CC BY
113
МЕТОДОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ РАЗВИТИЯ НАУКИ
А.А. АЛИ-ЗАДЕ. * ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МЫШЛЕНИЕ.
(Аналитический обзор).
DOI : 10.31249/naukoved/2022.01.01
Аннотация. Обзор посвящен изучению структуры научного мышления, выяснению, может ли оно включать в себя в качестве структурного элемента философскую рефлексию. На основе анализа работы философского мышления в науке по опыту научной практики и материалам философско-научных исследований обосновывается идея нерасторжимой взаимосвязи философского и научного мышления, действующей на уровне методологии науки и обеспечивающей как таковое научное и технологическое развитие.
Ключевые слова: философия; наука; философское и научное мышление; позитивизм; эмпирический и теоретический уровни познания; мысленные эксперименты; серология; литература; научная фантастика; банк идей; Франкенштейн; равновесие и развитие; антиутопии; политический и технологический тоталитаризм.
A.A. ALI-ZADE. Philosophical and scientific thinking. (Analytical review).
Abstract. The review is devoted to the study of the structure of scientific thinking, finding out whether scientific thinking can include philosophical reflection as a structural element. Based on the analysis of the work of philosophical thinking in science on the experience of scientific practice and the researches in the realm of philosophy of sci-
* Али-заде Александр Алиевич - кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник Центра научно-информационных исследований по науке, образованию и технологиям ИНИОН РАН.
ence, the idea of an indissoluble relationship of philosophical and scientific thinking is substantiated, acting at the level of the methodology of science and providing scientific and technological development as such.
Keywords: philosophy; science; philosophical and scientific thinking; positivism; empirical and theoretical levels of knowledge; thought experiments; serology; literature; science fiction; bank of ideas; Frankenstein; equilibrium and development; dystopias; political and technological totalitarianism.
Для цитирования: Али-заде А.А. Философское и научное мышление. (Аналитический обзор) // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 8: Науковедение. - 2022. - № 1. -С. 28-59. DOI : 10.31249/naukoved/2022.01.01
С возникновением феномена эмпирической науки - научного метода, предусматривающего эмпирическую верификацию теоретических положений и доказательность научных выводов, - в исследовательском сообществе установилась позиция позитивизма, в соответствии с которой философское мышление, не нуждающееся в эмпирической верификации и производящее не консенсусные знания, а разные мнения, объявлялось ненаучным, бесполезным для научно-исследовательской работы. Однако довольно быстро исследовательский позитивизм сам оказался не более чем позитивистской философией науки, натолкнувшись на реальную проблему взаимоотношения эмпирического и теоретического уровней познания. Очевидно, что позитивизм лишает теоретическое мышление какой-либо самостоятельной, содержательной роли в исследовательской практике, называя теоретические понятия «ненаблюдаемыми», «неосязаемыми», не несущими по сравнению с эмпирическими понятиями никакой новой информации об изучаемых объектах, а просто выступающими условными именами эмпирического о ней знания. Собственно, философия науки как отдельная науковедческая дисциплина возникла в ответ на явную несостоятельность исследовательского позитивизма, сводящего работу теоретического мышления к простому обобщению индуктивно собираемого эмпирического материала.
Поэтому не случайно философско-научные исследования как реакция на исследовательский позитивизм носят постпозитивистский, в том числе антипозитивистский характер, и все они по-
священы решению проблемы взаимодействия эмпирического и теоретического мышления в научно-исследовательской практике. Очень важно то, что все философско-научные исследования именно через восстановление в научном развитии в полном объеме прав теоретического мышления узаконивают в исследовательской практике философское мышление как генератор идей, которые превращаются в гипотезы, подлежащие эмпирической проверке в попытках их подтверждения или (как у К. Поппера) опровержения. Позитивистская философия науки, исключив из научной практики философское мышление, тем самым исключила и саму возможность производства новых идей, т.е. саму возможность как такового научного развития, которое представляет в чистом виде инновационный процесс.
Убедительный пример работы философии в науке - построенная Н. Бором модель атома, в основу которой легла философская идея о квантовом (порционном) характере изменения энергии внутриатомного движения электронов. Эта, казалось бы, сумасшедшая идея противоречит всем законам классической электродинамики, но только так она объяснила де-факто долговременную жизнь атомов и открыла дверь в новую физическую реальность. Другой пример - второй закон термодинамики, согласно которому Вселенная на своем фундаментальном (молекулярном) уровне неуклонно и быстро движется к смерти из-за необратимого превращения работы (порядка) в теплоту (беспорядок, хаос, энтропию). Но, как и в случае с атомами, тепловая смерть мира все никак не наступала, и родилась аналогичная модели атома Н. Бора философская идея о статистическом характере действия второго закона термодинамики. Это - идея в целом необратимого процесса, но предусматривающего обязательные локальные отступления от этой необратимости, локальные превращения теплоты в работу, что делает процесс асимптотически приближающимся к своему концу, т.е. никогда не достигающим конца, что очень похоже на «свободу воли» этого природного процесса подобно «своеволию» внутриатомного движения электронов.
Так была высказана философская идея о фундаментальности статистического порядка во Вселенной - о том, что внутри магистрального процесса существует «своеволие» случая, прецедента, не дающее процессу завершиться, как того требует его магистраль,
делающее его вечным, непредсказуемым в отношении случайного, прецедентного структурирования, которое и сообщает процессу вечную жизнь. Эта философская идея получила свое прямое научное воплощение в дарвиновской теории происхождения видов. Согласно Ч. Дарвину, новые биологические виды возникают наподобие разрастания кроны дерева - как ответвления исходных видов, неожиданно (прецедентно) накапливающих в своих особях нехарактерные для данных видов признаки, которые в таком «своевольном» (статистическом) порядке и формируют новые виды. Суть дарвиновской теории заключается именно в идее статистического процесса исторической эволюции видов, а вовсе не в указании на конкретных предков тех или иных современных видов. Например, вопрос о предках человека, как и представителя любого другого современного биологического вида, - отдельная, не имеющая прямого отношения к теории Ч. Дарвина исследовательская история. Считается, что потомки хищных шестиметровых тираннозавров - страусы, и можно спорить с этим, полагая подобное родство «обидным» для страусов. Однако такая идеологическая дискуссия находится за пределами науки Ч. Дарвина и науки вообще. Поэтому популярное сведение дарвиновской эволюционной теории к формуле «человек произошел от обезьяны» - абсолютная вульгаризация и полное непонимание этой поистине великой теории.
Философская идея фундаментальности вселенского статистического порядка плодотворна в общественных науках, изучающих явно «своевольную» человеческую / социальную реальность, «своеволие» которой обязано природной наделенности человека свободной волей. Понимание социальных процессов как процессов статистических обеспечивает исследователям плодотворную теоретико-методологическую рамку, позволяющую не останавливаться на индуктивном обобщении эмпирических данных, а выводить из них объяснительные и прогностические гипотезы с превращением последних в прикладные теории, чего так не хватает социологии с ее традиционным эмпиризмом. Обсуждая особенно актуальную для общественных наук проблему взаимодействия эмпирического и теоретического уровней познания, философско-научные исследования демонстрируют самим этим обсуждением важность философского мышления непосредственно в научно-
исследовательской работе, производящего новые идеи, которым и обязано научное развитие и без которых (без философского мышления) наука обречена на застой. Роль философского мышления не очень заметна в естественных науках, где исследуемая реальность позволяет плавный переход от эмпирического материала к теоретическим идеям, не требуя специального обращения к философии. В естественных науках теоретическое мышление и есть мышление философское. В общественных же науках это совпадение переворачивается: не теоретическое мышление отождествляет собой мышление философское, а, наоборот, философское мышление становится мышлением теоретическим. Изучаемая общественными науками «своевольная» человеческая / социальная реальность, сильно затрудняющая теоретическое свое осмысление, нуждается в философском мышлении как некоем самостоятельном источнике новых идей, которое и выполняет функцию теоретического мышления.
Таким образом, философско-научные исследования, введя в исследовательский оборот проблематику взаимодействия эмпирического и теоретического уровней познания, дали начало постпозитивистской философии науки, которая настаивала на единстве философского мышления и мышления научного - невозможности отделения одного от другого - и которой фактически, хотя и неявно, всегда придерживались исследователи и в естественных, и в общественных науках. Красноречив большой интерес философов науки к сравнительному анализу философского и научного творчества. Например, некоторые современные философы находят, что философия, подобно науке, использует инструментарий мысленного экспериментирования, т.е. имеет явные черты научного творчества [1]. Значит, между философскими идеями и связанными с эмпирическим основанием теоретическими идеями в науке нет особой разницы - философское мышление способно выполнять и фактически выполняет в научно-исследовательской практике функцию теоретического мышления. Более того, обращение к смелым философским идеям («смелым предположениям», в терминологии К. Поппера) часто необходимо для создания прорыва в теоретическом мышлении, как это и происходило в вышеприведенных случаях эволюционной теории Ч. Дарвина, статистической интерпретации второго закона термодинамики, модели атома Н. Бора.
Поэтому совсем не удивляет признание философов в том, что мысленный эксперимент существует не только в науке, но и в философии, где само слово «эксперимент» роднит философию с наукой. То, что эксперимент - мысленный, помещает его полностью в рамки теоретического мышления. Наука обращается к мысленным экспериментам, когда невозможно проведение реальных экспериментов, и тогда научное исследование, не теряя научности, выполняется исключительно теоретическим мышлением. Философское мышление оперирует только мысленными экспериментами, ничем не отличаясь от научного исследования в тех его фазах, в которых научное мышление вынуждено обращаться к мысленному экспериментированию. Этим подсказывается новое определение мысленного эксперимента: он - то, чем занята философия. То есть получается: если мысленное экспериментирование признано законным инструментом научного исследования, то философия как образец мысленного экспериментирования оказывается узаконенной в науке.
Определение мысленного экспериментирования через философию побуждает к выдвижению двух гипотез. Гипотеза 1: мысленный эксперимент и в философии, и в науке имеет ту же познавательную силу, что и реальный эксперимент в науке, при допущении, что познавательная сила мысленного и реального экспериментирования в науке одинакова. Гипотеза 2: мысленный эксперимент и в философии, и в науке не имеет той познавательной силы, какая присуща реальному экспериментированию в науке, при допущении, что в науке мысленное экспериментирование, в отличие от реального экспериментирования, не обладает реальной познавательной силой. Допущение гипотезы 1 о равной познавательной силе мысленного и реального экспериментирования в науке ставит вопрос, действительно ли мысленное экспериментирование в науке - инструмент достижения реального знания. Например, так описывает А. Эйнштейн известный свой мысленный эксперимент в рамках специальной теории относительности: если вообразить, что некий преследователь луча света имел бы ту же скорость, с какой свет распространяется в вакууме, то этот световой луч представил бы его преследователю воочию картину не колеблющегося, а покоящегося в пространстве электромагнитного поля - картину, которую в принципе не могут прогнозировать ни
опыт, ни классическая электродинамика. Указанный мысленный эксперимент не более чем хороший образ специальной теории относительности и именно в таком качестве (образа) он помог А. Эйнштейну в разработке этой теории. Но какое реальное знание произвел рассматриваемый мысленный эксперимент? Он сделал одно - поставил проблему возможной несостоятельности классических механики и электродинамики ввиду мысленной картины покоящегося в пространстве электромагнитного поля, логически вытекающей из неких допущений специальной теории относительности. То есть в отношении того, что данный мысленный эксперимент представлял всего лишь логический вывод из теории, он не произвел никакого знания. Однако в другом отношении, выступив невольным ниспровергателем устоявшихся теорий, он реально продвинул научное познание - посеял серьезное сомнение в достоверности наличного знания и тем самым дал импульс к научному поиску, открывающему возможность новых результатов.
Таким образом, эйнштейновский мысленный эксперимент обозначает две стороны мысленного экспериментирования в науке: 1) связанную с логикой теоретических допущений и не ведущую к новому знанию; 2) связанную с опровержением устоявшегося знания, что создает импульс к поиску новых научных решений. Видимо, такова типичная структура мысленного экспериментирования в науке - структура, в которую встроено философское мышление (сторона 2), снабжающее теоретическое мышление новыми идеями, что и обеспечивает рост знания. Именно благодаря встроенности в научное мышление философского мышления в науке возможны мысленные эксперименты, работающие на рост знания, поскольку вся философия и есть сплошное мысленное экспериментирование. Но в отношении философствования как самостоятельного, отдельного от науки мысленного экспериментирования - дедуцирующего соответствующие «образы» из общих понятий «человек», «общество», «цивилизация», «культура», «ценности», «мораль» и т.д. - возникает вопрос, способна ли философия самостоятельно, вне связки с наукой, работать на рост знания. Ответ - отрицательный. В отличие от научного познания, философствование не знает никаких эмпирических принуждений, и потому любые философские идеи, из которых и дедуцируются соответствующие «образы» - философские теории, не
могут противоречить друг другу, опровергать или подтверждать друг друга. Они создают плюрализм теоретического знания, точнее плюрализм мнений, не предусматривающий никакого выхода из этого как угодно расширяющегося круга «равновеликих» мнений, т.е. никакого роста, развития знания. В связке же с наукой философия, вооружая науку инструментом мысленного экспериментирования, сообщает научному теоретическому мышлению импульс к поиску новых смелых идей. И напрашивается довольно неожиданный вывод, что реальные эксперименты в науке, которые для исследователей научного развития всегда заслоняли собой феномен мысленного экспериментирования, воспринимавшегося как что-то совсем незначительное, дополнительное, в действительности оказываются лишь неким техническим завершением мысленного экспериментирования - подлинного мотора научного творчества, познавательного прогресса.
Бесспорно, важное для развития науки взаимодействие философского и научного мышления иногда оказывается неуместным, пустой тратой времени. Это происходит, когда привлекаются ложные философские посылки, использующие для своего обоснования честные научные исследования. Ярким примером в этом отношении служит применение серологической науки (химического исследования кровяных сывороток) физическими антропологами для обоснования философской идеи о том, что представители разных рас различаются не просто фенотипически, но на фундаментальном уровне - «по крови», т.е. представляют людей заведомо разного качества [4]. И на службу такой в сущности расистской идеи были поставлены в ранней своей истории серологические исследования. В настоящее время серологическая классификация человеческой крови на три группы используется для демонстрации именно отсутствия среди народов мира качественно разных расовых типов. Сегодня хорошо известно, что еще с XVIII в. в лице некоторых авторитетных ученых (например, Бюффона и Блюмен-баха) существовало понимание того, что анатомические различия между людьми имеют чисто количественный, градационный характер.
Однако в результатах ранней серологии современные ей обывательское мнение и физическая антропология видели лишь оправдание собственных ожиданий, находили то, что сами хотели
найти - эмпирическое подтверждение в сущности расистской философской идеи. Так, в ранний период развития серологии физические антропологи разделили мир на «белых» и «иных», «идентифицировав» в параллель трем серологическим группам крови три расовые группы - европейскую, промежуточную и афро-азиатскую. И число рас стало быстро расти. Р. Оттенберг (ОйепЬе^), используя «биохимический индекс» Х. Хирцфельда (Hirszfeld) и называя его «расовым индексом», предложил уже шесть расовых групп: европейскую, промежуточную, гуннскую (варварскую), ин-до-маньчжурскую, южноафро-азиатскую и тихоокеанско-амери-канскую. Мало того, что расовые группы как-то неубедительно умножались, они еще столь же неубедительно и хаотически регулировались по корректировке самих «биохимических индексов», что приводило вообще к фантастическим объединениям, например поляков с китайцами. В конце концов патриарх американской физической антропологии Э. Хутон высказался откровенно скептически о ценности серологических исследований для классификаций по расовым признакам, тем более что было известно: найденные серологами базовые типы крови вообще-то могут быть старше человека - они представлены и в человекообразных обезьянах [4].
После Второй мировой войны сами серологи стали сопротивляться попыткам приспособить свою нормальную эмпирическую науку к обслуживанию ложной философской идеи физических антропологов. Это выразилось в атаках серологов на классическую расовую антропологию с позиций теперь уже по-новому названной серологии - генетики, причем заявлялась готовность серологии-генетики самой приспособить к любым своим результатам существующие антропологические идеи, в том числе в отношении расовых различий. Теперь уже серология-генетика завоевывала в физической антропологии все новую и новую территорию, вытесняя собой краниометрию и антропометрию, бывших главными инструментами расовой антропологии. Иными словами, сама эмпирическая наука отказалась от навязывания ей ложной философии и поставила философское мышление на службу научному мышлению, когда не к философским идеям приспосабливаются научные исследования, а, наоборот, философские идеи вызываются научными исследованиями, тем самым заведомо трансформируясь в эмпирически проверяемые теоретические
идеи. Так, пополнение серологического багажа данными о протеиновых цепочках в начале 1960-х годов позволило серологам объявить о рождении новой научной области - молекулярной антропологии, которая, получив признание научного сообщества, была готова ставить философские вопросы и перерабатывать их в теоретическое знание в ответ на открытия и находки в области физической антропологии.
В 1960-х годах палеонтолог Э. Саймонс (Simons) обнаружил останки рамапитека, явно сходные с человеком по строению зубов и крайне интересные тем, что датировались они 14 млн лет, в то время как считалось, что линии человека и человекообразных обезьян сосуществуют всего лишь около 1 млн лет. Находка Саймонса показывает, что человеческая линия отлична от линии человекообразных обезьян. И молекулярная антропология дала здесь свой ответ. Расчеты иммунологических результатов при использовании микроскопических количеств крови позволили сделать вывод: при той иммунологической дистанции, которая разделяет человека и шимпанзе, период различимой человеческой линии укладывается примерно в 4 млн лет, т.е. рамапитек, которому 1 4 млн лет, не является гоминидом, если даже он в чем-то анатомически и сходен с человеком. Кстати говоря, эти научные данные, никак не затрагивая философию эволюционной теории Дарвина, прямо опровергают навязываемую дарвиновской теории примитивную и, как выясняется, ложную философию «происхождения человека от обезьяны».
Важно зафиксировать, что серология, став в ходе своего развития молекулярной антропологией, определенно ушла от раннего своего положения «служанки» любых философских идей физической антропологии и уже сама выбирала философию, отбрасывая одни идеи и отдавая предпочтение другим, т.е. установив знак подлинной своей научности - единство философского и научного мышления. В дальнейшем своем развитии молекулярная антропология трансформировалась в антропологическую генетику - область физической антропологии, полностью порвавшую с ролью ранней серологии, призванной к обслуживанию расовой идеи. Антропологическая генетика, например, установила: ДНК африканцев - того же типа, что и ДНК азиатов и европейцев. Иными словами, бессмысленно спрашивать, африканцы ближе к европейцам
или азиатам - все эти группы относятся к одному и тому же генотипу. Например, специальные исследования четко зафиксировали разброс трех базовых групп крови не только по разным регионам мира, но даже и внутри небольшого региона, гомогенного в этническом отношении, в частности, в Великобритании три базовые группы, оказывается, варьируются с тем же размахом, что и в общемировом масштабе. И этот результат - красноречивое свидетельство того, что кровь не дает никакой информации о расовой или национальной принадлежности человека, а потому все расы и национальности имеют сугубо условный смысл и в любом случае не могут быть аргументом в пользу установления между людьми какой бы то ни было иерархии.
В научной литературе результаты современных биохимических в области антропологической генетики исследований крови оцениваются следующим образом: «Изучение кровяных групп в качестве биохимических ориентиров в человеческой вселенной вынуждает полностью отказаться от любого мистического взгляда на кровь как на некий расовый знак, некую субстанцию, которая может объяснить благородство одних, деловитость других и испорченность третьих. Скорее, исследование фактора крови демонстрирует банальную разноголосицу даже в самых "гордых" нациях и подтверждает тот взгляд, что расы сегодня, если их вообще надо различать, всего лишь исторические, временные образования, пребывающие в постоянном процессе мутаций, естественного отбора, генетических дрейфов, что отмечает историю вообще всего живого» [4].
Последовательная история серологии, молекулярной антропологии и антропологической генетики в рамках развития физической антропологии позволяет сделать важный философский вывод: наука умнее и надежнее тех, кто пользуется ее плодами и рассуждает о ней, она никогда не выдает все сразу, но нужно внимательно осмысливать ее точные шажки, в них всегда есть то, из чего постепенно и неуклонно складывается научная и философская картина мира, изгоняющая обыденные, обывательские, ложные идеи.
До сих пор речь шла о взаимодействии науки и философии непосредственно в ходе научно-исследовательской работы, когда философские идеи призваны обеспечивать запуск необходимого в
научном развитии взаимодействия эмпирического и теоретического уровней познания. Однако философия может принимать в научном познании и непрямое участие - именно в виде смелых философских идей, прогнозирующих научное и технологическое развитие на отдаленную перспективу. Источник таких связанных с наукой и технологией философских прогнозов - научно-фантастическая литература. К научной фантастике не следует относиться как к просто «сказочной» литературе, использующей тему науки и технологии. Этот литературный жанр возник не случайно: его «фантазии» выполняют важную роль указателей перспективных конкретных крупных целей для фундаментальных исследований и технологических разработок. Научно-фантастическая литература - особая философия, создающая банк идей для научного и технологического развития. Этот банк идей, существующий независимо от научно-исследовательской практики и необязательный для нее, тем не менее формирует ее длинный горизонт, создает чрезвычайно важный для самой возможности развития науки образ ее будущего.
Есть исследование знаменитого фантастического романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», показывающее, как научная фантастика способна предугадать будущее науки и технологии. Автор этого исследования убежден, что роман Мэри Шелли нельзя рассматривать с чисто литературной стороны, поскольку «Франкенштейн» - произведение, проторившее путь жанру научной фантастики и имевшее в очень короткий срок с момента окончания рукописи три издания. «Франкенштейн» - тем более удивительное произведение, что его сочинила 19-летняя Мэри Шелли, в сущности, случайно, оказавшись на одной дружеской вечеринке, где всем участникам была предложена игра - придумать нечто в духе «рассказов о привидениях». И весь этот камерный розыгрыш 1816 г. канул бы в Лету, не будь на той вечеринке Мэри, создавшей роман, о котором сегодня литературные критики говорят как об одном из наиболее ранних примеров, если вообще не первом примере научной фантастики [3]. Они усматривают за научно-фантастическим сюжетом фон реальной науки и реальной технологии и утверждают, что все литературные и кинематографические работы, подпадающие под необъятную категорию научной фантастики, родились на почве, подготовлен-
ной «Фаустом», с одной стороны, и «Франкенштейном» - с другой, с их противоположными друг другу позициями в отношении запретного знания [5].
«Запретное знание» - это уже обращение сквозь научно-фантастический сюжет к реальной науке, рефлексия в отношении научно-фантастического предмета. За научно-фантастическим сюжетом скрывается «запретное знание» - то, которому нельзя давать ход, которое принесет несчастье. Подобная моральная оценка героев «сказки о науке» и есть признание «сказки» реальностью. Действительно, главный герой книги Шелли Виктор Франкенштейн - человек не «сказочной», а реальной науки, как и Фауст. Франкенштейн - ученик Агриппы фон Неттесхайма и Па-рацельса, двух реальных ученых XVI в. и, кстати говоря, прототипов Фауста. Подобно Фаусту, Франкенштейн «глубоко заражен жаждой познания», он «страстно желает проникнуть в небесные и земные тайны», он изучает все - «электричество и гальванизм, математику, химию, физиологию и анатомию - и всегда неудовлетворен, всегда ему мало» [6].
Как и Фауст, Франкенштейн ищет кульминацию в поразительных и рискованных технологиях и готов ради этого на сделку с дьяволом. Во времена публикации «Франкенштейна» сама идея творения живого существа из фрагментов безжизненных тел едва ли могла быть воспринята тогдашним средним читателем иначе, чем чистая фантазия. Тем не менее в предисловии к изданию 1818 г. (автором предисловия являлся муж Мэри Шелли) было написано: «Д-р Дарвин и некоторые немецкие физиологи не исключают, что описанное в романе событие могло быть реальным» [6].
Упомянутый в предисловии Дарвин - Эразм Дарвин (17311802), дед знаменитого Чарльза Дарвина и разносторонний ученый, известный в свое время врач, физиолог, химик, инженер, ботаник. Ссылка же на «немецких физиологов», вероятно, имеет в виду следующих лиц - Конрада Диппеля (Konrad Dippel: 16731734), алхимика, врача и химика, родившегося в Германии в замке Франкенштейн близ Дармштадта, и Георга Франка фон Франкенау (Georg Frank von Frankenau: 1644-1704), занимавшегося проблемами регенерации растений и животных. Помимо того что регенерация жизни и есть научная и технологическая тема «Франкенштейна», оба ученых имеют реквизиты, либо напоминающие имя
главного героя книги Шелли (Франкенау), либо носящие его имя (замок Франкенштейн). Все это и наводит на мысль, что Мэри Шелли писала не научную фантастику, а портрет ученого и науки, собранный ею из знакомства с современными ей научными работами по личному к ним интересу. Мэри Шелли была определенно знакома со статьей английского химика Х. Дэви (Davy) «Химические эффекты электричества», ставшей одним из научных бестселлеров XIX в., а замысел «Франкенштейна» возник у нее именно в период чтения ею другого знаменитого труда Х. Дэви - «Элементы химической философии». Словом, «у Мэри Шелли было достаточно знания современного ей научного мира, чтобы смело послать своего главного героя в университет в Ингольштадте - в то время знаменитый в Германии научный центр - для проведения своих грандиозных экспериментов. В лице Виктора Франкенштейна она создала комбинированную фигуру типичного представителя целого поколения людей науки, таких, например, как Дж. Пристли, Г. Кавендиш, Х. Дэви, Дж. Альдини, У. Лоуренс. Ей вполне мог быть известен физик Иоганн Вильгельм Риттер, занимавшийся экспериментами по оживлению умерших животных и людей с помощью электрического тока» [3, p. 299].
Определенно, в научной фантастике Шелли присутствует реальная наука. Однако было бы просто глупо анализировать, насколько «Франкенштейн» точен в научном отношении. Гораздо важнее мотивы написания такой книги и в отношении ее главного героя, и в отношении связи его фантастических экспериментов с реальной картиной последующего научного и технологического развития. Почему не предположить, что в ужасных экспериментах Франкенштейна Мэри Шелли описала свое, быть может, интуитивное предвидение будущего предельного «раскрепощения» научной и технологической мысли? Ведь описываемые в романе устрашающие возможности науки и технологии представляют бледную копию всего того, на что, например, способна современная биомедицинская наука и технология. То, что во времена Мэри Шелли трудно было даже вообразить, сегодня становится фактом, и приходится констатировать, что «сегодняшняя научная фантастика - это завтрашний научный факт» [3, p. 299].
Если тема «Франкенштейна», независимо от того сознательно или несознательно поднимает ее Шелли, - предостережение от
опасности, которую несет для общества научный и технологический прогресс, то тема эта стара, как миф о Прометее, прямую отсылку к которому недаром содержит название книги. Прометей нарушил запрет Зевса и похитил огонь у богов для людей, и это одна из древнейших историй о технологии, поскольку древние греки назвали дар Прометея словом techne, собственно, и охватившее впоследствии то, что мы знаем как искусство (умение), науку, технологию. Прометей передал людям именно «запретное знание», и в этом заключается противоречивый смысл techne: с одной стороны, люди обрели феномен науки-технологии, который сделал их сильными, самостоятельными, свободными, ответственными за себя, деятельными, а с другой - они получили опасный дар самоуверенности, вседозволенности, сознания своих безграничных возможностей в конструировании мира, своей равности богам. «Наделенный "запретным знанием" человек уверен, что живет в мире, где все, что могло бы быть задумано, будет задумано, что могло бы быть познано, будет познано, что могло бы быть сделано, будет сделано» [3, p. 299]. Франкенштейн, как и Фауст, -подлинный человек «науки и технологии», ведомый властью «запретного знания», который просто не знает и не хочет знать, что есть невыполнимые для него задачи, например изгнание из человеческого мира болезней и естественной смерти. Слова, произносимые Франкенштейном в романе, предвосхищают род мышления, нашедший свою кульминацию в Проекте человеческого генома (Human Genome Project), рассматриваемого некоторыми как получение ключа к последним тайнам биологии, тайне самой жизни.
Между тем даже сам Франкенштейн допускает, что его неукротимая жажда познания чем-то сродни «бунту», что он вовлекся в «опасное» и «незаконное» предприятие, «перешел все границы». Однако для него, как и в целом для науки и технологии, процесс сильнее любой «расплаты», и потому нет никаких пределов и границ, а есть только то, что еще не познано и что непременно будет познано. Более того, несмотря на смутные рефлексии в отношении «запретного знания», Франкенштейн, подобно большинству из нас, твердо убежден в общественном благе науки и технологии. То, чем занимался Франкенштейн, сегодня называется биотехнологией, и, действительно, он имел замысел создать «нового человека» - к благу человечества, разумеется. Те же замыслы
вынашивают исследования по биологической инженерии, нано-технологии, искусственному интеллекту.
Однако технологические инновации неизбежно несут с собой целый букет неожидаемых проблем. Такова природа технологического прогресса - «вредные эффекты технологического развития неотделимы от его полезных эффектов» [3, р. 301]. Вот и Франкенштейн имеет типичное сознание современных ученых и технологов, которые, увлеченные решением творческих задач, не способны предвидеть негативные результаты научного и технологического творчества именно потому, что им даже не приходит мысль о подобном предвидении. Если прозрение и приходит, то лишь после «творческого процесса», когда технологическая инновация осуществлена и создатель инновации утолил свою «жажду». Потом «жажда» возникает снова, ее нельзя утолить раз и навсегда. Именно так и ведет себя Франкенштейн, как бы просыпаясь, выходя из «творческого приступа»: «Теперь, когда мечта воплощена и работа завершена, красота мечты исчезла, и я задыхаюсь и чувствую отвращение» [6, р. 77].
Роман ясно предупреждает, что наука и технология хотят произвести нечто божественное, но производят монстров. Есть и неявный весьма значимый смысл этого предупреждения, состоящий в том, что ученый и технолог не могут не закладывать в свои творения собственные «образ и подобие», поскольку творец в глубоком смысле слова творит себя. Значит, если творения - монстры, то и их творцы - монстры. В романе эта идея озвучивается Франкенштейном, который видит в своем чудовищном творении и себя, и созданного им монстра, который называет себя отражением своего творца [6].
Отсюда следует та скрытая в романе и дорого стоящая по степени авторского прозрения идея, что виноваты не наука и технология, а делающие их люди, которые в силу своей испорченности, своего несовпадения с идеалом человека, иногда просто своей низменности превращают собственные же высокие замыслы в нечто прямо противоположное - в монстров. А. Эйнштейн писал в 1917 г. своему другу Генриху Цангеру (Zangger), что «весь наш хваленый технологический прогресс со всей цивилизацией сравним с топором в руке патологического преступника» [3, р. 301].
И эти слова должны были вернуться к нему, преследуя его как того, кто сам вовлекся в разработку первой атомной бомбы.
Уроки остаются невыученными и это также является принадлежностью научного и технологического процесса. Реальных людей со всеми их дефектами нельзя переделать в людей идеальных. Мэри Шелли поставила литературный эксперимент: искренний, до конца преданный науке человек, но всего лишь человек, замыслил искусственно создать идеальную форму жизни, но получил монстра. Автор «Франкенштейна» результат знала заранее и, более того, заранее знала, что ее главный герой не выучит урока, что вновь будет задумывать грандиозные эксперименты с тем же результатом. И в имени Франкенштейна - Виктор - звучит явная авторская ирония. Франкенштейн, олицетворяющий науку и технологию, - победитель лишь в своих намерениях, мечтах, но не в реальности. Характерно, что и руководитель разработки атомной бомбы Р. Оппенгеймер, и второй пилот самолета, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму, Р. Льюис (Lewis) испытали шок от дела своих рук лишь после того, как технологическая «победа» была достигнута. Р. Льюис, когда увидел зрелище из «научной фантастики», записал в бортовом журнале: «Боже, что мы наделали!?», а Р. Оппенгеймер адресовал себе цитату из «Бхагават Гита» (Bhagavad Gita): «Теперь я - Смерть, убийца миров» [3, p. 302].
Все-таки удивительно, насколько роман, созданный совсем юной Мэри Шелли, оказался провидческим в отношении научно-технологического развития. Ведь герой романа Виктор Франкенштейн в сущности делает именно то, чем спустя 200 лет вполне рутинно занимается современная биотехнология - трансплантацией органов вплоть до трансплантации сердечных органов. Сегодня в ходу даже такая экзотика, как инъекции модифицированного ботулизма с целью омоложения и рост технологического интереса к возможной обратимости биологической смерти. Да и не забыто имя главного литературного героя: неформальное название генетически измененных продуктов питания - «пища от Франкенштейна» (Frankenfood). Роман Мэри Шелли - яркое свидетельство стратегической работы философского мышления в научной фантастике и в литературе, влияющего на науку и технологию. Эта литературная (в том числе научно-фантастическая) философия накапливает для науки и технологии «фантастические» идеи, ко-
торые со временем оказываются в научной и технологической разработке.
Научная фантастика, как и литература в целом, - это в сущности мысленное экспериментирование, мысленное создание авторами неких обстоятельств, т.е. конструирование «экспериментов» для обоснования идей, которые авторы литературных мысленных экспериментов считают правильными. И коль скоро работа литератора (в частности, научного фантаста) по форме представляет мысленное экспериментирование, то работа эта обязательно характеризуется взаимодействием философского и научного мышления: философское мышление реализует себя в идеях, научное мышление - в обосновании (доказательстве) идей с помощью мысленного экспериментирования. Научно-фантастическая литература занимает в литературном мысленном экспериментировании особое место, поскольку она связана с наукой не только по методу (мысленно-экспериментальному обоснованию идей), но и по предмету (описыванию возможного будущего науки и технологии). Предметно связанная с научным и технологическим развитием научная фантастика может влиять на это развитие и как инструмент разоблачения разного рода утопических идей, свойственных человеческому сознанию, и тем самым очищения научного мышления от обыденных представлений, подменяющих науку.
Примером обращения ученых к научной фантастике для разоблачения обосновавшихся в науке ложных философских идей служит статья исследователя из США Х. Салливана (Sullivan), в которой он использует научно-фантастические сюжеты британской писательницы К. Трэвис (Traviss), чтобы опровергнуть популярное представление, будто технологическое развитие враждебно природе, разрушает ее равновесие [8]. В серии научно-фантастических новелл о народе wess'har с планеты Wess'ej К. Трэвис описывает человеческий хаос и экологическое разорение на Земле, остро контрастирующие со сбалансированными условиями жизни народа wess'har. Этот народ когда-то покинул свой «прежний мир», чтобы порвать с политикой «агрессивного вмешательства технологий в природу», проводимой предками wess'har - народом eqbas [8, p. 275].
В новеллах Трэвис народ wess'har представлен носителем ложной философской идеи антагонизма между понятиями равновесия, характеризующего мир дикой природы, и развития, свойственного вооруженному технологиями человеческому миру. Весьма проблематичным представлением о «сбалансированной природе», отмечает Х. Салливан, прельщаются не только в мире wess'har, но и на Земле, где «инвайронментализм» - господствующая парадигма, противопоставляющая «уравновешенную» природу разрушающему это природное равновесие развязанному человеком технологическому развитию. Действительно, продолжает Х. Салливан, на нашей планете можно считать общепринятым убеждение, что наш конкурентный и управляемый технологическим развитием рыночный опыт ежедневного добывания средств существования опровергается «эстетикой природы». Между тем это убеждение проистекает из «туристического» взгляда на природу - праздного погружения в зеленые ландшафты после рабочих будней технологической среды. Рост качества жизни и благо досуга людей открыли «туристическую» эстетику природы, но были и другие времена, когда природа рассматривалась несентиментально - как агрессивная к человеку среда и поэтому требующая своего «завоевания-приручения». С помощью технологического развития произошло не только это «завоевание-приручение», но и отчуждение урбанизированного и технологичного человека от когда-то угрожающей природы, а теперь ностальгически мифологизированной в качестве «мудрой» среды, призванной охладить технологический пыл «неравновесия» сверхактивного человечества.
Вместе с тем инвайронментализм вызвал к жизни идеи, которые высказывали представители wess'har, задаваясь вопросом, как вообще возможно определить, что природа - это совершенство и равновесие. Критики инвайронментализма, задаваясь подобным вопросом, призывают пересмотреть наличные представления о «равновесной природе», которые заключаются в том, что человечество в своем «пристрастии» к технологическому развитию оказывается «чужим» природной системности Земли как нарушитель равновесия в этой системности. Может ли быть человечество «чужим» на Земле, представляя такую же экологическую систему, как и все прочие экологические системы на планете? Нет. Значит, требуется пересмотреть само понятие равновесия, стабильности. Это
понятие вообще неприменимо к экологическим системам, оно перенесено к ним от физических систем, действительно сохраняющихся в качестве равновесных, стабильных систем. Экологические же системы - эволюционные, и их эволюция происходит в крайне медленном по сравнению со скоротечной человеческой жизнью геологическом и климатическом времени. Для очередных живущих поколений людей геологическое и климатическое время практически остановлено - эволюции экологических систем не существует. Поэтому люди и наделяют экологические системы стабильностью, делая единственное исключение для экологической системы человечества именно из-за короткой жизни людского поколения: социальная динамика отчетливо видна в быстром социальном времени, а природная динамика не видна в медленном геологическом и климатическом времени.
Научные дискуссии последнего времени, обсуждающие понятие природы как гармоничной, равновесной и самовоспроизводящейся системы, показывают, что такое понятие не пользуется большой поддержкой. Так, Дж. Кричер1 в своей книге «Равновесие природы : устойчивый миф экологии» пишет: «С исторической точки зрения представление о равновесии природы отчасти наблюдательное, отчасти метафизическое, но ни в коем случае не научное. Оно - пример архаического телеологического мышления, которое приписывает наблюдаемым процессам из-за их кажущейся целесообразности некий замысел, рассматривая их поэтому системными частями совершенного целого, находящегося в равновесии с самим собой и выполняющего вселенскую цель устойчивого воспроизведения гармонии. Этот взгляд на природу как воплощенную мудрость "космического замысла" уже тысячелетия доминирует в человеческом сознании, оставаясь и в настоящее время мировоззрением многих, если не большинства людей». Об этом же говорит и публикация 2004 г. в журнале Bioscience дискуссии на «круглом столе» по экологической тематике «Десять заповедей к усилению экологической науки» [9]. Ее участники высказались о методологической необходимости отказа от архаического понимания природы как равновесного, стабильного, гармоничного целого
1 Kricher J. The balance of nature : ecology's enduring myth. - Princeton : Princeton univ. press, 2009. - 256 p.
и призвали экологов сосредоточиться на динамике экологических систем, отбросив любые финалистские идеи - совершенных состояний.
Некоторые исследователи выдвигают и сугубо научные основания живучести представления о равновесии природы, как это, например, делает в сборнике статей 2001 г. «Циклы случайности: системы развития и эволюция» (Cycles of contingency: Developmental systems and evolution) С. Ояма (Oyama), демонстрируя прямое влияние кибернетических моделей на современное оживление идеи равновесной природы, когда экологические системы предстают аналогом «программных продуктов» [цит. по: 8, p. 276]. Казалось бы, действительно, если компьютер как, условно говоря, «искусственный интеллект» моделирует интеллектуальную экологию человека, то почему глобальная экологическая система-природа не может рассматриваться в качестве кибернетической модели, лишенной права на вмешательство случая? Экологическим системам приписывается «механизм достижения устойчивого состояния» не только по аналогии с кибернетическими моделями, но и по аналогии с военизированными системами, имеющими внешнее управление. И в том и другом случае экологические системы оказываются «машинами», поведение которых программируется верховным замыслом, не терпящим никакой самодеятельности систем. Упрямая логика такова, что как только инвайронменталисты «поднимают тост» за дорогое им понятие равновесия, гармонии природы, они немедленно оказываются, сами того не желая, сторонниками «машинной» модели глобальной экологической системы.
Именно превращение, казалось бы, вполне позитивного понятия природного равновесия в большую проблему и произвела К. Трэвис в своей серии новелл о народе wess'har. Все благие усилия wess'har по «балансированию» негармоничных жизненных практик оборачиваются сотворением новых и более катастрофических дисбалансов. Так что К. Трэвис по ходу своего повествования подводит к ясной идее, что любое представление о «естественной гармонии» не более чем ценностное суждение, на которое найдется альтернативное суждение, а на последнее - своя альтернатива и т.д. Разгадка - в том, что в природе, в том числе в экологической системе человечества, нет гармонии, нет равновесия, но есть веч-
ная эволюция, вечное отрицание равновесия, стабильности. Это -эволюция без замысла, эволюция как инновационное развитие, когда конкретные инновации (в природе, обществе) появляются не с какой-то целью, но случайно, ради самих себя. Глобальный ненаправленный, прецедентный эволюционизм - вот базовый принцип существования экологических систем, в том числе экологической системы человечества. В обществе этот глобальный эволюционизм принимает вид технологического развития просто потому, что человеческая форма жизни адаптируется к среде технологически. Отсюда - планетарная экспансия человеческой формы жизни, теснящей все другие формы жизни на планете: в отличие от животных форм жизни, чрезвычайно медленно эволюционирующих под влиянием медленных средовых (геологических и климатических) изменений, человек, наоборот, - фактор чрезвычайно быстрых технологических перестроек среды. Нужно ли человека ограничивать в его технологической экспансии - применять к нему «регулирующие санкции» именем восстановления глобального экологического равновесия? К. Трэвис внятно отвечает на этот вопрос: наложение «регулирующих санкций» на технологическую экспансию людей приведет к тому же эффекту, что и попытка wess'har регулировать какой-либо экспансионизм на планете Wess'ej, когда благие намерения wess'har ввергли жизнь на планете из одного «неравновесия» в другое, худшее «неравновесие».
Дело в том, что планетарная технологическая экспансия человека - легитимный, достигнутый в базовых параметрах глобального эволюционизма результат конкуренции в глобальной экологической системе, результат, ставший легитимным и устойчивым фактором влияния на планетарную среду. Технологическое развитие не только не нарушает «заповедей» глобального эволюционизма, но, напротив, выступает ускорителем глобальной экологической эволюции. Глобальная экологическая эволюция, осуществляющаяся как инновационный (прецедентный) процесс, естественно, сопровождается кризисами (переходами эволюционирующей системы из одного состояния в другое состояние). Технологическое развитие, постоянно перестраивающее не только общество, но и в целом глобальную экологическую систему, обвиняют в развязывании экологических кризисов. При этом обвинители руководствуются ценностными суждениями об «экологическом равновесии», а
именно его и не предусматривает глобальная экологическая эволюция.
Таким образом, технологическое развитие оказывается не более чем инструментом глобальной экологической эволюции, но инструментом острым, что и сообщает ему позитивно-негативную двойственность. В качестве инструмента глобальной экологической эволюции технологическое развитие вне критики. Однако в качестве острого инструмента, сбивающего естественный ход глобальной экологической эволюции на ускоренное течение, технологическое развитие вызывает опасения. Но позитивная суть технологического феномена - как инструмента глобальной экологической эволюции - объективно перевешивает его возможные негативные издержки. И эта в конечном счете позитивная оценка технологического развития прямо звучит у К. Трэвис, которая, помещая во вселенский (не только планетарный, но и межпланетный) контекст экологические процессы, где они приобретают безусловную легитимность, высказывает идею, что «обладание достаточным научным и технологическим арсеналом защитит людей от любых биологических и экологических вызовов» [цит. по: 8, р. 282].
Поставленный К. Трэвис в ее научной фантастике философский мысленный эксперимент подводит научное мышление к выводу, что мечта о равновесной природе как области, изолированной от человеческой культуры, должна быть признана иллюзией, тем больше овладевающей людьми, чем радикальнее изменения на Земле, вызываемые технологической практикой, и что следовало бы взять за аксиому идею разбалансированности глобальной экологической системы. И кто знает, куда эта аксиома выведет наше понимание технологического и в целом экологического развития.
Научно-фантастические новеллы К. Трэвис, побудившие научно-исследовательское сообщество к обсуждению рамочных для науки метанаучных (философских) идей, проявлению рабочего для научного мышления взаимодействия с мышлением философским, - типичное влияние научной фантастики (и в целом литературы) на науку и технологию. Подобное влияние оказали, например, такие знаменитые антиутопии XX в., как книга О. Хаксли «О дивный новый мир» и книга Дж. Оруэлла «1984». Считается, что оба произведения заслуживают того, чтобы поставить их не только высоко, но и вместе, поскольку они исследуют феномен тоталита-
ризма в общественной жизни, хотя и по сути разного - политического (Оруэлл) и технологического (Хаксли) [7]. Характеризующее науку слово «исследуют» уместно. Ведь и К. Маркс как исследователь, как ученый завершил свою историософию общества, очевидно, утопическим, научно-фантастическим финалом в виде прихода коммунизма - недостижимого общественного устройства, не предусматривающего никакого государства, полностью самоуправляемого.
Что касается Дж. Оруэлла и О. Хаксли, то важно не столько то, какой именно тоталитаризм они описывают - политический или технологический, сколько само понятие тоталитаризма, которым они характеризуют общество. Важно, что эта пришедшая из литературы характеристика общества как именно фундаментальная побуждает уже внутри науки к дискуссии о тоталитаризме - о том, тоталитарна или нет природа общества, коренится или нет тоталитаризм в самой природе человека. Разумеется, обе книги не открыли новый для науки предмет, но они, литературно исследовав тему тоталитаризма, побудили науку, профессионального исследователя, ответить на этот литературный вызов, включить философское мышление и по-новому, с подачи предложенных литературой мысленных экспериментов рассмотреть, что такое тоталитаризм, общество, человек.
Антиутопия Дж. Оруэлла не так интересна: она просто изображает общество, в котором власть полностью реализовала свою природу, точно описываемую известной формулой «власть развращает, а власть абсолютная развращает абсолютно». Картину такого абсолютного властного разврата, неминуемо наступающего, когда для власти не существует никаких институциональных сдержек (институционального общественного контроля), и представляет антиутопия Дж. Оруэлла. Гораздо более интересную идею подсказывает О. Хаксли, предлагая понятие «безобидного» технологического тоталитаризма, «безобидного» потому, что технологический тоталитаризм исходит не от распоясавшейся власти, а от самой природы человека - его технологической природы. О. Хаксли дает понять, что, возможно, технологическая форма тоталитаризма, укорененная в фундаменте социальной жизни, и объясняет существование политического тоталитаризма как нефундаментального для общества феномена. Технологический тоталитаризм со-
стоит в нерушимости, тотальности порядка технологического обновления, переводящего общество в режим устойчивого развития. Устойчиво развивающий общество технологический тоталитаризм проектирует постмодернистскую, «ненаправленную» социальную жизнь. В отличие от политического тоталитаризма, он нейтрален по отношению к любым целям, любым векторам, утверждает в обществе абсолютное господство процедуры, процесса над результатами, продуктами.
Важный момент состоит в том, что политический тоталитаризм и тоталитаризм процедуры, процесса, развития взаимно антагонистичны, не уживаются друг с другом. Отсутствие политического тоталитаризма означает, что в обществе существует в тех или иных формах демократический порядок, и чем больше демократии, тем благоприятнее условия для захвата общества технологическим тоталитаризмом. Современное глобальное информационное общество, выстраиваемое цифровыми технологиями коммуникации, - очевидный антагонист политического тоталитаризма. Поэтому сегодня в мире в целом реализовался сценарий не Дж. Оруэлла, а О. Хаксли - наступила эра «дивного нового мира», технологического тоталитаризма.
Литературная разработка О. Хаксли понятия «технологический тоталитаризм» открывает возможность именно в свете этого понятия увидеть и оценить современное общество. В каком отношении к нему находится то, что именуется тоталитаризмом? В таком, что общественная жизнь в принципе основана на технологическом развитии, а оно не поддается корректировке - полученные технологические результаты уже невозможно отменить, они начинают жить автономной жизнью, оказывая на общество влияние, и так возникает технократия.
Технократическая система - всегда в потенциале общества, поскольку такова природа технологического развития, в отличие, например, от самокорректирующегося развития экологической системы. Технократическое общество получает простор в современном ненаправленном обществе, освобожденном от политического тоталитаризма, - в «освободившееся место» и устремляется технологический тоталитаризм в виде технологического развития, на которое трудно повлиять, которое осуществляется так, как оно осуществляется, при этом реально меняя общество на структур-
ном, институциональном уровне. Проблема в том, что естественный в обществе технологический тоталитаризм создает внутреннее напряжение - между обществом как технологической системой и обществом как экологической системой. Наш сегодняшний «дивный новый мир» вполне эту проблему демонстрирует - просто потому, что ушло время политического тоталитаризма. Парадокс и оптимизм в том, однако, что, возможно, напряжение между технологической системой и экосистемой вовсе и не проблема, а некое фундаментальное условие существования социума в общей экологической системности планеты.
Идея, что научное мышление не существует отдельно от философского мышления, - банальная идея, поскольку философствование есть не что иное, как теоретизирование в чистом виде, а теоретизирование представляет не просто необходимую, но целевую часть научного познания. Да и само по себе философствование как мысленное экспериментирование выполняет по форме научную процедуру - обоснования, доказательства идей. Собственно так устроено в принципе человеческое мышление. Обычному человеку, отражающему окружающий его мир, приходят какие-то идеи, и, высказывая эти идеи, он стремится их обосновать перед другими людьми и тем самым осуществляет пусть на обыденном уровне, но некое подобие научной процедуры, не говоря уже о профессиональных философе и ученом. Там, где есть человек, есть познавательное отношение к действительности и, значит, есть некая философская научная рефлексия, обязанная самому феномену человеческого мышления. Вот почему не только можно, но и нужно искать идеи для их научной разработки тем более там (в литературе вообще и научной фантастике в особенности), где они прошли литературную, а не строго научную, процедуру своего обоснования, позволяющую увидеть в литературном (в том числе научно-фантастическом) анализе нетрадиционный и многообещающий инструментарий научного исследования [2].
Между тем с начала 1960-х годов и по настоящее время в методологии науки господствует твердое убеждение, что образец научной культуры представляют естественные науки, а то, что называют гуманитарными науками, - больше литература или философия, нежели наука. По этому определению литературная культура противопоставляется научной культуре как художе-
ственный вымысел достоверному познанию «что» (наука) и «как» (технология). Однако запрет литературе претендовать на конкуренцию с наукой едва ли справедлив хотя бы уже потому, что литературный интеллект далеко не так скован, как научное мышление, которое довольно жестко ограничено процедурой научного познания. Идея ограниченности научного и технологического мышления приходит сегодня технологам виртуальной реальности, например, высказывающимся в том духе, что «программные продукты сковывают наш интеллект, едва ли даже уже и помнящий об альтернативах» [2, р. 233]. И это - косвенное признание, что научное мышление полноценно только в сочетании с раскованным философским мышлением.
Нет спора, что наука в виде теоретического и технологического знания отвечает на вопросы «что» и «как». Но разве не на эти же вопросы в их экзистенциальной постановке отвечает и литература в поисках смысла существования человека? Причем литература отвечает на эти вопросы в широком диапазоне моделей «так есть», «так будет», «так должно быть», внося в свою картину мира не только объективное, но и футурологическое и моральное измерения. Науке же (в том числе технологии) предписано заниматься одним только «есть», и ей запрещен уход в футурологию («так будет») и мораль («так должно быть»). Тогда уместно спросить, откуда же в науке возникают новые идеи, не содержащиеся в моделях «есть», - идеи, благодаря которым научно-техническое развитие де-факто представляет именно научный и технологический прогресс, именно инновационное развитие. Ответ состоит в том, что новые идеи вносятся в науку не «научным мышлением», а целостным человеческим мышлением, вбирающим в себя весь человеческий инструментарий познания, в том числе объективный, футурологический и моральный модусы. Тем самым получается, что научно-техническое развитие, используя целостный человеческий интеллект в качестве прямого фактора придания себе характера инновационного развития, использует этот фактор прямого действия по определению в «скованных» обстоятельствах научной и технологической деятельности, т.е. понижая его КПД. Целостный человеческий интеллект ограничивается в науке просто потому, что это - наука, а не литература или философия. Не следует ли отсюда, что литература и философия самостоятельно делают рабо-
ту, плоды которой - идеи не только о том, что есть, но и о том, что будет и что должно быть, - могло бы использовать научно-техническое развитие для повышения своего инновационного КПД?
Возможно, в реальности так и происходит, и литература и философия устойчиво выполняют свою социальную миссию, посылая в общество идеи, которые со временем материализуются в виде научно-технических и социальных инноваций. Подобный механизм общественного (инновационного) развития предполагал К. Поппер, считавший, что общество получает устойчивый импульс к развитию от своего «банка идей», носящего общественный характер и пополняемого демократически, из любых интеллектуальных источников. Этот банк идей постоянно «давит» на общество, заставляя общество меняться (развиваться) именно в соответствии с накопленными идеями. Подобный механизм способен вполне рационально объяснить факты, казалось бы, необъяснимых, мистических литературных прозрений в жанре научной фантастики, точно предсказавших определенные технологические инновации задолго до их реального появления. Научную фантастику можно рассматривать упрощенно, опираясь на слово «фантастика», как антитезу науки, поскольку наука говорит о том, что есть, а научная фантастика - о том, чего нет. А можно - и как вероятностную картину вторжения будущего в настоящее, т.е. как прогноз общественного развития, требующий серьезного к себе отношения, подсказывающий вероятное направление развития.
Вторжение своей же научной фантастики в настоящее испытал Рэй Брэдбери, который нафантазировал в романе «451 градус по Фаренгейту» радиоприемник, помещающийся в человеческом ухе, и был, по его словам, просто ошеломлен, увидев в это же время нечто очень похожее на придуманный им «аппаратик» в ухе прошедшей мимо него женщины. Так состоялась реальная встреча Р. Брэдбери с мистической посланницей будущего, в котором, спустя 50 лет после этой встречи, действительно появились всем сегодня известные «ушные» радиоприемники. Прецедент не уникален. «Франкенштейн» стал предвидением биотехнологий. Упомянутый в «Солярисе» Станислава Лема «видеофон» воспринимался тогда, в начале 1960-х годов, чистой фантазией. Роман Франка Герберта «Дюна» о некой планете-пустыне описал, в сущности, будущие природные катаклизмы на Земле - расширение
пустынь Гоби и Сахары, таяние полярных ледяных шапок. Выступали «научными фантастами» и живописцы, предвосхищая образы технологии «крупного плана», открытой последовательно фотографией, кино, электронным микроскопом. Тем самым научная фантастика - широкое понятие, охватывающее литературу, искусство, любую интеллектуальную сферу, где моделируется «некая вымышленная реальность, которая, однако, с большой вероятностью может оказаться нашей реальностью, если уже не пришла к нам» [2, р. 234].
Таким образом, научная фантастика как литературный жанр представляет лишь часть научной фантастики в широком смысле -угадывания логики научно-технического развития и создания соответствующих вероятных моделей общественной жизни. Иными словами, научная фантастика высказывает в качестве коллективного интеллекта идеи не только не посторонние, но ценные, эвристические для реального научно-технического развития, которыми и питается научно-техническое развитие, не афишируя этот механизм. Общество в принципе устроено так, что весь его «коллективный интеллект», хотя, разумеется, и статистически, но работает на научно-техническое развитие, которое и есть база социального развития. Таков фундаментальный механизм общественного развития. Однако механизм этот скрыт, а на поверхности - никак не связанные между собой литературные упражнения интеллекта, в том числе в специальном жанре научной фантастики, и научно-техническое развитие. Поэтому и воспринимается мистикой угадывание литературой будущих технологических новшеств.
Показательны всплески мировой научной фантастики, например, ее всплеск с конца 1930-х годов по 1950-е годы, признанный как ее «золотой век». Вероятно, этот «золотой век» настал по общественному спросу на технологическое развитие, связанное с идеями машин, подменяющих человека (роботов). Это были идеи именно социального прогресса, поскольку их социальный смысл заключался не в вытеснении человека машиной, а в благе освобождения человека машиной для более продуктивной интеллектуальной деятельности. Недаром в свой «золотой век» научная фантастика обрела таких авторов, как Айзек Азимов и Артур Кларк, - апологетов технологического прогресса, которые не высказывали никаких тревог по поводу утраты человеком кон-
троля над технологией. А. Азимов и А. Кларк представляли магистральную линию - технологического оптимизма - в научной фантастике, между тем как технологические пессимисты того периода вроде О. Хаксли, Дж. Оруэлла, Р. Брэдбери составляли периферийное направление научно-фантастической литературы. Ситуация «перевернулась» в начале 1960-х годов, когда научно-фантастической магистралью стал именно технологический пессимизм, олицетворенный наиболее основательным критиком техники Ж. Эллюлем.
Не важно, что с 1960-х годов технологический пессимизм в научной фантастике взял верх над технологическим оптимизмом -от «победы» пессимистов над оптимистами технологическое развитие не пострадало. Важно, что «пессимистическая» научная фантастика продемонстрировала преимущество «литературного» интеллекта над научным мышлением в смысле его специализированной деятельности. Преимущество заключается в следующем. В то время как наука и технология способны разрабатывать (теоретически и технологически) свои идеи, но не способны посмотреть на себя критически, научная фантастика не только продуцирует новые научные и технологические идеи, но и способна вынести им оценку с позиций морали и общественного блага. Дело не в правоте или неправоте технологического пессимизма / оптимизма, но в самой возможности «литературного» научно-технического развития оценивать себя же (не важно, критически или некритически), чего лишено реальное научно-техническое развитие. Поэтому рефлексивная научная фантастика выполняет важнейшую социальную миссию - не дает забыть человеческое измерение науки и технологии. Человеческое измерение отсекается реальным научно-техническим развитием, подающим себя исключительно с позиции - есть научный (технологический) результат или его нет. Само по себе наличие научного (технологического) результата полностью оправдывает научно-техническое развитие, и человек действительно превращается в того, кто существует не для себя, но для науки и технологии. И именно ситуацию научно-технического развития без человека критиковал Ж. Эллюль, а не как таковое научно-техническое развитие. Собственно, эта критика Ж. Эллюля, как и «пессимистическая» научная фантастика, и придает социальному существованию науки и технологии необходи-
мую полноту, возвращает науке и технологии человеческий контроль. И большего сделать просто нельзя - это и есть в точном смысле слова общественный механизм научно-технического развития, складывающийся по какой-то фундаментальной логике общественного развития, которая предусматривает интеллектуальную рефлексию в отношении всего, что происходит в обществе. Такая интеллектуальная рефлексия - не выбор отдельных интеллектуалов, но необходимое обеспечение фундаментальных социальных процессов, в том числе научно-технического развития.
Подобная интеллектуальная рефлексия, выполняемая литературой вообще и научной фантастикой в особенности, лояльна к науке и технологии как базовым факторам общественного развития и следит только за тем, чтобы научно-техническое развитие всегда находилось внутри фундаментального механизма интеллектуальной рефлексии общества. Поскольку данный механизм фундаментален, его нельзя отменить, и наука и технология всегда будут находиться внутри него - не существует опасности «изгнания человека» научно-техническим развитием. На страже господства человека над наукой и технологией стоит сложный общественный механизм научно-технического производства, неотъемлемой важнейшей частью которого выступает интеллектуальная рефлексия со стороны целостного человека, его целостного мышления, в котором нераздельны философская, научная и моральная рефлексии.
Список литературы
1. Bunzl M. The logic of thought experiments // Synthese. - 1996. - Vol. 106, N 2. -P. 227-240.
2. Laan J. Editor's notes : science, technology, and science fiction // Bulletin of science, technology & society. - 2010. - Vol. 30, N 4. - P. 233-239.
3. Laan J. Frankenstein as science fiction and fact // Bulletin of science, technology & society. - 2010. - Vol. 30, N 4. - P. 298-304.
4. Marks J. The legacy of serological studies in American physical anthropology // History and philosophy of the life sciences. - 1996. - Vol. 18, N 3. - P. 345-362.
5. Shattuck R. Forbidden knowledge : from Prometheus to pornography. - San Diego, CA : Harvest, 1996. - 358 p.
6. Shelley M. Frankenstein, or the modern Prometheus. - Lakewood, CO : Millipede press, 2007. - 420 p.
7. Stivers R. Our brave new world today // Bulletin of science, technology & society. - 2010. - Vol. 30, N 4. - P. 247-251.
8. Sullivan H. Unbalanced nature, unbounded bodies, and unlimited technology : eco-criticism and Karen Traviss' wess'har series // Bulletin of science, technology & society. - 2010. - Vol. 30, N 4. - P. 274-284.
9. Ten suggestions to strengthen the science of ecology / Belovsky G.E. [et al.] // BioScience. - 2004. - Vol. 54, N 4. - P. 345-351.
