витального имморализма, лишающего индивида возможности принятия ответственных решений.
В начале XVII в. рационализм прозвучал убедительным ответом на драматический вызов времени: разрушавшие французскую государственность религиозные войны - тридцатилетняя распря между католиками и гугенотами - поставили страну на грань самоуничтожения. Трагедия Варфоломеевкой ночи явила перед враждующими сторонами катастрофическую перспективу утраты национального суверенитета.
Приход к власти Генриха IV (1594) и издание им в 1598 г. Нант-ского эдикта, предоставившего протестантам ряд вероисповедальных прав, способствовали примирению враждующих сторон. Они создали условия для стабилизации внутриполитического положения и установления монархической формы правления. Началась компромиссная эпоха «золотого века», «Великого Века» ("le Grand Siècle") французской культуры - абсолютизма в политике, рационализма в философии и классицизма в искусстве.
Придя на смену раблезианскому восприятию мира как саморегулирующейся экосистемы, французский классицизм прославил красоту героического поступка - сверхличного подвига, совершаемого личностью во имя интересов народа и государства. Древнегреческому человеку французский классицизм противопоставил древнеримского гражданина.
Эпоха классицизма возвысила трагедию до ведущего драматического жанра. Борьба между фрондерствующим баронством и консолидирующим монархизмом, убедительно утверждавшимся как востребованная временем безальтернативная историческая необходимость, получила вербальное выражение в когнитивной переработке трагедийными героями противоречия между долгом и страстью.
«Сид» (1636) Пьера Корнеля стал первой трагедией французского классицизма, обозначившей два противоположных вектора вероятностного развития остросюжетного конфликта - рационалистический
и эмпирический. Любовь дона Родриго к донье Химене отвергается его мужественным и в то же время самоотверженным решением отказаться от страсти как душевной слабости и отстоять со шпагой в руке честь отца и славного рода предков:
Я был в рассудке помрачен: Отцу обязан я первее, чем любимой; Умру ли я в бою, умру ль тоской томимый, Я с кровью чистою умру, как был рожден.
Пер. М. Лозинского
Победа Сида Кампеадора над графом Гормасом, отцом Химены, утвердила рационально понятый долг как единственную возможность достойного преодоления рокового противоречия между чувством и разумом. Однако согласие доньи Химены на брак с убийцей собственного отца, хотя бы и с отсрочкой на год, напоминало зрителям о неотменяемых правах интимного человеческого чувства. Именно этот не до конца преодоленный рационализмом рудимент ренессанс-ного эмпиризма вызвал возражения Французской Академии.
Усматривая в чувстве долга спонтанное самопроявление «человеческой природы», ведущий критик Академии Жан Шаплен аргументирует в поддержку благородной сущности нравственного императива. Критик рекомендует Корнелю пренебречь низменным эмпиризмом фактов во имя высокой достоверности вымысла: «При разработке сюжета Сида было бы несравненно лучше, если бы поэт прибегнул к вымыслу, даже и вопреки правде: пусть бы в конце пьесы обнаружилось, что граф - не родной отец Химены; или что он, вопреки всеобщему убеждению, не умер от раны; или что спасение Короля и всего его королевства целиком зависело от названного брака, так чтобы благо государя и его державы искупало насилие, совершенное над человеческой природой» [Шаплен 1980, с. 280].
В «Горации» (1640) Корнель учел критические замечания, высказанные академиками в адрес «Сида», и прочертил последовательно непротиворечивую, морально безупречную линию поведения главного героя. В развязке Четвертого действия Камилла, невеста Куриация, погибшего на поединке от меча Горация, разражается проклятиями в адрес родного брата. Раздавленная безмерностью страдания, она дает выход аффекту, отвергающему гражданский подвиг Горация, который лишил ее счастья любви бесконечно дорогого ей мужчины:
Навеки в грозный час простился ты с сестрою: Лишь оскорбленная невеста пред тобою. За гибель милого не перестану я Свирепой фурией преследовать тебя.
Пер. Н. Рыковой
Выведенный из себя кощунственными речами сестры, Гораций закалывает ее кинжалом. Этот поступок не мог не восприниматься зрителем как скрытое обвинение, которое уязвленная человечность выдвинула против беспощадной требовательности анонимной государственности. Прославление бескомпромиссного долга претворило «Горация» в удручающе безжалостную, разрушающую и родственные, и человеческие узы трагедию неумолимой жестокости. Осознавая безысходность положения Камиллы, Корнель заметил, что ее удел «равно скорбен, кто бы ни победил в единоборстве - брат ее или возлюбленный» [Корнель 1984, с. 373].
Любовная трагедия Жана Расина «Федра» (1677) вступила в эмпирическую полемику с героической трагедией Корнеля. Она воспроизвела реакцию креативной ментальности на тупиковый путь, навязываемый чувству ригидностью «евклидова мышления». Обращение Расина к древнегреческому мифу противопоставило эстетическую человечность Афин этической бесчеловечности Рима.
Трагедия Расина сострадает Федре как невольной жертве и гнева Венеры, и требований морали, усиливших любовь Федры к пасынку Ипполиту до рокового наваждения. В отличие от непротиворечивой аргументации героических героев Корнеля, мысли, слова и поступки Федры управляются иррациональной чередой сменяющих друг друга аффектов. Воссозданное в сюжете саморазрушение концепта долга иносказательно засвидетельствовало факт кризиса формализованных королевским двором государственных институтов власти.
В диалоге с наперсницей Эноной, которая призывает царицу к мужеству, необходимому для управления государством, Федра констатирует даже не бессилие, а полную беспомощность разума и воли, тем более униженных компульсивностью овладевшей ею страсти, чем выше она оценивала прежде свою способность распоряжаться собственной судьбой:
Увы! Мне - царствовать? Мне - управлять страной? Когда мой слабый ум не управляет мной!
Когда над чувствами своими я не властна! Когда едва дышу! Когда желаю страстно Лишь смерти!
Пер. М. Донского
Драматизация отношений между разумом и чувством, отражающая социально-психологический конфликт между героизированным человеком абсолютизма и безосновным человеком янсенизма, превращается в объект пристальной рефлексии французских моралистов - Блеза Паскаля, Франсуа де Ларошфуко и Жана Лабрюйера. В своих «Мыслях» (1657-1658) Блез Паскаль парадоксально прославляет интеллектуальный дар человека - «мыслящего тростника» - как безусловное достоинство, возвышающее его над необъятной, но лишенной самосознания Вселенной: «Человек - всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он - тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не нужно, чтобы на него ополчилась вся Вселенная: довольно дуновения ветра, капли воды. Но пусть бы даже его уничтожила Вселенная, - человек всё равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает. Итак, всё наше достоинство -в способности мыслить» [Pascal 1954, c. 1157]. Однако «способность мыслить», возвышая сознание над бездумной материей Вселенной, позволяет мыслящему тростнику осознать свою экзистенциальную безосновность (Le sans fond).
Именно эта безосновность мыслящего тростника подвергается эмпирической критике Франсуа де Ларошфуко, вступившего в заочную полемику с рационализмом Паскаля. Согласно психологическим наблюдениям автора «Максим» (1665), раздвоенность человека преодолевается его эгоизмом - инстинктивной борьбой за социальную самоидентификацию. Вынесенный в эпиграф афоризм генерализирует представление Ларошфуко о прискорбной для нравственного чувства моральной слабости человека: «Наши добродетели - это чаще всего искусно переряженные пороки». В «Предуведомлении читателю» Ларошфуко поясняет: «Пусть читатель помнит, что предубеждение против "Максим" как раз и подтверждает их правоту, пусть проникнется сознанием, что чем запальчивее и хитроумнее он с ними спорит, тем непреложнее доказывает их истинность» [Де Ларошфуко 1993,
с. 150]1. Эмпирические открытия «Максим» уличают рационализм в догматическом априоризме. Опровержением расхожего мнения, согласно которому сознанию принадлежит решающая роль в принятии ответственных решений, служит афоризм: «Ум всегда бывает одурачен сердцем» (102 максима).
Янсенистский взгляд на человека, исходивший из представления о врожденной испорченности человека вследствие тяготеющего над ним первородного греха, представлял собою, с одной стороны, его дегероизацию в сравнении с эпическим и трагическим героем официального классицизма, а с другой - более адекватное восприятие динамического содержания его душевной жизни. Полупрециозный-полуянсенистский салон мадам де Сабле становится культурным и идеологическим центром дворянской и разночинной интеллигенции. Появляющиеся один за другим трактаты по этике развенчивают идеального героя-аристократа, моральный облик которого определяется не столько велениями долга или страсти, сколько запутанным «переплетением» биологических, психических и социальных факторов.
В 1678 г. аббат Жак Эспри издает трактат под названием «Лживость человеческих добродетелей», в предисловии к которому призывает читателей отречься от укоренившейся привычки «почитать себя героями и полубогами». В том же году выходят похожие по содержанию и развенчивающему пафосу «Мысли по разным поводам» аббата д' Элли и «Опыты о морали» (1671-1678) янсениста Николя.
На поступки человека, полагают янсенисты, влияют психофизическое состояние организма, возраст, пол, склад характера, укоренившиеся привычки - словом, презренная обыденность. «(Болезни) искажают наши мысли и чувства», - замечает Б. Паскаль. Ему вторит Ларошфуко: «Сила или слабость духа - неточные определения; в действительности эти качества - не что иное, как хорошее или дурное состояние органов тела» (44 максима). Отсюда всего лишь шаг до признания роли «темпераментов», получивших обоснование в знаменитой теории «гуморов». Истина о человеке, последнее слово о нем предстает не целостным определением, а противоречием: «Человек по природе своей доверчив и подозрителен, труслив и храбр» (Паскаль. «Мысли», 125). Ларошфуко: «Скупость рождает порой расточительность,
1 Цитата приводится в переводе автора. - А. Б.
а расточительность - скупость; твердость основывается нередко на малодушии, а храбрость - на трусости» (11 максима).
«Шла ли речь о пудовых трактатах или о емких афоризмах, научных доктринах или светских наблюдениях, - пишет знаток янсенизма Поль Бенишу, - моралистическая проза века Людовика XIV, похоже, всецело сосредоточилась на проблеме величия и ничтожества человека, достоинстве и низменности его натуры. Эта полемика, потребовавшая изощреннейшей аргументации, тончайшего психологизма, явившая собою самую серьезную дискуссию, которая когда-либо велась по проблеме человека, вынесла приговор минувшей эпохе. Если в ней и преобладала пессимистическая тональность, то потому, что в век Людовика XIV сверхчеловек аристократического происхождения очутился в безвыходном положении» [ВешсИои 1967, с. 156].
Жан Лабрюйер, автор сборника «Характеры, или Нравы нашего века» (1688), уже не довольствуется констатацией парадоксальной инверсии добродетелей в пороки и пороков в добродетели, но сосредоточивает внимание на выявлении социально-исторических причин нравственных девиаций. Переориентация «Характеров» на поиски социального генезиса поведенческих мотивов преодолевает и абстрактный рационализм «Мыслей», и не менее абстрактный эмпиризм «Максим». Классификация конкретно-исторических типов Лабрюйе-ра непосредственно предвосхищает социальную эпистемологию Просвещения, противопоставляя «естественного человека» аристократу, финансисту, ростовщику и другим, извращенность которых интерпретируется как результат их усилий интегрироваться в деградирующую монархическую государственность: «Хорошо быть знатным, но не хуже быть и таким человеком, о котором никто уже не спрашивает, знатен он или нет» (Глава II. О достоинствах человека, 21). «Богатству иных людей не стоит завидовать: они приобрели его такой ценой, которая нам не по карману, - они пожертвовали ради него покоем, здоровьем, честью, совестью. Это слишком дорого - сделка принесла бы нам лишь убыток» (Глава VI. О житейских благах, 13).
Направление, которое Ж. Лабрюйер задает когнитивному сознанию, указывает на необходимость разбираться во взаимообусловленности чувственных наваждений и социальных предрассудков.
Решение этой задачи берет на себя Мольер. Его высокая социальная комедия «Мизантроп» (1666) занимает продуктивное
промежуточное положение между либертинажем Дон Жуана (1665) и лицемерием Тартюфа (1669). В бескомпромиссном споре двух друзей антагонистов - Альцеста и Филинта - сошлись эмпиризм аристократизма и рационализм куртуазии. Аргументы Альцеста констатируют вырождение аристократизма в мизантропию, а возражения Филинта свидетельствуют об инволюции рыцарской куртуазности в придворное лицемерие.
Умный и образованный Альцест выступает агрессивным мизантропом, когда бросает в лицо человечеству упреки в раболепии перед дворцовыми предрассудками. На вопрос Филинта, какого поведения он ждет от своего окружения, Альцест декларативно призывает:
Чтоб люди честь свою и искренность блюли, Чтоб речи их всегда от сердца прямо шли.
Пер. М. Левберга
На что Филинт - рупор не абстрактной, а практической нравственности - вежливо возражает:
Но в свете мы живем, и требуют приличья Любезность соблюдать со всеми без различья.
Однако, как это нередко случается в мольеровских комедиях, ригидность мировоззренческих позиций героев-антагонистов доводит их до парадокса: сговорчивость Филинта ставит его в не менее нелепые положения, чем бескомпромиссность Альцеста.
Мольеровский герой предвосхищает грибоедовского Чацкого. Неадекватность его поведения выступает результатом бескомпромиссности его умозрительного рационализма, искренность которого всякий раз норовит обернуться донкихотством. Искомая норма золотой середины и среднего состояния мерцает зрителям далекой звездой на небосклоне исторического будущего. А с учетом аффектированности мольеровских характеров предстает и вовсе недостижимым идеалом для их диссоциированной психики и дезинтегрированного сознания. Динамика автономно протекающих в их психике процессов изгоняет их из Эдема среднего состояния и ввергает в ад зависимости от своеволия бессознательного. Герои высоких социальных комедий Мольера так же величественны и жалки, как и герои Расина.
В «Принцессе Клевской» (1678) - лучшем любовно-психологическом романе XVII в. - Мари Мадлен де Лафайет привлекает для построения повествовательного дискурса принципиальные открытия, сделанные до нее авторами прециозного и авантюрно-бытового романов, а также проницательными знатоками человеческого сердца - драматургами и моралистами: Корнелем, Расином, Мольером, Паскалем, Ларошфуко и Лабрюйером, раскрывшим как ничтожество эгоистического индивида, так и духовное величие мыслящего тростника, осознавшего в труде интроспекции свою зависимость и от спонтанной динамики душевной жизни, и от изменчивости исторических обстоятельств.
Хотя безвременная кончина супруга открыла перед Клевской перспективу брачного союза с герцогом Немурским, принцесса всё же отказывается от счастья соединить свою жизнь с горячо любимым ею человеком. Ее аналитическое сознание перебирает хроматическую гамму мотивировок, в которой находят место и «долг перед памятью покойного мужа», и сомнение в способности мужчин «сохранять страсть в этих вечных союзах», и страдания ревности, которые может пробудить в ней мужчина, «от рождения расположенный к любви» и одаренный «всеми качествами, помогающими одерживать легкие победы». Однако глубинным мотивом, определяющим самоотверженную резиньяцию героини, выступает нежелание видеть, «как на ее глазах умирает любовь, составлявшая счастье всей ее жизни».
Этот негативный выбор освобождает принцессу от преследовавшего ее литературных предшественников парадокса - необходимости навязывать рационально мотивированные решения эмпирически детерминированным поступкам.
Принципиальность и ответственность в постановке «проблемы человека» обеспечивала французской литературе на всех этапах ее эволюции от классицизма к постмодернизму статус классической -как в национальном, так и общеевропейском масштабе.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья
и Ренессанса. М. : Художественная литература, 1965. 528 с. Корнель П. Разбор «Горация» // Пьер Корнель. Театр: в 2 т. Т. 4. М. : Искусство, 1984. С. 372-377.
Де Ларошфуко Ф. Мемуары. Максимы. М. : Наука, 1993. 280 с. Шаплен Ж. Мнение Французской Академии по поводу трагикомедии «Сид» // Литературные манифесты западноевропейских классицистов. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1980. С. 273-298. Benichou P. Morales du grand siècle. P. : Gallimard, 1967. 231 p. Pascal B. Pensées // Œuvres complètes. P. : Gallimard, 1954. P. 1081-1345.
