CC BY
93
УДК 821.161.1.09
«ФОНВИЗИНСКИИ СЛЕД» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
© С. А. Салова
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450076 г. Уфа, ул. З. Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 68 74.
Email: [email protected]
В статье разрабатывается частный аспект актуальной для отечественного литературоведения фундаментальной проблемы «Ф. М. Достоевский и литературная традиция XVIII века». Предметом анализа становятся некоторые особенности рецепции Ф. М. Достоевским комедии Д. И. Фонвизина «Бригадир». Предлагаемая в статье трактовка вопроса о литературной преемственности Достоевского по отношению к Фонвизину полемически заострена против утверждения Л. П. Гроссмана, что виднейший русский драматург XVIII столетия по «духу» и «роду творчества» был приницпиально «чужд» романисту XIX века. Выявляются конкретные факторы, инициировавшие специальный интерес Достоевского к творчеству Фонвизина, одним из первых проблематизировавшего русский национальный характер. Аргументируется тезис о влиянии его драматургии на эстетические представления Достоевского о категории трагикомического; выдвигается гипотеза об опосредованном характере теоретико-литературной рефлексии Достоевского, критически переосмыслившего интерпретацию комедиографии Фонвизина в монографии П. А. Вяземского «Фон-Визин» (1848).
Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, комедия Д. И. Фонвизина «Бригадир», П. А. Вяземский, литературная преемственность, категория трагикомического.
В истории отечественного достоевсковедения 1919 год отмечен знаменательным событием, значение которого трудно переоценить: в Одессе, в издательстве А. А. Ивасенко вышла в свет небольшая книжечка Л. П. Гроссмана под названием «Библиотека Достоевского по неизданным материалам, с приложением каталога». Ее автор-составитель четко сознавал конечную цель осуществляемого проекта. В предисловии он открыто декларировал свое намерение развеять миф Достоевского как писателя, якобы оторванного от культуры, чье творчество «подпитывалось» будто бы исключительно лишь непосредственными жизненными впечатлениями. В противовес этому явно ошибочному, но господствовавшему в тогдашней критической литературе мнению, Гроссман категорично заявил, что «книжная культура Достоевского чрезвычайно глубока, обильна и разнообразна», т.к. во все эпохи своей жизни тот оставался «страстным читателем» [1, с. 5]. Руководствуясь прокламированными установками, составитель каталога предпринял самостоятельную попытку очертить примерный круг творческих контактов Достоевского с некоторыми наиболее значимыми для него зарубежными и отечественными писателями. Говоря о русской литературе XVIII столетия, Гроссман констатировал общую основательную осведомленность в ней романиста и выделил лишь три знаковые для Достоевского фигуры - Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина, Д. И. Фонвизина. Особенно высоко, по мнению исследователя, автор пятикнижия ценил Державина и Карамзина: «Позднейшая литература ХУШ-го и начала Х1Х-го ст., уже отвергнутая многими из его сверстников, оставалась у него всегда на памяти. Один из петрашевцев свидетельствует, что когда на одном из их собраний кто-то назвал Державина
напыщенным оратором, Достоевский вскочил, как ужаленный, и с таким заразительным увлечением прочел оду "Властителям и судиям", что сразу поднял в общем мнении певца Фелицы. Он до конца высоко ценил Карамзина, которого узнал еще в детстве на семейных чтениях: Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина - "я возрос на Карамзине", пишет он в 1870 г. Страхову» [1, с. 64-65]. Что же касается Фонвизина, то Гроссман крайне сдержанно оценил масштаб его возможного влияния на Достоевского, поскольку считал этого выдающегося драматурга и сатирика принципиально «чуждым» Достоевскому как «по духу», так и «по роду творчества»: «Даже чуждый ему по духу и по роду творчества ФонВизин был ему так близко знаком, что в своих журнальных статьях он вспоминает и цитирует отрывки из его комедий» [1, с. 65].
Не исключено, что научный скептицизм Гроссмана во многом предопределил досадную нестабильность и эпизодичность специальных обращений исследователей к изучению творческой связи «жестокого таланта» с Д. И. Фонвизиным, до сих пор недостаточно четко проблематизированной отечественным литературоведением. Насколько нам известно, знаменательным исключением в этом плане остается опубликованная в 1975 г. статья Г. М. Фридлендера «Достоевский и Фонвизин» [2], к сожалению, не послужившая сколько-нибудь мощным стимулом к продолжению научных разысканий в данном направлении. Не удивительно, что преемственность романиста XIX в. по отношению к литератору из века XVIII по давно сложившейся и устоявшейся инерции верифицируется, как правило, двумя сакраментальными констатациями. Помимо общеизвестного факта цитирования в «Зимних заметках о летних впечатлениях» отдельных фраг-
ментов из фонвизинских «Писем из Франции» и комедии «Бригадир» более ранний по времени творческий контакт Достоевского с Фонвизиным уверенно постулировали комментаторы повести «Дядюшкин сон». Они справедливо указали на ее интертекстуальную связь не только с произведениями А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, Н. В. Гоголя, но и с комедией Д. И. Фонвизина «Недоросль», особо подчеркнув при этом несомненное сходство поведенческих моделей Марьи Александровны Москалевой и госпожи Простаковой: «В сцене визита Марьи Александровны в деревню и ее разговора с мужем ощущается близость к фонвизинско-му "Недорослю"» [3, с. 512]. Вполне естественно, что составители примечаний ограничились лишь тщательной, поэпизодной каталогизацией соответствующих текстуальных параллелей, не ставя перед собой специальной цели уяснить их функциональную предназначенность и идейно-смысловое наполнение. Между тем пристальное изучение глубинной интертекстуальной связи повести «Дядюшкин сон» с комедией Фонвизина «Недоросль» и литературно-теоретической рефлексии автора «Зимних заметок» о комедии «Бригадир» способно внести довольно существенные коррективы в существующие научные представления о природе комического и - в особенности - трагикомического в творчестве Достоевского.
Справедливо считается, что именно эстетический феномен трагикомического во многом обусловил отличительные особенности мировидения Достоевского-романиста в целом, придав впечатляющую широту его художественному мышлению: «В творчестве Достоевского в результате сближения трагедии и комедии рождалось нечто большее, чем стиль или манера: возникал новый диапазон художественного мышления, умение совместить конкретно-социальное изображение жизни с поисками ее общего смысла» [4, с. 50]. Овладение подобным умением традиционно принято обусловливать мощным воздействием на творческое сознание Достоевского художественного опыта довольно узкого круга писателей, прежде всего Сервантеса, Диккенса, Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Не подвергается сомнению утверждение, что, в первую очередь, благодаря им Достоевский научился высоко ценить двойственность трагического и комического, синтезирующим взаимодействием которых надежно обеспечивается художественно правдивое изображение жизни. Имя Д. И. Фонвизина в этом ряду упоминать не принято, хотя, на наш взгляд, имеются достаточно веские основания для включения его в номенклатуру литераторов, подсказавших Достоевскому сам принцип возможного двунаправленного движения художественного образа - либо в сторону трагедии, либо к комедии. Следует уточнить при этом, что речь в данном случае идет как о собственном оригинально-авторском прочтении и актуализации Достоевским хрестоматийных коме-
дий Фонвизина, так и о его безусловном интересе к «чужим» литературно-критическим и научным их интерпретациям. Особенно к таким авторитетным, как пионерская монография П. А. Вяземского «Фон-Визин», впервые увидевшая свет в 1848 г.
В каталоге библиотеки Достоевского, составленной Гроссманом, указания о ней отсутствуют. Правда, по крайней мере, одно косвенное доказательство знакомства писателя с книгой Вяземского, казалось бы, уже давно предоставлено и зафиксировано комментаторами «Зимних заметок о летних впечатлениях», давшими необходимые пояснения к процитированному здесь Достоевским знаменитому одобрительному отзыву Г.А. Потемкина о Фонвизине: «Умри, Денис, лучше ничего не напишешь». Атрибутируя эту крылатую фразу, авторы примечаний уверенно сослались на авторитет П. А. Вяземского, с величайшей предосторожностью засвидетельствовавшего в своей монографии о Фонвизине, что она могла быть произнесена князем Таврическим после первого представления в 1782 г. комедии «Недоросль» [5, 365]. Приведем соответствующий фрагмент из книги Вяземского: «Если правда, что князь Потемкин, после первого представления "Недоросля", сказал автору: "Умри, Денис, или больше ничего уже не пиши!", то жаль, что эти слова оказались пророческими и что ФонВизин не писал уже более для театра. Он далеко не дошел до Геркулесовых столпов драматического искусства; можно сказать, что он и не создал Русской комедии, какова она быть должна; но и то, что он совершил, особенно же при общих неудачах, есть уже важное событие» [6, с. 141-142].
К сожалению, устанавливая первоисточник цитаты «из Потемкина», комментаторы «Зимних заметок» не учли, как минимум, два немаловажных обстоятельства. Дело в том, что крылатое выражение (причем в его самой пространной и многословной версии), приписываемое блестящему фавориту императрицы Екатерины II, было впервые «обнародовано» в статье актера И. А. Дмитревского о Фонвизине в сентябрьском номере журнала «Друг просвещения» за 1805 г. Значительно позже она была републикована в знаменитом «Словаре русских светских писателей», составленном митрополитом Евгением Болховитиновым и увидевшем свет только в 1845 г. Существенно также, что за несколько десятилетий фраза-монстр не просто постепенно превратилась в изящный, отшлифованный афоризм, но стала воспроизводиться в разных, насчитывающих более полутора десятков, вариантах и редакциях. Подробную историю бытования знаменитого афоризма в специальной главе «Другие и Чехов» своей монографии «Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники» воссоздал В. Б. Катаев, осуществивший к тому же тщательную текстуальную каталогизацию его разновременных версий [7]. Богатый фактографический материал, собранный авторитетным исследователем, позволяет
уверенно утверждать, что в «Зимних заметках» потемкинский отзыв приведен в версии не П. А. Вяземского, а С. С. Дудышкина, автора двух статей о Фонвизине, опубликованных в восьмом и девятом номерах «Отечественных записок» за 1847 г. Заметим попутно, что неопровержимое доказательство знакомства Достоевского с этими литературно -критическими работами содержит его программная статья 1861 г. «Г-н -бов и вопрос об искусстве», автор которой позиционировал себя прямым продолжателем идеологических и литературных традиций 1840-х гг., освященных именем В. Г. Белинского. Напомним этот фрагмент: «Мы помним, что к этому времени (т.е. как Белинский оставил этот журнал) относится появление в «Отечественных записках» статьи г-на Дудышкина о Фонвизине. Не с нее ли «Отечественные записки» начинают новую эру русской критики? <...> Правда, статья о Фонвизине была еще довольно дельная, хотя очень скучная» [8, с. 70-71].
Впрочем, цитирование автором «Зимних заметок» потемкинского отзыва в редакции Дудышкина отнюдь не отменяет знакомства Достоевского и с текстом биографической книги Вяземского о Фонвизине. Как явствует из авторского предуведомления, она была «процензурована» еще в 1835 г., после чего более десяти лет публиковалась отдельными фрагментами в разных изданиях: «. многие из глав ее напечатаны были в разных журналах и альманахах: в «Литературной газете» Барона Дельвига, в «Современнике», в «Утренней Заре», и в других литературных сборниках. Сама рукопись читана была многими литераторами. В разных журналах и книгах встречались о ней отзывы ча-стию благосклонные, частию нет» [6, с. V]. С учетом подробно изложенных Вяземским обстоятельств можно вполне допустить, что его монография была известна Достоевскому. Не исключено, что уже замысел повести «Дядюшкин сон» (законченной после каторги и впервые изданной в 1859 г.) с актуализованным в ней фабульным мотивом насильственного брака «вынашивался» Достоевским не просто (и не только) с оглядкой на самого Фонвизина, но и с учетом размышлений Вяземского об образе «презлой фурии», созданном драматургом: «Что можно назвать сущностью драмы «Недоросля»? Домашнее, семейное тиранство Про-стаковой, содержащей у себя, так сказать, в плену Софью, которую приносит она на жертву корыстолюбию своему, выдавая насильно замуж сперва за брата, а потом за сына. Как характеризована она самим автором? Презлою фуриею, которой адский нрав делает несчастие целого дома. Все прочие лица второстепенны: иные из них совершенно посторонние, другие только примыкают к действию. Автор в начертании картины дал лицам смешное направление; но смешное, хотя у него и на первом плане, не мешает разглядеть гнусное, ненавистное в перспективе. В семействах Простаковых, когда,
по несчастию, встречаются они в мире действительности, трагические развязки не редки. Архивы уголовных дел наших могут представить тому многочисленные доказательства» [6, с. 136]. Но вернемся к цитате «из Потемкина-Дудышкина» в «Зимних заметках» Достоевского.
Вяземский не случайно осторожничал, когда воспроизводил в своей книге отзыв Потемкина о «Недоросле»: в силу целого ряда объективных причин он уже давно считается апокрифичным. Чрезвычайный интерес в этом смысле представляет ее версия, актуализованная Достоевским, «переадресовавшим» отзыв Потемкина о создателе «Недоросля» автору «Бригадира»: «Ну так вот, один из этих французских кафтанов и написал тогда "Бригадира". "Бригадир" был по-тогдашнему вещь удивительная и произвел чрезвычайный эффект. "Умри, Денис, лучше ничего не напишешь", - говорил сам Потемкин» [5, с. 55]. Подобная «подмена» (произведенная, скорее всего, абсолютно сознательно и преднамеренно) может расцениваться как полемически заостренная к общепринятой оценке «Недоросля», традиционно считающегося вершинным проявлением драматургического таланта Фонвизина. Более того, рассогласованность такого рода несла в себе молчаливое и вместе с тем совершенно прозрачное указание на первостепенную значимость для самого Достоевского творческого опыта автора не «Недоросля», а именно «Бригадира», точнее - комедиографа, создавшего эстетический парадокс Бригадирши. Особого упоминания в связи с этим заслуживает тот факт, что литературные предпочтения Достоевского не отличались оригинальностью и явно носили «вторичный» характер. По наблюдениям В. Б. Катаева, безоговорочное первенство в «переадресации» потемкинского афоризма автору «Бригадира» принадлежит В. Г. Белинскому, который в письме к А. И. Герцену от 6 февраля 1846 г. дал восторженную оценку его роману «Кто виноват?»: «Если бы я не ценил в тебе человека так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления "Бригадира", сказал бы тебе: "Умри, Герцен!". Но Потемкин ошибся: Фонвизин не умер и потому написал "Недоросля"» [9, 262].
Любопытно, что авторитетный исследователь с некоторой поспешностью атрибутировал данную «ошибку» исключительно Белинскому и Герцену: «Очевидна в данном случае ошибка и Белинского, и Герцена. За всю историю бытования афоризма лишь у них встречаем соотнесение его не с "Недорослем", а с "Бригадиром". Не нужно забывать, что Герцен и Белинский писали об афоризме тогда, когда анекдот этот передавался преимущественно изустно, еще до появления ефремовского издания и монографии П. А. Вяземского» [7]. Ко времени создания «Зимних заметок» Достоевскому, скорее всего, уже были хорошо известны и книга Вяземского, и текст письма Белинского, практически до-
словно воспроизведенный Герценом в авторском предисловии (датированном 8 июня 1859 г.) к лондонскому изданию романа. Это означает, что ретрансляция Достоевским «ошибки» Белинского не была случайной, не носила узко фактографический характер, а генерировала дополнительные, концептуально важные для писателя смыслы, во многом предопределившие его своеобычную трактовку образа Бригадирши. Поясним нашу мысль подробнее.
Знаменитый обмен репликами между Бригадиршей и Софьей во II явлении IV действия комедии «Бригадир» принято считать едва не самой существенной из единичных манифестаций литературной преемственности Достоевского по отношению к Фонвизину. Именно эта мизансцена вызвала некогда бурный, экспрессивный отклик у автора «Зимних заметок о летних впечатлениях». Напомним соответствующий фрагмент из третьей главы этого фельетона, выразительно названной «и совершенно лишняя»: «... почему именно не Софье, представительнице благородного и гуманно -европейского развития в комедии, вложил Фонвизин одну из замечательнейших фраз в своем "Бригадире", а дуре бригадирше, которую уж он до того подделывал дурой, да еще и не простой, а ретроградной дурой, что все нитки наружу вышли и все глупости, которые она говорит, точно не она говорит, а кто-то другой, спрятавшийся сзади? А когда надо было правду сказать, ее все-таки сказала не Софья, а бригадирша. Ведь он ее не только круглой дурой, даже и дурной женщиной сделал; а все-таки как будто побоялся и даже художественно-невозможным почел, чтоб такая фраза из уст благовоспитанной по-оранжерейному Софьи выскочила, и почел как бы натуральнее, чтоб ее изрекла простая, глупая баба <...>. Это чрезвычайно любопытно и именно тем, что написано безо всякого намерения и заднего слова, наивно и даже, может быть, нечаянно» [5, с. 58].
Ученые уже неоднократно комментировали предложенную Достоевским публицистически заостренную интерпретацию соответствующей сцены из хрестоматийной пьесы Фонвизина. Эту писательскую трактовку, ощутимо повлиявшую на всю последующую историю научного осмысления образа Бригадирши, Р. Г. Назиров в свое время остроумно назвал «парадоксальной похвалой глупости» [10, с. 110]. Нарочито игровой «деметафоризацией» заглавия знаменитого сочинения Эразма Роттердамского исследователь акцентировал характерную своеобычность мировоззренческой позиции Достоевского, восхитившегося сострадательной к чужому горю «ретроградной дурой», «простой бабой», перед которой «сбрендила благовоспитанная Софья с своей оранжерейной чувствительностью» [5, с. 58]. Солидаризируясь с подобной, «почвеннической» по духу, рецепцией образа забитой и невежественной женщины, литературоведы продолжают
привычно - и не без некоторых оснований - рассматривать Бригадиршу как жертву уродливых социальных отношений. Тем самым фактически признается правота великого романиста и в том, что «удивительное репарти (сиречь отповедь)» Бригадирши вылилось из-под пера Фонвизина «безо всякого намерения и заднего слова, наивно и даже, может быть, нечаянно», хотя и «нет ничего у него метче, гуманнее и ... нечаяннее» [5, с. 58]. Выразителен в этом плане нарочитый повтор однокорневых лексических единиц («нечаянно», «нечаяннее»), с помощью которых автор «Зимних заметок» постулировал спорадичность проявленного Фонвизиным интереса к каждодневному трагизму человеческой жизни. Судя по всему, он действительно считал, что «у Фонвизина эта мысль вылетела неосознанно» [11, с. 100]. Между тем осмотрительное предположение Достоевского о непреднамеренности художественной находки Фонвизина можно с легкостью оспорить. Дело в том, что восхитивший автора «Зимних заметок» фрагмент беседы Софьи, Добролюбова и Бригадирши во II явлении IV действия предваряется в тексте комедии беглым, но знаменательным обменом репликами, семантическим центром в котором выступает лексически маркированная парадигма «про себя - про всех»:
Бригадирша: - Тебе, матушка, для чего за него нейти? Я сказала так про себя.
Добролюбов: - Нет, вы про всех теперь сказать изволили.
Бригадирша: - И ведомо.
Софья: - Как же это: то про себя, то про всех? Скажите, матушка, что-нибудь одно [12, с. 84].
Совершенно очевидно, что этим непродолжительным спором, так похожим на вялую, ленивую перебранку, подготавливалось и художественно мотивировалось гораздо более решительное и важное по своей идейно-смысловой нагрузке несовпадение, рассогласованность мнений действующих лиц пьесы, недвусмысленно свидетельствовавшая о полнейшем отсутствии взаимопонимания между ними. Чрезвычайно репрезентативной в этом плане оказалась предельная поляризация реакций на историю капитанши Гвоздиловой у Бригадирши, выстрадавшей свое сочувствие чужому горю, и у Софьи с ее сугубо книжной, эстетской чувствительностью. Вот этот фрагмент:
Софья: - Пожалуйте, сударыня, перестаньте рассказывать о том, что возмущает человечество.
Бригадирша: - Вот, матушка, ты и слушать об этом не хочешь, каково же было терпеть капитанше? [12, с. 85].
Основанная на принципе взаимоисключающих отношений внутри дихотомии «свой - другой», реплика Софьи весьма красноречива, с семиотической точки зрения. Потенциально заложенное в ней демонстративное дистанцирование от «другого» уже давно признано одной из самых показательных черт европейского просветительского сознания.
Подобной рационально одновалентной самодостаточности автор комедии «Бригадир» противопоставил зачастую отсутствующую у западноевропейских писателей эпохи Просвещения внутреннюю интенцию «проникнуться проблемами "другого" из чисто гуманных соображений, что можно было сделать, поставив себя на его место» [13, с. 8]. Носительницей такой внутренней «антизападной» интенции и предстала фонвизинская Бригадирша, недалекая, забитая, постоянно унижаемая и поколачиваемая мужем простая русская женщина, которая, несмотря ни на что, сохранила способность сострадать чужому горю и соотносить свое «худое житье» со столь же печальной судьбой капитанши Гвоздиловой.
Восхитившись Бригадиршей, Достоевский отдал должное не только ее исконной, природной сострадательности, но и - главное - блестящей драматургической находке автора комедии, которому удалось переключить образ «ретроградной дуры» из чисто комического в трагикомический регистр. Полагаем, что от пристального внимания писателя вряд ли ускользнуло столь дерзкое и эффектное семантическое смещение, благодаря которому в своей пьесе Фонвизин не только проблема-тизировал альтернативные модели этнокультурного поведения, но выстроил внутри персонажной сферы некую иерархию по критерию способности помыслить себя «другим», поставить себя на место «другого», посочувствовать страданиям «другого».
Показательно, что интерпретация образа Бригадирши Достоевским, созданная с явной оглядкой на те эстетические критерии, сквозь призму которых истолковывал фонвизинскую комедиографию Вяземский, одновременно продемонстрировала отчетливую полемичность по отношению к ним. Достаточно сказать, что последний воспринял «Бригадира» исключительно как комическую карикатуру и поэтому уделил преимущественное внимание обоснованию действительно новаторских для русской драматургии принципов создания образа Простаковой, подобно мольеровскому Тартюфу, ситуативно размещенной Фонвизиным «на меже трагедии и комедии». Напомним соответствующую цитату из Вяземского: « ... в содержании комедии «Недоросль» и в лице Простаковой скрываются все лютые страсти, нужные для соображений трагических; разумеется, что трагедия будет не по Греческой или по Французской классической выкройке, но не менее того, развязка может быть трагическая. Как Тартюф Мольера стоит на меже трагедии и комедии, так и Простакова. От авторов зависело ее и его присвоить той или другой области. Характер и личность остались бы те же, но только приноровленные к узаконениям и обычаям, существующим по одну или другую сторону литературной границы» [6, с. 136].
С точки зрения Вяземского, наивысшего мастерства Фонвизин достиг именно в создании характера Простаковой: «В начертании характера Простаковой Фон-Визин был глубоким исследователем и живописцем» [6, с. 138], показав в последних явлениях пьесы «еще более искусства и глубокого сердцеведения» [6, с. 137]. Что касается Достоевского, то его пристальное и первостепенное внимание привлек не ситуативный трагикомизм Простаковой, а трагикомическая амбивалентность и одновременно удивительная для литературной эпохи Фонвизина художественная целостность характера Бригадирши, представленной одновременно «ретроградной дурой» и искренней «сочув-ственницей». Образ Бригадирши и неразрывно сопряженное с ним понятие «болевого эффекта» (термин Р. Г. Назирова) стал надежной идеолого-эстетической оптикой, которая позволила Достоевскому разглядеть подлинный масштаб таланта Фонвизина, поставив этого драматурга в один ряд с писателями, определившими основной вектор эволюции феномена трагикомического в творчестве великого русского романиста.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гроссман Л. Библиотека Достоевского. По неизданным материалам. С приложением каталога библиотеки Достоевского. Одесса: Книгоиздательство А. А. Ивасенко, 1919. 168 с.
2. Фридлендер Г. М. Достоевский и Фонвизин // XVIII в. Сб. 10: Русская литература XVIII в. и ее международные связи. Л.: Наука, 1975. С. 92-97.
3. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. Л.: Наука, 1972. Т. 2. 525 с.
4. Достоевский. Эстетика и поэтика: словарь-справочник. Челябинск: Металл, 1997. 272 с.
5. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. Л.: Наука, 1973. Т. 5. 405 с.
6. Вяземский П. А. Полное собрание сочинений в 12 т. СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1880. Т. 5. 351 с.
7. Катаев В. Б. Чехов плюс. Предшественники, современники, преемники. М.: Языки славянских культур, 2004. 392 с.
8. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. Л.: Наука, 1978. Т. 18. 370 с.
9. Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. М.: изд-во АН СССР, 1956. Т. 12. 596 с.
10. Назиров Р. Г. Творческие принципы Ф. М. Достоевского. Саратов: изд-во Саратовского университета, 1982. 160 с.
11. Назиров Р. Г. Творчество Ф. М. Достоевского. Проблематика и поэтика: учеб. пособие. Уфа: РИЦ БашГУ, 2014. 164 с.
12. Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в 2 т. М.; Л.: Художественная литература, 1959. Т. 1. 632 с.
13. Лимборский И. Идеальный исторический тип: «свой/чужой» в парадигме ценностей Просвещения // XVIII век: женское/мужское в культуре эпохи. М.: Экон-Информ, 2008. С. 3-9.
14. Салова С. А. «Притчи» А. П. Сумарокова (1762): продолжение русского «спора об анакреонте» // Российский гуманитарный журнал. 2013. Т. 2. №3. С. 262-269. ЕСЯ: 10.15643/НЬагйш-2013.3.5
15. Салова С. А. Ф. М. Достоевский и П. Ж. Б. Нугаре: две актуализации одного образного топоса // Российский гуманитарный журнал. 2014. Т. 3. №3. С. 342-353. ЕМ: 10.15643/НЬатйш-2014.5.3
Поступила в редакцию 10.11.2014 г.
ISSN 1998-4812
BecTHHK EamKHpcKoro yHHBepcHTeTa. 2014. T. 19. №4
1323
"D. I. FONVIZIN'S TRACE" IN THE CREATIVITY OF F. M. DOSTOEVSKY
© S. A. Salova
Bashkir State University 32 Zaki Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia.
Phone: +7 (347) 273 68 74.
Email: [email protected]
The particular aspect of the multidimensional problem "F. M. Dostoevsky and the 18th century literary tradition" which is urgent for Russian literature science nowadays is studied in the article. Some peculiarities of Dostoevsky's reception of the comedy "Brigadier" by D. I. Fonvizin are the subject of the analysis. The proposed conception of Dostoevsky's succession with regard to Fonvizin doubts L. P. Grossman's opinion that the creative activity of the 18th century playwright was fundamentally alien in spirit and creativity to the great writer of the 19th century. Concrete factors, which caused Dostoevsky's special interest to the comedy "Brigadier", whose author was one of the first to problematize the Russian national character, are described. The idea of the influence of Fonvizin's dramaturgy on Dostoevsky's aesthetic views on the category "tragicomic" is put forward. The attention is paid to the fact that Dostoevsky's theoretical and literary reflection was connected with his critical reading and rethinking of the monograph "Fon-Vizin" (1848) by P. A. Vyazemsky. The necessity of including D. I. Fonvizin into the paradigm of those writers who had a great influence on Dostoevsky's views on the category "tragicomic" (as the dominant type of being comic in his works) is proved.
Keywords: F M. Dostoevsky, comedy "Brigadier" by D. I. Fonvizin, P. A. Vyazemsky, literary succession, category "tragicomic ".
Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article.
REFERENCES
1. Grossman L. Biblioteka Dostoevskogo. Po neizdannym materialam. S prilozheniem kataloga biblioteki Dostoevskogo [Dostoevsky's Library. Unpublished Materials. With the Application of the Catalogue of the Dostoevsky's Library]. Odessa: Knigoizdatel'stvo A. A. Ivasenko, 1919.
2. Fridlender G. M. XVIII v. Sb. 10: Russkaya literatura XVIII v. i ee mezhdunarodnye svyazi. Leningrad: Nauka, 1975. Pp. 92-97.
3. Dostoevskii F. M. Polnoe sobranie sochinenii v 30 t. [Complete Works in 30 Volumes]. Leningrad: Nauka, 1972. Vol. 2.
4. Dostoevskii. Estetika i poetika: slovar'-spravochnik [Aesthetics and Poetics: Handbook-Dictionary]. Chelyabinsk: Metall, 1997.
5. Dostoevskii F. M. Polnoe sobranie sochinenii v 30 t. [Complete Works in 30 Volumes]. Leningrad: Nauka, 1973. Vol. 5.
6. Vyazemskii P. A. Polnoe sobranie sochinenii v 12 t. [Complete Works in 12 Volumes]. Saint Petersburg: Tipografiya M. M. Stasyule-vicha, 1880. Vol. 5.
7. Kataev V. B. Chekhov plyus... Predshestvenniki, sovremenniki, preemniki [Chekhov Plus... Predecessors, Contemporaries, and Successors] . Moscow: Yazyki slavyanskikh kul'tur, 2004.
8. Dostoevskii F. M. Polnoe sobranie sochinenii v 30 t. [Complete Works in 30 Volumes]. Leningrad: Nauka, 1978. Vol. 18.
9. Belinskii V. G. Polnoe sobranie sochinenii v 13 t. [Complete Works in 13 Volumes]. Moscow: izd-vo AN SSSPp. 1956. Vol. 12.
10. Nazirov R. G. Tvorcheskie printsipy F. M. Dostoevskogo [Creative Principles of F. M. Dostoevsky]. Saratov: izd-vo Saratovskogo uni-versiteta, 1982.
11. Nazirov R. G. Tvorchestvo F. M. Dostoevskogo. Problematika i poetika: ucheb. posobie [The Work of F. M. Dostoevsky. Problems and Poetics: Textbook]. Ufa: RITs BashGU, 2014.
12. Fonvizin D. I. Sobranie sochinenii v 2 t. [Collected Works in 2 Volumes]. M.; Leningrad: Khudozhestvennaya literatura, 1959. Vol. 1.
13. Limborskii I. XVIII vek: zhenskoe/muzhskoe v kul'ture epokhi. Moscow: Ekon-Inform, 2008. Pp. 3-9.
14. Salova S. A. "Pritchy" by A. P. Sumarokov (1762): The Continuation of the Russian "Discussion About Anacreon" // Liberal Arts in Russia. 2013. Vol. 2. No. 3. Pp. 262-269. DOI: 10.15643/libartrus-2013.3.5
15. Salova S. A. F. M. Dostoevsky and P. J. B. Nougaret: Two Versions of the Same Archetypal Image // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 5. Pp. 262-269. DOI: 10.15643/libartrus-2014.5.3
Received 10.11.2014.
