CC BY
112
УДК 398
ББК 82
С 79
Степанова Т.М.
Доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и массовых коммуникаций Адыгейского государственного университета. [email protected]
Аутлева Ф.А.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Адыгейского государственного университета. [email protected]
Фольклорное начало в осмыслении антитезы «поэзии и правды» в «Легенде о Сонной лощине» В. Ирвинга
(Рецензирована)
Аннотация:
Рассматриваются особенности художественной реализации антитезы поэзии и правды, мечты и реальности на материале «Легенды о Сонной Лощине», ставится цель анализа приемов образно-смыслового раскрытия архетипов и мифологем. Проводится анализ имитации документально-публицистического стиля и одновременного преобладания в структуре текста устной традиции, разговорной просторечной лексики, особенностей лирико-романтического, отчасти идиллического хронотопа произведения. Исследуются факты переосмысления мистико-аллегорического проявления в «Легенде о Сонной Лощине» архаических фольклорно-этнографических представлений, традиций и обычаев; ирония как скрытая форма высмеивания человеческих суеверий, примитивного характера массового сознания. Делается вывод об актуальности антитезы рационального и иррационального для концепции В. Ирвинга по сохранению самобытного культурного наследия, традиционной народной культуры как дихотомии двух значительных тенденций - глобализации и антиглобалистики.
Ключевые слова:
Фольклоризм, текст, интертекст, стилизация, пародия, баллада, легенда, предание, аллюзия, псевдоромантическая поэзия, смеховая культура.
Stepanova Т.М.
Doctor of Philology, Professor of Department of Literature and Mass Communications, the Adyghe State University, e-mail: [email protected]
Autleva F.A.
Candidate of Philology, Associate Professor of Foreign Languages Department, the Adyghe State University. [email protected]
The folklore principle in comprehension of an antithesis of «poetry and the truth» in «The Legend of Sleepy Hollow» by W. Irving
Abstract:
This research deals with features of art implementation of an antithesis of poetry and the truth, dream and reality on the basis of the material taken from "The Legend of Sleepy Hollow». The aim of the present research is to provide an analysis of the methods of figu-
rative and semantic disclosure of archetypes and mythemes, imitation of documentary and publicistic style and simultaneous prevalence in structure of the text of oral tradition, colloquial lexicon, features of lyrical-romantic, and partly an idyllic chronotope of the work. The authors explore the facts of reconsideration of mystical-allegorical manifestation of archaic folklore and ethnographic representations, traditions and customs; and irony as latent form of ridiculing human superstitions, primitive nature of mass consciousness. The conclusion is drawn that the antithesis of the rational and irrational is relevant for the concept of W. Irving on preservation of original cultural heritage, traditional national culture as dichotomy of two considerable tendencies - globalization and antiglobal studies.
Keywords:
Folklorism, text, intertext, stylization, parody, ballad, legend, tale, hint, pseudoroman-tic poetry, humorous culture.
Вашингтон Ирвинг, общепризнанный «первопроходец» американской литературы во многих ее сферах и качествах, в своей деятельности никогда не проявлял того, что можно назвать ученичеством, осторожным следованием уже сложившимся стереотипам. Он создавал как художественные, так и внехудожественные тексты, свободно импровизируя и экспериментируя с содержанием и формой. В. Ирвинг выступал как глубокий знаток мировой истории, цивилизации и культуры, многообразной европейской (и отчасти восточной - арабской) фольклорной и литературной традиции, а также фольклора голландских поселенцев Северной Америки. Но одновременно он проявлял себя и как чрезвычайно смелый интерпретатор разного рода исходного интертекста, что создает в его творческом сознании весьма своеобразные явления, которые можно было бы назвать постготика и постромантизм, а отчасти - антиготика и антиромантизм. Его трактовка этих явлений не имеет ничего общего с эпигонством, а, напротив, смело и оригинально переосмысливает и пародирует существующие, связанные с этими понятиями клише, известные архетипы, сюжеты, мотивы, образы. Между тем, его ирония и пародийный элемент не переходят в сатиру.
Отмеченные выше признаки рассмотрим на материале его «Легенды о Сонной Лощине» («The Legend of Sleepy Hollow») (1819). Этот текст наряду с другими
- «Рип Ван Винкль» и «Жених-призрак» составляют «Книгу эскизов»/«Записную книжку» (The Sketch Book of Geoffrey Crayon, 1819—1820. Формат этого цикла В. Ирвинга (эскизы, записки), как и ряда других, органично имитирует свойственный писателю формат литературы «поп fiction», отчасти ярко проявившийся уже в литературе немецкого романтизма (ср. «Фрагменты» A.B. Шлегеля). Характерно само определение жанра интересующего нас повествования как легенды. В ней происходит «раскрытие архетипов и мифологем лени, покоя и сна как символов, с одной стороны, расслабленности, размеренности и ненапряженности существования, с другой - сна как спутника грез ... в контексте других сочинений Вашингтона Ирвинга» [1: 130].
В произведении иронически имитируется, стилизуется, а на самом деле пародируется мистический пласт готической, романтической, а еще более - псевдоготической, псевдоромантической литературы. Здесь нет апокалиптических элементов и мотивов, свойственных, скажем, антиутопии. Напротив, здесь присутствует то, что получило название «идиллический сверхтип». В.Е.Хализев относит к нему персонажей, «не причастных к какой-либо борьбе за успех». Такие персонажи «пребывают в реальности, свободной от поляризации удач и неудач, побед и поражений, а в пору испытаний способны проявить стойкость, уйдя от иску-
сов и тупиков отчаяния» [2: 205]. Значение идиллии для развития романа в целом М. Бахтин считает «огромным» [3: 377], отмечая, что ее влияние на литературу распространяется в нескольких направлениях - в частности на роман Гете, где «заявлена тема разрушения идиллии; затем - на сентиментальный роман руссоистского типа, на семейный роман и роман поколений и, наконец, влияние идиллии на романы Гончарова, в которых речь идет «о крушении и ломке идиллического мировоззрения». «Положительный человек идиллического мира, - продолжает М. Бахтин, - становится смешным, жалким и ненужным. Идиллическому мирку все чаще противопоставляется «большой, но абстрактный мир, где люди разобщены, эгоистичны, замкнуты и корыстно-практичны» [3: 382].
Снисходительно-ироничное отношение Вашингтона Ирвинга к своему наивному и недалекому, суеверному и мнительному герою-идеалисту существует в тексте не само по себе, оно ставит целью привлечь внимание читателя к тому разрыву между некоей условно-абстрактной «мечтой» и действительностью, «поэзией и правдой», к крушению мифов и иллюзий. Завязка и фабула «Легенды о Сонной Лощине» до предела проста. В центре истории любовный треугольник: деревенская кокетка Катрина, весельчак и забияка Бром Боне и интересующий нас герой - Икабод Крейн. Икабод мечтает жениться на «богатенькой наследнице», но на нее уже положил глаз «первый парень» на селе. Однажды Икабод Крейн встречает призрака, всадника без головы. Ирвинг превращает в анекдот типичную мистическую историю о привидениях, столь дорогих сердцу романтиков: Назло дьяволу со всеми его проделками Икабод Крейн прожил бы, вероятно, спокойную и счастливую жизнь, не повстречай он на своем пути существа, доставляющего смертным неизмеримо больше неприятностей и мучений, нежели духи, привиде-
ния и вся порода волшебников и чародеев, взятые вместе [4]. В такой иронически-гиперболизированной форме автор характеризует Катрину ван Тассель, единственную дочь богатого голландского фермера. Ее психологический портрет и сюжетная роль вполне традиционны, хорошо знакомы, в первую очередь, по героиням «Золотого горшка» и «Крошки Цахес» Э.Т.А. Гофмана. Уже весь ее внешний портрет скомпонован из штампов, клише и стереотипов, характерных для банального идеала бюргерского, филистерского вкуса: Это была свеженькая девица едва восемнадцати лет; пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и розовощекая, как персики из сада ее отца, она пользовалась вниманием всех молодых людей этих мест, притом не только благодаря своей красоте, но также и неисчислимым благам, ожидавшим ее избранника [4]. Помимо сказанного, ирония создается посредством весьма прозаических, далеких от чего-либо романтического и лирического, сравнений с куропаткой и персиками из сада отца.
Можно отметить, что здесь очевидна архетипичность образа единственной дочки, запечатленного в фольклорной сказочной практике всех народов мира и обрисованного в тексте посредством остроумных деталей, охарактеризованных псевдовысокопарным слогом: Ко всему она была немножко кокеткою, что сказывалось в ее наряде, представлявшем собою смешение новомодного со старинным, ибо это позволяло ей выставить напоказ все свои чары. Она поста украшения из червонного золота, вывезенные из Саардама еще ее прапрабабкою, обольстительный корсаж по моде былых времен и соблазнительно короткую юбку, оставлявшую открытыми самые стройные ножки во всей округе [4]. Одновременно этот иронизированный образ «обрастает» и более современными, модернизационными коннотациями, являясь символом бездуховности и реали-
зации ценностей общества потребления. Архетип рачительного хозяина, типичного бюргера, реализуется в тексте в образе отца героини, который мог бы служить «образцовым портретом преуспевающего, довольного собою, благодушного фермера». Характерное для В. Ирвинга сочетание художественного и публицистического стиля вызывает ироническое резюме, построенное на метонимии: Его взгляды и мысли, правда, не слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в ее пределах все было уютно, благоустроенно и добротно. Он спокойно и удовлетворенно взирал на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и достатком, а не тем, что он богаче других [4]. Мифологема дома всесторонне реализуется у В. Ирвинга в единстве и сочетании изящного и точного романтического письма и традиционной фольклорной манеры с уподоблением его некоему гнезду: «Замок» был расположен поблизости от Гудзона, в одном из тех зеленых, укромных и плодородных уголков, где так любят гнездиться голландские фермеры [4]. Локальный пейзаж усадебного ландшафта отличается живостью, истинной зримостью, динамичностью, передаваемыми с помощью разнообразных взаимодополняющих глаголов и прилагательных, создающих зрительные, слуховые, осязательные, и даже вкусовые детали-образы, связанные с миром природы: Огромный вяз простирал над домом могучие ветви; у его подножия, в небольшом водоеме — старом бочонке — кипел и рвался наружу студеный родник с изумительно мягкой и сладкой водой, выливаясь из этого водоема, он струился, поблескивая среди травы, и впадал в протекавший неподалеку ручеек, который, тихо журча, бежал среди карликовых ив и ольшаника [4].
Поэзия пейзажа и сельского быта складывается из детального анализа дышащего синтезом природной и человеческой жизни пространства усадьбы. Одновременно все это увидено вполне острым
и реалистичным ироничным взглядом писателя, видящего в повышенной добротности приземленные символы собственничества и накопительства, правда, неизбежно оживляемые голосами и символами природы и поэзии крестьянского труда: Рядом с домом стоял просторный амбар; он был выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за сельскую церковь; каждое окно и каждая щель его, казалось, вот-вот готовы раздаться в стороны и излить наружу неисчислимые сокровища фермы, внутри его от зари до зари слышался деловитый стук цепа; ласточки и стрижи, щебеча, неутомимо сновали под навесом [4]. Многочисленная и многообразная живность, окружающая сельский Дом, персонифицируется автором, каждый из ее представителей ан-тропоморфизирован и анимизирован, обрисован в духе фольклорного животного эпоса: ...бесчисленные голуби — некоторые, склонившись набок и посматривая одним глазом в небо, как бы для того, чтобы выяснить, какая сегодня погода, другие, спрятав голову под крыло или уткнув ее в грудь, третьи, надуваясь, воркуя и кланяясь своим дамам,—радовались на крыше сиянию солнца [4]. Развернутые метафоры и сравнения, с увлечением используемые автором для описания птиц и других обитателей фермы и их поведения, как и в фольклорных сказках о животных, призваны изобретательно передать не только особенности зоопсихологии, но и образно, аллегорически представить мир людей: Гладкие, неповоротливые, откормленные на убой свиньи мирно похрюкивали, нежась в прохладе хлева, из которого время от времени, словно за тем, чтобы, пофыркивая, потянуть пятачком воздух, выбегали наружу отряды потешных сосунков-поросят. Блистательная эскадра белоснежных гусей, эскортируя неисчислимый утиный флот, медленно и важно проплывала вдоль берегов расположенного по соседству пруда; полки индюков и индюшек
наполняли гомоном двор, испуская пронзительные, раздраженные крики; тут же суетились, как очумелые, похожие на сварливых хозяек, цесарки [4]. Яркие, остроумные метафоры и сравнения великолепно передают живописную картину и поэзию сельского двора.
В отличие от более распространенного сравнения людей с животными Ирвинг прибегает к противоположному, характерному для фольклорных жанров сказки и басни приему - сравнению животных с людьми, уподобляя их стаи и природному воинству, и человеческому социуму, отмечая и черты сходства с людскими нравами и образом жизни: Перед дверью амбара важничал галантный петух — образцовый супруг, воин и джентльмен; он взмахивал блестящими крыльями, кукарекал, преисполненный восторга и гордости, охвативших его петушиное сердце, и вдруг принимался разрывать землю; вслед за тем он великодушно и благородно призывал своих вечно голодных ЭЮбН и детей, чтобы порадовать их вожделенным кусочком, который ему посчастливилось отыскать [4].
Мифологизация и псевдоидеализация довольства, сытости, мира и покоя происходит, как и всегда в фольклоре, через мифологизацию архетипов, образов-символов пищи, еды, своеобразных «молочных рек, кисельных берегов», через по-доброму ироничное восприятие автором обитателей подворья, в контексте чего вновь появляется образ человека, главного персонажа, столь же иронично названного «нашим педагогом»: При виде всех этих прелестей, суливших роскошные яства на долгую зиму, у нашего педагога потекли слюнки. Его прожорливое воображение рисовало каждого бегающего по двору поросенка не иначе как с пудингом в брюшке и яблоком в оскаленной пасти; голубей он уютно размещал на дне чудесного пирога, прикрыв их сверху подрумяненной, хрустящей корочкой; что касается гусей, то они плавали
в собственном жиру, тогда как утки, напоминая любящих, только что сочетавшихся в браке молодоженов, неясно прижавшись друг к другу, лежали на блюде, обильно политые луковым соусом [4]. Еда здесь выступает как важная часть ри-туализованного пространства текста, напоминающая раблезианские пиршества, связанные с природным плотским началом. Исследователи неоднократно отмечали сходство словесных портретов и натюрмортов В. Ирвинга с работами старых фламандских мастеров. Вместе с тем здесь очевидно многократно воплощавшееся в фольклоре разных народов выражение мечты о волшебном царстве: В свиньях он прозревал грудинку — жирную, нежную! — и душистую, тающую во рту ветчину; индейка витала перед его взором, повиснув на вертеле, с шейкою под крылом и, быть может, опоясанная вязкою восхитительно вкусных сосисок; царственный петушок золотой гребешок (в качестве особого угощения), растянувшись на спинке с задранными вверх коготками, как бы молил о пощаде, просить о которой при жизни ему не дозволял его рыцарский дух [4]. Неживая природа, как и живая природа, функционируют в прозе В. Ирвинга столь же активно, как и в фольклорной прозе. В прозе В. Ирвинга пищевые метафоры выступают не только как части смехового художественного пространства. Они обладают повышенной семиотической насыщенностью, прежде всего в силу их ритуализованно-го характера - как в быту, так и в художественном мире писателя. «Пища выступает не только как средство утоления голода и поддержания жизни, но и как знак, индекс нормы, выражает господство человека над обстоятельствами» [5: 11]. «Пиршественный максимализм у В. Ирвинга встречается именно в его фольклорном/ раблезианском вариантах. Через быт, в том числе и через сферу потребления» [6] В. Ирвинг обращается к бытийным основам человеческого существования. Пи-
щевые метафоры у В. Ирвинга - это прежде всего стремление передать «домашнюю», семейную атмосферу уюта. Стол в данном случае в прямом смысле «ломится от яств». Это ритуал, именно символизирующий физическое изобилие, преобладание материального, вещного, предметного мира, семантику устойчивости миропорядка, домашнего уюта, доброжелательности отношений.
Резкое нарушение баланса между едой, сытостью, устроенностью в семье фермера и минимализмом и бесприютностью, вынужденным аскетизмом быта главного героя-скитальца, «перекати-поле», иллюстрирует идущий из фольклора образ горемыки - маленького человека, запечатленный в немецком романтизме и в ряде персонажей русской литературы (Самсон Вырин, Акакий Акакиевич, подобные герои Достоевского). Пища у В. Ирвинга обладает и дифференциальными признаками, создает индивидуальную семиотическую нишу в рамках этого смыслового пространства. Пища здесь не служит целям единения людей, растворения героя в общей массе, приближения героя к условному идеалу. Порой это вызывает комический эффект. Пищевые образы могут демонстрировать и культурно-этнические различия, и этносоциальные корни: Пока Икабод, восхищенный представшею перед ним картиною изобилия, предавался подобным грезам, пока его зеленые, широко раскрытые глаза перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные пшеницей, рожью, кукурузою и гречихой поля и потом на сады, которые окружали уютное, теплое жилище ван Тасселей, с деревьями, гнущимися под тяжестью румяных плодов — сердце его возжаждало наследницы этих богатств [4]. В данном случае мы наблюдаем воплощение так называемого идиллического архетипа, сверхтипа, характерного для мифопоэтических конструкций прошлого и настоящего, включая и новейшую литературу, символизирующих мечту о зо-
лотом веке, точнее, ее переосмысление и развенчание в духе романтической иронии: ... его воображение захватила мысль о том, как легко можно было бы превратить их в наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы в каком-нибудь захолустье... живая фантазия рисовала ему цветущую, окруженную кучей ребятишек Катрину на верху переселенческого фургона, груженного домашним скарбом, с горшками и котлами, и он видел себя верхом на трясущей кобыле с жеребенком, неотступно следующим за ней по пятам, на пути в Кентукки, Теннесси... [4].
Романтические мифы о первопро-ходческой участи переселенцев вдохновляют героя. Дальнейшее описание подробностей повседневного быта указывает на интерес и глубокое знание автором особенностей этнической материальной культуры, дополненное житейской мудростью о том, что «путь к сердцу мужчины лежит через его желудок»: Переступив порог дома, он понял, что сердце его покорено. Это был один из тех просторных деревенских домов с высоко вздымающейся, но низко свисающей кровлей, образец которых унаследован от первых голландских переселенцев; карниз кровли был низко опущен, образуя по фасаду веранду, закрывавшуюся в случае ненастной погоды. Под навесом были развешаны цепы, упряжь, различные предметы сельскохозяйственного обихода и сети, которыми ловили рыбу в протекающей недалеко реке. По краям были скамьи, в одном из ее концов прялка, в другом —маслобойка, указывавшая на многообразное применение пристройки [4]. «В одном углу — объемистый мешок с шерстью, ожидающей пряжи, в другом — снятые со станка куски грубошерстной ткани; початки кукурузы; вязки сушеных яблок и персиков, веселыми узорами развешанные вдоль стен, перемежались с яркими пятнами красного перца» [6]. В. Ирвинг подчерки-
вает, что побывав в этом «раю», Икабод окончательно утратил душевный покой; все его помыслы сосредоточились на том, как завоевать взаимность дочки ван Тас-селя. В этом ему предстояло преодолеть гораздо большие трудности, нежели те, что выпадали обычно на долю «странствующих рыцарей доброго времени, которым нечасто приходилось сталкиваться с кем-либо иным, кроме волшебников, злобных драконов - без труда обу-
здываемых противников [4].
Таким образом, фольклорное начало проявляется в «Легенде о Сонной Лощине» через элементы этнографизма, фрагменты сказки, мифа, легенды, анекдота, структуру и поэтику, близкую фольклорному тексту. Здесь присутствует конструктивный и обоснованный мульти-кулыурализм, психологическая и воспитывающая функция сказки и мифа, здоровое развенчание мистики.
Примечания:
1. Степанова Т.М., Аушева Ф.А. Трансформация жанра и мифологема лени, покоя и сна в «Легенде о Сонной Лощине» В. Ирвинга // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. 2016. Вып. 1 (172). С. 119-124.
2. Хализев В.Е. Теория литературы. 4-е изд., испр. и доп. М., 2004. С. 205.
3. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М. Худож. лит., 1975. С. 234-407.
4. Ирвинг В. Легенда о Сонной Лощине. URL: http://modernlib.ru/books/irving_vash-ington/legendaosonnoyloschine/
5. Орлова Н.А. Поэтика комического в прозе С. Довлатова: семиотические механизмы и фольклорная парадигма: автореф. дис. ... канд филол. наук. Майкоп. 2010. С. 11.
6. Burstein A. The Original Knickerbocker: The Life of Washington Irving. N. Y.: Basic, 2007. 305 p.
References:
1. Stepanova T.M., Autleva F. A. Transformation of the genre and mytheme of laziness, rest and sleep in «The Legend of Sleepy Hollow» by V. Irving // Bulletin of the Adyghe State University. Ser. Philology and the Arts. 2016. Iss. 1 (172). P. 119-124.
2. Khalizev V.E. Theory of Literature. 4th ed., rev. and enl. M., 2004. P. 205.
3. Bakhtin M.M. Forms of time and chronotope in the novel // Problems of literature and aesthetics. M. Khudozh. lit., 1975. P. 234-407.
4. Irving V. The Legend of Sleepy Hollow. URL: http://modernlib.ru/books/irving_vash-ington/legendaosonnoyloschine/
5. Orlova N.A. Poetics of the comic in S. Dovlatov's prose: semiotic mechanisms and folklore paradigm: Diss, abstract, for the Cand. of Philology degree. Maikop. 2010. P. 11.
6. Burstein A. The Original Knickerbocker: The Life of Washington Irving. N.Y.: Basic, 2007. 305 pp.
