CC BY
27
ФОЛЬКЛОРНЫЕ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОКИ «ВОЖДИЗМА» В КУЛЬТУРНОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ СССР И РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ 1920-1940-х ГОДОВ
Дмитрий Владимирович ПОЛЬ,
доктор филологических наук, профессор,
профессор кафедры русской литературы Московского педагогического государственного университета, профессор кафедры журналистики Московского государственного института культуры, г. Москва, Россия
e-mail: [email protected]
Русская революция 1917 года не только стала одним из самых заметных событий XX столетия, определившим развитие множества стран, но и ярким примером архаического бунта на фоне социально-экономической модернизации. Соединение, на первый взгляд, несочетаемых начал - архаического сознания и мо-дернизационных процессов - придало особый неповторимый характер строительству «нового общества» в России - Советском Союзе. Уникальность событий 1917 года была обусловлена тесным переплетением национально-исторического и универсального, прежде всего французского опыта. Собственно, истории («предания») о Французской революции вкупе с активизировавшейся архаикой и составили самобытное начало русской революции. Одним из ближайших результатов событий рубежа 1910 -1920-х годов стало возникновение в 1920-1940-е годы вождизма, фольклорные и литературные истоки которого обнаруживаются не только в Советской России, но и в Русском зарубежье, что является ещё одним косвенным свидетельством национального характера Русской революции 1917 года.
Ключевые слова: Советская Россия 1920-1940-х годов, Русское зарубежье, «вождизм», Русская революция 1917 года, архаический пласт культуры, литература и этнокультурное сознание.
FOLKLORE AND LITERARY SOURCES OF "VOZHDIZM" IN THE CULTURAL AND SOCIAL LIFE OF THE USSR AND THE RUSSIAN DIASPORA OF THE 1920s - 1940s
D. V. Pole, Full Doctor of Philology, Professor, Professor of Department of Russian literature, Moscow State Pedagogical University, Professor of Department of Journalism, Moscow State Institute of Culture, Moscow, Russia
e-mail: [email protected]
The Russian revolution of 1917 not only became one of the most notable events of the 20th century, which determined the development of many countries, but also a vivid example of archaic rebellion on the backdrop of socio-economic modernization. The connection, at first sight, of incompatible principles - archaic consciousness
and modernization processes - has given a special and unique character to the construction of the "new society" in Russia - the Soviet Union. The uniqueness of the events of 1917 was due to the close intertwining of the national-historical and universal, primarily the French experience. Actually, the stories ("legends") about the French Revolution, coupled with the intensified archaism, formed the original beginning of the Russian revolution.
One of the immediate results of the events of the turn of the 10s-20s was the emergence in the 1920s-40s of the "vozhdizm", which folklore and literary sources are found not only in Soviet Russia but also in the Russian diaspora, which is another indirect evidence of the national character of the Russian Revolution of 1917. Key words: Soviet Russia of the 1920s - 1940s, the Russian diaspora, "vozhdizm", the Russian Revolution of 1917, the archaic layer of culture, literature and ethnocultural consciousness.
Русская революция, столетний юбилей которой отмечался в 2017 году, породила великое множество мифов, изучение и пересмотр которых стал уделом нескольких поколений историков, культурологов и литературоведов. В числе самых устойчивых оказалась убеждённость в том, что революция стала закономерным результатом социально-экономического развития страны. Выдвинутый как одно из объяснений неотвратимости революции, а значит, и косвенного оправдания колоссальных жертв, понесённых Россией, данный тезис в настоящее время в той или иной степени разделяется многими историками и публицистами из «патриотического» и «либерального» лагерей. Впрочем, данное утверждение популярно не только в научном сообществе, но и широко распространено в общественном сознании России, Украины, Белоруссии, бывших советских республик Средней Азии и Закавказья. Как ни странно, именно здесь сходятся не только учёные и резонирующие на околоисторические темы гуманитарии, но и современные идейные антагонисты, легко переходящие к действенному воплощению своих идей, националисты и либералы, нацболы и «майданники» (чтобы ни утверждали самопровозглашённые глашатаи украинского общества о своей изначальной и исключительной принадлежности к Европе, они всё так же остаются в советской парадигме культурного сознания; об этом убедительнейшим образом свидетельствует крайний радикализм их действий и утверждений).
Категоричность - не самое лучшее свойство для научного исследования. История, по признанию многих учёных и общественных деятелей, есть лишь та версия событий, с которой люди в строго определённый момент времени решили согласиться. И чтобы ни утверждали экономисты и политологи о неизбежности крушения империи, распада Российского государства и прочих общественно-политических коллизий, отметим, и это общепризнанно, что за многовековую историю России бывали ситуации и несопоставимо более сложные, чем та, которая сложилась в стране в начале 1917 года. Вряд ли можно согласиться и с утверждениями об уникальности отечественного опыта XX столетия. Мировая история даёт
великое множество примеров масштабных социальных преобразований, радикальный характер которых имел катастрофические последствия для общества и государства. Ближайший и всем хорошо известный пример, большевики достаточно активно использовали этот опыт, - Французская революция конца XVIII века. В истории Востока также существовало великое множество попыток построения «государства благоденствия»; из числа наиболее удачных и близких по времени - движение тайпинов во второй половине XIX столетия, итогом которого стало создание «Государства небесного благоденствия» («Тайпин Тяньго»). Разумеется, каждый из этих случаев по-своему уникален, но есть и определённая закономерность, состоящая в столкновении традиционного и новаторского, архаичного и индивидуалистичного. Во всех этих случаях происходило пробуждение того, что с лёгкой руки К. Г Юнга стало называться архетипическим.
Историки XIX столетия достаточно убедительно показали, что Французская революция конца 1789 года имела крайне негативные последствия для развития страны. Собственно, с этого времени Франция из ведущей, на равных спорящей с «туманным Альбионом», становится «вечным» догоняющим Британской, а затем ещё и Германской империи [9]. Но в истории Русской революции память о французских якобитах, жирондистах и роялистах - это, прежде всего, определённое руководство к действию, а не некое воспоминание о далеко не самом удачном опыте построения государства гражданского равенства и благоденствия.
Действенность историй («преданий») о Французской революции вкупе с активизировавшейся архаикой и составили самобытное начало русской революции. В этом соединении изначально несоединимого архаичного, основанного на мифе и восходящего к архетипам, и историко-литературных мифологем, неразрывно связанных с динамично развивающимися социально-политическими процессами, состоит действительно уникальное свойство Русской революции 1917 года. Архаичный мужик-крестьянин обнаружил в себе, по меткому обозначению М. Волошина в стихотворении «Неопалимая купина» (1919), Стеньку Разина, а не Серафима (Саровского). И, обнаружив в себе мятежного вожака казачьей вольницы, в конечном счёте подчинился лидерам из разночинно-интеллигентской среды, которые, в свою очередь, проявляли в своих действиях черты героев Французской революции 1789 года, прежде всего Бонапарта и Робеспьера. Таким образом произошло, на первый взгляд, невозможное: Стенька Разин соединился (и подчинился) с Наполеоном Бонапартом и Робеспьером, являвшими собой не реальных исторических лиц, а воплощение определённых типов культурных героев.
Русская революция 1917 года являла собой очень сложное явление. И если архаичный пласт крестьянской культуры, для которого был характерен культ крови и земли, проявил себя в революции через активиза-
цию архетипов и коллективного бессознательного, то радикализм русской интеллигенции [1] - в широчайшем представительстве в революционной стихии героев, олицетворявших саму возможность ускорения исторического процесса.
Для понимания сложности ситуации обратимся к фольклорным и литературным свидетельствам активизации архаического слоя в русской культуре XX столетия. Рубежным событием в жизни страны стала Первая мировая война, обнажившая целый ряд проблем, которые и определили развитие страны на протяжении всего XX века.
К началу Первой мировой войны Россия занимала лидирующие позиции по темпам экономического роста и, формально оставаясь на четвёртом - пятом местах в мировом экономическом рейтинге, значительно опережала развитые страны в динамике. Страна преображалась на глазах. Столыпинские реформы значительно ускорили этот процесс. В 1914 году Россия уверенно превращалась в самую читающую страну, заняв первое место в Европе по количеству и тиражам книжных изданий и уступив только США. Не за горами и без всяких потрясений была и ликвидация безграмотности (планировалась к 20-м годам). Резко увеличилось число казённых и частных учебных заведений, успехи российской науки стали, пусть и с неохотой, признаваться на Западе. Открытие Транссиба, строительство Амурской и Якутской (при Советской власти была заброшена и достроена только в начале XXI века) железных дорог, уникальные мосты через реки Сибири и Дальнего Востока, стремительное освоение Средней Азии, Сибири и Дальнего Востока - вот крайне неполный перечень достижений в экономике. В политической сфере очень медленное, но тем не менее поступательное развитие парламентаризма и местного самоуправления - земства.
Разумеется, эта позитивная и несколько даже благостная картина жизни дореволюционной России не означала отсутствия трудностей, которые, несомненно, были, и в огромном количестве. Однако в подавляющем большинстве своём они являлись сопутствующими, объяснимыми проблемами роста, и вряд ли могут рассматриваться в качестве непреодолимых. Страна стремительно преображалась, что сопровождалось и изменением массового сознания, в котором постоянно происходила ревизия традиционных ценностей. Глубокий и продолжительный кризис патриархальных устоев сопровождался утверждением индивидуализма, который постепенно переставал быть уделом исключительно высшего сословия, вовлекая самые разные группы населения в преобразовательную деятельность. В романе-эпопее «Тихий Дон» очень хорошо показано подобное изменение внутри патриархальной казачьей семьи, когда младший сын нарушает устоявшийся в веках семейный уклад. Любовь Григория и Аксиньи становится вызовом всему укладу жизни, знаменует собой кар-
динальное изменение отношения человека к общественным институтам. По сути, со страсти Григория и Аксиньи и началась Революция - как грандиозная переделка всего течения жизни патриархального «тихого Дона». Тенденции к индивидуализации частной и общественной жизни, очевидные в России начала XX века, не были, однако, безусловными. Архаичное сознание, основанное на традиционном общинном укладе, всё ещё было достаточно сильным, особенно в крестьянской и казачьей среде, что наиболее заметно проявилось во время социально-исторических потрясений 1910-1930-х годов.
Первая мировая война, которая до Февральской революции 1917 года была для России относительно успешной (потери в Прибалтике и в Польше были «компенсированы» приобретениями в Галиции и в Закавказье; промышленность смогла перестроиться на войну; оставался высоким мобилизационный ресурс прочности; сохранялись большие запасы продовольствия и т.д.), неожиданно обнаружила удивительную устойчивость архаичного слоя культуры и сознания. Вдруг выяснилось, что народные воинские («рекрутские») песни сохраняют свою популярность и в Первую мировую войну [7]. В то же время Первая мировая война обозначила великое множество внутренних противоречий (социальных, этно-конфессиональных и т.д.), свойственных Российской империи. Поэтому с точки зрения многих учёных и представителей творческих профессий кризис в России начался с Первой мировой войной. Так воспринял её целый ряд писателей 1920-1930-х годов. И. Г. Эренбург увидел Первую Мировую войну как длительную болезнь, которая не кончится в одночасье. «Начатая в припадке апоплексии от избытка неразумных сил, от несправедливого, хищного, краденого богатства, она кончится только, когда разрушит то, во имя чего началась: лицемерную культуру и левиафана - государство! [12, с. 338]».
В Первой мировой войне увидели корень «нынешних бедствий» (Гражданской войны, социальных экспериментов и репрессий 1920-1930-х годов) герои «Тихого Дона» и «Доктора Живаго». Война, по словам Григория Мелехова, «отменила» веру в Бога у казаков. Лариса, героиня романа Б. Л. Пастернака, а с нею вместе и сам автор, ретроспективно оценивая Первую мировую войну, отмечает ту пагубную роль, которую она привнесла в жизнь простых людей. «Я <Лариса> уверена, что она <Первая мировая война> была виною всего, всех последовавших, доныне постигающих наше поколение несчастий. <...> Я ещё застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего века. Принято было доверяться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали естественным и нужным. Смерть человека от руки другого была редкостью, чрезвычайным, из ряду вон выходящим явлением. <...> И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие
и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства. Наверное, никогда это не проходит даром. <...> Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической - потом революционной. Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Всё подпало под его влияние [6, с. 384-385]».
Первая мировая война, Революция и Гражданская война привели к резкой активизации архетипического. Это проявилось и в богоборчестве, «интерпретация революции как восстания против Бога была устойчивой и распространённой ассоциацией в литературе и культуре первых лет революции [5, с. 182]», и в «вождизме». В связи с этим особенно интересна первая книга «Поднятой целины» М. А. Шолохова - своеобразный документ эпохи, с чем соглашались и многие эмигранты, внимательно прочитавшие роман [11, с. 73].
Правдивость М. А. Шолохова не только в описании того, как происходила коллективизация; она проявляется и в воспроизведённой писателем речи персонажей. Интуитивно устами своих героев автор выразил нюансы отношений к Христу и дьявольскому миру, свойственные двум враждующим лагерям - новому коллективному и старому - хозяев-индивидуалистов. И этим писатель невольно отобразил то пробуждение древнего, архаического опыта человечества, которое наблюдалось в годы потрясений и поляризовалось в конфликте старого и нового.
Образ «Великого перелома» в первой книге романа «Поднятая целина» складывался постепенно, в том числе и благодаря речи персонажей, широко использовавших слова «чёрт», «дьявол», «идол», «Христос» или «Ради Христа», «Господь», «молитва». Подобная лексика была естественной для начала 1930-х годов. Интереснее другое - кто и как к ней обращается.
Слово «чёрт» (или родственные ему «чертан», «чертяка», «шорт») в романе используется как ругательство всеми казаками. Однако преобладают среди них большевики и им сочувствующие (Майданников, Любиш-кин, Щукарь), которые используют это слово сорок один раз, в то время как их противники - девять. Такое расхождение не может быть объяснимо случайностью. М. А. Шолохов, внимательный наблюдатель за происходящими на Дону событиями, выделил то чрезмерное увлечение словом «чёрт» (нелишне вспомнить и распространившееся в годы Гражданской войны название моряков «чертяками»), которое было характерно для создателей нового мира. Борьба с религией, и с православием в особенности, невольно провоцировала в принимавшей участие в этом малообразован-
ной массе принятие антипода Бога - дьявола. Для человека, выросшего в верующей семье (а таковыми были практически все герои «Поднятой целины», даже Размётнов, Нагульнов и Кондрат Майданников), отказ от всего, что было свято, невольно приводил к утверждению «дьявольского» в самой тональности их речевого обихода.
Пять раз в романе использовано слово «идол», и всякий раз оно относится к большевикам. Шесть раз, и исключительно сторонниками новой власти, использовано слово «дьявол» - как для характеристики товарищей (Нагульнова), так и явных (Лапшинов) и скрытых (Островнов) врагов. Если большевики активно используют такие слова, как «дьявол», «чёрт», - неудивительно, что местных большевиков называют «идолами», - то их противники предпочитают «Господь», «Христос» («Ради Христа»). Напротив, большевики (Дёмка Ушаков) употребляют слово «Христос» всего один раз и то с очевидной издёвкой: «Ты вроде как Исус Христос, въезжающий в Ерусалим на осляти [10, с. 251]». Ни один из большевиков не использует само слово «молитва» в его прямом значении.
Как видим, не с молитвой и образом, а с «чёртом» и «дьяволом» на устах создавались коллективные хозяйства, на пересечении этих сюжетных линий и складывался образ «Великого перелома» в первой книге романа М. А. Шолохова «Поднятая целина».
М. А. Шолохов точно передал нюансы отношений между властью и народом, обращая внимание на внутренние, потаённые причины братоубийственной розни. «Шолохов понимает, что гражданская война - это не война, а болезнь народа. Болезнь, которою поражены как белые, так и красные, как большевики, так и антибольшевики [11, с. 118]», - писал в 1959 году критик-эмигрант, «невозвращенец» М. М. Коряков. В главах из романа «Они сражались за родину» М. А. Шолохов прямо связал репрессии с тем злом, которое пробудилось в народе в связи с кровавыми событиями Гражданской войны.
Вместе с «древним злом», архаичным и даже хтоничным по своей природе, к жизни пробудилось и почитание лидеров, в основе культа которых много, очевидно, основано на подсознании. После Революции 1917 года в России на длительное время складывается почитание «вождей». Великое множество переименований городов, улиц, площадей получили имена региональных и общероссийских «героев революции». Особо выделялся культ Троцкого. Дошло даже до того, что в военном Уставе Красной Армии от 1922 года в 41 параграфе была помещена политическая биография Л. Троцкого.
Помимо этого, в бесчисленных сочинениях и сборниках рубежа 19101920-х годов - времени революционных событий и Гражданской войны -прославлялись вожди «местного уровня», как горьковский Данко, ведущие народ (массы) к светлому будущему.
Например, маленький, ничем ни внешне, ни содержательно не примечательный сборник начала 1920-х годов, посвящённый одному из эпизодов Гражданской войны - схватке за Карелию, опубликованный в 1922 году Политотделом Карельского района.
Пафосность - отличительная черта сборника. Это и о бойцах, и о командирах, и обо всех мало-мальски сопричастных делу Революции, включая всех участников издания данной книги, и прежде всего - о «товарище Гусеве», которому посвящён и отдельный адрес, и поименован он «Вождём» и «Учителем», а является, судя по тексту, руководителем политотдела армии. Вот собственно и всё, что о нём известно.
Сборник «Карельская авантюра» принадлежит к многочисленному ряду произведений о Революции и Гражданской войне, созданных в Красной армии, в Советской России. Однако и в «Белой России» наблюдалось аналогичное явление. Так, в «Зимней дороге» писателя и профессионального историка, специалиста по истории XX столетия Л. А. Юзефовича отмечается широчайшее распространение в «белой» прессе прославления вождей и героев Белого движения, в которых видели предводителей (вожаков) эпической борьбы против «красной чумы».
Не стали исключением 1920-1930-е годы - время пятилеток, раскулачивания. Как и на рубеже 1910-1920-х годов, вождизм оставался особенностью культуры и мировоззрения того времени. Например, в романе «Факультет ненужных вещей» Ю. О. Домбровского изображена Алма-Ата - одна из «провинциальных столиц» СССР - времён «Великой чистки 30-х годов». Уже запущен беспощадный маховик репрессий, который нисколько не мешает почитанию «местных вождей», что между делом и как бы невзначай отмечается героем-протагонистом [2].
Миф о Бонапарте «преследовал» не только красных вождей в 19201930-е годы, но и русских эмигрантов, вплоть до конца 1950-х годов. И если Р. Гуль в своей книге «Красные маршалы» риторически вопрошал о том, кто же из красных военачальников повторит путь Бонапарта, то Б. Л. Солоневич в своём романе «Заговор красного Бонапарта», написанном, как можно понять из рекламных объявлений, в начале 1940-х годов и опубликованном в Буэнос-Айресе в 1958 году, на основе дошедшей до него информации попытался реконструировать «заговор Тухачевского». Однако произведение лишь на первый взгляд основано на документальном материале, в первую очередь оно состоит из штампов и клише, воспроизводящих страхи и ожидания русской эмиграции предвоенного времени. Автор не чуждается осовременивать своё произведение, которому дан подзаголовок «ВЧК - ОГПУ - НКВД - МВД. Документированный роман (С портретами маршала Тухачевского и лётчика Николая Благина)».
Любовная интрига между обычной советской девушкой Таней и маршалом Тухачевским, сообщающая роману авантюрно-приключенческий
характер, протекает на фоне борьбы партийных группировок за власть, а также подспудно созревающего заговора военных. В воссоздании атмосферы конца 1930-х годов писатель опирается на мифологемы, популярные среди русской эмиграции рубежа 1930-1940-х годов.
Тухачевский, как когда-то легендарный Харун-аль-Рашид, переодетый в простого рабочего, вместе с верным шофёром «ныряет в гущу народа» только лишь за тем, чтобы понять: «чем живёт теперешняя русская молодёжь, чем можно поднять её на военный героизм и куда можно вести её с уверенностью в успехе?.. [8, с. 45]».
Военный вождь, коим в изображении Б. Солоневича является М. Н. Тухачевский, ищет поддержку у народа. В конце 1930-х - начале 1940-х годов сходные действия предпринимали герои советского исторического романа (С. П. Бородина, В. Г Яна, А. К. Югова и других).
Не менее мифологична в романе «Заговор красного Бонапарта» и история Николая Благина, погибшего во время авиакатастрофы и ставшего под пером писателя, а до него - в репортажах и статьях западной и эмигрантской прессы, героем-мстителем.
В этом же ряду и тайное, никогда и никак не высказанное сталинское полупоручение Ежову об устранении Аллилуевой, в полном соответствии с которым тот отравил её медленно действующим ядом [8, с. 248]. Столь же «исторично» и превращение еврея Якира в молдаванина [8, с. 253], а чекиста Петерса - в начальника личной охраны Сталина, а также и палача, по совместительству.
Ради своей «национальной» концепции Б. Л. Солоневич изменил целый ряд исторических реалий. Жуткие анекдоты советского времени о подмене тела Ленина в Мавзолее телом рабочего Князева [8, с. 277-278] или об отрубленной голове императора, хранящейся в стальном шкафу у Сталина [8, с. 278-279] создавали особый антураж произведению.
Роман Б. Л. Солоневича стал ещё одним примером мифологизации советской действительности, наглядным подтверждением активизации архаичного слоя в русской литературе в 1920-1930-е годы. «Заговор красного Бонапарта», созданный в 1930-е годы и опубликованный небольшим тиражом в конце 1950-х годов, пропитанный архаикой и мифологемами того времени, так и не нашёл своего читателя, к тому времени «уставшего» от «вождизма» и «архаики» со всеми сопутствующими им атрибутами.
Даже краткий обзор русской (советской и эмигрантской) литературы и публицистики 1920-1940-х годов убедительно свидетельствует о глубинных истоках «вождизма» в культуре этого времени. Активизация архаики, произошедшая вследствие Первой мировой войны, Революции 1917 года и Гражданской войны, породила явление «вождизма», ставшего одной из характерных особенностей социокультурной ситуации в России и в русском культурном и общественном сознании.
Литература
1. Веремчук А. С. Взаимоотношения интеллигенции и власти в пореформенной России // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. - 2014. - № 4. - С. 25-28.
2. Домбровский Ю. О. Факультет ненужных вещей. Роман в 2 книгах / послесл. Г. Анисимова, М. Емцева. - Москва : Советский писатель, 1989. - 715 с.
3. Карельская авантюра: Военно-политический сборник / под ред. Гр. Янского.
- Петрозаводск : Политотдел Карельского района, март 1922 г. - 117 с.
4. Кожинов В. В. Размышления об Искусстве, Литературе и Истории. - Москва : Согласие, 2001. - 815 с.
5. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. - Санкт-Петербург : Азбука, 2016.
- 444 с.
6. Пастернак Б.Л. Доктор Живаго : роман / худож. В. Капридов, А. Филиппов.
- Пермь : Книжное изд-во, 1990. - 576 с.
8. Первая мировая война в устном и письменном творчестве русского крестьянства : новые материалы из собраний Пушкинского Дома / Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук, Российский гуманитарный научный фонд ; [подгот.: П. В. Бекедин и др.]. - Санкт-Петербург : Изд-во Пушкинского Дома, 2014. - 579 с.
9. Солоневич Б. Л. Заговор красного Бонапарта = Complot del Bonaparte rojo : ВЧК, ОГПУ, НКВД, МВД : Документированный роман. - Буэнос-Айрес : Сеятель, 1958. - 323 с.
10. Чудинов А. В. Французская революция = La révolution française : история и мифы. - Москва : Наука, 2007. - 310 с.
11. Шолохов М. А. Поднятая целина. Роман. Книги первая и вторая. - Москва : Художественная литература, 1986. - 351 с.
11. Шолохов и русское зарубежье / сост., вступ. ст., примеч., имен. указ. Владимира Васильева. - Москва : Алгоритм, 2003. - 446 с. 12.Эренбург И. Г. Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников : роман // Собрание сочинений : в 8 томах. - Москва : Художественная литература, 1990. - Том 1.
