CC BY
61
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ, 2019, №43
ФИНСКИЕ КЛАДБИЩА В РОССИИ: КРОСС-ГРАНИЧНЫЕ ГРУППЫ ПАМЯТИ И НОВЫЙ МОРАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК
Екатерина Александровна Мельникова
Европейский университет в Санкт-Петербурге 6/1А Гагаринская ул., Санкт-Петербург, Россия Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН 3 Университетская наб., Санкт-Петербург, Россия
Аннотация: Статья посвящена изменению символического значения старых финских кладбищ, оказавшихся на советской территории в результате Второй мировой войны. После того как Северное Приладожье и Карельский перешеек перешли от Финляндии к СССР, местные финны были вынуждены покинуть не только свои дома, но и свои некрополи, оставшиеся на долгие годы без попечения. В советское время они были заброшены, превращены в парки или стали местами погребения приехавших на новые земли переселенцев. Судьба этих кладбищ, активно обсуждаемая в последние годы, стала предметом многочисленных и порой яростных обвинений местного населения в неправильном обращении с ними и отсутствии заботы. Как показано в работе, обсуждение судьбы покинутых некрополей отсылает к широкому кругу контекстов, связанных с жизнью на территории разделяемой родины, и становится формой кодификации нового морального порядка. Автор обращается к различным режимам использования старых кладбищ жителями того региона, на территории которого они находятся сегодня, и различным формам их эмоционализации. Показано, что «стыд», «вина» и «сожаление» далеко не единственные формы эмоционального насыщения объектов финского прошлого его новыми обладателями, и в то же время именно «стыд», «вина» и «сожаление» становятся главными инструментами символического превращения еще недавно никому не нужного прошлого в ценное и важное «наследие» настоящего.
Ключевые слова: пограничье, наследие, кладбища, память, эмоции.
Благодарности: Публикация подготовлена в рамках проектов "The Layered Cake of Russian-Finnish Neighborness: Everyday Interactions at Different Scales" (No. 80-36945) и "The Big Layered Cake: Towards the Conceptualization of Neighborness" (No. 201805086), поддержанных фондом Коне в 2016 и 2018 гг.
Для ссылок: Мельникова Е. Финские кладбища в России: кросс-граничные группы памяти и новый моральный порядок // Антропологический форум. 2019. № 43. С. 11-40. doi: 10.31250/1815-8870-2019-15-43-11-40
URL: http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/043/melnikova.pdf
ANTROPOLOGICHESKIJ FORUM, 2019, N 0. 43
FINNISH CEMETERIES IN RUSSIA: CROSS-BORDER GROUPS OF MEMORY AND THE NEW MORAL ORDER Ekaterina Melnikova
European University at St Petersburg 6/^ Gagarinskaya Str., St Petersburg, Russia Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography (Kunstkamera),
Russian Academy of Sciences 3 Universitetskaya Emb., St Petersburg, Russia [email protected]
Abstract: The paper is concerned with the issue of the symbolic transformation of the old Finnish cemeteries left on the territory of the Soviet Union as the result of the Second World War. After the Northern Ladoga region and Karelian Isthmus had been ceded by Finland to the USSR, local Finns had to abandon both their houses and graves, leaving them without any care for a long time. During the Soviet time they were either neglected, turned into parks or became graveyards for new locals who settled in these regions after the war. The destiny of the old Finnish cemeteries is widely debated today and provokes numerous and intense accusations of local people regarding their improper use and lack of care. I argue that the discussion of the abandoned cemeteries is related to a broader context of life within the territory of the shared homeland and is instrumentalized today in the codification of a new moral order. I also claim that 'shame', 'guilt' and 'pity' are not the only forms of emotional feelings experienced by the new possessors of the Finnish past. At the same time it wasprecisely 'shame', 'guilt' and 'pity' which became the most effective instruments for the symbolic transformation of the recently useless 'past' into a highly valued and estimable heritage in the region. Keywords: borderlands, heritage, cemeteries, memory, emotions.
Acknowledgements: The publication was prepared during the projects "The layered cake of Russian-Finnish neigh-borness: everyday interactions at different scales" (no. 80-36945), and "The Big Layered Cake: towards the conceptualization of neighborness" (no. 201805086), which were supported by the Kone Foundation in 2016 and 2018. To cite: Melnikova E., 'Finskie kladbishcha v Rossii: kross-granichnye gruppy pamyati i novyy moralnyy poryadok' [Finnish Cemeteries in Russia: Cross-Border Groups of Memory and the New Moral Order], Antropologicheskijforum, 2019, no. 43, pp. 11-40.
doi: 10.31250/1815-8870-2019-15-43-11-40
URL: http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/043/melnikova.pdf
Екатерина Мельникова
Финские кладбища в России: кросс-граничные группы памяти и новый моральный порядок
Статья посвящена изменению символического значения старых финских кладбищ, оказавшихся на советской территории в результате Второй мировой войны. После того как Северное Приладожье и Карельский перешеек перешли от Финляндии к СССР, местные финны были вынуждены покинуть не только свои дома, но и свои некрополи, оставшиеся на долгие годы без попечения. В советское время они были заброшены, превращены в парки или стали местами погребения приехавших на новые земли переселенцев. Судьба этих кладбищ, активно обсуждаемая в последние годы, стала предметом многочисленных и порой яростных обвинений местного населения в неправильном обращении с ними и отсутствии заботы. Как показано в работе, обсуждение судьбы покинутых некрополей отсылает к широкому кругу контекстов, связанных с жизнью на территории разделяемой родины, и становится формой кодификации нового морального порядка. Автор обращается к различным режимам использования старых кладбищ жителями того региона, на территории которого они находятся сегодня, и различным формам их эмоционализации. Показано, что «стыд», «вина» и «сожаление» далеко не единственные формы эмоционального насыщения объектов финского прошлого его новыми обладателями, и в то же время именно «стыд», «вина» и «сожаление» становятся главными инструментами символического превращения еще недавно никому не нужного прошлого в ценное и важное «наследие» настоящего.
Ключевые слова: пограничье, наследие, кладбища, память, эмоции.
— Том, не боитесь ли вы разочароваться? Наверное, вы слышали уже о вандализме на российских кладбищах. <...> Тому Андерссону еще предстоит увидеть все своими глазами. Памятники на старом Сортавальском кладбище исписаны или опрокинуты. Между ними — костровища и мусор. Дальняя часть кладбища густо заросла кустами [Нуриев, Нуриева 2014].
Этот фрагмент из статьи «Чужие покойники», размещенной на Петрозаводском сайте портала «Русская планета», хорошо иллюстрирует общий тон современных дискуссий о судьбе финских кладбищ, оказавшихся на территории России после Второй мировой войны. Те же авторы в другом обзоре пишут: «Надпись "Вова+Тома" на финском надгробии смотрится приговором их скотским
чувствам»1, а на главной странице сайта Екатерина Александровна Мельникова ^ л п
Европейский университет «Финские кладбища в р°ссии» размещен°
в Санкт-Петербурге / такое приветствие: «К сожалению, сегодняш-
Музей антр°пологии и этн°графии няя ситуация, сложившаяся на исторических (Кунсткамера) РАН, „ ^
Санкт-Петербург, Россия кладбиЩах бывшей финляндии, трагична
[email protected] и далека от соответствия общечеловеческим
1 Николо-Березовское соглаае. Живой журнал Романа и Дарьи Нуриевых, запись 26 октября 2012 г. «Сортавальское кладбище. Ч. II. Судьбы» <https://roman-i-darija.LivejournaL.com/58996.htmL>.
нормам»1. Публичное пространство переполнено «сожалением» и острым переживанием «стыда» и «вины» за судьбу финских кладбищ.
Эмоционализация темы разрушающегося и разрушаемого прошлого свойственна не только разговору о финских некрополях. Необходимость ценить исчезающее наследие и остро переживать за его судьбу в целом характерна для российского общества эпохи ретроспективного поворота2. Способность «принимать близко к сердцу» судьбу национальных руин и останков — важный символический ресурс позднесоветской интеллигенции, вполне, как кажется, воспринятый и современной культурной элитой. Но в случае с бывшей финской Карелией это явление имеет свою специфику. Включение довоенных финских кладбищ в категорию «наследия», требующего заботы и эмоционального переживания, произошло совсем недавно, став результатом кардинальных изменений в российско-финских отношениях конца 1980-х гг. Эти изменения затронули не только международную политику и региональную экономику, но и повседневность местных жителей, неожиданно оказавшихся обладателями ценностей, которые еще тридцать лет назад таковыми не считались. Впрочем, кладбища, в отличие от архитектурных памятников, которыми также изобилует территория бывшей финской Карелии, вплоть до нынешнего дня остаются местами индивидуальной и семейной памяти, оказываясь пространствами личного взаимодействия людей.
В статье я обращаюсь к различным режимам использования финских некрополей жителями того региона, на территории которого они находятся, и различным формам его эмоциона-лизации. Я хочу показать, что «стыд», «вина» и «сожаление» — далеко не единственные формы эмоционального насыщения объектов финского прошлого его новыми обладателями, и в то же время именно «стыд», «вина» и «сожаление» становятся главными инструментами символического превращения еще недавно никому не нужного прошлого в ценное и важное «наследие» настоящего.
Чужие кладбища
Несмотря на то что люди во все времена умирали не только вблизи, но и вдали от дома, «чужие кладбища» — это новое явление, если и не возникшее, то достигшее глобальных масштабов в последние десятилетия. Термином «чужие кладбища»
1 Финские кладбища в России (русская страница) <http://finskoe.ru/ru>.
2 И, конечно, далеко не только российского.
я называю некрополи, не только оказавшиеся изолированными от семейно-родственных групп памяти, традиционно берущих на себя ответственность за заботу о могилах погребенных, но и попавшие в сферу заботы других социальных групп, не связанных с погребенными личными или родственными связями.
Массовое возрождение «чужих кладбищ» на картах туристических объектов, в списках памятников исторического наследия, в повестке политических лидеров и в академических исследованиях связано с целым рядом процессов.
Один из них — ревитализация кладбищ, ставших символами национального и гражданского покаяния. В эпоху политики примирения и признания вины за чужие страдания [Olick 2007; Ассман 2014: 47-49; Gabowitsch 2017] нации-государства превратились в собственников множества мертвых тел и мест захоронений, не входивших раньше в сферу их заботы, включая захоронения жертв Холокоста [Webber 2015], репрессий и геноцида [Sodaro 2018: 12-29, 84-110], мировых войн [Ashworth 2009], рабовладения [Rainville 2009; Lelo, Jamal 2013] и колониализма [Buettner 2006]. Список и типология этих мест определялись встречным процессом мобилизации множества групп, бывших маргинальными для национальных идеологий и стремившихся доказать правомерность своих притязаний на собственные права, идентичность и прошлое. Наличие мертвых тел служило важным аргументом в этом процессе.
Развитие и глобализация туризма обусловили доступность различных форм генеалогического и ностальгического туризма (genealogy tourism, personal heritage tourism, roots tourism, ancestral tourism, nostalgia tourism), одним из ключевых направлений которого был поиск захоронений своих предков на кладбищах, которые нередко были уже заброшены и забыты.
Так называемый «темный туризм», связанный с посещением кладбищ, мест военных сражений, катастроф и трагедий [White, Frew 2013; Stone et al. 2018], также обусловил всплеск интереса к старым могилам. Эта сфера досуга стала экономически успешным способом брендирования территорий и формой привлечения туристов [Bird et al. 2018] и, будучи важным ресурсом для многих регионов, обеспечила заинтересованность и участие местных жителей в практиках мемориализации и заботы о «чужих кладбищах».
Огромную роль в процессе возрождения «чужих кладбищ» сыграл расцвет индустрии наследия, в результате которого даже те кладбища, которые не были включены в число официальных мемориальных некрополей, стали рассматриваться как ценное достояние, требующее охраны и заботы. Язык, используемый
институтами охраны наследия, создавал символическую рамку для опеки над «чужими кладбищами», позволяя включить их в общегуманистическую категорию «наследия», не зависящую ни от критериев национальной принадлежности погребенных, ни от наличия родственных связей с умершими. Кладбища требовали сохранения и заботы не потому или не только потому, что там были похоронены чьи-то предки, но в первую очередь потому, что являлись ценными останками прошлого.
«Чужие кладбища» как специфическое явление современной культуры памяти отличают несколько особенностей. Во-первых, это кладбища, которые являются «анклавным наследием» (enclave heritage) в терминологии Грегори Эшворта [Ashworth, van der Aa 2002: 452]1: они признаны историческим наследием одной группы, но оказались на территории другой. По аналогии с понятиями, используемыми в исследованиях туризма, эти группы можно было бы назвать «гостями» и «хозяевами» [Smith 1989; Urry 2011: 60-64]. Но поскольку «гости» в данном случае — это не просто туристы, а люди, для которых кладбища являются точками сборки семейной, этнической или локальной идентичности, я предпочитаю использовать термины «root-сообщество» и «host-сообщество». Во-вторых, все эти кладбища получили значение «наследия» относительно недавно, в результате трансформации социального и политического режима и социальных отношений. В-третьих, обнаружение и наделение этих кладбищ новым символическим значением непосредственно связано с деятельностью представителей root-сообщества — потомков и родственников погребенных, активно участвующих в практиках заботы о них. Но, что не менее важно, их использование и реинтерпретация являются результатом взаимодействия между ними и «хозяевами» — теми, для кого эти кладбища — привычная часть ландшафта, не имеющая личного измерения и до недавнего времени не имевшая ценности.
В большинстве исследований чужие кладбища рассматриваются из перспективы root-сообщества, людей, для которых кладбища становятся символами идентичности и сопричастности семейной истории [Buettner 2006; Rainville 2009; Newland, Taylor 2010; Smith 2013; Lehrer, Meng 2015]. Меня же интересует «принимающая сторона», люди, неожиданно оказавшиеся обладателями ценного достояния, требующего признания и заботы. Включение этих объектов в символически значимый для них местный ландшафт и сферу коллективной памяти означает не только формальную реинтерпретацию этих объектов в терминах
1 В своей более поздней работе Эшворт специально обращается к вопросу о забытых кладбищах, рассматривая их как пример «невостребованного наследия» [Ashworth 2009].
исторически значимого культурного наследия, но и перестройку самой системы ценностей, создание такого морального и этического кодекса, который позволил был «ценить» то, что еще совсем недавно не считалось ценным.
Как я покажу ниже, эмоционализация забытых финских погребений — наполнение их чувствами и переживаниями, а главное, самой способностью вызывать эти чувства — стала прямым следствием изменений в системе отношений конца 1980-х — 1990-х гг. Модель «вины» и «стыда», с примеров которой я начала эту статью, стала формой перекодирования существовавшего морального порядка в новую систему ценностей, включающую забытые кладбища в качестве важного достояния и предмета опеки.
Я опираюсь на материалы исследования, которое проводилось на территории бывшей финской Карелии — в Лахденпохском, Сортавальском, Питкярантском и Суоярвском районах Республики Карелия и Приозерском районе Ленинградской области — в период с 2001 по 2018 г. Это материалы наблюдений, интервью, местной прессы, социальных сетей и другие источники.
Финские кладбища
После того как в результате Зимней и Второй мировой войн (1939-1940, 1941-1944) юго-восточные районы Финляндии перешли к СССР, а местное население покинуло свои дома, на советской территории осталось более ста финских кладбищ1. Вплоть до начала 1990-х гг. все они находились вне юрисдикции какой-либо из советских организаций. Судьба военных клад-бищ2 отчасти определялась постановлением Государственного Комитета Обороны, изданным в апреле 1942 г.3, согласно которому неприятельские кладбища, находившиеся в черте населенных пунктов, подлежали ликвидации. Поскольку захоронения
Российско-финский сайт «Финские кладбища в России» приводит данные о 22 некрополях, но согласно статистике финского генеалогического общества, в России находится 132 финских кладбища <http://haudat.genea[ogia.fi/php/hautojen_[km_per_maa.php?[ang=fi>. Петри Райво упоминает о 57 кладбищах, оставшихся на территории СССР после 1944 г. ^^ 2004: 67], опираясь, вероятно, на количество приходов, расположенных на территории бывшей финской Карелии — 47 лютеранских и 13 православных <https://terijoki.spb.ru/kirkko/kirkko_karjaLa.php>. Россия занимает пятое место после Финляндии по числу финских кладбищ. На втором месте находится США (11 228 кладбищ), на третьем — Швеция (3075 кладбищ), на четвертом — Канада (578 кладбищ).
На территории СССР остались военные кладбища. Финское Объединение по увековечению памяти погибших на войне приводит данные о 64 военных кладбищах на территории Южной Карелии и Карельского перешейка, созданных в период Гражданской и Зимней войн, а также Второй мировой войны [Sotavainajien muiston 2013: 14].
Полное название: Постановление № ГОКО-1517 от 1 апреля 1942 г. «Об уборке трупов вражеских солдат и офицеров и о приведении в санитарное состояние территорий, освобождаемых от противника».
финских военных, как правило, устраивались рядом с кирхой, расположенной в центре населенного пункта, все они были уничтожены.
Гражданские кладбища, находившиеся за пределами населенных пунктов, не подлежали уничтожению, но и забота о них не была чьей-либо обязанностью1. Начиная с 1918 г. гражданские кладбища на территории СССР находились в ведении местных исполкомов и различных служб коммунального хозяйства, на которых лежала обязанность по содержанию и уходу за территорией кладбищ [Соколова 2018: 78]. Однако ни один из официальных документов, регламентировавших создание и содержание кладбищ, не давал каких-либо указаний в отношении «чужих» кладбищ. Сама эта категория, сформулированная в любых терминах, полностью отсутствует в законодательной сфере. В некоторых случаях финские кладбища становились местами захоронений приехавших на эту территорию советских переселенцев, т.е. продолжали использоваться как кладбища. В других новые кладбища создавались на отдельной территории, а старые были заброшены.
Никаких сведений о том, что кто-то заботился о таких захоронениях в послевоенные или более поздние годы, нет. В то же время родственники погребенных оказались по другую сторону государственной границы: территория, переданная Финляндией Советскому Союзу, находилась в пограничной зоне и поэтому была закрыта для иностранцев, включая бывших финских жителей и их потомков. Вплоть до начала 1990-х гг. они не могли ухаживать за могилами.
Ситуация кардинально изменилась на рубеже 1980-1990-х гг. Новый режим пограничной зоны, установленный в апреле 1993 г.2, открывал финским туристам возможность посещать Приладожье. Первые визиты со стороны Финляндии начались, видимо, еще до выхода этого закона. В 1988 г. пять отделений Общества дружбы Средней Карелии (Финляндия) направили в Сортавалу письмо с предложением о сотрудничестве, и уже в 1989 г. первая финская делегация в составе девяти человек пересекла границу СССР в районе Вяртсиля. Тогда же был подписан первый договор о сотрудничестве между г. Сортавала и пятью финскими коммунами Средней Карелии.
После «открытия границ» регион стал объектом массового паломничества финских туристов, большинство которых были
О специфике советского законодательства в отношении кладбищ см.: [Соколова 2018]; о политике мемориализации военных захоронений см.: [Мельникова 2018: 25-30]. Полное название документа: Закон РФ от 1 апреля 1993 г. № 4730-1 «О Государственной границе Российской Федерации».
выходцами из этих мест или их потомками. На начало 1990-х гг. пришелся пик ностальгического туризма, это было время максимальной открытости и государственной поддержки российско-финского сотрудничества во всех областях местной жизни — от экономики до культуры.
Финские кладбища попали в эпицентр перемен. Если рассматривать биографии кладбищ так же, как Игорь Копытофф рассматривает биографии вещей1, в их истории можно выделить несколько ключевых моментов. Вплоть до передачи территории Приладожья Советскому Союзу кладбища служили местами мобилизации семейно-родственных групп памяти и объектами их заботы. После войны кладбища оказались оторваны от них и перестали быть собственно кладбищами, даже если их территория использовалась в качестве места для захоронения новыми жителями. В конце 1980-х — начале 1990-х гг. финские кладбища возрождаются, но уже как объекты попечения нескольких групп пользователей, находящихся по разные стороны границы и в разных терминах описывающих ценность и значение этих пространств.
Финское соприсутствие и кросс-граничные группы памяти
Интенсификация российско-финских отношений на рубеже 1980-1990-х гг. означала коренную перестройку жизни приграничья. В это время появляются российско-финские предприятия и организации, начинаются взаимные групповые визиты школьников и взрослых, проводятся совместные краеведческие конференции и другие мероприятия, создается официальная и неофициальная инфраструктура для обслуживания туристов, массово приезжающих на свою бывшую родину.
Приладожье заново открывается финнами, становясь объектом паломничества и мемориальных проектов. Их основными организаторами становятся финские землячества, существовавшие в Финляндии с конца 1940-х гг. Специфика расселения выходцев из Приладожья после войны, регулировавшаяся специальным законом о выделении земли, привела к появлению на карте Финляндии зеркального отражения старых карельских коммун, которые воссоздавались под эгидой Карельского союза или независимо от него: в 1947 г. было создано общество Ряйсяля (в СССР Ряйсяля переименовано в Мельниково), в 1948 г. — общество Яккима (Лахденпохья), в 1953 г. — Сор-тавальское общество (см. ил. 1 и 2 на цветной вклейке). Вплоть до открытия границ деятельность коммун была связана с под-
1 Пример использования биографического подхода к истории кладбищ см. в: [Buettner 2006].
держанием памяти об истории и культуре Карелии, но с конца 1980-х гг. они получают возможность посещать свою родину, инициируют процесс мемориализации финского прошлого и организуют коллективные поездки финских туристов в При-ладожье.
Представители финских коммун определяют время, маршрут и общую программу поездок, находят переводчиков и ведут переговоры с местными организациями. В обязательную программу таких визитов входят сохранившиеся кладбища и кирхи, они же становятся главными объектами попечения и заботы1. Представители финских землячеств находят заброшенные кладбища, устанавливают там памятные знаки и мемориалы, огораживают территорию и ухаживают за ней.
Одним из главных источников финансирования такой деятельности служат специальные гранты, выделяемые правительством Финляндии на содержание военных мемориалов2, благодаря чему первыми объектами опеки на рубеже 1980-1990-х гг. стали военные захоронения.
Деятельность финских коммун в Приладожской Карелии нередко проходит независимо от местного сообщества: финны обращаются непосредственно в местную администрацию за разрешением на установку мемориалов и памятных знаков, а полученное разрешение не требует и не предполагает никакого участия местных жителей. Тем не менее наиболее распространенной практикой является сотрудничество финских коммун с отдельными местными организациями или конкретными людьми, которые становятся постоянными партнерами и соучастниками в области заботы о финских могилах и церквях.
Такие сообщества, появившиеся с началом перестройки, я называю кросс-граничными группами памяти. Они, как правило,
Так, в 1993 г. общество Вахвиала (совр. Яшино Выборгского р-на Ленинградской обл.) установило памятный знак на кладбище, а позднее получило разрешение возвести небольшой мемориал финским военным, погибшим на этой территории. В 1997 г. территория вокруг памятника была расчищена и огорожена забором. Кирха, расположенная в Вахвиала, сгорела во время войны, но на ее месте общество установило сначала деревянный крест, а позднее, в 2000 г., табличку <РШ^:// www.karjaLanLiitto.fi/karjaLan-Liitto/jasenyhteisot/pitajaseurat/vahviaLa-seura-ry/vahviaLa/ muistomerkit.htmL>.
После заключения в 1992 г. соглашения между правительствами Российской Федерации и Финляндии о сотрудничестве в увековечении памяти российских (советских) военнослужащих в Финляндии и финских военнослужащих в России, погибших во Второй мировой войне, Министерство образования Финляндии выделило финансирование на ремонт и содержание военных кладбищ, а также установку мемориалов. В 1998 г. в Финляндии было создано Объединение по увековечению памяти погибших на войне (Sotavainajien muiston vaaLimisyhdistys гу). С российской стороны в этой деятельности участвовала Ассоциация международного военно-мемориального сотрудничества «Военные мемориалы», созданная в начале 1990-х гг. За двадцать лет работы Объединение по увековечению памяти погибших на войне идентифицировало 64 кладбища, связанных с Гражданской войной 1918 г., Зимней войной и войной-продолжением.
никак не институциализированы и создаются на двух разных уровнях: с одной стороны, как расширенные семейные группы, мобилизованные вокруг личной и семейной памяти отдельных финнов благодаря непосредственному контакту лицом к лицу старых и новых жителей, а с другой — как группы памяти, опосредованные религиозными организациями, выступающими в качестве основных партнеров финских землячеств в При-ладожье.
Расширенные семейные группы памяти: «общая боль»
Визиты финских туристов, как правило, связаны с посещением мест семейной истории — старых домов или того, что от них осталось, хуторов, кирхи и кладбищ: «На свои вот эти хутора. Уже там и домов нет. А все равно приезжают. Ходят. Хоть где-то фундамент остался. Все равно приходят» [Ольга, 1932 г.р., запись в Ихала1]. Большинство хуторов были разобраны в первые послевоенные годы, а дома свезены в центры поселков. На старом месте от них, как правило, остались только фундаменты. Но дома, находившиеся непосредственно в деревнях или городах Приладожья, сохранились. Именно эти дома предлагались в послевоенные годы советским переселенцам, что служило важным стимулом к переезду для тех, кто лишился жилья во время войны. Финские деревянные дома и сейчас еще можно встретить среди построек советского времени. Их хозяева прекрасно знают, что дома были построены финнами. Иногда их переделывали внутри, но почти никогда не перестраивали.
С началом ностальгического туризма регулярными становятся встречи «старых» и «новых» хозяев домов: «В свои дома собственные приезжают. И так встречают наши хорошо, и они с нами — хорошо. Чаевничают сидят» [Светлана, 1931 г.р., запись в Васильево]; «Вот у меня частенько ночуют... здесь вот и ночуют у меня. Приезжают, денечка два-три ночуют» [Михаил, 1928 г.р., запись в Мельниково]. Именно так, вокруг общих домов в конце 1980-х — начале 1990-х гг. завязывались постоянные кросс-граничные контакты, возобновлявшиеся ежегодно во время приездов финнов и нередко приводившие к дружбе, а порой и к бракам.
Понятие «свой хозяин» вошло в речевой обиход местных жителей, а сам факт наличия «своего хозяина» стал важным социальным ресурсом среди местных: «Вот этот хозяин сейчас
1 Здесь и далее имена информантов, а также имена собственные, приводимые в цитатах из интервью, заменены на вымышленные, за исключением имен священников и пасторов местных религиозных общин Александра Кузнецова, Юрия Кононова и Олега Менакера. Другие сведения см. в списке информантов в конце статьи.
приезжает — с того дома, а вот наш хозяин, с нашего дома — нет. Он как-то в Хельсинки, видно, жил и... <...> Мы интересовались, где же наши хозяева. Просто даже хотелося, чтобы они приехали. "Нет, нет, — говорит. — Нет у нас связи и." А те каждый год приезжают к Вере Ивановне. Каждый божий год» [Екатерина, 1929 г.р., запись в Васильево].
Установление отношений, центром которых был «общий дом», приводило к расширению семейной группы памяти. Кросс-граничные соседи, как я называю местных жителей, поддерживающих постоянные контакты с бывшими хозяевами или их родственниками, не только принимали и угощали финских гостей, но и разделяли их истории, переживания и память. Лейтмотивом воспоминаний о личных контактах со старыми «хозяевами» становится рассказ об эмоциональном страдании: «Прямо женщины, старенькие уже, седые, плачут. Плачут! Жалеют всё, жалеют. Свои места, свои дома. В свои дома собственные приезжают» [Светлана, 1931 г.р., запись в Васильево]. Формула «приезжают плакать на своих фундаментах» превратилась сегодня в клише, многократно повторяемое местными жителями разного возраста, пола и статуса в разговоре о приезжающих финнах. Но для кросс-граничных соседей это не просто формула. Они полностью разделяют это страдание и плачут вместе и наравне с финнами: «У нас столько друзей сейчас в Финляндии, знакомых. Все уже состарились. умирали. половина. Они же. старые люди сюда приезжают на свои места. Вот ходим с ними по лесу. Они плачут, я — с ними вместе» [Анна, 1938 г.р., запись в Мельниково].
Дома и кладбища — главные точки сборки расширенных семейных групп памяти. Разделяя дом и страдание из-за его утраты, местные жители включаются и в поминальные практики, посещая вместе с финнами кладбища и разыскивая могилы.
В девяносто каком-то году приезжали вот <...> открывали вот у нас в городе там <...> где церковь-то красная, <...> там памятник, какой-то знак, так вот в тот раз даже на кладбище я ездила. Ко мне приезжала одна... тоже сама живет... [Ихти] в городе, Ирма она... Ее сестра была хозяйка в том доме, где я, в моем доме, где я жила, так она вот... Так мы с Ирмой, с Ирмой там ходили, так мы много ходили, много могил тогда обошли. <...> Она живет сейчас... сестра умерши у нее, сестра умерла давно, так. она была хозяйка, с ней мы переписывались долго, потом я перестала писать [Галина, 1921 г.р., запись в Лах-денпохья].
В результате расширения группы памяти финские покойники становятся для кросс-граничных соседей «живыми», приобретая имена и личную историю, а их могилы начинают восприни-
маться как объекты личного участия и заботы. На одном из кладбищ я видела семейное захоронение, обнесенное деревянной оградой, внутри которой были памятники с надписями на русском языке, установленные уже, очевидно, в послевоенное время. Среди них находились и две финских стелы, бережно расчищенные и заключенные в ограду вместе с остальными. За все время своих наблюдений я ни разу не видела, чтобы кто-то из местных жителей ухаживал за финскими могилами, но я видела насыпанную на некоторые из них крупу, что говорит о включении этих могил в традиционную поминальную практику сельского населения Севера-Запада России. Некоторые интервью подтверждают это: «Дак рядом эта финская такая большая могилка-то: все тоже обложено, написано по-фински. Ну вот, мы в другой раз тоже идем, тоже посыпем, тоже положим там че-то. Конфетку и бросишь, скажешь: "Земля пухом", да и пошла: "Земля вам пухом"» [Людмила, 1939 г.р., запись в Куркиеки, ПФ-12].
Пользуясь термином, предложенным Барбарой Розенвейн, такие расширенные семейные группы памяти можно назвать эмоциональными сообществами боли, объединяющими людей, придерживающихся общих норм эмоционального выражения [Яозепшет 2006: 2].
Расширенные религиозные группы памяти: «общий долг»
Другая форма создания общих групп памяти — опосредованное религиозными организациями соучастие в заботе о кладбищах. Территория бывшей финской Карелии представляет собой довольно пестрое конфессиональное одеяло. Доминирующую роль в публичной и официальной сфере играет православие, что обусловлено и наличием поблизости Валаама, и общей идеологической поддержкой православия на национальном уровне, и его более высоким статусом — как правило, все представители местной администрации участвуют в православных праздниках, а священники, в свою очередь, выступают на официальных городских или сельских мероприятиях. Однако первые религиозные общины, появившиеся в регионе с началом перестройки, создавались протестантскими миссионерами разных толков — баптистами, лютеранами, пятидесятниками. Для многих местных жителей «открытие» религии в конце 1980-х — начале 1990-х гг. было связано с деятельностью именно этих общин, сохранившихся даже после того, как часть прихожан покинула их, предпочтя открывшиеся православные храмы.
Первыми миссионерами и проповедниками в этом регионе были, как правило, финны, приехавшие из Финляндии и стремившиеся возродить существовавшие здесь до войны лютеран-
ские приходы или создать новые, необязательно лютеранские общины. Но уже к середине 1990-х гг. их лидерами становятся представители местного сообщества. Сегодня в регионе действуют несколько лютеранских приходов Церкви Ингрии, общины пятидесятников и баптистов, а также созданная в 1997 г. самостоятельная Карельская лютеранско-евангелическая церковь с центром в Сортавале.
Во всех случаях создание религиозных общин протестантского толка было инициировано и поддерживалось финскими священниками. Связи с ними сохранились даже после передачи лидирующих позиций российским пасторам. Именно местные протестантские общины становятся опорными точками кросс-граничного взаимодействия: групповые поездки из Финляндии обычно организовываются при непосредственном участии лютеранской церкви, а посещение кирхи — обязательная точка в туристическом маршруте группы. Одну из таких групп мы застали во время встречи с Олегом Менакером — пастором лютеранского прихода Харлу в пос. Ляскеля (Карелия). Несколько прихожан из Финляндии присутствовали на службе, а затем и на обеде в церкви. Все они приехали вместе и привезли угощение с собой.
Постоянные институциональные контакты с Финляндией присутствуют в жизни как лютеранских, так и пятидесятнических общин, финансовое содержание которых также во многом обеспечивается финской стороной. Протестантские священники участвуют в мемориальных мероприятиях, организованных финнами, и разделяют их взгляд на прошлое Карелии. На вопрос об источниках знания об истории этого края Александр Кузнецов, лидер и создатель евангельской Церкви Карелии, ответил: «Общались, разговаривали — один расскажет, другой. Но в основном через финнов. Потому что местные жители мало что знают. Знают какую-то искаженную историю. Я больше доверяю. историю до сорок четвертого года лучше у финнов спрашивать» [Александр Кузнецов, ок. 50 лет, запись в Сортавале].
Вовлеченность протестантских общин, прежде всего их лидеров, в жизнь и деятельность финских приходов, так же как и в случае с кросс-граничными соседями, привела к принятию на себя ответственности за финские кладбища, забота о которых по большей части осуществляется именно религиозными общинами.
Юрий Кононов, пастор пятидесятников, с конца 1990-х гг. ухаживает за старым финским кладбищем в Сортавале (см. ил. 3, 4). «Вот мы занимались с 98 года с этими людьми1 там. Ну мы
1 Речь идет о бездомных, с которыми работал Юрий Кононов.
занимались там раза три-четыре, наверно, в год, четыре такие уборки делали — когда снег сходит и перед снегом и так еще два раза где-то, наверно, в течение сезонов. Там полностью убирали этот мусор, там такие овраги были, завалены полностью. Мы как бы выносили это все в мусорники. Это было до 2014 года. Как бы серьезной такой работы не проводилось, мы там. не делали такую масштабную работу» [Юрий Кононов, 1958 г.р., запись в Сортавале]. В 2000-е гг. финская сторона инициировала создание специальной структуры для содержания кладбища, но работа не двигалась, и в 2014 г. Юрию Кононову предложили взять ее на себя: «Предложили мне, и. как бы я сам горел, мне хотелось, чтобы здесь налажено все было. Вот и начали мы работать» [Там же]. Кладбище было расчищено от кустарников, памятники подняты, восстановлена ограда. Ежегодно Юрий и его подопечные скашивают на кладбище траву, убирают и вывозят мусор.
Александр Кузнецов, священник Карельской лютеранской церкви, «отвечает» и за так называемое «новое финское кладбище», непосредственно примыкающее к зданию кирхи.
Инф.: Ну вот которое кладбище, вот это старое финское кладбище, большое, это ухаживает пастор пятидесятнической общины. Много-много лет. Вот. Он там находит каких-то этих, алкоголиков, бомжей, вот, он их кормит, поит, а потом они идут на кладбище и там все это убирают. В общем-то он эту помойку — там помойка была — они оттуда все это вывезли, все это выкорчевали, все это привели более-менее в надлежащий вид, который сейчас. Вот. <...> А так у себя я занимаюсь кладбищем.
Соб.: То есть вы там следите за этим кусочком своим? Инф.: Да, я слежу за этим кусочком, а вот пастор Юрий следит за этим кусочком. В основном он этим занимается [Александр Кузнецов, ок. 50 лет, запись в Сортавале].
Юрий Кононов и Александр Кузнецов не только разделили между собой сферы ответственности за сортавальские кладбища, но и стали главными опекунами в глазах местных жителей, многие из которых легко называют фамилии священников, «отвечающих» за кладбищенскую территорию.
Для лидеров протестантских общин, так же как и для кросс-граничных соседей, кладбища — это места соучастия, совместного делания, обеспечивающего солидаризацию с финскими попечителями и демонстрацию принадлежности к общей группе памяти. Как и кросс-граничные соседи, они разделяют не только веру и застолье, но и взгляд на прошлое, становясь субъектами коммеморации, теми, кто вспоминает и поминает людей, связанных с ними общей памятью.
Уход за старыми кладбищами также вызывает у местных пасторов острые эмоциональные переживания. Однако в этом случае речь идет не о боли и разделяемом страдании, а, скорее, о чувстве долга, вызванном нарушением «нормального» с их точки зрения состояния дел. Объясняя свое участие в заботе о кладбище, Юрий Кононов восклицает: «И не из-за того совсем, что тут финны, просто, просто, ну как я вижу, что такого не должно быть. Что если мы, как бы, люди. ну пусть мы не совершенны, да, там, мы не идеал, каждый из нас, но все равно каждый человек, он что-то должен делать созидательное, потому что невозможно так жить. Даже если вот дети наши будут идти рядом, они просто поймут, что это норма, что это нормально» [Юрий Кононов, 1958 г.р., запись в Сортавале].
В отличие от людей, объединенных совместным переживанием боли, которые не ищут виновных в своем страдании, священники, берущие на себя «долг» по восстановлению «нормы», неизбежно сталкиваются с этим вопросом: «Это была здесь норма, что все заросшее, все разбитое, пьяницы эти пьянствуют здесь, валяются, и бутылки, и все вот это. И так поколения поднимались, дети воспитывались, они становились такими же юными мужчинами и вели такой же образ жизни» [Юрий Кононов, 1958 г.р., запись в Сортавале]. В той или иной степени все активные участники опеки над кладбищами дистанцируются от местного населения, осознанно или неосознанно обвиняя его в неправильном обращении с этими местами.
В нашей беседе Александр Кузнецов поделился воспоминанием о своем участии в мемориальной акции, посвященной установлению памятного знака погибшим в Лахденпохья финским солдатам. Придумывая свою речь, он адресовал ее финской аудитории1, но из-за отсутствия переводчика — а сам Александр не говорит по-фински — ему пришлось обратиться к местным жителям. У меня нет записи самого мероприятия, но его пересказ тоже показателен. Именно здесь мы видим удивительное переключение кодов, которое происходит при смещении адресата.
Я подчеркнул, все-таки подчеркнул, что земля была красивая здесь, ухоженная. Мы вошли на эту землю, даже если после войны... во время военных действий все происходило, то все-таки мы увидели, что земля была... забота проявлялась о земле, за что этим людям поклон и честь, да. Вот. Но я хотел дальше говорить, конечно, но я не мог говорить, потому что не было
1 «Больше всего моя речь была к финнам, про финских... Потому что это все-таки они здесь погибли, они свою землю защищали. Вот это их земля была тогда. И они защищали ее. Мы же к этим солдатам речь. Ну вот это событие — к этим. память этим солдатам, не тем, которые сейчас в Финляндии живут, которые мы сейчас здесь живем, а тем, которые защищали свою землю, свои дома, свои храмы, семьи» [Александр Кузнецов, ок. 50 лет, запись в Сортавале].
переводчика! И поэтому я начал-то говорить и понял, что... Слушайте, я же речь-то приготовил для финнов, а они меня не понимают. Вот. Надо к русским переключиться. Я переключаюсь к русским и говорю: «А во что превратили мы эту землю? <...> Ведь мы же не просим вас, чтобы вы делали какие-то масштабные вещи. Но элементарные — позаботьтесь о своем дворике и рядышком. Вот. Не выкидывайте мусор через забор. Вот, ну почему вы так делаете? Зачем... ну... почему мы так... не вы так — почему мы так делаем? Почему мы... вот сколько мы лет живем здесь, но так мы [и] не научились элементарным вещам, что... такая красивая земля! А мы так к ней пагубно относимся». Ну примерно таким образом [Александр Кузнецов, ок. 50 лет, запись в Сортавале].
Видя свою аудиторию в финнах и тех, кто разделяет «финский взгляд» на историю Приладожья, Александр переходит на совсем другой язык, обращаясь к местным жителям. Путаница «вы» и «мы», которая возникает в этом эмоциональном рассказе, лишь подтверждает трудность, возникающую при изменении субъекта обращения. «Мы» Александра вдруг превращается в «вы», устанавливающее дистанцию между ним самим и местными жителями, а возникающее тут же обвинение «ну почему вы так делаете?» так же стремительно превращается в выражение собственного стыда — «почему мы так делаем?». Дискурс «вины» и «стыда» появился в речи Александра Кузнецова неслучайно. Неразрывно связанные с категорией «долга», эти понятия стали наиболее типичными формами рассуждения о судьбе финского наследия среди местных активистов и культуртрегеров.
«Стыд» и «вина» как культурный капитал
На протяжении последних лет тема старых финских кладбищ — одна из наиболее часто и остро обсуждаемых в контексте финского исторического и культурного наследия.
Чувствительность к вопросам заботы о «прошлом» стала структурообразующей для позднесоветской и постсоветской интеллигенции [Кормина, Штырков 2015: 12-18], и, несмотря на то что современные представители культурной элиты разительно отличаются от деятелей и работников культуры 1960-1970-х гг., идеология ретроспективизма остается и сейчас основной символической рамкой для интерпретации настоящего. Использование категории «наследие», обеспечившей в позднесоветскую эпоху включение религиозных символов в новую моральную экономику уже на правах ценностей секулярного мира [Там же], сделало возможным превращение забытых домов и кладбищ Приладожской Карелии рубежа XX-XXI вв. в местное достояние и богатство, требующее сохранения и заботы.
Требования кодификации финского наследия на территории Приладожья зазвучали уже в конце 1980-х гг. и на волне активного российско-финского сотрудничества рубежа 1980-1990-х увенчались успехом. В 1988 г. был утвержден список памятников истории и культуры Сортавалы, куда впервые были включены 33 финских здания первой половины ХХ в., а в 1990 г. Сортавала вошла в число исторических населенных мест РСФСР1. Сегодня список объектов культурного наследия города включает 492 пункта. Больше половины из них (279) приходится на Валаамский архипелаг, находящийся в административных границах городского поселения, 12 мест — памятники археологии, но 192 объекта — это места, связанные с историей города в эпоху Великого княжества Финляндского или независимой Финляндии2.
Выявление и включение в списки новых памятников имело не так уж много последствий в области мемориальной практики — все объекты той же Сортавалы, за исключением памятника Педри Шемейкке, являются памятниками регионального зна-чения3, а значит, их содержание, включая ремонт и реставрацию, лежит на региональных бюджетах, как правило, не справляющихся с этой задачей. В то же время «превращение в наследие» памятников финского прошлого сопровождалось всплеском деятельности музеев и других организаций культуры4 и активным обсуждением судьбы финского наследия на страницах местных СМИ и социальных медиа.
Категории «вины» и «стыда» были тесно связаны с темой «наследия» с самого начала ее обсуждения. Уже в статье Юрия Линника 1988 г., озаглавленной «Песня из камня и дерева» и посвященной северному модерну в Сортавале, звучит сожаление и обвинение, которое затем будет многократно повторяться в других текстах: «И как же досадно, что несколько лет назад в результате совершенно безграмотной самодеятельности ори-
Постановление коллегии Министерства культуры РСФСР от 19 февраля 1990 г. № 12, коллегии Госстроя РСФСР, от 28 февраля 1990 г. № 3 и президиума Центрального совета ВООПИК от 16 февраля 1990 г. № 12 (162).
Аналогичную картину, хотя и менее яркую, можно увидеть и в других местах бывшей финской Карелии. Сортавала была в конце XIX — начале XX в. важным центром Южной Финляндии, поэтому здесь работали известные архитекторы, и число памятников выше, чем в окрестностях. Тем не менее канонизация финского прошлого в терминах исторического и культурного наследия и в других районах шла в этом же направлении.
В отличие от объектов Валаамского архипелага, среди которых довольно многие имеют федеральный статус охраны.
Музей Северного Приладожья в Сортавале был создан в 1992 г., Куркиекский краеведческий центр действует с 1999 г. И тот, и другой были новыми музеями, создававшимися на волне увлечения «старой финской эпохой». Школьный военный музей В.Ф. Себина в Питкяранта был реорганизован в 1990-х гг. в краеведческий, а в начале 2000-х представил новые экспозиции, в значительной степени обращенные к финской истории — см.: [Мельникова 2015].
4
гинальное покрытие здания было перекрашено в голубой цвет. Вопиющее по своей нелепости вмешательство в замысел архитектора!» [Линник 1988: 3].
Кладбища довольно быстро попали в один ряд с архитектурными сооружениями и другими памятниками как на уровне кодифицирующих списков исторического наследия, так и в обсуждениях его судьбы представителями местной интеллигенции. Уже в 1995 г. в число объектов исторического наследия были включены захоронения потомственных рунопевцев, прославившихся во время всефинляндских песенных фестивалей 1930-х гг. и похороненных на забытом кладбище в пос. Суйстамо Суо-ярвского района1, а в 1997 г. и в начале 2000-х туда вошли кладбища финских воинов в Питкярантском2, Сортавальском, Лахденпохском и Суоярвском районах3.
В 2000-х гг. судьба финских кладбищ стала постоянным предметом дискуссий и обвинений. И хотя объект обвинительных приговоров, как правило, деперсонифицирован, подразумеваемыми «истцами» обычно оказываются условные «аборигены» — местные жители. В обосновании проекта мемориального парка Сорвали — одного из самых известных финских кладбищ, расположенного под Выборгом, говорится: «Выборг — город с богатой и необычной историей, но эта история не всегда известна людям, живущим в нем сегодня, и не всегда оказывается по достоинству оцененной ими»4. Роман и Дарья Нуриевы, чьи слова я уже цитировала в начале статьи, в другой публикации восклицают: «Как племя каннибалов не постыдится своего обеда, но и гордо покажет объедки от него, так и среди здешних аборигенов находятся те, кто готов стать проводником для гостей» [Нуриев, Нуриева 2011].
Авторов всех приведенных высказываний можно отнести к местной культурной элите. Алла Матвиенко, автор проекта мемориального парка Сорвали, — хорошо известная в Выборге активистка и краевед, движущая сила многих культурных инициатив в городе. Роман и Дарья Нуриевы — как они сами себя называют, дауншифтеры, приехавшие в Карелию «народ-ничать» в роли сельских учителей и жившие во время написания своих статей в пос. Куликово (бывш. Кирконкюля) Лахден-
Постановление правительства Республики Карелия № 654 от 08.08.1995. Приказ Министерства культуры Республики Карелия № 303 от 09.12.1997.
Приказ Министерства культуры Республики Карелия № 38 от 18.02.2000, приказ Министерства культуры и по связям с общественностью Республики Карелия № 182 от 18.05.2007. Проект ИНТЕРРЕГ-ТАСИС «Мемориальный парк Сорвали — наше общее культурное наследие» <Ийр$:/ДегУок1.зрЬ.ги/1:г10:егга.рИр?кет=48&р=1>.
4
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ 2019 № 43 28
похского района Карелии1. Местные представители сферы культуры выступают в роли самых жестких обличителей варварства и вандализма по отношению к финскому наследию. В отличие от кросс-граничных соседей опека над кладбищами для них мотивирована не заботой о семейной памяти, а необходимостью охраны культурного наследия, составляющего главное местное достояние.
В своей работе, посвященной культурной политике эмоций, Сара Ахмед подчеркивает классифицирующий потенциал эмоций, способных устанавливать границу между «своими» и «чужими» и тем самым создающих общности [Ahmed 2008: 44, 47]. «Ненависть», как и «стыд», может быть механизмом включения и исключения и благодаря этому способна трансформироваться в идентичности [Ibid.: 107-108]. В книге Сары Ахмед и в исследованиях, опирающихся на предложенную ею модель, акцент делается на воспроизводстве национальных идентичностей и национального тела [Голубев 2018: 327]. Однако классифицирующий потенциал эмоций оказывается вполне действенной силой и в области производства социальных иерархий внутри локального сообщества.
Способность испытывать стыд за судьбу финского наследия — один из главных маркеров принадлежности к культурной элите, противопоставленной неопределенной и неперсонифициро-ванной массе «аборигенов». Участники группы «Сортавала-city» в социальной сети «ВКонтакте» активно и нередко «на повышенных тонах» обсуждают архитектурное и историческое наследие города: «Еще там выгуливают собак (гадят прямо на могилы уважаемых сортавальцев), сваливают бытовой мусор. Склеп над могилами супругов Халлонблад пре[в]ращен в туалет.»; «На восстановление кладбища заказчик — ваша совесть (как горожан). Если она есть»2. В обеих репликах используется механизм исключения — «выгуливают», «сваливают», «превращен», «ваша совесть», создающий категорию «мы» через исключающее «вы» и «они». Реплики Александра Кузнецова — «ну почему вы так делаете?» и «почему мы так делаем?» — отражают тот же классифицирующий потенциал эмоций «вины» и «стыда», позволяющих Александру ощутить себя частью либо общей с финнами группы памяти, либо сообщества тех самых «аборигенов».
Как и в большинстве аналогичных случаев, обе группы скорее воображаемые, чем реальные. Отождествляя себя с финнами,
1 Николо-Березовское соглаае. Живой журнал Романа и Дарьи Нуриевых <И1±р$://готап-Ь11агг|а. [ivejournaL.com>.
2 Обсуждение 6 октября 2009 г.
обвиняющими местных жителей в варварстве и вандализме, местные культуртрегеры опираются на дискурс, артикулированный на русском языке, воспринятый из русскоязычных текстов и циркулирующий в русскоязычном пространстве. Его основные составляющие отчетливо выражены в недавней статье Юрия Шикалова «"Финское наследие" в советской действительности Сортавалы». «"Финского наследие", — пишет автор, — в основном только потреблялось, а его развитие и даже сохранение не особенно занимали руководство города и его жителей» [Шикалов 2017: 66]. Опорными точками этого взгляда являются несколько допущений. Во-первых, понимание финского наследия как вневременной данности, существовавшей всегда и всегда имевшей ценность; во-вторых, представление о его материальности — финское наследие можно передать и получить, сохранить или испортить; и в-третьих, убеждение в пассивной роли местных жителей как его пользователей.
Чувство «стыда» возникает как реакция на этот воображенный «финский» взгляд (gaze) на историю и современное состояние бывшей финской Карелии. В некоторых случаях присутствие чужого взгляда вполне отчетливо проговаривается.
Действительно, прежде чем привлекать и зазывать туристов, нужно сначала привести в порядок наше архитектурное наследие, чтобы было не стыдно показывать его гостям. А пока стыдно. И краснеть можно начинать от самой пристани, откуда туристы и стартуют экскурсией по Сортавала [Борцам 2014].
[О сорвальском кладбище] Люди, которые покоятся на этом кладбище, — шведы, финны, немцы, русские — строили и создавали наш город Выборг, поэтому дело чести и обязанность выборжан привести это прекрасное место в порядок, чтобы потомки похороненных здесь людей о нас плохо не думали [Протасова 2014].
[О сорвальском кладбище] Как раз в то время, когда я был на кладбище, туда подъехал микроавтобус с финскими туристами. Вооруженные схемами, они разбрелись по кладбищу, и вид у них был весьма озадаченный и обескураженный. Признаться, я испытал чувство стыда за то, в каком состоянии находится кладбище, где покоятся соотечественники наших северных соседей. Мне не раз доводилось бывать на кладбищах в Финляндии, и я прекрасно знаю, с каким пиететом финны относятся к памяти о своих предках [Евгеньев 2014].
Однако гораздо чаще внешний взгляд полностью интериори-зирован: фигура смотрящего устраняется из обсуждения, а «стыд» и «вина» выступают в качестве естественной, нормальной
и правильной реакции на положение дел. Более того, «стыд» становится неотъемлемой частью переживания собственной локальности и причастности «малой родине». Юрий Линник, один из первых градозащитников Сортавалы еще перестроечного периода, описывает это переживание не только в прозе, но и в стихах:
<... >
Тревога и доселе не избыта.
Она меня на кладбище чужом
Всего захватит! Где твоя защита,
Отец небесный? Это на погром
Вполне похоже! Кем плита разбита?
И для чего? Как если бы кругом
Резвились бесы — это их копыта!
Режим ужасен — каждый здесь влеком
К небытию <...>
[Линник 2008: 7]
Сара Ахмед предложила понятие «аффективная экономика» для характеристики процесса циркуляции эмоций и превращения их в символический капитал. «Стыд» в этом случае оказывается социальным капиталом, конвертируемым в статус и положение в местной иерархии, включая вполне экономически значимые ресурсы — участие в различных грантовых программах, финансирование охранной деятельности и других проектов, и в целом статус эксперта, обеспечивающего востребованность в области местного туризма и культуры. Я хочу подчеркнуть, что речь в данном случае не идет о манипулировании эмоциями и о ком-модификации переживаний. «Стыд» и «вина» являются социально обусловленными нормами чувственности, определяя моральный порядок, единственно возможный для того, кто идентифицирует себя с местной культурной элитой. И все-таки именно «стыд» и «вина» стали наиболее престижными формами переживаний, ассоциирующимися с экспертным знанием и высоким статусом в местном сообществе и поэтому получившими статус нормативных даже за пределами небольшой группы местных культуртрегеров. «Стыд» за состояние финских кладбищ стал «правильным» и «достойным» чувством, демонстрирующим принадлежность его субъекта и к локальной культурной элите, и, шире, к культурной части общества вообще.
«Красивые места»
Инф.: Финское кладбище для меня, например, как для ребенка — оно никогда не было кладбищем.
Соб.: А чем?
Инф.: Просто местом, где, как бы... Просто место, где можно даже погулять. И сейчас до сих пор для меня оно... не возникает у меня вот этого тяжелого... места... Мне там очень комфортно. И там, конечно, тусуется даже молодежь, а в детстве туда. Моя подруга ходила в садик, и их водили туда гулять. То есть для нас это не какое-то такое кладбище в таком нормальном. Потому что это не наши, по сути, там люди лежат. И очень красивые эти плиты надгробные, эти сосны, место само по себе очень хорошее, очень красивое [Татьяна, 1981 г.р., запись в Сортавале].
На фоне жестких обвинений в неправильном обращении местных жителей с финскими кладбищами этот фрагмент интервью выглядит неожиданным. Больше всего здесь удивляет отсутствие этического напряжения по поводу того, как нужно или нельзя вести себя в таких местах, и эмоционального переживания, связанного с посещением кладбищ. Однако такой способ говорить и думать о них не менее типичен для местных жителей, чем дискурс «вины» и «стыда».
По воспоминаниям людей старшего поколения, финские кладбища были важными топографическими объектами, не требовавшими соблюдения каких-либо специальных норм и правил. Одна из жительниц пос. Мельниково Приозерского района Ленинградской области рассказывает случай из жизни: «Как-то раз я была, были мы с дачником, он. уж его живого нету. поехали, спросили, где финское кладбище — надо было. за Балаханово заедешь, сразу направо, а мы. нам сказали, дальше» [Нина, 1928 г.р., запись в Мельниково]. В ходе беседы выяснилось, что финское кладбище они искали, потому что там «грибов много»: «Ну оно заброшено же было за Балахановым, оно направо было» [Там же]. Наряду с заброшенными хуторами, мельницами и садами кладбища служили метками в пространстве, позволявшими людям ориентироваться в окрестностях.
Иногда на кладбища ходили гулять или просто заглядывали из любопытства, потому что их главными достоинствами считались «красота» и «необычность». Финские кладбища оценивались в первую очередь в эстетических категориях. Они были «хорошими», «богатыми», но главное, «красивыми»: «Чаще всего не вспоминать ходили, а. от любопытства. то, что финские.» [Егор, 1939 г.р., запись в Лахденпохья]; «Для интересу, поглядеть зайдешь другой раз, дак <.>. А у них же все могилы с памятником. Да такие красивые. Дак нам интересно. Поглядим» [Мария, 1929 г.р., запись в Лахденпохья]; «Вот бывало, на кладбище пойдешь, дак на ихние могилы только любуешься, так красиво было. А потом куда-то поисчезли, вывозили,
наверное» [Зинаида, 1937 г.р., запись в Лахденпохья]. Отсюда и повторяющийся мотив кладбища как места для прогулок, который часто встречается в рассказах переселенцев как первого, так и следующих поколений: «Потому что когда мы в детстве там играли, гуляли, оно более-менее было в хорошем состоянии. Вообще наши хотели из него сделать парк, но финны завозму-щались и — ну по слухам, не знаю, насколько это правда, — они платили нашим золотом, чтобы наши не уничтожали это кладбище» [Антон, 1964/1965 г.р., запись в Сортавале].
Финские кладбища были хорошо известны, но никогда не смешивались с обычными — «своими» кладбищами. Их эстетизация не предполагала и не требовала включения в поминальные практики, необходимым условием которых считалось наличие персональной — семейно-родственной — связи с погребенными: «Ну вот если я пришла на могилы, если там разом. я посыплю [крупу. — Е.М.] и на свою, и на. кого знаю. А кого не знаю, так я сыпать. зачем я буду» [Елена, 1924 г.р., запись в Лахденпохья]. Отсутствие такой связи лишало подобные места статуса могил, захоронений, а следовательно, и любой формы заботы.
Показательно, что эмоциональное переживание возникает в таких рассказах как реакция на разрушение «красивых» или просто «хорошо сделанных» мест, а не собственно погребений: «Вот зачем финские памятники-те наши выкорчевали всё, да? Зачем? У них же сделано навечно. А у наших-те памятники-те сделают!» [Наталья, 1922 г.р., запись в Лахденпохья]; «Сколько памятников было финских тут, ой! Мраморные такие, всё. Всё русский приехал, всё сравнял» [Максим, 1931 г.р., запись в Мельниково].
Тема кощунства, осквернения могил или памяти покойных никогда не возникает в разговорах с местными жителями, многие из которых относятся к собственно погребениям достаточно прагматично: «Копают нашего-то хоронить-то. А там. они всё выбросают. У меня вот Петровича хоронили, дак там гроб, на гроб пришлось поставить. Никакого знания не было, что тут хоронено. Финн хоронил в той стороне, на высоте и в этой стороне. А это низина. Не хоронено было. И как? Наверно, как-нибудь негодный элемент был похоронен тут» [Наталья, 1922 г.р., запись в Лахденпохья].
Рассказывая о случаях захоронений на финских кладбищах, люди ретроспективно находят способы понижения статуса последних, что, вероятно, ощущается сегодня как потребность оправдать уже не вполне удовлетворяющую новым моральным принципам практику. В приведенной выше цитате женщина объясняет неожиданное обнаружение захоронений тем, что там
был похоронен «негодный элемент». Об одном из финских кладбищ местные жители рассказывали как о кладбище для самоубийц и утопленников: «А раньше на Первом, знаете, девчата, там. это самое. Хоронили таких вот, которые, допустим. утонет или повесится — вот таких вот хоронили. Это было у финнов так: два кладбища» [Людмила, 1939 г.р., запись в Куркиеки, ПФ-11].
Различие между моделями, используемыми в отношении финских кладбищ, — «стыд» или «красивые места» — не связано напрямую с социальным положением говорящего. Детские воспоминания о прогулках на кладбище взяты из интервью с молодой женщиной, которая занимает сегодня пост заместителя директора по культуре социально-культурного молодежного центра в г. Сортавала и является главным организатором большого числа молодежных и детских проектов в городе. Вместе с тем стыд за состояние финских кладбищ вполне характерен не только для культуртреггеров, но и для самых «обычных» местных жителей. Обе модели, скорее, сосуществуют в качестве разных режимов памяти, свидетельствуя о наличии самой возможности «помнить» о финских кладбищах без стыда.
«Боль», «стыд», «вина» и другие чувства
Кладбища, как и другие места или объекты, не вызывают определенных переживаний сами по себе. Не только то, какие именно чувства испытывает человек при столкновении с ними, определяется принятыми социальными нормами, но и само возникновение эмоционального переживания зависит от существующих конвенций.
Старые финские кладбища, изолированные от семейно-род-ственных групп памяти и лишенные заботы в советское время, не имели эмоциональной ценности для местных жителей. Они были частью ландшафта, не требовавшей ни опеки, ни особых чувств. Люди проходили мимо них или даже заглядывали туда, чтобы удивиться необычным памятникам, но ни для кого из местных жителей они не были местами семейной памяти: ничьи родственники не были похоронены в этих могилах, и никто не считал нужным заботиться о них.
С началом ностальгического туризма на территорию бывшей финской Карелии и с кардинальным изменением политики исторического наследия кладбища приобрели новое значение, став местным достоянием и объектом попечения и заботы со стороны потомков. Процесс «добавления ценности», с которым, как утверждает Барбара Киршенблатт-Гимблетт [КлгзЬепЫай-
Gimblett 1995: 370], всегда связано превращение объектов прошлого в наследие, в случае забытых кладбищ означал в первую очередь добавление эмоциональной ценности. «Чужие кладбища» либо становились «своими», как в случае с кросс-граничными соседями, разделяющими с приезжающими финнами боль и страдание и включающими финские могилы в собственные поминальные практики, либо отождествлялись с другими памятниками финской истории, по отношению к которым нормативным становилось чувство вины и сожаления. Но в любом случае кладбища теперь требовали «чувственного» отношения. Отсутствие чувств стало означать бесчувственность, приравненную к злому умыслу и сознательному надругательству.
В одной из своих работ Кваме Энтони Аппиа рассматривает историю «моральных революций», выражавшихся в резкой и кардинальной переоценке отдельных явлений — от дуэли до китайского обычая бинтовать девочкам ноги. Традиции, которые на протяжении долгого времени считались правильными и достойными уважения, вдруг начинают вызывать стыд и стеснение [Appiah 2010]. Аппиа показывает устойчивую связь между трансформацией морального порядка и происходящими социальными изменениями: перестройкой социальных иерархий, классовой структуры, экономическими и другими переменами. Реинтерпретация символического значения забытых финских кладбищ тоже имеет свойства «моральной революции». Поведение, не требовавшее оправдания еще сорок лет назад, сегодня кажется недопустимым и неестественным, а места, не предполагавшие эмоционального переживания в прошлом, сегодня способны вызывать к жизни острое чувство боли, стыда, вины и сожаления.
Благодарности
Публикация подготовлена в рамках проектов "The Layered Cake of Russian-Finnish Neighborness: Everyday Interactions at Different Scales" (No. 80-36945) и "The Big Layered Cake: Towards the Conceptualization of Neighborness" (No. 201805086), поддержанных фондом Коне в 2016 и 2018 гг.
Источники
Борцам против энтропии посвящается // Ладога (Сортавала). 2014, 31 янв.
<https://gazetaladoga.ru/163-bortsam-protiv-entropii-posvyashchaetsya>. Евгеньев С. Время собирать камни // Вести. 2014, 14 фев. Линник Ю. Песня из камня и дерева // Красное знамя. 1988. № 41. С. 3. Линник Ю. Сортавала (венок сонетов). Маме // Линник Ю. Сердоболь. Петрозаводск: Полимусейдон, 2008. С. 3-7.
Нуриев Р., Нуриева Д. Смерть среди могил // Голос Эпохи. 2011, 8 нояб. <http://golos-epohi.ru/?ELEMENT_ID=1656>.
Нуриев Р., Нуриева Д. Чужие покойники: что происходит с финскими кладбищами Приладожья и Карельского перешейка // Русская планета. Петрозаводск. 2014, 27 июня. <http://web.archive.org/ web/20181023034802/http://petrozavodsk.rusplt.ru/index/chto_ proishodit_s_finskimi_cladbishchami_priladozhia_i_karelskogo_ peresheika-10761.html>. (Копия удаленного контента от 23.10.2018).
Протасова О. Большая уборка на Сорвали // Выборгские ведомости. 2014, 12 авг. № 58. <http://vyborg-press.ru/articles/12415/photos/>.
Sotavainajien muiston vaalimisyhdistys ry. 1998-2013. Helsinki: Painokurki, 2013. 28 s.
Библиография
Ассман А. Длинная тень прошлого: мемориальная культура и историческая политика / Пер. с нем. Б. Хлебникова. М.: НЛО, 2014. 323 с.
Голубев А. Стыд за нацию: аффективная идентификация и политическое высказывание в России начала XXI века // Неприкосновенный запас. 2018. № 1. С. 309-327.
Кормина Ж.В., Штырков С.А. «Это наше исконно русское, и никуда нам от этого не деться»: предыстория постосоветской десекуляриза-ции // Кормина Ж.В., Панченко А.А., Штырков С.А. (науч. ред.). Изобретение религии: десекуляризация в постсоветском контексте. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2015. С. 7-45.
Мельникова Е. Локальное прошлое на границе национального: краеведческие музеи Северного Приладожья в постсоветское время // Антропологический форум. 2015. № 25. С. 9-41.
Мельникова Е. Руками народа: следопытское движение 1960-1980-х гг. в СССР // Антропологический форум. 2018. № 37. С. 20-53.
Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 117. С. 74-94.
Шикалов Ю.Г. «Финское наследие» в советской действительности Сорта-валы // Ученые записки Петрозаводского гос. ун-та. 2017. № 7 (168). C. 62-67.
Ahmed S. The Cultural Politics of Emotion. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2004. 224 p.
Appiah A. The Honor Code: How Moral Revolutions Happen. N.Y.: W.W. Norton, 2010. 264 p.
Ashworth G.J. From Unclaimed Heritage to a European Opportunity: The 1915 War Cemeteries of Galicia // Geographische Zeitschrift. 2009. Vol. 97. No. 1. P. 6-11.
Ashworth G.J., van der Aa B.J.M. Bamyam: Whose Heritage Was It and What Should We Do about It? // Current Issues in Tourism. 2002. Vol. 5. No. 5. P. 447-457.
Bird G., Westcott M., Thiesen N. Marketing Dark Heritage: Building Brands, Myth-Making and Social Marketing // Stone P.R., Hartmann R.,
AHTPOnO^OrMHECKMM OOPYM 2019 № 43
36
Seaton T., Sharpley R., White L. (eds.). The Palgrave Handbook of Dark Tourism Studies. L.: Palgrave Macmillan, 2018. P. 645-665.
Buettner E. Cemeteries, Public Memory and Raj Nostalgia in Postcolonial Britain and India // History and Memory. 2006. Vol. 18. No. 1. P. 5-42.
Gabowitsch M. (ed.). Replicating Atonement: Foreign Models in the Commemoration of Atrocities. N.Y.: Springer Berlin Heidelberg, 2017. 353 p.
Kirshenblatt-Gimblett B. Theorizing Heritage // Ethnomusicology. 1995. Vol. 39. No. 3. P. 367-380.
LehrerE.T., MengM. (eds.). Jewish Space in Contemporary Poland. Blooming-ton, IN: Indiana University Press, 2015. 299 p.
Lelo L., Jamal T. African Americans at Sites of Darkness: Roots-Seeking, Dias-poric Identities and Place Making // White L., Frew E. (eds.). Dark Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. L.; N.Y.: Routledge, 2013. P. 28-45.
Newland K., Taylor C. Heritage Tourism and Nostalgia Trade: A Diaspora Niche in the Development Landscape. Washington, DC: Migration Policy Institute, 2010. 28 p.
Olick J.K. The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. N.Y.: Routledge, 2007. 229 p.
Rainville L. Protecting Our Shared Heritage in African-American Cemeteries // Journal of Field Archaeology. 2009. Vol. 34. No. 2. P. 196-206.
Raivo P.J. Karelia Lost or Won — Materialization of a Landscape of Contested and Commemorated Memory // Fennia. 2004. Vol. 182. No. 1. P. 61-72.
Rosenwein B.H. Emotional Communities in the Early Middle Ages. Ithaca; L.: Cornell University, 2006. 228 p.
Smith A. Settler Sites of Memory and the Work of Mourning // French Politics, Culture and Society. 2013. Vol. 31. No. 3. Special Issue: Algerian Legacies in Metropolitan France. P. 65-92.
Smith V.L. (ed.). Hosts and Guests: The Anthropology of Tourism. 2nd ed. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1989. 341 p.
Sodaro A. Exhibiting Atrocity: Memorial Museums and the Politics of Past Violence. New Brunswick; Camden; Newark; New Jersey; L.: Rutgers University Press, 2018. 226 p.
Stone P.R., Hartmann R., Seaton T., Sharpley R., White L. (eds.). The Palgrave Handbook of Dark Tourism Studies. L.: Palgrave Macmillan, 2018. 768 p.
Urry J. The Tourist Gaze 3.0. 3rd ed. Los Angeles; L.: Sage, 2011. 282 p.
Webber J. A Jew, a Cemetery, and a Polish Village: A Tale of the Restoration of Memory // Lehrer E.T., Meng M. (eds.). Jewish Space in Contemporary Poland. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2015. P. 238263.
White L., Frew E. (eds.). Dark Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. L.; N.Y.: Routledge, 2013. 296 p.
Список интервью
Александр Кузнецов — 15-07-18 — Кузнецов Александр Викторович, ок. 50 лет. Пастор Сортавальского прихода Карельской Евангели-ческо-лютеранской церкви. Запись 23.07.2018 в г. Сортавала (Карелия).
Анна — ЕУ-Приозер-01 ПФ-15 — жен., 1938 г.р., ур. д. Вуоккиниеми (Северная Карелия). Приехала в 1978 г. Запись 22.08.2001 в пос. Мель-никово Приозерского р-на Ленинградской обл.
Антон — 04-07-18 — муж., 1964/1965 г.р., ур. г. Сортавала. Запись 20.07.2018 в г. Сортавала (Карелия).
Галина — ЬаЬ^08-10 — жен., 1921 г.р., ур. д. Хандорово Мгинского р-на Ленинградской обл. Приехала в 1946 г. Запись 25.08.2008 в г. Лах-денпохья (Карелия).
Егор — ЕУ-Лахден-02 МД-3 — муж., 1939 г.р., ур. Крестецкого р-на Новгородской обл. Приехал в 1945 г. Запись 18.08.02 в г. Лахденпохья (Карелия).
Екатерина — ЕУ-Приозер-01 ПФ-23 — жен., 1929 г.р., ур. Брейтовского р-на Ярославской обл. Приехала в 1945 г. Запись 23.08.2001 в пос. Васильево Приозерского р-на Ленинградской обл.
Елена — ЕУ-Лахден-02 МД-16 — жен., 1924 г.р., ур. Белоруссии. Приехала в 1940 г., затем в 1945 г. Запись 23.08.02 в г. Лахденпохья (Карелия).
Зинаида — ЕУ-Лахден-03 ПФ-07 — жен., 1937 г.р., ур. д. Чуваш-Сугуты Батыревского р-на (Чувашия). Приехала в 1940 г., затем в 1946 г. Запись 12.06.2003 в г. Лахденпохья (Карелия).
Людмила — ЕУ-Лахден-03 ПФ-11, 12 — жен., 1939 г.р., ур. с. Волна Тутта-евского р-на Ярославской обл. Приехала в 1946 г. Запись 13.06.03 в пос. Куркиеки Лахденпохского р-на (Карелия).
Максим — ЕУ-Приозер-01 ПФ-03 — муж., 1931 г.р., ур. д. Стрельна (Ленинград). Приехал в 1945 г. Запись 21.08.01 в пос. Мельниково Приозерского р-на Ленинградской обл.
Мария — ЕУ-Лахден-02 ПФ-09 — жен., 1929 г.р., ур. г. Омск. Приехала в 1940 г., затем после войны. Запись 19.08.02 в г. Лахденпохья (Карелия).
Михаил — ЕУ-Приозер-01 ПФ-02 — муж., 1928 г.р., ур. д. Борисково Вышневолочковского р-на Тверской обл. Приехал в 1954 г. Запись 20.08.2001 в пос. Мельниково Приозерского р-на Ленинградской обл.
Наталья — ЕУ-Лахден-03 ПФ-04 — жен., 1922 г.р., ур. д. Поместово Заво-лоцкого сельсовета Вологодской обл. Приехала в 1940 г., затем в 1946 г. Запись 11.06.03 в г. Лахденпохья (Карелия).
Нина — ЕУ-Приозер-01 ПФ-10 — жен., 1928 г.р., ур. Вологодской обл. Приехала в 1946 г. Запись 22.08.01 в пос. Мельниково Приозерско-го р-на Ленинградской обл.
Олег Менакер — 12-07-18 — Менакер Олег Анатольевич, 1960 г.р., ур. Украины. Настоятель евангелическо-лютеранского прихода Харлу Церкви Ингрии в пос. Ляскеля. Запись 22.07.2018 в пос. Ляскеля Сортавальского р-на Карелии.
Ольга — ЕУ-Лахден-03 МД-05 — жен., 1932 г.р., ур. д. Тыново Устюжин-ского р-на Вологодской обл. Приехала в 1944 г. Запись 11.06.2003 в пос. Ихала Лахденпохского р-на Карелии.
Светлана — ЕУ-Приозер-01 ПФ-24 — жен., 1931 г.р., ур. г. Богатого Новосибирской обл. Приехала в 1939/1940 г., затем после войны. Запись 23.08.2001 в пос. Васильево Приозерского р-на Ленинградской обл.
Татьяна — 13-07-18 — жен., 1981 г.р., ур. г. Новочеркасск. Приехала в 1982 г. с родителями в г. Сортавала, откуда родом мама. Запись 23.07.2018 в г. Сортавала (Карелия).
Юрий Кононов — 14-07-18 — Кононов Юрий Петрович, 1958 г.р., ур. г. Дубна Московской обл. Пастор общины пятидесятников. Запись 23.07.2018 в г. Сортавала (Карелия).
Finnish Cemeteries in Russia: Cross-Border Groups of Memory and the New Moral Order
Ekaterina Melnikova
European University at St Petersburg 6/^ Gagarinskaya Str., St Petersburg, Russia
Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography (Kunstkamera), Russian Academy of Sciences 3 Universitetskaya Emb., St Petersburg, Russia [email protected]
The paper is concerned with the issue of the symbolic transformation of the old Finnish cemeteries left on the territory of the Soviet Union as the result of the Second World War. After the Northern Ladoga region and Karelian Isthmus had been ceded by Finland to the USSR, local Finns had to abandon both their houses and graves, leaving them without any care for a long time. During the Soviet time they were either neglected, turned into parks or became graveyards for new locals who settled in these regions after the war. The destiny of the old Finnish cemeteries is widely debated today and provokes numerous and intense accusations of local people regarding their improper use and lack of care. I argue that the discussion of the abandoned cemeteries is related to a broader context of life within the territory of the shared homeland and is instrumentalized today in the codification of a new moral order. I also claim that 'shame', 'guilt' and 'pity' are not the only forms of emotional feelings experienced by the new possessors of the Finnish past. At the same time it was precisely 'shame', 'guilt' and 'pity' which became the most effective instruments for the symbolic transformation of the recently useless 'past' into a highly valued and estimable heritage in the region.
Keywords: borderlands, heritage, cemeteries, memory, emotions.
Acknowledgments
The publication was prepared during the projects "The Layered Cake of Russian-
Finnish Neighborness: Everyday Interactions at Different Scales" (no. 80-36945),
and "The Big Layered Cake: Towards the Conceptualization of Neighborness"
(no. 201805086), which were supported by the Kone Foundation in 2016 and 2018.
References
Ahmed S., The Cultural Politics of Emotion. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2004, 224 pp.
Appiah A., The Honor Code: How Moral Revolutions Happen. New York: W. W. Norton, 2010, 264 pp.
Ashworth G. J., 'From Unclaimed Heritage to a European Opportunity: The 1915 War Cemeteries of Galicia', Geographische Zeitschrift, 2009, vol. 7, no. 1, pp. 6-11.
Ashworth G. J., van der Aa B. J. M., 'Bamyam: Whose Heritage Was It and What Should We Do about It?', Current Issues in Tourism, 2002, vol. 5, no. 5, pp. 447-457.
Assmann A., Der lange Schatten der Vergangenheit: Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. Bonn: Bpb, Bundeszentrale für Politische Bildung, 2007, 320 pp.
Bird G., Westcott M., Thiesen N., 'Marketing Dark Heritage: Building Brands, Myth-Making and Social Marketing', Stone P. R., Hartmann R., Sea-ton T., Sharpley R., White L. (eds.), The Palgrave Handbook of Dark Tourism Studies. London: Palgrave Macmillan, 2018, pp. 645-665.
Buettner E., 'Cemeteries, Public Memory and Raj Nostalgia in Postcolonial Britain and India', History and Memory, 2006, vol. 18, no. 1, pp. 5-42.
Gabowitsch M. (ed.), Replicating Atonement: Foreign Models in the Commemoration of Atrocities. New York: Springer Berlin Heidelberg, 2017, 353 pp.
Golubev A., 'Styd za natsiyu: affektivnaya identifikatsiya i politicheskoe vyska-zyvanie v Rossii nachala XXI veka' [Shame for a Nation: Affective Identification and Political Statement in Russia of the Beginning of the 21st Century], Neprikosnovennyy zapas, 2018, no. 1, pp. 309-327. (In Russian).
Kirshenblatt-Gimblett B., 'Theorizing Heritage', Ethnomusicology, 1995, vol. 39, no. 3, pp. 367-380.
Kormina J. V., Shtyrkov S. A., '"Eto nashe iskonno russkoe, i nikuda nam ot etogo ne detsya": predystoriya postsovetskoy desekulyarizatsii' ["This Is Our Primordially Russian and We Can't Get away from It": Prehistory of the Post-Soviet Desecularization], Kormina J. V., Panchenko A. A., Shtyrkov S. A. (eds.), Izobretenie religii: desekulyarizatsiya v postsovet-skom kontekste [Invention of Religion: Desecularization in the PostSoviet Context]. St Petersburg: European University at St Petersburg Press, 2015, pp. 7-45. (In Russian).
Lehrer E. T., Meng M. (eds.), Jewish Space in Contemporary Poland. Blooming-ton, IN: Indiana University Press, 2015, 299 pp.
Lelo L., Jamal T., 'African Americans at Sites of Darkness: Roots-Seeking, Dias-poric Identities and Place Making', White L., Frew E. (eds.), Dark
AHTPOnO^OrMHECKMM OOPYM 2019 № 43
40
Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. London; New York: Routledge, 2013, pp. 28-45.
Melnikova E., 'Lokalnoe proshloe na granitse natsionalnogo: kraevedcheskie muzei Severnogo Priladozhya v postsovetskoe vremya' [Local Past on the Margins of the National: Local Museums of the Northern Ladoga Region in the Post-Soviet Period], Antropologicheskij forum, 2015, no. 25, pp. 9-41. (In Russian).
Melnikova E., 'Rukami naroda: sledopytskoe dvizhenie 1960-1980-kh gg. v SSSR' [By the People's Hands: The Sledopyt Movement in the USSR of the 1960-1980s], Antropologicheskij forum, 2018, no. 37, pp. 20-53. (In Russian).
Newland K., Taylor C., Heritage Tourism and Nostalgia Trade: A Diaspora Niche in the Development Landscape. Washington, DC: Migration Policy Institute, 2010, 28 pp.
Olick J. K., The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. New York: Routledge, 2007, 229 pp.
Rainville L., 'Protecting Our Shared Heritage in African-American Cemeteries', Journal of Field Archaeology, 2009, vol. 34, no. 2, pp. 196-206.
Raivo P. J., 'Karelia Lost or Won — Materialization of a Landscape of Contested and Commemorated Memory', Fennia, 2004, vol. 182, no. 1, pp. 61-72.
Rosenwein B. H., Emotional Communities in the Early Middle Ages. Ithaca; London: Cornell University, 2006, 228 pp.
Shikalov Yu. G., '"Finskoe nasledie" v sovetskoy deystvitelnosti Sortavaly' ["The Finnish Heritage" in the Soviet Reality of Sortavala], Uchenye zapiski Petrozavodskogo gosudarstvennogo universiteta, 2017, no. 7 (168), pp. 62-67. (In Russian).
Smith A., 'Settler Sites of Memory and the Work of Mourning', French Politics, Culture and Society, 2013, vol. 31, no. 3, special issue: Algerian Legacies in Metropolitan France, pp. 65-92.
Smith V. L. (ed.), Hosts and Guests: The Anthropology of Tourism, 2nd ed. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1989, 341 pp.
Sodaro A., Exhibiting Atrocity: Memorial Museums and the Politics of Past Violence. New Brunswick; Camden; Newark; New Jersey; London: Rutgers University Press, 2018, 226 pp.
Sokolova A., 'Novyy mir i staraya smert: sudba kladbishch v sovetskikh gorodakh 1920-1930-kh godov' [New World and Old Death: Cemeteries' Fate in the Soviet Cities of the 1920-1930s], Neprikosnovennyy zapas, 2018, no. 117, pp. 74-94. (In Russian).
Stone P. R., Hartmann R., Seaton T., Sharpley R., White L. (eds.), The Palgrave Handbook of Dark Tourism Studies. London: Palgrave Macmillan, 2018, 768 pp.
Urry J., The Tourist Gaze 3.0, 3rd ed. Los Angeles; London: Sage, 2011, 282 pp.
Webber J., 'A Jew, a Cemetery, and a Polish Village: A Tale of the Restoration of Memory', Lehrer E. T., Meng M. (eds.), Jewish Space in Contemporary Poland. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2015, pp. 238-263.
White L., Frew E. (eds.), Dark Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. London; New York: Routledge, 2013, 296 pp.
Иллюстрации к статье Екатерины Мельниковой
Ил. 1. Карта переданной Карелии. Населенные пункты, перешедшие к СССР после Второй мировой войны <www.luovutettukarjala.fi>
Ил. 2. Карта расселения карелов с переданных территорий в Финляндии. Названия карельских землячеств, созданных в Финляндии, повторяют топонимику Северного Приладожья и Карельского перешейка <www.luovutettukarjala.fi>
Ил. 3. Старое финское кладбище в г. Сортавала. 2018 г., фотография Елены Лончаковой
Ил. 4. Старое финское кладбище в г. Сортавала. 2018 г., фотография Елены Лончаковой
