CC BY
35
УДК 167.1
И.И. Бендерский*
проблема художественного опыта в историческом познании
(на примере историографии бородинского сражения)**
Статья посвящена методологической проблематике границ между историографическим и художественным опытом, диалогу между историко-научным и художественным опытом. На материале современной историографии Бородинского сражения проанализированы взаимосвязи, объединяющие художественную и историко-научную репрезентацию исторических событий. Автор анализирует перспективу осмысления эстетических категорий и образов в контексте исторического исследования.
Ключевые слова: историческая репрезентация, повествование, художественный опыт, историография, Бородинского сражение, микроистория, историческая эпистемология
Aesthetic experience and the knowledge of history: the case of the battle of Borodino historiography. ILYA I. BENDERSKIY (The Leo Tolstoy State Museum)
The article focuses on methodological distinction between historical knowledge and aesthetic experience. Analyzing modern historiography of the battle of Borodino the author reveals the relationship between aesthetic and historical representation of historical events and discusses the prospects of understanding aesthetic categories and images in the context of historical research.
Keywords: historical representation, narrative, aesthetic experience, historiography, the battle of Borodino, microhistory, historical epistemology
В 1965 г. академик М.В. Нечкина написала работу под названием «Функция художественного образа в историческом процессе» [8]1. Только из-под ее пера мог выйти проблемно-методологический очерк о работе художественного образа в историческом процессе, написанный в стилистике первоклассной литературно-публицистической эссеистики. М.В. Нечкина, явно опираясь на традиции школы формальной эстетики, в неподражаемой манере изложила сложнейший методологический материал и одной из первых в советской
1 Статья была написана в 1965 г. на основе доклада, прозвучавшего в феврале 1963 г. на симпозиуме по
комплексному изучению художественного творчества.
историографии вышла к неисследованному, теоретически неосмысленному доселе рубежу - проблеме взаимодействия исторической науки и художественного опыта.
«Существует множество работ о художественных произведениях с позиций критика и литературоведа и самая малость - с позиций историка», -сетовала тогда М.В. Нечкина [8, с. 61]. Прорубая своим легким пером путь к новой предметной области, она совершенно справедливо отмечала, что даже для постановки вопроса о пограничной между историей и литературоведением теме недостаточно данных обеих наук.
Тем временем сами эти науки претерпевали коренную трансформацию. На рубеже 1960-х -
* БЕНДЕРСКИИ Илья Игоревич, старший научный сотрудник Государственного музея Л.Н. Толстого. E-mail: bender.beni@yandex.ru © Бендерский И.И., 2016
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 16-03-00704.
1970-х гг. на Западе, прежде всего во Франции и США, происходили события, изменившие облик как исторического знания, так и литературоведения. Утверждал себя структурализм, а затем и постструктурализм, на обломках старой «школы Анналов» рождалась «новая историческая наука». Новые социальные теории, лингвистический поворот и нарративные исследования, казалось бы, сломали границы между традиционными гуманитарными дисциплинами.
Отечественная наука по многим причинам находилась тогда на периферии этих магистральных событий, постепенно преобразовавших гуманитарное знание в течение последней трети XX в. Даже теперь с большим опозданием и не без проблем наша страна пока еще только осваивает данный научно-культурный опыт. Отдельные истори-ко-научные сообщества, занятые исследованием узкоспециализированных проблем, пожалуй, наиболее консервативны в плане освоения теоретико-методологических «новинок» (что, впрочем, нельзя однозначно рассматривать исключительно в негативном ключе).
Современная отечественная историография Бородинского сражения не является исключением2. Только в последние два десятилетия в специальной историографии темы стали разрабатываться такие смежные по отношению к традиционной истории и ряду других дисциплин проблемы, как ментальность людей эпохи наполеоновских войн, повседневность их быта и форм человеческого общения, другие культурно-антропологические сюжеты. Таким образом постсоветская историография лишь осваивает те предметные области, которые были открыты «новой исторической наукой» полстолетия тому назад. В то же время расширение «территории историка», фиксируемое в масштабе мировой историографии [7], дошло в последние годы
2 Об этом, что называется «изнутри» самого сообщества специалистов, весьма проницательно пишет Л.Л. Ивченко: «Декларировав на словах отказ от диалектического материализма как системы знаний, которой руководствовались «советские историки», специалисты «нашей корпорации» не стали уточнять, какой системой научных взглядов они отныне руководствуются: главное, чтобы под рукой были источники, произвольные и потребительские подходы к которым следует исключить из научной практики. Эта методологическая позиция может быть обозначена под понятием «историзм» в традиционном (в том числе «советском») его понимании: акцент ставится на соответствие описания историка тому, что может стать результатом описания, но мыслится как действительно произошедшее именно так». [3, с. 12]
уже и до самых замкнутых профессиональных корпораций.
Как же на этом общем фоне обстоит дело с по-граничьем исторического знания и художественного опыта? Изменилась ли принципиально ситуация с того времени, когда М.В. Нечкина едва подступалась к проблеме художественного образа в историческом процессе?
Увы, как и в 1960-е гг., мы и сегодня можем констатировать, что эстетическая ценность литературных образов3 по-прежнему мыслится замкнутой в себе. Проблематика таких образов затрагивается в связи с мировоззрением конкретного автора, но в целом все так же в отрыве от исследований исторической действительности. Как правило, литературоведу, изучающему художественное произведение, нет дела до исторической действительности, изображенной в произведении, а историку, занятому изучением такой действительности, нет дела до художественного произведения. Характерным примером подобного расщепления, разделения этого в сущности единого целого служит почти изолированное друг от друга сосуществование богатейшей научно-критической литературы о романе «Война и мир» и обширнейшей историографии войны 1812 года.
Рассмотрение художественных образов (прежде всего - образов романа Л.Н. Толстого «Война и мир») в контексте современных исторических исследований Бородинского сражения представляется актуальной задачей. Такая постановка проблемы существенно отличается и от того, о чем говорилось в статье Нечкиной. Мы будем здесь говорить не о бытовании образа в истории, а о его работе в многомерно сложном процессе самого исторического познания. Новые достижения эпистемологии, проникновение к концу XX в. эстетических категорий в теорию исторического знания - все это позволяет обратиться к функции художественного образа именно в таком ключе. Впрочем, не будем слову «функция» сразу придавать некую «теоретическую» концептуализирую-
3 То присвоение образов, которое осуществляет историк в рамках «имагологии», не может быть примером диалога между историком и художником. Когда образы (чаще всего речь идет об образе «Другого», «образе Врага» и т.п.) берутся как рядовой объект исторического исследования, игнорируется сама художественная почва, их породившая, исчезает произведение как целое. Между тем, в исследованиях, затрагивающих границу между сферами духовной культуры, сама граница (в данном случае - между историческим знанием и художественным опытом) не может быть просто-напросто «преодолена».
И.И. БЕНДЕРСКИй
щую силу, данное словоупотребление носит технический, служебный характер.
Известная формула гласит: художественное мышление - это мышление образами, а научное мышление оперирует понятиями. Однако лингвистический поворот и нарративная теория поставили под сомнение обоснованность подобных дефиниций. Сегодня на теоретико-методологическом уровне аргументы и понятия исторической науки уже не могут быть изолированы и противопоставлены более общим категориям гуманитарной культуры, в частности таким, как «дискурс», «коммуникация», «диалог», «риторические тропы», «метафора» (да и сами «понятия» были про-блематизированы и историзированы таким образом, что утратили былую научную и логическую чистоту) [4; 9].
Необходимо оговорить, что работа историка, любое историческое исследование, включает в себя два несводимых друг к другу элемента: исследование в узком смысле слова (т.е. установление неких данных) и изложение результатов научного поиска. Было бы непростительным упрощением трактовать эти элементы как два независимых друг от друга этапа работы: будто бы сначала историк проводит исследование (собирает источники, сопоставляет их, анализирует), а потом приводит результаты уже проведенного исследования в связное изложение. В действительности оба элемента на всех этапах работы тесно переплетены. Уже сам отбор материала, подход к критике источников опосредован общим замыслом работы. В замысел историка имплицитно включены основные «сюжетные линии» будущей работы, ожидания воспринимающей аудитории, условности жанра, в какой-то мере даже стилистика предстоящего труда, не говоря уже о не всегда четко осознаваемых идеологических, культурных и прочих установках автора. Уже на этом уровне работа историка с этапа ее замысла сродни художественному творчеству.
Еще в большей степени эстетические и этические категории начинают сознательно или безотчетно проявлять себя, когда историк приступает к изложению материала. Было бы полнейшей методологической наивностью представлять себе, что добытые знания (установленные историком «данные») эпистемологически независимы от формы их изложения. Как и в случае с художественным произведением, в историографическом тексте «содержание» тоже неразрывно связано с «формой». В этом проявляется своеобразие исторического познания: жизненный мир, с которыми имеет дело историк (мир «длительностей», событий, по-
ступков), по природе своей познается человеком в повествовательной форме. Хотя ни один конкретный рассказ, включая собственный, четный специалист не назовет конечным «вместилищем» исторической истины, все же иной «внеповество-вательной» обители ей не найти.
Искомая истина оказывается на границах различных текстов - источников и историографии. Любопытным образом из этого виртуального пространства соперничающих и дополняющих друг друга текстов, реконструирующих действительность прошлого, в сознании историка, как правило, выпадал и выпадает художественный текст. Соответствующая работа образов художественного произведения долгое время оставалась вне поля профессиональной рефлексии историков, а зачастую остается и сейчас.
Среди прочего, для адекватного соотнесения художественного опыта с познанием исторической действительности у историка все еще не хватает понятийного и методологического инструментария (а подобный синтез, разумеется, не может быть произведен механически). Для того чтобы художественное слово вступило в диалог с историко-научным, предварительно необходимо переосмыслить эстетические категории (традиционные инструменты анализа художественного текста) в историографическом контексте и наоборот - осмыслить историко-научные категории в контексте эстетическом.
Какие категории обычно отделяли художественную действительность от историко-научных репрезентаций прошлого? Центральным остается понятие вымысла. Именно здесь неустранима граница между художественным творчеством и ремеслом историка. Здесь нет возможности дать развернутую трактовку этой ключевой эстетической категории. Обратим внимание лишь на то, что еще Аристотель отнюдь не случайно ставил трагедийный мимесис4 (подражание) искусства выше истории. В духе созерцательной науки эллинов искусство благодаря художественной условности вымысла (впервые концептуально осмысленного Аристотелем) «оцельняет» действительность более разумно, чем это может сделать история, привязанная к хаотичной конкретике прихотливых фактов.
В подобном же ракурсе мыслили и сами историки. Фукидид, один из лучших древнегреческих
4 Также в высшей степени характерно, что центральная эстетическая категория Аристотеля - мимесис - стала греческим источником для латинского понятия «репрезентация», ныне одного из центральных понятий теории исторического знания.
историков, не отстраняясь, по всей видимости, от известных ему фактов, а, напротив, опираясь на них, вполне сознательно вкладывает в уста своих героев - реальных исторических лиц - те слова, которые они, по его разумению, должны были сказать, а в их головы - те мысли, которые должны были бы стать мотивами их поступков.
Наука Нового времени выдвинула иные идеалы. С научным разумом ассоциируется отныне уже не созерцание идеальных форм, но пытливое установление и исследование конкретных исходных данных. Эмпирическая наука меняет соотношение между фактами и гипотезами, но не упраздняет его. Эпистемологический потенциал художественного вымысла по-прежнему родственен потенциалу гипотез, допущений в науке.
Жесткая привязка к конкретным фактам и источникам, эти факты устанавливающим, остается неизменной основой исторических исследований. Но можно ли сказать, что в научной истории нет места вымыслу? Если о «чистом» вымысле как таковом речь едва ли может зайти, то без его основной пружины, без воображения, историк обойтись не может. Ведь все изучаемые историком «объекты» имеют то принципиальное отличие от объектов естественнонаучного знания, что они даются не в измеримом объективированном опыте, но лишь в воображении [6, с. 220-236].
Лишь в воображении историка и его читателей здесь и теперь «существуют» Древний Рим, Наполеон и Бородинское сражение. Это воображаемое существование объектов исторического познания, конечно же, нельзя приравнять к вымышленному миру художественных произведений, но все же оно служит основанием для вывода о существенном родстве между художественным опытом и историческим знанием. По аналогии с художественной условностью, можно говорить об условности исторической репрезентации.
Итак, чем обусловлено изображение Бородинского сражения в историографическом и в художественном тексте? Прежде всего, необходимо заметить, что само предметное поле исследований Бородинского сражения, как правило, конституировано именно «эстетической» установкой. Поясним, что имеется в виду. Когда историки Бородинского сражения отходят от трафаретных определений, продиктованных ритуалами научности, то они вполне откровенно указывают именно на изобразительный (эстетический по сути) мотив своих исследований. «Авторы двух очерков, посвященных действию на южном фланге Бородинской битвы, задались целью воссоздать наиболее убедительную картину этих событий (курсив
мой - прим. авт.)» [2, с. 3], - говорится во введении к одному из лучших и наиболее полных микроисследований по теме Бородинского сражения. Желание «воссоздать правдивую картину», «изобразить» или даже «реконструировать модель» сражения - все это наводит на мысль о некоем идеале миметического воссоздания действительности, который питает художественное творчество. Стремление «изобразить картину» (полную, правдивую, точную) вот уже более 200 лет направляет интерес историков Бородинской битвы.
В самом деле, так ли уж важно для непосредственного описания самого хода сражения, к каким последствиям оно привело, каковы были его причины, какие факторы повлияли на его исход, если само сражение, его наглядная событийность, грандиозность случившегося - все это само по себе завораживает внимание историка? На все вопросы о причинах, факторах и последствиях честный историк не имеет права заранее давать ответ, когда он только приступает к исследованию (ответы на эти вопросы в лучшем случае станут как раз результатом исследования). Первоначальная данность для историка - само событие, за которым угадывается некий «эстетический генос», чья неустранимая ценность присутствует и сказывается на всем еще до любой попытки его рационализировать, объяснить, дать ему свою интерпретацию.
Именно такая приверженность историка к «самим фактам» позволяет передать в историографическом изложении действительный опыт прошлого, а не одни лишь его интерпретации. Такое отношение к событию и есть то, что отличает позицию историка от, скажем, позиции педагога или политика, для которых приоритетный смысл имеет не само историческое событие, а лишь его «актуальное значение» (воспитательное, идеологическое и пр.). Для историка же все сиюминутно «прикладные», а также общефилософские моменты имеют второстепенное значение в их сравнении с самодостаточной ценностью действительности прошлого.
Подобная установка историка родственна художественной, утверждающей самодостаточную ценность эстетического объекта. Более того, в истоках историографического стремления «запечатлеть» прошлое коренится именно художественный опыт. Этот тип историографии как специфической формы культурной и познавательной деятельности появился в Элладе в V в. до н.э. на основе уже усвоенного гомеровского способа изображения действительности [1, с. 23-44]. Современные формы «микроистории», а также классические описания военных событий во многом безотчетно наследуют именно этой традиции.
И.И. БЕндЕрсКИй
Событие должно иметь исчерпывающее внешнее описание. В самом внешнем описании, в доступной воспринимающему сознанию наглядности проявляется многообразная и живая актуальность прошлого. Совсем иное видение и иной способ изображения действительности были порождены библейской священной историей [1, с. 28-33]. Здесь мы не встретим подробных описаний, наглядно-конкретных изображений: действительность предстает совсем в иной динамике внутреннего смысла, связывающего прошлое, настоящее и будущее. Если гомеровское видение делает возможным «воссоздание картины» прошлых событий («эпическое», а, следовательно, как бы надмирное, «объективное»), то библейская традиция открыла для будущей историографии «исторический процесс» как всеобщую и предельную «тотальность» человеческого бытия.
В постсоветской историографии Бородинского сражения «гомеровский тип» изображения действительности представлен в наиболее чистой по сравнению с другими областями современного исторического знания форме: специальная историография по теме в своем тяготении к микроисторическим сюжетам почти изолировалась от «генеральных» проблем отечественной и всемирной истории.
С гомеровских времен формировался тот характер изображения действительности, который конституирует наше историческое видение в оппозиции между динамичным событием (битвы) и повседневным бытом (на сочетании и комбинациях «героической военной» и «сельской мирной» семантики построены многочисленные образные ряды «Илиады» и «Одиссеи»).
Современные историки Бородина безотчетно наследуют панорамно-героической эстетике, когда пишут: «Грандиозное Бородинское сражение, разыгравшееся 5-7 сентября 1812 г. в 124 км к западу от Москвы, стало кульминацией великой эпопеи наполеоновских войн» [2, с. 3]. В каком еще смысле можно понимать эту «грандиозность» битвы и «кульминацию великой эпопеи», если только не подразумевать под этим то, что всегда подразумевалось под художественной притягательностью батальных полотен, на которых в сжатом виде, на ограниченном пространстве холста представлена целая история, целые государства и народы, их судьбы, триумфы и падения их героев. И такой взгляд на «грандиозность» Бородинского сражения совсем не противоречит к тому же сухим математическим фактам [5].
Художественный опыт родственен историческому также в связи с тем, какую роль в обоих
случаях выполняет «дистанция» по отношению к представляемой действительности. В сознании историка традиционно большое значение отводится дистанции по отношению к прошлому. Именно временная удаленность события позволяет историку более беспристрастно подойти к анализу источников и оценить «подлинное значение» произошедшего. Эстетическая дистанция содействует той же работе «оцельнения» действительности, что и историческая.
Пушкин в стихотворении «Полководец», оценивая подлинное величие Барклая, незаметное для большинства современников, но очевидное для поэта, высказывает ту же мысль, что и историки нашего времени [11, с. 345]. Только в историографическом труде взгляд «умиленного поэта», заменяется «объективным подходом» историка. Функция временной дистанции остается той же, что и в стихотворении Пушкина (дистанция открывает глаза), но переводится в плоскость «знания».
Посмотрим теперь конкретно на вынесенную в заглавие этой статьи проблему не со стороны историка, но со стороны художника, писателя. Насколько оправданным может быть перенесение им задач исторического исследования в ткань художественного повествования? Например, правомерно ли обсуждать историко-научные проблемы в связи с толстовским описанием Бородинского сражения?
Часто, особенно в работах литературоведов, встречается следующая точка зрения: Л.Н. Толстой не воссоздавал исторической действительности прошлого, в своих исторических описаниях он решал художественные задачи, его исторические оценки и описания событий продиктованы собственным мировоззрением и философской направленностью произведения. Конечно, такие в общем-то банальные постулаты трудно оспорить. Но стоит только задаться вопросом, какие, собственно, описания исторических событий свободны от изобразительных задач, от мировоззренческих или философских предубеждений, как проблема, если отбросить устаревшие априорные решения, обретает подлинный интерес.
Исходя из толстовского отношения к собственному романному слову, неправомерно было бы запирать описания событий только в эстетической сфере и отрывать их от вопросов, которые обсуждали историки. Иначе Толстой не спорил бы с ними на страницах «Войны и мира», не писал бы статей в обоснование своего взгляда на исторические события, не уделял бы столь пристального внимания полемике, источникам и историографической литературе.
Речь идет о толстовских описаниях событий, а не о его «историософии» по тексту романа. Можно, конечно, возразить, что описания в романе подчинены его философии. Но ведь это справедливо по отношению к любым историческим обобщениям. Историки тоже пишут в русле того или иного мировоззрения (это наложило особенный отпечаток как раз на советскую историографию), просто в отличие от Толстого они чаще всего отталкиваются от того мировоззрения, которое за них формулируют другие («профессиональные мыслители»), или от того мировосприятия, которое вообще не проговаривается («бытовая философия»). Позиция же Толстого проговорена от авторского лица прямо в тексте романа. Редкий случай интеллектуальной открытости. Удачно ли Толстой изложил свою философию - другой вопрос.
Между тем, если составить развернутый перечень дискуссионных вопросов Бородинского сражения, то можно отметить, что почти по каждому из них Толстой в тексте романа «Война и мир» дал свою внятную и развернутую интерпретацию хода и значения событий. Это, в частности, касается и обстоятельств, вынудивших М.И. Кутузова дать генеральное сражение, и анализа позиций (в романе даже приведена схема Бородинского поля), и трактовки характера Шевардинского боя, и роли обоих полководцев в битве, оценки итогов сражения, причин последующего отступления русской армии и многого другого. Более того, отдельные темы и сюжеты, только в последние годы ставшие предметом исследований, впервые были обстоятельно описаны и объяснены именно Толстым, особенно то, что сейчас называется «военно-антропологической» проблематикой (состояние рядового человека на войне). Даже такие подробности, как характер ранений во время битвы, Толстой указал с поразительной точностью. Если сравнивать разные описания битвы в историографии и в источниках, то именно с толстовским описанием легко согласуется тот факт, что, несмотря на поминутные «штыковые атаки», только около 5,4% ранений в битве было получено от холодного оружия5.
Сопоставление толстовских интерпретаций с историографическими выявляют удивительную
5 «В сущности же все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались люди» [10]. О современных истори-ко-научных данных относительно характера ранений в Бородинском сражении см.: [12].
«устойчивость» конкретных объяснений, сформулированных писателем в тексте романа. Например, никакие конкретные и разноречивые варианты подсчета потерь обеих сторон в сражении6 не способны опровергнуть обобщающую толстовскую трактовку Бородинского сражения как «моральной победы» русской армии.
Метафора «моральной победы» вообще очень многое объясняет в том феномене, которым стало Бородино для исторического самосознания русского народа. Эта метафора оказала огромное влияние и на дальнейшее развитие отечественной историографии сражения. С другой стороны, представление о «моральной победе» русских нельзя априори признать и спекулятивным построением или мифологемой, потому что обоснованность (или необоснованность) этой метафоры все же остается во власти аргументов исторической критики (на основании источников, иллюстрирующих весьма пеструю и противоречивую картину психологического состояния обеих армий).
Устойчивость толстовских трактовок объясняется тем, что, как правило, в «Войне и мире» мы имеем дело не столько с некоей «легендой», то есть не столько с монолитной версией событий, сколько с художественной критикой и осмыслением всех известных и возможных «легенд». Толстовские трактовки стремятся занять как бы метапозицию: авторское видение выстраивается над уже озвученными и ставшими типичными к моменту написания романа трактовками событий. Например, романное описание сражений при Кремсе, Тарутино и Березине включает в себя как крайне скептические оценки успехов русского оружия (в этих сражениях русскими не были исполнены амбициозно задуманные планы по разгрому противника), так и преодоление такого скепсиса (планы, по Толстому, и не могли быть исполнены, а сражения оказались удачными для русской стороны).
В простом «математическом» смысле интерпретации Толстого оказались шире и намного «богаче», чем интерпретации большинства исто-
6 Толстой, кстати, в оценке потерь сторон, по всей видимости, был склонен даже значительно завышать потери русской армии («половина состава»). Это представление, вероятно, почерпнуто из отечественной историографии, в которой долго бытовали данные о потерях при Бородине в 58 тысяч человек (цифра возникла по недоразумению из-за двойного учета потерь 2-й Западной армии). В современной историографии вопрос о потерях остается недостаточно проясненным, но уже очевидно, что разница в потерях обеих сторон не была существенно велика.
И.И. БЕНДЕРСКИй
риков: писатель умел в своих описаниях, в своей трактовке событий охватить целый спектр возможных описаний и трактовок. Собственно говоря, здесь мы имеем дело с историческим преломлением того самого «эпического охвата» толстовского повествования, о котором так много было уже сказано литературоведами.
Историки Бородинского сражения традиционно понимают критику источников в узко фактическом преломлении (работа «ножниц и клея», как об этом говорил Р. Коллингвуд). Однако изображение исторического события все-таки конструируется историком не только на основе фактов, «добытых» из источников. Неотрефлексированными в исторических исследованиях остаются в первую очередь способы изображения действительности, установки и «точки зрения», питаемые культурной традицией, к которой мы принадлежим и даже границы которой нам трудно при этом нащупать. Художественный опыт содержит в себе колоссальный и очень благодатный потенциал продуктивной работы с этим измерением исторического познания.
список литературы
1. Ауэрбах Э. Мимесис. М.: Прогресс, 1976.
2. Земцов В.Н., Попов А.И. Бородино. Южный фланг. М.: ООО «Издательство Книга», 2009.
3. Ивченко Л.Л. Проблемы современной историографии Бородинского сражения (2002-2012) // «Сей день пребудет вечным памятником...» Бородино 1812-2012: Материалы Международной научной конференции 3-7 сентября 2012 г. / Сост. А.В. Горбунов. Можайск, 2013. С. 10-30.
4. История понятий, история дискурса, история метафор. Сб. ст. под ред. Х.Э. Бёдекера. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
5. Кауфман К.-Х. Бородино и Лейпциг - две битвы, одна цель // «Сей день пребудет вечным памятником.» Бородино 1812-2012: Материалы Международной научной конференции 3-7 сентября 2012 г. / Сост. А.В. Горбунов. Можайск, 2013. С. 225-230.
6. Коллингвуд Р. Идея истории. М.: Наука, 1980.
7. Могильницкий Б.Г. Актуальные проблемы методологии истории в зеркале современной историографической революции // Историческая наука сегодня: теории, методы, перспективы / Под ред. Л.П. Репиной. Изд. 2-е. М.: Издательство ЛКИ, 2012. С. 14-23.
8. Нечкина М.В. Функция художественного образа в историческом процессе // Содружество наук и тайна творчества. М.: Искусство, 1968. С. 61-98.
9. Словарь основных исторический понятий: избранные статьи в 2-х т. Т. 1. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 5-44.
10. Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 3. Ч. 2. Гл. 23 // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений в 90 томах. Т. 11. М.: «Художественная литература», 1940.
11. Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов. Мифы и факты. М.: Центрполиграф, 2003.
12. Целорунго Д.Г. О характере ранений воинов русской армии - участников Бородинского сражения // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы. Материалы XIII Всероссийской научной конференции. (Бородино 5-7 сентября 2005 года). М.: Полиграф сервис, 2006.С. 220-228.
references
1. Auerbach, E., 1976. Mimesis [Mimesis]. Moskva: Progress. (in Russ.)
2. Zemtsov, V.N. and Popov, A.I., 2009. Borodino. Yuzhniy flang [Borodino. Southern flank]. Moskva: OOO «Izdatel'stvo Kniga». (in Russ.)
3. Ivchenko, L.L., 2013. Problemy sovremennoi istoriografii Borodinskogo srazheniya (2002-2012) [Problems of modern historiography of the battle of Borodino, 2002-2012]. In: Gorbunov, A.V. ed., 2013. «Sei den' prebudet vechnym pamyatnikom...» Borodino 1812-2012: Materialy Mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii 3-7 sentyabrya 2012 g. Mozhaisk, pp. 10-30. (in Russ.)
4. Byodeker, Kh.E. ed., 2010. Istoriya ponyatii, istoriya diskursa, istoriya metaphor [The history of ideas, discourse, metaphors]. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie. (in Russ.)
5. Kaufman, K.-Kh., 2013. Borodino i Leiptsig -dve bitvy, odna tsel' [Borodino and Leipzig - two battles, one goal]. In: Gorbunov, A.V. ed., 2013. «Sei den' prebudet vechnym pamyatnikom.» Borodino 1812-2012: Materialy Mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii 3-7 sentyabrya 2012 g. Mozhaisk, pp. 225-230 (in Russ.)
6. Collingwood, R., 1980. Ideya istorii [The idea of history]. Moskva: Nauka. (in Russ.)
7. Mogil'nitskiy, B.G., 2012. Aktual'nye problemy metodologii istorii v zerkale sovremennoi istoriograficheskoi revolyutsii [Urgent problems of methodology of history in the mirror of modern historiographical revolution]. In: Repina, L.P. ed., 2012. Istoricheskaya nauka segodnya: teorii, metody, perspektivy. Moskva: Izdatel'stvo LKI, pp. 14-23. (in Russ.)
8. Nechkina, M.V., 1968. Funktsiya khudozhestvennogo obraza v istoricheskom protsesse
[The function of the artistic image in the historical process]. In: Sodruzhestvo nauk i taina tvorchestva. Moskva: Iskusstvo, pp. 61-98. (in Russ.)
9. Slovar' osnovnykh istoricheskikh ponyatiy: izbrannye stat'i v 2-kh t. [Glossary of key historical concepts: selected articles in 2 volumes]. Vol. 1. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 2014, pp. 5-44. (in Russ.)
10. Tolstoy, L.N., 1940. Voina i mir [War and peace]. Vol. 3. Part 2. Chapter 23. In: Tolstoy, L.N., 1940. Polnoe sobranie sochinenii v 90 tomakh. T. 11. Moskva: «Khudozhestvennaya literatura». (in Russ.)
11. Troitskiy, N.A., 2003. Fel'dmarshal Kutuzov. Mify i fakty [Field Marshal Kutuzov. Myths and facts]. Moskva: Tsentrpoligraf. (in Russ.)
12. Tselorungo, D.G., 2006. O kharaktere ranenii voinov russkoi armii - uchastnikov Borodinskogo srazheniya [The nature of the wounds of Russian army soldiers participated in the battle of Borodino]. In: Otechestvennaya voina 1812 goda. Istochniki. Pamyatniki. Problemy. Materialy XIII Vserossiiskoi nauchnoi konferentsii (Borodino 5-7 sentyabrya 2005 goda). Moskva: Poligraf servis, pp. 220-228. (in Russ.)
