CC BY
89
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 8. ИСТОРИЯ. 2008. № 4
А.П. Петухова
«ФИНЛЯНДСКИЙ ВОПРОС» В СИСТЕМЕ ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ РОССИЙСКОЙ ПРАВЯЩЕЙ ЭЛИТЫ В КОНЦЕ XIX - НАЧАЛЕ ХХ в.
Великое княжество Финляндское стало частью Российской империи в 1809 г. и вплоть до последних десятилетий XIX в. не причиняло имперским властям никаких хлопот. Финны проявляли максимум лояльности по отношению к своей новой метрополии, а Петербург платил за это расширением автономии края, которое продолжалось до конца 1880-х гг. Однако к началу ХХ в. идиллия была полностью разрушена. «Из лояльных подданный великого князя Финляндского финны превратились в заядлых врагов русского императора, да и русской империи... Маленькое княжество стало плацдармом для революционеров и заговорщиков всех толков»1. Автор этих строк — активная участница общественного движения, оппозиционного монархии, А.В. Тыркова-Вильямс — сама провозила через русско-финляндскую границу нелегальную литературу и не понаслышке знала о положении дел на окраине. Перемены казались тем поразительнее, что произошли всего за несколько лет.
Статус и положение финляндской окраины, казалось бы, не должны были привлечь особого внимания ни простой публики, ни представителей элиты. По сравнению с масштабом социальных и политических проблем внутри самой метрополии «финляндский вопрос» явно выглядел второстепенным. Тем не менее он занял в информационном пространстве Российской империи место, несоразмерное с реальным положением княжества на географической и политической карте. Практически с самого начала своего существования «финляндский вопрос» оказался неразрывно связан с публичной сферой. Он широко обсуждался в прессе, причем особенно активную позицию заняли издания, связанные с властью либо репрезентировавшие позицию консервативных кругов. Принципиальная публичность оказалась одной из самых ярких особенностей политики власти в крае — любые, даже самые непопулярные, меры подробно освещались в периодической пе-
1 Тыркова-Вильямс А.В. То, чего больше не будет. М., 1998. С. 326, 328, 347.
чати. Достоянием широкой публики делались даже проекты, еще далекие от воплощения2.
Власть начала осуществлять жесткую политику в отношении княжества в последние годы XIX столетия. Меры по сокращению его автономии, по его унификации и русификации, которые должны были, по мысли разработчиков этого курса, обеспечить как можно более полную интеграцию финляндской окраины в имперский организм, реализовывались вплоть до окончания николаевского царствования. Однако желаемый эффект достигнут не был. Большинство проектов было оставлено на бумаге (в частности, идеи об объединении денежных систем и железных дорог), а отдельные положения программы реформ, которые удалось закрепить законодательным порядком, так и не начали исполняться (в том числе ключевой пункт о службе финнов в российских войсках). К 1914 г. Финляндия оставалась самостоятельным экономическим и политическим организмом, не укладывавшимся в рамки общеимперской системы. Кто бы ни выступал в роли авторов и исполнителей «антифинляндской политики», они действовали в шекспировском духе: много шума из ничего.
Настойчивость самодержавия в этом вопросе вызывала немалое недоумение среди современников, в том числе и представителей властных кругов. Неодобрительное отношение к проводимой политике разделяли многие видные чиновники, представители бюрократической и военной элиты3. Противники политики по унификации Финляндии как среди левых, так и среди правых единодушно называли ее противоречащей здравому смыслу. Ни государственники, ни революционеры не могли понять причин, по которым население лояльного княжества, находящегося на стратегически важных для безопасности империи территориях,
2 См.: Новикова И.Н. Великое княжество Финляндское в имперской политике России // Имперский строй России в региональном измерении (XIX — начало ХХ в.). М., 1997. С. 141—143; Она же. «Финская карта» в немецком пасьянсе: Германия и проблема независимости Финляндии в годы Первой мировой войны. СПб., 2002. С. 79-80.
3 См.: Богданович А.В. Три последних самодержца. М.; Пг., 1924. С. 128, 229-230; Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1994. Т. 2. С. 263; Гурко В.И Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 126-127; Данилов Ю.Н. На пути к крушению: Очерки последнего периода Российской монархии. М., 2000. С. 82; Епанчин Н.А.. На службе трех императоров. М., 1996. С. 191; Курлов П. Гибель императорской России. Берлин, 1923. С. 101; Куропаткин А.Н. Дневник // Красный архив. 1922. Т. 2. С. 17, 31; Он же. Русско-японская война 1904-1905. Итоги войны. СПб., 2002. С. 50-51; Палеолог С.К. Около власти. Очерки пережитого. М., 2004. С. 49; Переписка С.Ю. Витте и А.Н. Куропаткина в 1904-1905 гг. // Красный архив. 1926. Т. 6 (19). С. 74; Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. 1907-1916. М., 1924. Т. I. С. 70, 95; Половцов А.А. Дневник // Красный архив. 1923. Т. 4. С. 103; 1929. Т. 3. С. 76-77, 92-93.
нужно приводить в озлобленное состояние и фактически толкать к бунту.
Это недоумение перешло в историографию. Попытки рассмотреть в качестве причин политики русификации «военный», «революционный», «экономический», «карельский» факторы («идеологический» традиционно рассматривался как вторичный) не смогли представить финляндскую политику монархии логичной и оправданной. При этом доскональным изучением мотивации правящих элит пренебрегали, объясняя «кризисом самодержавия» вопрос об основаниях, на которых власти продолжали упорствовать при проведении явно ошибочной политики4. Поэтому малоизученной осталась идеологическая доктрина, положенная в основу политики в княжестве. Также не пользовались вниманием все дискурсивные сюжеты, связанные с ее отражением в прессе, которая к тому же нередко рассматривалась как зеркало общественных настроений, а не правительственных намерений. В итоге, как признают отдельные исследователи, задача выявления причин «антифинляндского курса» не получила однозначного решения5. Нет единого мнения и на тему о конечных планах правительства в отношении финляндских подданных.
Между тем именно исследование особенностей понимания и трактовки «финляндского вопроса» самой властью способно внятно объяснить ее действия. При этом ключевое значение имеет уже указывавшаяся публичность политики в крае. Подробно обосновывая необходимость жестких мер в отношении княжества, публицисты вольно или невольно озвучивали те аргументы, которыми руководствовались при выработке курса правящие круги. Общественный резонанс с определенного момента сам стал фактором влияния на правительство, поскольку любые уступки финнам вызывали негативные оценки со стороны отдельных общественных кругов, а перед монархией вставали неприятные перспективы размывания формируемого ею имиджа сильной власти. Проблемы княжества обсуждались не один десяток лет. За это время их решение стало определяться не только происходящими в действительности событиями, но также традицией
4 См., например: Национальные окраины Российской империи: становление и развитие системы управления. М., 1998. С. 371; Обнинский В.П. Последний самодержец: Очерк жизни и царствования императора российского Николая II. М., 1992. Т. II. С. 58; Полвинен Т. Держава и окраина. Н.И. Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. СПб., 1997. С. 25, 46, 117, 251; Тейстре У.В. «Финляндский вопрос» в политике царизма в к. XIX — н. ХХ в.: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Тарту, 1980. С. 3.
5 Дубровская Е. Первая мировая война в Финляндии: империя против нации, российская армия против финляндцев // Ab imperio. 2001. № 4. С. 171.
трактовки «финляндского вопроса», логикой подачи материала и особенностями мышления авторов, работающих над его представлением широкой публике. Эти обстоятельства определяют важность выявления базовых особенностей системы ценностей авторов «антифинляндских» текстов, их понимание сущности и перспектив политики в крае.
Специфика рассматриваемых материалов заставляет признать за идеологами «антифинляндской» кампании «симфоничность» мышления — принцип работы сознания, означающий метафизическое объединение множества компонентов и восприятие их в качестве единой субстанции. Эта черта определяла сам принцип описания финляндской проблематики. При отборе сюжетного материала и лексических средств публицисты обнаруживали стремление рассматривать политические, социально-экономические, национальные проблемы в одном ключе, с использованием одинаковых терминов. Важнейшую смысловую нагрузку при этом выполняли категории «единство», «целостность» и «нераздельность».
Очевидно, что при описании ситуации в княжестве посредством этих понятий прежде всего постулировалась необходимость целостности империи, которая достигалась с помощью единства принципов работы имперского механизма в отношении всех без исключения территориальных единиц. Однако этот тезис играл отнюдь не служебную роль и не был только «удобным» обоснованием непопулярной политики. Его частое использование в публицистических текстах можно было бы объяснить риторическими задачами. Но он с той же частотой встречается в записках для служебного пользования, в межведомственной переписке, в дневниках и письмах официальных лиц6. Основополагающий характер начал «единства» и «неделимости» был зафиксирован в законодательстве. Вдумчивые современники признавали за этими понятиями характер инстинктивного чувства, свойственного представителям правящих кругов и интеллигенции (особенно той ее части, которая исповедовала славянофильские убеждения)7. Под воздействием этого чувства любая обособленность той или иной окраины трактовалась как посягательство на самые основы существования государства.
«Финляндский вопрос» ставился в один ряд с польским, еврейским, армянским, и каждый из них вне зависимости от реальной
6 Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 59. Оп. 1. Д. 13. Л. 1; Ф. 59. Оп. 1. Д. 15. Л. 3; Государственный архив Российской Федерации. Ф. 586. Оп. 1. Д. 1481. Л. 1.
7 См.: Крыжановский С.Е. Воспоминания. Из бумаг С.Е. Кр-кого, последнего государственного секретаря Российской империи. Б.м., Б.г. С. 125—126.
опасности характеризовался как символ угрозы существованию непосредственно русского государства. В «Гражданине» это обыг-рывалось следующим образом: «Суворин про финляндский вопрос: "Не слыхал про такой вопрос. Есть Россия, а Финляндии нет, как нет Тулии, нет Ярославии, и нет ни тульского, ни ярославского вопросов. Пока"»8. Такой подход заведомо исключал гибкость, так необходимую имперскому мышлению, но запускал механизм мышления в национальных категориях. Наличие «особых финляндских прав» никак не вписывалось в эту модель: «Финляндский вопрос бесконечно прост: Финляндия отрицает Россию, Россия отрицает это отрицание»9.
При этом требование «единства» вовсе не ограничивалось административной сферой, как это можно было бы понять из отдельных деклараций «антифинляндских» идеологов. Указанные термины употреблялись в текстах, в том числе при описании универсального характера русской нации, способной поглотить все остальные. Речь шла об особых духовных качествах, «народном духе», ощущении «исторического, культурного, языкового» единства10. По этой логике представитель любой национальности мог стать «истинно русским», что и представлялось публицистам наиболее желательным направлением развития Российской империи. Это заставляет усомниться в искренности публицистов, заверяющих в стремлении сохранить бытовое, культурное и духовное своеобразие финнов, «их веру, язык и обычаи»11. Употребление фраз типа: «Если захватили маленький народец, то или выпустите его на волю, или ассимилируйте, что вовсе не так трудно при твердой государственной политике»12, не должно было оставить сомнений в намерениях ретранслируемых публицистами кругов относительно дальнейшей судьбы финнов.
С другой стороны, свое объяснение получает активное и наиболее последовательное в рамках всей «антифинляндской» политики проведение в княжестве унификаторских мер в области языка, образования и религии. Настойчивость в регламентировании именно этой сферы взаимоотношений между империей
8 Гражданин. 1910. № 21. С. 2.
9 Меньшиков М.О. Новый и старый национализм // Новое время. 1910. 12 июня.
10 См., например: Гражданин. 1907. № 25. С. 4; Московские ведомости. 1907. 1 (14) января. С. 8; 1908. 7 (20) мая. С. 1; Россия. 1907. 18 (31) июля. С. 2.
11 Бородкин М.М. Финляндский вопрос. СПб., 1905. С. 9, 50; Он же. Современное положение русского дела на финляндской окраине. СПб., 1905. С. 47; Финляндия. Обзор периодической печати. СПб., 1899. Т. I. С. 28; Немецкие профессора и Финляндия // Россия. 1910. 22 января (4 февраля), 23 января (5 февраля).
12 Меньшиков М. Великорусская партия // Новое время. 1907. 21 июня.
и княжеством четко соответствовала приоритетам мышления в националистическом духе.
При рассмотрении «финляндского вопроса» присутствовал также один общий постулат, символизирующий единство в абсолютном понимании, — православная религия. Именно ее авторитет и ценности оставались мерилом трактовки политических и социально-экономических реалий, что характерно для традиционного типа политической культуры.
Этот аспект имел тесные смысловые коллизии с национальной проблематикой. Именно «соборность» русской нации представлялась залогом последующего включения в нее других народностей. Понятия «русский» и «православный» оказывались тождественны. Нарушение прав православной церкви в Финляндии оценивалось как вопиющее явление, требующее незамедлительного вмешательства имперских властей.
При этом национальная и религиозная проблематика были неразрывно связаны с политической. «Единство веры... имеет такое же значение в государственной организации. как единство власти», — отмечали публицисты13. Фигура императора была смысловым центром этой системы, связующим звеном всех элементов. Государственность выступала субстанцией, объединяющей в себе все народности, все политические образования, все ветви власти. Она была персонифицирована в лице монарха, преданность которому считалась главной гражданской добродетелью. Его власть продолжала считаться сакральной по своему характеру. В институте самодержавия фокусировались «душа, воля, разум» России, ее фундаментальные основания. Именно это положение лежало в основе признания за самодержавной властью правомочий принимать любые законы относительно княжества и отменять уже существующие. Тезис о безусловном праве монарха распоряжаться подвластными ему территориями встречается как в прессе, так и в официальных материалах14. Попытка финнов «не согласиться» с высочайшими постановлениями трактовалась как оскорбление, измена и посягательство на основы государственного порядка. Протесты финнов освещались как нарушение прав монарха, покушение на целостность и полноту его власти15. Именно этот пункт
13 Бородкин М.М. Памятка о М.В. Ломоносове. Харьков, 1913. С. 3.
14 См.: Столыпин П.А.. Переписка. М., 2004. С. 214; Гражданин. 1910. № 19. С. 15, 17; № 21. С. 33; № 22. С. 15; Мирный труд. 1904. № 3. С. 91-92; Россия. 1910. 23 апреля (8 мая).
15 См.: Еленев Ф. Историко-критический обзор узаконений, включенных под именем Основных законов Финляндии в финляндские кодификационные проекты. СПб., 1894. С. 28-29.
часто использовался как оправдывающий любые жесткие действия правительства в княжестве. В этом ключе становится очевидным чисто инструментальный характер использования идеологами «антифинляндской политики» юридических аргументов. Так создавался образ просвещенной монархии, придерживающейся принципа легитимизма в своей политике, хотя за рамками пропагандистской кампании сомнительная законность курса в княжестве признавалась на самом высоком уровне.
В том же контексте метафизической «цельности» публицисты рассматривали деятельность как финляндских, так и российских политических партий. Им приписывалась роль губителей империи — и национальная проблематика тем самым находила сцепление с политической16. Публицисты нередко усматривали прямую взаимосвязь между нерусским этническим происхождением и участием в политической борьбе. Наиболее часто, что естественно, критике подвергались социалисты (причем между финскими и русскими социалистами не проводилось никакой разницы, о недостатках одних говорили в связи с деятельностью других и наоборот). Их обвиняли в угрозе государственности, что было равнозначно нивелированию цельности, нераздельности и единодержавия и в связи с этим являлось прямым вызовом монарху. Доставалось и кадетам — как «местного» происхождения, так и российским. Их, как правило, также называли революционерами, сторонниками финляндского сепаратизма, противниками русских интересов, соответственно обвинения в разрушении государственного единства и оппозиционности монарху распространялись и на них17. «Финляндская крамола» в указанном контексте означала для публицистов то же самое, что и «русская революция», и в этом качестве представлялась угрожающей самому существованию русского народа.
16 См.: Витушкин Ф. Военный бунт в финском заливе. СПб., 1906. С. 10; Меньшиков М.О. Сроки близятся // Новое время. 1907. 22 мая (4 июня). С. 1; Финляндия в столетнюю годину завоевания. СПб., 1910. С. 12—13, 18; Финляндская окраина в составе русского государства. СПб., 1906. С. 44.
17 См.: Томилин М. Около сейма // Санкт-Петербургские ведомости. 26 апреля (9 мая). С. 2; Бородкин М.М. Современные беседы: В 3 т. Т. 2. О социализме. СПб., 1907. С. 97; Русский социализм // Гражданин. 1907. № 11. С. 1; Там же. № 7. С. 2; Там же. № 35—36. С. 7; Талин НЛ. Финляндия к столетию покорения. Ч. 2 // Московские ведомости. 1908. 6 (19) января. С. 2; Выборный маскарад // Гражданин. 1907. № 12. С. 5; По финляндскому вопросу // Гражданин. 1908. № 35—36. С. 3; Московские ведомости. 1907. 12 (25) января. С. 3; 13 (26) января. С. 2; 1908. 21 марта (3 апреля). С. 4; 29 марта (11 апреля). С. 1; Финляндия и господин Милюков // Россия. 1908. № 18 (31) мая, 21 мая (3 июня), 22 мая (4 июня), 24 мая (6 июня), 28 мая (10 июня); Кадеты и финляндский протест // Россия. 1910. 18 (31) марта.
Параллельно в описание «финляндского вопроса» встраивалась социальная проблематика. Публицисты видели прямую связь между социальным происхождением и причастностью к революции. Здесь также просматривается особенность помещать финляндские вопросы в общероссийский контекст. Мимоходом, но с заметной регулярностью появлялись обвинения в адрес финляндской интеллигенции, российский аналог которой также вызывал недовольство правительства и считался виновным в революционных потрясениях. На финляндском примере в головы читателей закладывались прочные ассоциации между сепаратизмом окраин, нерусскими национальностями, преступлениями общегосударственного масштаба (в первую очередь с революцией), грабежами и убийствами. Этот тезис проводился настойчиво и с достаточной пропагандистской силой. Политические, социальные, этнические термины смешивались с уголовными, эмоционально окрашивались, в результате чего финны оказывались в одном ряду с «бунтарями, громилами, грабителями, разбойниками и бомбистами»18.
Авторы «антифинляндских» текстов представляли финских крестьян (в отличие от рабочих) естественными союзниками власти, что соответствовало проанализированному Р. Уортманом монархическому мифу николаевского времени, идентифицировавшему самодержавие с «простым народом»19. Монархия продолжала считать своим стратегическим союзником крестьянство и не намеревалась активно приводить в соответствие свой социальный идеал и объективные потребности модернизации. В пользу того, что власти действительно распространяли мнение о вернопод-данничестве «простого народа» на Финляндию, свидетельствует тезис Столыпина об отсутствии массового брожения на окраинах и признание стремления к отпадению от России в этом регионе лишь за «отдельными личностями». Тот факт, что эта точка зрения премьера была отражена в документе для личного и, в меньшей степени, для служебного пользования, исключает возможность «работы на публику» при ее озвучивании20.
Приверженность публицистов к метафизической «цельности» проявилась и в анализе финляндских социально-экономических реалий. Успешное экономическое развитие княжества контрастировало с явно отстающей в этой области метрополией и оцени-
18 Новое время. 1907. 10 мая. С. 1.
19 Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии российской монархии. М., 2006. Т. II. С. 648, 670, 673.
20 Проект П.А. Столыпина о преобразовании государственного управления России. (Согласно записям проф. А.В. Зеньковского, под дикт. П.А. Столыпина в мае 1911 г.) // Палеолог С.К. Указ. соч. С. 215.
валось, разумеется, не как пример для подражания, а как лишнее свидетельство чуждости финнов, их близости к враждебному Западу. Капиталистический путь выступал под пером публицистов символом социальной разобщенности, разлада, утраты гармонии в социальных отношениях, отрыва от «почвы» как основы общественного благополучия21.
Таким образом, системный анализ содержания текстов, написанных в рамках «антифинляндской» идеологической кампании, демонстрирует соответствие проводимых мер по русификации и унификации княжества базовым установкам идеологов «финляндского вопроса». Это позволяет опровергнуть точку зрения о «случайном» и непродуманном характере финляндской политики. «Финляндский вопрос» не рассматривался властью как нечто обособленное от остальных имперских «нестроений».
Характерно, что по этой логике развивался не только «финляндский вопрос». Исследователи положения Царства Польского в составе Российской империи усматривают теснейшую взаимосвязь между способом разрешения польских проблем и этническими, конфессиональными, социальными и политическими проблемными узлами внутри самой метрополии22. В этом смысле, рассказывая о финляндских событиях, консервативные публицисты обсуждали российские реалии, выстраивая свое видение перспектив развития государства. Попытка увидеть в финляндском зеркале российское отражение приводила к заведомым искажениям. Для Финляндии это обернулось выработкой неоправданно жесткой политики, не учитывающей местного положения дел. Но чем теснее усматривалась ее авторам связь окраинного вопроса с внутренними бедами, тем острее для них представлялась необходимость развернуть ситуацию в то русло, которое казалось правильным. Тот факт, что финские сюжеты ассоциировались с русскими и тем самым являли собой удобный повод для инициирования массированной идеологической кампании с целью воздействия на русское общество, также сыграл не на пользу имперским властям. Закономерности организации информационного поля не позволяют так же быстро свернуть оказавшуюся бесперспективной идеологическую кампанию, как дать ей старт. Ее составные элементы, оказавшись в публичном поле, начинают жить своей жизнью, не всегда подвластной создателям этой идеологии. Способ оценки
21 Гражданин. 1908. № 1. С. 3; Меньшиков М. Национальная империя. М., 2004. С. 21; и др.
22 Горизонтов Л.Е. «Польский вопрос» в кругу «роковых вопросов» Российской империи (1831 год — начало ХХ в.) // Государственное и муниципальное управление в России: история и современность. Самара, 2004. С. 76.
финляндских реалий закреплялся в информационном пространстве, находил себе сторонников в различных, а порой весьма влиятельных социальных слоях, сам становился фактором влияния на сознание будущих разработчиков политики в княжестве. Явно националистический оттенок, свойственный мировоззрению авторов «антифинляндской» политики, только усиливал внимание к декларативной, публичной стороне проводимых мероприятий. В результате проблемы реальной политики оказывались заслоненными плотной стеной громких заявлений, многократно усиленным в печати резонансом от уже осуществленных в крае мероприятий, разбуженным общественным мнением.
С другой стороны, анализ отдельных элементов политической культуры и особенностей мышления консервативных элит заставляет усомниться в их способности пересмотреть злосчастный «финляндский вопрос» в более прагматичном русле. Отказ от базовых ценностей и категорий не может произойти одномоментно. В данном случае такой возможности помешало бы стремление авторов «финляндской политики» поставить знак равенства между понятиями «русский», «православный», «самодержавный» и положить их в основу имперской стратегии. Таков был фундамент политики в княжестве: любые отличия в статусе и правах его жителей представлялись отрицанием полноты прав российского монарха и первым шагом на пути к революции. Однако стремление к единообразию в практическом воплощении ставило жирный крест не только на расширении финляндской автономии, но и на перспективах существования финнов как нации. Между тем к началу ХХ в. население княжества уже обладало достаточно развитым национальным самосознанием, что делало упомянутую правительственную стратегию абсолютно неосуществимой, а настойчивое следование ей — обреченным на провал и только обостряющим конфликт с еще совсем недавно лояльной окраиной.
Поступила в редакцию
01.03.2007
5 ВМУ история, № 4
