CC BY
66
УДК: 167.1
И.И. Бендерский*
ФилосоФско-мЕтодологичЕскиЕ АсПЕкты исторической репрезентации бородинского сражения на страницах «войны и мира» л.н. толстого
Данная статья посвящена проблеме эпистемологических возможностей художественного слова в поле исторического познания. Эта актуальная методологическая проблема гуманитарного знания рассматривается автором на одном примере (по модели «case study»): в статье анализируется эпистемологический статус романного слова Л.Н. Толстого («Война и мир») в контексте научно-исторических повествований о Бородинском сражении.
Ключевые слова: историческая репрезентация, философия науки, гуманитарная эпистемология, теория романа, историография, Бородинское сражение, историческая память, Л.Н. Толстой
Philosophical and methodological aspects of the historical representation of the battle of Borodino in Tolstoy's novel «War and Peace». ILYA I. BENDERSKII (Moscow Pedagogical State University)
The article deals with the issue of epistemological potentials of fiction narrative in the sphere of historical knowledge. In accordance with current methodological way of research in humanities, this issue is considered in the framework of "case study". The author examines the epistemological status of the novel "War and peace" by Leo Tolstoy in the context of historiographical descriptions of the battle of Borodino.
Keywords: historical representation, philosophy of science, epistemology of humanities, theory of the novel, historiography, the battle of Borodino, historical memory, Leo Tolstoy
В названиях исторических работ все чаще стали фигурировать слова «память», «мифы» и «факты» в единой связке. Характер взаимосвязи этих понятий методологически еще вовсе не прояснен в отечественной гуманитаристике, но сама практика таких сопряжений доказывает: научное сообщество стремится к тому, чтобы анализировать наше культурно-историческое наследие в фактической и смысловой целостности.
М.М. Бахтин в свое время поставил методологическую проблему соотнесения этих двух планов изучения культуры (фактического и ценностно-смыслового) [2, с. 367-373, 328-335]. Однако едва ли можно сказать, что отечественной
гуманитаристика XX в. смогла дать убедительный ответ на этот вопрос. Более того, порой трудно утверждать, что и сам вопрос был услышан. Между тем именно ясное понимание особенностей ценностно-смысловых предметов познания («вещей, чреватых смыслом») позволяет обогатить понимание истории и культуры, избавить его от наивных «фактографических» трактовок. В наше время, когда падение больших идеологических дискурсов прошлого стало не то чтобы «актуальной проблемой», а, в общем-то, уже бесповоротно наступившей реальностью, бытовым условием современной мысли и действия, именно никак не осмысляемая, совершенно дис-
* БЕНДЕРСКИИ Илья Игоревич, аспирант кафедры философии Московского педагогического государственного университета.
E-mail: [email protected] © И.И. Бендерский, 2015
112 гуманитарные исследования в восточной сибири и нА дальнем востокЕ • № 2 • 2015
кретная фактография захлестнула самые различные жанры, темы и направления гуманитарной мысли. Наивная вера в брутальность факта стала отличительной чертой ученых, которых условно можно назвать позитивистски ориентированными. Однако в действительности речь идет о той добросовестной части научно-гуманитарного сообщества, которая намеренно ради идеалов исследовательской достоверности пожертвовала любыми, как им казалось, формами идеологических притязаний. Ярким примером такого обожествления факта являются те сферы историографии, которые ранее развивались под чутким контролем государственно-партийного аппарата. Наиболее отчетливо эти тенденции проявились в области историографии военной истории. Здесь фактографический бунт против идеологии показал свою перспективу: разрыв с культурным подтекстом истории как таковым. Между тем основные военные события отечественной истории невозможно мыслить в отрыве от их культурно-смысловой среды. Но если «объективные факты» как раз и мыслятся «сами по себе», в своей неподатливой независимости, то события смысла преображаются при каждом новом обращении к ним и принципиально не могут быть равны сами себе. В поле этого двойного противоречия историкам очень трудно работать с историческим событием, излагая его с одной стороны «достоверно», а с другой стороны «в полноте смысла».
Подходящим примером напряжения этих двух полей исторического события является взаимодействие историографии Бородинского сражения с романным словом «Войны и мира». Историческая репрезентация Бородинского сражения на страницах «Войны и мира» как раз и представляется примером того, как конкретное историческое событие (то есть факт), разворачивает богатейшую смысловую перспективу, которую невозможно замкнуть ни в рамках отдельной эпохи, ни в рамках отдельной личности.
Сугубо фактический взгляд заставлял нас дробить ту смысловую целостность, которая органически присуща памяти об историческом событии. Так, историки изучали «факт самой битвы», литературоведы - «факт описания битвы» на страницах романа. А ведь «изучение факта» понималось как исследование носителей смысла о факте (для историка такой носитель - исторический источник, для литературоведа - литературный памятник). Сам же по себе смысл, его существование в сменяющих друг друга контекстах времени оставался за бортом научного исследования.
Применительно к описанию Бородинского сражения на страницах «Войны и мира» мы можем уверенно сказать, что именно отыскания «материальных знаний» в первую очередь занимало и продолжает занимать исследователей. Даже спустя 150 лет исследователи продолжают отыскивать исторические неточности в тексте «Войны и мира» (список таковых действительно велик), а также выявлять те источники, которыми пользовался Толстой для построения собственной репрезентации сражения [4].
Проблема, которая в гораздо меньшей степени интересовала исследователей, - это проблема понимания сути события. Действительно ли «научные» описания сражения глубже и достовернее позволяют понять событие, произошедшее у села Бородино 26 августа 1812 года (по старому стилю), нежели толстовский текст? Могут ли историки заявлять, что им удалось полнее и достовернее, нежели Льву Толстому, раскрыть смысловое богатство источников, рассказавших о сражении?
Как это ни странно, но столь очевидная и естественная постановка вопроса глубоко чужда историографической традиции. Требуется поистине толстовская непосредственность мысли, чтобы попросту задаться такой проблематикой.
Позитивные предписания «объективной научности» до сих пор заставляют отечественных ученых неукоснительно «разводить» дискурсы: тексты историков и писателей в сознании большинства ученых принципиально несопоставимы.
Историки резервируют для себя «факты» и их якобы неизбежный исследовательский продукт, декларируемый как историческая истина, писателю же оставляют некий суррогат исторического опыта - набор «субъективных», не совсем понятных, переживаний...
Именно такое вынесение Толстого за скобки характеризует в целом отношение современной историографии Бородинского сражения к наследию Льва Толстого. Практически любое упоминание имени Толстого в современной специальной исследовательской литературе связано, при всем внешнем к нему почтении, со стремлением отодвинуть писателя от предмета исследования, очистить сознание читателя от «художественного сора», якобы мешающего правильному пониманию сражения.
Здесь необходимо сделать принципиальное замечание: современные отечественные историки действительно имеют превосходство над предшественниками (как отечественными, так и зарубежными) и в науке, и в беллетристике. За
последние два десятилетия трудами достаточно небольшой группы исследователей была создана новая, доселе невиданная по степени источниковедческой проработанности, научная репрезентация сражения. В сфере «фактических знаний» о нем скачок действительно совершен титанический. Вместе с тем процесс историко-научно-го исследования не может жить только в рамках конструирования и корректировки фактических представлений. Ведь историк не свободен хотя бы даже от чисто «изобразительных» задач, особенно когда речь идет о таком историческом факте, как грандиозное сражение прошлого. При этом отечественный историк, прямо скажем, не привык рефлектировать над своей изобразительной миссией рассказчика. И все же в последние годы проблема взаимодействия описаний Бородинского сражения в историографии и на страницах великой книги Толстого как бы вновь обретает актуальность. Здесь необходимо выделить два принципиальных момента.
Во-первых, сам исследовательский интерес историков в последние годы сместился к проблематике «военной антропологии», изучающей «человека воюющего» во всей совокупности его жизненных проявлений. Такое движение неизбежно толкает современную науку навстречу Льву Толстому, который сделал проблему бытового поведения человека в истории (и, естественно, на войне) одной из центральных в «Войне и мире». Более того, свой исследовательский интерес к человеку сам Толстой с исчерпывающей прямотой обосновал в небезызвестной статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»» [11, с. 519]. В этом плане не будет преувеличением сказать, что отечественная историография лишь в последние десятилетия «доросла» до того предмета, который был в фокусе внимания Льва Толстого почти 150 лет назад.
Во-вторых, потребность вновь обратиться к Толстому объясняется и отмеченной необходимостью «перерассказать» на новом уровне материальных знаний историю Бородинского сражения во всем изобразительном богатстве темы. Именно эта необходимость «пересказывать» уже рассказанное ранее толкает исследователей в то пространство значений и смыслов (в тот же повествовательный план), которое развернуто на страницах великой книги.
Описание битвы, представленное на страницах «Войны и мира», поражает разносторонней и насыщенной семантикой. Здесь мы встречаем как военно-исторический анализ (вспомним хотя бы размышления о позиции армий перед сражением
и даже схему, которую Толстой посчитал необходимым включить в художественное произведение), так и замечания историографического плана (Толстой разворачивает критику «общепринятых описаний» сражения). Эти сюжеты органично сплетаются с военно-антропологическими зарисовками, описанием психологического состояния людей в сражении. Наконец, писатель напрямую анализирует источники - взять хотя бы его разбор «диспозиции» Наполеона перед сражением.
Таким образом, практически все повествовательные рубрики, в которых работали и продолжают работать историки при описании битвы, были развернуты в художественном произведении. Конечно, при всей многоаспектной емкости толстовского текста, художественная целостность описания сражения - на сегодняшний день предмет литературоведческих исследований. Историку сражения толстовский текст в утилитарно-исследовательском ключе может быть интересен прежде всего в демонтированном, разобранным на отдельные рубрики и смысловые ряды плане. Именно по такому пути «демонтажа» я пошел, когда сопоставил описания Бородинского сражения в некоторых знаковых для отечественной историографии текстах с его описанием на страницах «Войны и мира».
Конечно же, уместно говорить о непосредственной рецепции толстовского изображения в историко-научное повествование. Многие историки Бородинской битвы - от А.Н. Попова и Н.П. Михневича до Н.А. Троицкого включительно - заимствовали из текста «Войны и мира». Но обобщающим примером наиболее показательного и, на мой взгляд, наиболее удачного заимствования могут стать труды Е.В. Тарле.
Разберу лишь один случай. В конце своего описания Бородинской битвы Тарле пишет:
«Русская армия, половина которой осталась лежать на Бородинском поле, и не чувствовала и не признавала себя побежденной, как не чувствовал и не признавал этого и ее полководец. Он видел то, чего никакие Винценгероде, Клаузевицы и Жомини видеть и понять не могли: Бородино окажется в конечном счете великой русской победой» [10, с. 542].
Коды патриотизма Тарле не просто в идеях Толстого, они упираются в конкретные пассажи из «Войны и мира», столь яркие, что на подсознательном уровне они всплыли в памяти Евгения Викторовича, когда он занялся описанием сражения. Вот эти конкретные источники в толстовском тексте:
«Не один Наполеон испытывал то похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки
падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и неучаствовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед врагом, который, потеряв ПОЛОВИНУ [так в тексте - прим. авт.] войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения» [12, с. 278].
Ирония над «Винценгероде, Клаузевицами и Жомини» также корреспондирует с конкретной сценой из «Войны и мира»: разговором князя Андрея с Пьером перед Бородинским сражением. Посреди разговора друзья слышат, как с дороги доносятся на немецком языке речи Клаузевица и Вольцогена о необходимости перенесения войны «в пространство» («Im Raum»). Андрей немедленно реагирует:
«Im Raum у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, - эти господа-немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие и выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра - то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить -славные учителя!» [12, с. 220-221]
Не секрет, что ирония историка - один из главных механизмов выражения нравственной позиции по отношению к описываемой реальности.
Тарле последовательно шел за Толстым, иронизируя над попыткой французских историков приписать победу в Бородинском сражении Наполеону или оправдать его поражение в войне как таковое. Повествование советского исследователя местами практически цитирует толстовский текст, перенимает толстовскую образную систему, тональность, воспроизводит иронию писателя, особенно когда Тарле требовалось акцентировать ценностно-смысловые моменты.
Именно Толстой предложил перспективную стратегию этической интерпретации войны 1812 года. Ценности, к которым он обращается, с одной стороны, заложены в исторической почве (то есть вполне соотносятся с реальными мотивами поведения исторических лиц той эпохи), а с другой стороны, остаются непреходящими для последующих поколений, считающих себя наследниками «героев 1812 года». Такое наследование традиции, к которому с точки зрения позитивистской методологии очень скептически относятся многие ученые, напротив, является признаком существования здоровой исторической памяти. Конечно, традиция не может жить без потрясений, однако
2015 • № 2 • ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ВОС"
такие потрясения традиции не имеют ничего общего с теоретическими требованиями «научной чистоты» и «объективности».
Современный философ Ф.Р. Анкерсмит этот процесс восприятия прошлого увязывает с «возвышенным» или «травматическим» опытом [1, с. 318]. В этом контексте особенное значение приобретает практика «демонтажа» некогда целостного повествования о сражении. Толстовское Бородино в его художественной целостности - на сегодняшний день предмет исключительно литературоведческих исследований. Нынешняя же до крайности детализированная специальная историография сражения обращает историка в первую очередь к конкретным образам и вопросам, находящимся непосредственно в поле его интересов. И тут как раз сложно пройти мимо Толстого. Взять хотя бы ключевые образы вождей противоборствовавших армий - Кутузова и Бонапарта. В современной историографии сражения о них написаны прекрасные работы - Л.Л. Ивченко и В.Н. Земцова соответственно. И хотя названных авторов едва ли особенно тревожила позиция романиста, пересечение определенных повествовательных мотивов в трудах современных историков с толстовским рассказом в высшей степени характерно.
Параллелизм повествований историка и писателя фиксируется при сравнительном анализе семантики образа Кутузова в работах современной исследовательницы Л.Л. Ивченко [7; 8] и в тексте «Войны и мира». Диалог историка и художника в данном случае неизбежен: оба находятся в едином и достаточно замкнутом семантическом пространстве. Сопоставим современное научное представление о Кутузове с представлением, данным на страницах «Войны и мира». Сгруппируем некоторые смысловые ряды1:
1. М.И. Кутузов - родной, очень русский человек.
В работе «Повседневная жизнь русского офицера» духовный мир главнокомандующего органично вписан в общий этический контекст жизненных установок воинов русской армии. Автор книги приводит очень трогательное письмо Кутузова дочери - Е.М. Тизенгаузен. В письме раскрывается интимно-семейная философия полководца:
«Кто из родителей может впасть в такое заблуждение, чтобы проклясть детей своих. Сам Господь Бог, как олицетворенное милосердие, отверг бы столь преступное желание. Не на несчастное дитя падет проклятие, а на неестест-
1 Понимаемые здесь в смысле «кода» - как перспективы узнаваемости (по Р. Барту).
)чной сивири и на дальнем востоке 115
венную мать. Природа не назначила родителей быть палачами своих детей, а Бог принимает лишь благословение их, до которого только простирается их право над ними. Родители отвечают воспитанием детей за пороки их. Если дитя совершает преступление, родитель последует за ним как ангел-хранитель, будет его благословлять даже и тогда, когда оно его отвергает, будет проливать слезы у дверей для него запертых, и молиться о благоденствии того, кого он произвел на этот развращенный свет. Вот какая проповедь. Это оттого, Лизанька, что твое письмо меня растрогало».
Далее Л.Л. Ивченко в высшей степени характерно резюмирует:
«Читая эти строки, невольно ловишь себя на мысли: нет, не случайно в 1812 году при назначении главнокомандующим всеми российскими армиями выбор пал именно на этого человека, не случайно именно он стал спасителем Отечества» [7, с. 87-88].
Семантика семейственности, патриотизма и судьбы в ее специфическом русском преломлении сплетена в тексте историка вполне в традициях «Войны и мира». Как не вспомнить о простодушных Ростовых, о том самом сквозном мотиве «русского начала», что так ясно сформулирован в романе, в сцене, в которой князь Андрей объясняет назначение Кутузова «главнокомандующим всеми российскими армиями»:
«Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр; но как только она в опасности, нужен свой, родной человек» [12, с. 218].
2. Кутузов - добрый плут.
«Кутузов действительно не вписывался в схемы, создаваемые историками: скрытный, но разговорчивый, внешне покладистый и внутренне упрямый, двуличный до лживости, резкий до грубости, медлительный в движениях, но быстрый в мыслях» [8, с. 197-198], - обрамляет дефинициями портрет Кутузова Л.Л. Ивченко. При этом абзацем выше Ивченко мимолетом отмечает, что «образ "дедушки", созданный пером великого Толстого», служил ошибочной «идеализации» Кутузова, превращением живого исторического деятеля в некий «пассивный», «абстрактный авторитет». Однако Ивченко указала лишь на одну из множества смысловых перспектив, созданных в тексте Толстого. В действительности же к каждой из характеристик, приписанных Ивченко Кутузову, можно в качестве сноски дать различные образы, созданные Толстым для своего героя, в которых его живой
и неповторимый характер раскрывается по отношению «к различным сторонам жизни»2.
3. Кутузов - невиновен перед историей.
Здесь необходимо оговориться, что представление о пресловутом «фатализме» «Войны и мира» значительно сузило наше понимание книги. Толстой если и сконструировал некую фаталистическую историософию, то лишь в довершение к той его модели повествования истории, которая породила блестящий анализ проблемы личности, погруженной в ток становления, в водоворот непрерывных перемен. Кутузов Толстого - живой человек, обязанный принимать решения в постоянно меняющихся обстоятельствах. Он взял на себя нравственную ответственность за гибель десятков тысяч людей при Бородине, за оставление Москвы и все же остался «невиновным» перед потомками.
Проблему виновности/невиновности Кутузова, именно со всеми ее толстовскими коннотациями, ни один крупный историк темы обойти пока не может (и должен ли?). Не обошла ее и Л.Л. Ивченко. В ее работах научная репрезентация шаг за шагом подкрепляет толстовское видение прошлого. В исследовании «Бородинское сражение. История русской версии событий», убедительно показан весь тот стремительно меняющийся водоворот событий, который поставил Кутузова перед проблемой защищать Москву, не имея на то должных ресурсов. Историк изображает ту же драму, что и Толстой в романе: перед Кутузовым стояла моральная необходимость дать сражение при недостатке материальных сил его выиграть. Историк фактически снимает с Кутузова обвинения в «неуспехе» Бородинского сражения: вероятность в действительности остановить продвижение французов к Москве была невелика, что ясно сознавалось М.И. Кутузовым. При этом ни научная репрезентация Ивченко, ни романное повествование Толстого вовсе не затеняют промахов русского главнокомандующего. В то время как Толстой создал выразительный образ «суммы нелепых превратностей» в истории, исследовательское повествование историка позволило дать этим превратностям научное имя, конкретизировать их во времени и пространстве.
Подобная семантическая гомология научной репрезентации и толстовского текста вовсе не
2 Ограничусь одной: все основные персонажи романа обладают этой вариативной структурой, приспособленной к нуждам момента. Кутузов - «дедушка» в Филях, но на Бородинском поле он последовательно «резкий до грубости, медлительный в движениях, но быстрый в мыслях», - достаточно вспомнить сцены с Вольцогеном и Раевским.
есть результат сознательной стратегии исследований. Ивченко при каждой возможности упорно отрицает Толстого, однако, сама того не замечая, повторяет шаг за шагом практически всю толстовскую семантику, обеспечивая толстовские выводы речью историко-научного исследования. Помимо гомологической гармонии, которая фиксируется между работами Л. Л. Ивченко и «Войной и миром», другие варианты современной научной репрезентации сражения вполне могут пребывать и в состоянии зеркального конфликта с толстовским текстом. Об этом свидетельствуют работы современного историка В.Н. Земцова [5; 6], где историк шаг за шагом выворачивает толстовские оценки наизнанку.
Лев Толстой, как и историки, строил свое повествование на источниках. Хоть Толстой и не работал с источниками по правилам ученых-историков, но порой был критичнее к ним по внутренней сути. Писатель всегда учитывал психологические условия составления свидетельств о битве, самим строем своей мысли убедительно обосновывал доверие к одним кодам повествования (живая устная речь, субъективное переживание человека) и недоверие к другим (официальная документация).
Историческое письмо Толстого, его техника изображения исторических событий диалогичны. Читая «Войну и мир», историк всегда узнает знакомые семантические ряды, коды повествований источников, которым Толстой предоставляет право голоса порой более широко и разнопланово, нежели это делают историки. Но ценностно-смысловой выбор писателя всегда объяснен. Толстой оценивает голоса источников с точки зрения подлинности или неподлинности чувств их создателей. Толстой может ошибаться в отдельных интеллектуальных конструкциях, но не ошибается в чувствах. Источник, раскрывающий свою эмоционально-ценностную сторону, в свою очередь, практически всегда попадает в повествовательный тон «Войны и мира».
Классическое подтверждение этого мы находим при сопоставлении с текстом Толстого воспоминаний участников сражения - Вяземского, Норова, Митаревского, Андреева и многих других. В их частных свидетельствах зафиксированы не стереотипные версии или беллетризованные рассказы, а непосредственные переживания. Эти психологические свидетельства образуют тот корпус исторических источников, который убедительно доказывает достоверность «военно-антропологической» тематики романа. Причем вне зависимости от того, к какой именно части этого единого корпуса источников был доступ у Толстого.
В конечном итоге память об историческом событии не может пребывать расщепленной на «источники», «историографию», «художественную литературу» и пр. Любая классификация хороша лишь до тех пор, пока она не разрушает целостности. Наследие Льва Толстого занимает в совокупной памяти о Бородине одну из ключевых позиций. Толстовский текст представляется на данный момент лучшей генерализацией многочисленных частных, наполненных личными переживаниями, свидетельств о битве. То есть та самая «художественная удача» Толстого - вещь, для многих современных историков и методологов вытесненная в потустороннюю «ненаучность», -оказывается успехом именно познавательным, успехом в деле познания и понимания исторического события.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Анкерсмит Ф.Р. Возвышенный исторический опыт. М., 2007.
2. Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 361-373.
3. Бахтин М.М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» // Эстетика словесного творчества. М., 1979. С.328-335.
4. Грызлова И.К. Из опыта перевода французских источников романа Л.Н. Толстого «Война и мир» // Лев Толстой и мировая литература: Материалы VI Международной научной конференции. Тула: Издательский Дом «Ясная Поляна», 2010. С. 277-284.
5. Земцов В.Н. Битва при Москве-реке. Армия Наполеона в Бородинском сражении. М., 2001.
6. Земцов В.Н. Наполеон в Бородинском сражении (Опыт микроисторического исследования) // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы: Материалы VIII Всероссийской научной конференции (Бородино, 6-7 сентября 1999 г.). Можайск, 2000. С. 56-84.
7. Ивченко Л.Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М., 2008.
8. Ивченко Л.Л. Бородинское сражение. История русской версии событий. М., 2009.
9. Сборник «Homo militaris: литература войны и о войне". Материалы Третьих Международных научных чтений "Калуга на литературной карте России". Калуга: КГУ, 2010.
10. Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию // Соч. в XII томах. Т. VII. М., 1957.
11. Толстой Л.Н. Несколько слов по поводу книги «Война и мир» // Русский архив. 1868. № 3.
12. Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 3-4. М., 1955.
2015 • № 2 • ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ
117
REFERENCES
1. Ankersmit, F.R., 2007. Vozvicsheny istoriches-ki opyt [Sublime historical experience]. Moskva. (in Russ.)
2. Bakhtin, M.M, 1979. K metodologii gumani-tarnykh nauk [Towards the methodology of the humanities]. In: Bakhtin, M.M., 1979. Estetika sloves-nogo tvorchestva. Moskva, pp. 361-373. (in Russ.)
3. Bakhtin, M.M. Otvet na vopros redaktsii «No-vogo mira» [The answer to the question of "New World" editorial board] In: Bakhtin, M.M., 1979. Estetika slovesnogo tvorchestva. Moskva, pp. 328-335. (in Russ.)
4. Gryzlova, I.K., 2010. Iz opyta perevoda frant-suzskikh istochnikov romana L.N. Tolstogo «Voina i mir» [The experience of translation the French sources of the novel "War and peace" by Leo Tolstoy]. In: Lev Tolstoy i mirovaya literatura: Materialy VI Mezhdun-arodnoi nauchnoi konferentsii. Tula: Izdatel'skii Dom «Yasnaya Polyana», pp. 277-284. (in Russ.)
5. Zemtsov, V.N., 2001. Bitva pri Moskve-reke. Armiya Napoleona v Borodinskom srazhenii [Battle of the Moscow River. Napoleon's army in the Battle of Borodino]. Moskva. (in Russ.)
6. Zemtsov, V.N., 2000. Napoleon v Borodinskom srazhenii (Opyt mikroistoricheskogo issledovaniya)
[Napoleon at the Battle of Borodino (Experience of micro-historical study)]. In: Otechestvennaya voina 1812 goda. Istochniki. Pamyatniki. Problemy: Materialy VIII Vserossiiskoi nauchnoi konferentsii (Borodino, 6-7 sentyabrya 1999 g.). Mozhaisk, pp. 56-84. (in Russ.)
7. Ivchenko, L.L., 2008. Povsednevnaya zhizn' russkogo ofitsera epokhi 1812 goda [The daily life of a Russian officer in 1812.]. Moskva. (in Russ.)
8. Ivchenko, L.L., 2009. Borodinskoe srazhenie. Istoriya russkoi versii sobytii [The Battle of Borodino. History of the Russian version of events]. Moskva. (in Russ.)
9. Hachikyan, E.I. ed., 2010. Sbornik «Homo mil-itaris: literatura voiny i o voine» [«Homo militaris: literature of war and about war"], Materialy Tret'ikh Mezhdunarodnykh nauchnykh chtenii "Kaluga na lit-eraturnoi karte Rossii". Kaluga: KGU. (in Russ.)
10. Tarle, E.V., 1957. Nashestvie Napoleona na Rossiyu [Napoleon's invasion of Russia]. In: Tarle, E.V., 1957. Soch. v XII tomakh. T. VII. Moskva.
11. Tolstoy, L.N., 1868. Neskol'ko slov po povodu knigi «Voina i mir» [Few words about the book "War and peace"], Russkiy arkhiv, no. 3. (in Russ.)
12. Tolstoy, L.N., 1955. Voina i mir [War and peace]. Vol. 3-4. Moskva. (in Russ.)
