CC BY
25
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2012. № 4
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
В.В. Ванчугов*
ФИЛОСОФСКИЙ АНТРОПОНИМИКОН: ИМЕНА
КАК ФЕНОМЕНЫ ДЛЯ ИСТОРИКА РУССКОЙ МЫСЛИ
В основе статьи материал, соприкасающийся с проблематикой филологии и этнографии, с другой стороны имеющий отношение к полеми-ческо-риторической составляющей философской активности. Историко-философский процесс в ракурсе антропонимикона позволяет автору затронуть сферу понятийно-поэтической деятельности, когда метафоры, возникающие на основе описания интеллектуальной деятельности, создают «мифический ореол» вокруг личностей или процессов.
Ключевые слова: имя, эпитет, метафора, уподобление, сравнение, дискуссия, полемика, иерархия.
V.V. V a n c h u g o v. Philosophical anthroponimikon: names as phenomena for a historian of the Russian thought
The article is based on the material concerning both the problems of philology and ethnography, and polemical and rhetorical component of philosophical activity. Historical and philosophical process, perceived from the perspective of anthroponimikon can touch the sphere of conceptual-poetic activity, through which metaphors that arise from the description of intellectual activity, create a "mythical aura" around persons or processes.
Key words: name, epithet, metaphor, likening, comparison, discussion, debate, hierarchy.
Поскольку в статье речь пойдет не о «философии имени», а об именах философов, об именованиях интеллектуальных практик мыслителей, что также дает специфический эмпирический материал для историка философии, то естественным будет вести рассуждения, удерживая в памяти формат антропонимикона. Напомним, что антропоним — единичное имя собственное или совокупность имен, идентифицирующих человека; в более широком смысле — имя любой персоны, как реальной, так и вымышленной. Каждый этнос в определенное время создает свой антропонимикон — реестр различных имен. В философический антропонимикон, как и в обычный, я ввожу все типы антропонимов — таких, как: личное имя (имя, полученное при рождении), отчество (патроним — име-
* Ванчугов Василий Викторович — доктор философских наук, профессор, профессор кафедры истории русской философии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (495) 939-24-08; e-mail: vanchugov@gmail.com
нования по отцу, деду и т.д.), фамилия (имя родовое, или семейное); прозвище; псевдонимы различных типов, как индивидуальные, так и групповые; криптоним (скрываемое имя); антропонимы литературных произведений (литературная антропонимика), героев фольклора, мифов и сказок; антропонимы — производные этнонимов (названий наций, народов, народностей) и т.п. За недостатком места здесь будет представлена лишь часть указанных сфер.
Начнем с особого значения фамилий в философии, что было особо отмечено еще Н.Я. Данилевским1. И хотя он привел в своем перечне частью устаревшие репрезентации направлений, суть его замечания все же в том, что в философии имена создателей новых систем, направлений и школ становятся их персонифицированными обозначениями. Играя сначала вспомогательную роль, для облегчения обозначения — просто через фамилию — сложных вещей, затем они приобретают характер не просто технических терминов, но и понятий. Однако, глядя на историю отечественной философской мысли, мы не заметим в ней ни «измов», ни «а(я)нства» на основе фамилий (ни соловьевства или бердяевства, ни шпетизма или лосевизма). Если европейская история философии позволяет составить своеобразную линию из фамилий, превращенных последователями учений в термины и понятия, то у нас она не получает продолжения. У них — платонизм, неоплатонизм, аристотелизм, кантианство, неокантианство, ницшеанство... И что у нас? Только список фамилий, сделавших себе в философском сообществе «имя», заработав авторитет, примкнув к (нео)платонизму, аристо-телизму, (нео)кантианству, ницшеанству и прочему.
«Есть же такие счастливые имена, — размышлял Розанов в заметке под названием «И шутя, и серьезно» (1911), — нося которые просто нельзя не стать литератором: "Иванов-Разумник!.." В именах есть свой фетишизм: называйся я "Тургеневым" — непременно бы писал хорошим слогом; "Жуковскому" нельзя было не быть нежным, а Карамзину — величественным. Напротив, сколько ни есть "Введенских" — все они явно люди средние, будут полезны
1 «Действительно, — писал он в предисловии к "Дарвинизму", — ни одно направление, данное какой-либо отрасли положительных наук, или совокупности их, сколько бы оно само по себе важно и плодотворно не было — ни данное Коперником астрономии, ни Галилеем физике, ни Лавуазье химии, ни Жусье ботанике, ни Кювье зоологии — не назывались и не называются Коперникинизмом, Галилеизмом, Кювьеиризмом и т.п. Но однако если хорошенько поищем, то найдем целую область знаний, и притом именно ту, которая, по праву или нет, считает себя во главе всех знаний и наук, т.е. философию, где такое обращение собственного имени автора философского учения в нарицательное, для обозначения целой философской системы, весьма обычно. Все говорят Картезианизм, Спинозизм, Шеллингизм, Гегелизм для обозначения философских учений, творцами которых были: Декарт, Спиноза, Шеллинг, Гегель» [Н.Я. Данилевский, 1885, т. I, ч. 1, с. 4].
современникам и не оставят памяти в потомстве. Имена наши немножко суть наши "боги" и наша "судьба"...» [В.В. Розанов, 1995, с. 497]. Повод для спекуляций относительно значения в судьбе человека его родового именования дает Розанову и Мережковский. Внимательный к звукам речи, Василий Васильевич развивает то, что в творчестве богословствующих философов Флоренского, Булгакова и Лосева обозначится как «философия имени»... «Но решительно ни один натурально русский не назывался "Мережковским", — считает Розанов. — И все это отразилось в судьбе, в литературном образе, в основе же — в зародыше души. "Мережковский" — с совершенно непонятным в смысле и происхождении именем — ничего "понятного и ясного" и не мог выразить. Имена наши суть наши "боги-властители". Живя — мы осуществляем свое имя. Но зато "Мережковский" звучит хорошо. Это не то, что какой-то "Розанов" или "Курочкин" или даже "Подлипайлов" (допустил же Бог быть такой фамилии); и замечайте, что в общем "литературная судьба" Мережковского красива; она не осмысленна, но эстетична» [В.В. Розанов, 1995, с. 499].
Следует отметить, что мелькнувший в перечне «каких-то там» деятелей «Курочкин» порожден был не игрой воображения Розанова. Его тезка — Василий Курочкин — реально существовавший поэт и журналист эпохи 1860-х г., умерший на 45-м году невзрачной жизни от передозировки морфия. Не высоко взлетел и другой носитель забавной фамилии, отмеченной Розановым с пренебрежением. Был свой Курочкин и в области философии — Павел Константинович, окончивший философский факультет Ленинградского университета в 1953 г., аспирантуру Академии общественных наук (1961), работавший редактором районной газеты, лектором Новгородского обкома ВКП(б), старшим преподавателем Новгородского педагогического института, ушедший в мир иной доктором философских наук советского формата. Куда ярче сложилась творческая жизнь носителей других «птичьих» фамилий — Голу-бинский, Скворцов, Соловьев, Сорокин. И не только «птичьих», но и «млекопитающих» (Козлов, Лосев), «грызунов» (Бобров, Ку-ницын, Хомяков), «рыбьих» (Ершов, Карпов), а также представляющих мир неодушевленных предметов, причем самых обыденных — Лопатин, Сковорода, Лапшин...
Что до обозначения своего рода, то в «Уединенном» Розанов заметил: «Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю "В. Розанов" под статьями. Хоть бы "Руднев", "Бугаев", что-нибудь. Или обыкновенное русское "Иванов". Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал: "Немецкая булочная Розанова". Ну, так есть: все булочники "Розановы", и, следовательно, все Розановы — булочники. Что таким дуракам (с такой
глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только "Каблуков": это уже совсем позорно»... Однако, несмотря на душевную тяжесть от ноши «неприятной фамилии», Розанов написал столь много интересного и поучительного, что «Сочинения В. Розанова» до сих пор манят к себе самый широкий круг читателей, включая философов. Ну а упомянутую Розановым фамилию «Каблуков» как нечто «уже совсем позорное» имел не какой-нибудь там булочник, а секретарь петербургского Религиозно-философского общества. Зато какое примечательное отчество — Каблуков Сергей Платоновым! На фамилию он не жаловался, и жизнь его, по обывательским меркам, можно сказать, сложилась удачно: преподаватель математики в гимназии, музыкальный критик, секретарь столичного сообщества интеллектуалов из философии и богословия (в 1909—1913 гг.), и поэтесса Зинаида Гиппиус посвятила ему стихотворение («Петербург», 1909).
Обыгрывая звучание имени с отчеством Карсавина, один из его слушателей, среди отбывающих срок в лагере для заключенных, заметил: «Как еще назвать речи, которые произносятся в академии? А здесь, если я правильно понял, происходит заседание лево-платоновской академии. От имени — Лев Платонович» [А.А. Ванеев, 1990, с. 77]. Ну а сын философа Лосского — Борис — припомнил, как сам Карсавин забавлялся с отчеством одной из современниц, претендующей на роль властительницы дум: «Гостями нашей семьи были супруги Бердяевы со свояченицей и тещей Николая Александровича. Его супругу, родом еврейку, крестившуюся или обратившуюся в католическую веру, звали Лидией, а ее сестру Евгенией Юдифовной. По поводу необыкновенного отчества супруги Бердяева (урожд. Трушевой) в московских университетских кругах (со слов жены П.И. Новгородцева) говорили в шутку, что было бы понятнее, если бы она величалась Олоферновной. Что же до Карсавина, уделявшего бердяевскому клану особое место в своем издевательском репертуаре, то он ее называл просто «Иудовной» [Б.Н. Лосскый, 1993, вып. 12, с. 133]. Но такое величание — «Иудов-ной» — в данном случае оказалось не метафорой, а невольным следованием официальным бумагам, что в своих воспоминаниях отмечала и Н.М. Гершензон-Чегодаева. В 1914—1915 гг. ее родители сблизились с Бердяевым и его женой, «красивой, величавой дамой (немного поэтессой) Лидией Юдифовной и ее сестрой Евгенией Юдифовной. Их настоящее отчество было Иудовны, но они заменили его выдуманным» [Н. М. Гершензон, 2000, с. 133].
Неудачные, невзрачные фамилии, имена и отчества с неизбежностью приводили к появлению мнимых (псевдо) имен — псевдонимов, а также вели к перемене фамилий, имевших неблагозвучное, а то и просто неприличное звучание. Автор знаменитой
«Арифметики» в детстве, по документам, проходил как Телятин, а Магницким стал только после поступления в Московскую славяно-греко-латинскую академию, где и оставил прежнюю фамилию, обретя звучную, образованную от латинского magnus, что значит «большой, великий»2. Облагородила латынь и Даниила Михайловича Велланского, профессора физиологии медико-хирургической академии, первого в России «ревнителя натурфилософской школы Шеллинга». Сын кожевника, по прозвищу Кавунника, поступив в киевскую духовную академию, обзавелся фамилией Велланский «vaillant» (смелый). По другой версии, новую фамилию он получил от приютившего его помещика Белозерского, который, читая французский роман, задержался на слове «vaillant», после чего и окрестил Данилу Велланским. В мае 1824 г. в Коломне, в семье священника Никитского, служившего в церкви мученика Никиты (откуда и происходила фамилия), появился на свет мальчик, нареченный Никитой, позже в духовной академии дарованный фамилией «Гиляров», образованной от латинского «hilaris» — «веселый». Эту же фамилию дали и всем его братьям, а Никита затем получил право прибавить к ней и вторую — «Платонов», согласно положению о наилучших студентах, отмеченных стипендией имени митрополита Платона (Левшина). «Без прозвания» проживал и отец философа и богослова Федора Александровича Голубинского, родившегося в Костроме в 1797 г. — Александр Андреевич, сначала псаломщик, потом священник. В 1806 г. Федор Александрович поступил в Костромскую семинарию, где однажды ректор стал свидетелем стычки: маленький семинарист с кулаками нападал на большого, который проявлял такую кротость и добродушие, что и не думал защищаться. Пораженный «незлобием» ректор решил: «Прозывайся ты с этих пор Голубинским». А позже, как отмечали современники, и сын Голубинского — Дмитрий Федорович, бывший профессором математики, — «своей кротостью, бескорыстием, глубокой верой, степенным видом, интонациями голоса и речи, неспешной и глубоко обдуманной», походил на своего отца [У Троицы в Академии, 1914].
В августе 1800 г. в селе Кобыльское Зарайского уезда Рязанской губернии в семье дьячка местной церкви Ивана Петровича Ко-быльского родился сын. Первоначальное воспитание получил дома, затем поступил в Зарайское духовное училище (с 1812 г.), после него — в Рязанскую духовную семинарию (с 1818 г.), в выпускном классе которой, по велению ректора арх. Илиодора, получил разрешение поменять фамилию, из-за неблагозвучия, на Богослов-
2 Также есть версия, что Петр I назвал математика «магнитом» и дал ему прозвище-фамилию Магницкий.
ского. Но не всеми собственные фамилии воспринимались как неудачные. Так, Григорий Саввич Сковорода, украинский философ, не только не уклонялся от родового прозвания, но и умело обыгрывал его. Согласно одному преданию, императрица Екатерина II «знала о Сковороде, дивилась его жизни, уважала его славу» и однажды, через Потемкина, послала приглашение переселиться из Украины в столицу. В другой раз Екатерина, будучи проездом через Украину, увидала Сковороду и спросила: «Отчего ты такой черный?» — «Э! Вельможная Мати, разве же ты где видела, чтобы Сковорода была белая коли на ней пекут да жарят и она все в огне?» — отвечал философ. Ну а Андрей Белый пошел дальше в использовании этого образа, и потому в 1933 г. в мемуарах заметил по поводу самобытного мудреца, отсылая читателей к апологетической работе не менее своеобразного Эрна [В.Ф. Эрн, 1912], что «появились последователи — Наторпа, Кассирера, Кинкеля (коге-нианцев), Кона, Ласка и Христиансена (риккертианцев); вылезали на свет гуссерлианцы и даже поклонники Бенедетто Кроче; не сесть же, в самом деле, верхом на услужливо поднесенного Эрном Сковороду» [А. Белый, 1990, с. 272].
Но таких, как Сковорода, непривередливых, были единицы. Обычно же семинаристы при выборе новых фамилий тяготели к возвышенному, классическому. Форма государства «автократия» (греч. autos — сам, и cratos — власть) снабдила солидной фамилией сына священника и ученика Пензенской семинарии Серафима Петровича Автократова, в последующем переводчика «Левиафана» Гоббса (СПб., 1868) и автора книг по философии. Отметился переменой фамилии и Александр Говоров: поступив в Севскую духовную семинарию, он переменился на Никифорова (в память о деде), а затем, уже поступив в Петербургский педагогический институт, переименовался в Галича, потому как предки его были галичанами. Под этой фамилией он и оставил след в истории русской философии. Также без латыни обошелся Евфимий Андреевич Остромысленский, получивший фамилию в семинарии, после окончания курса в Киевской духовной академии среди прочих трудов оставивший «Слова к воспитанникам гимназий о свойствах истинной мудрости» (СПб., 1841). Тот же корень в фамилии у Алексея Андреевича Остроумова, окончившего курс в духовной академии, только уже Московской, автора философических трудов. Еще один Остроумов — Михаил Андреевич учился на историко-филологическом факультете С.-Петербургского университета и в Московской духовной академии, защитивший диссертацию на степень магистра богословия «История философии в отношении к откровению» (Харьков, 1886).
Оказывала влияние на формирование фамилий и грамматика, которой обильно приправлялось семинарское обучение того времени, отсюда Гиероглифов, Глаголев. Глаголем, к примеру, называлась буква «г» в церковнославянской азбуке. Это прозвище могли дать ученику, четвертому в списке (аз (кстати, есть фамилия Азбу-кин), буки, веди, глаголь), или сутулому, высокому, худому человеку, чья фигура напоминала эту букву. Так, Сергей Сергеевич Глаголев, оставивший воспоминания о Ф.А. Голубинском [см.: С.С. Глаголев, 1898; Он же, 1898, № 3], богослов, не чуждый философии, вышел из церковнославянской азбуки.
Также востребованными оказались у семинарских наставников фамилии, образованные от существительных с отвлеченными значениями: например, Страхов, Трепетов напоминали воспитанникам об их «долге» быть богобоязненными.
Но придумывались фамилии не только в семинариях, служа в дальнейшем отличительным признаком представителей духовно-академического сословия. Например, российская знать, скрывая свои неблаговидные дела, усекала благозвучные фамилии, стараясь дать детям, рожденным вне брака, хоть часть родового имени. Так появились, если идти в алфавитном порядке, Агин (от Елагин), Лицын (от Голицын), Ранцов (от Воронцов), Рукин (от Долгорукий), Тёмкин (от Потёмкин), Умянцов (от Румянцев). В их числе особого упоминания с нашей стороны достойны двое: Иван Петрович Пнин (получено отсечением от фамилии Репнин) — поэт и публицист, среди источников вдохновения отмечена была и просветительская философия, в частности идеи Гольбаха, Монтескье, и Иван Иванович Бецкой (производное от фамилии Трубецкой) — личный секретарь императрицы Екатерины II, проявивший себя и на педагогическом поприще, опираясь на идеи эпохи Просвещения.
В оде «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы» Ломоносова было заявлено: «Может собственных Платонов / И быстрых разумов Невтонов / Российская земля рождать.» О том, сколько народилось в нашем отечестве «Платонов», разговор отдельный, сейчас же посмотрим на носителей этого имени в российской культуре, называемых Платонами не метафорически, не в уподоблении поэтическом древнегреческому мыслителю за заслуги в области метафизики, а нареченных и оформленных так в метрических документах от рождения.
В «Горе от ума» Грибоедова среди прочих действующих лиц — Платон Михайлович, о котором жена его, Наталья Дмитриевна, сообщает Чацкому: «Платон Михайлыч мой к занятьям склонен разным / Которых нет теперь — к ученьям и смотрам, / К манежу... иногда скучает по утрам. а также, что Платон Михайлыч мой здоровьем очень слаб. / Все рюматизм и головные боли.» Явное горе
от ума (отличающегося органической неспособностью к системности) претерпевал Платон Акимович Лукашевич — этнограф и лингвист-любитель. Он учился в Нежинской гимназии, где общался и с Гоголем (тогда еще Яновским), которому он не уступал в фантазиях, только не в прозе, а в области науки. Так, Платон Лукашевич утверждал, что языком первобытного мира был славянский язык, но затем наступило «чаромутие», отчего образовались «чаромутные» языки, делившиеся на славянскую, славяно-кал-мыкскую или монгольскую, славяно-китайскую, славяно-африканскую и славяно-американскую ветви. В словах других языков он искал и находил скрытые славянские корни, превосходя при этом в этимологических фантазиях автора «Семирамиды» Хомякова. Самобытный метод Платона Лукашевича позволил ему рассмотреть в степях Монголии следы «старых логовищ некогда кочевавшего милого французского народа».
В фонде Инсарского уездного предводителя дворянства Пензенской губернии сохранилось описание имений заимщиков, и среди них одно принадлежит действительному статскому советнику и кавалеру Платону Богдановичу Огареву — отцу публициста и мыслителя Николая Огарева. Из той поры упоминания заслуживают Платон Васильевич Павлов — общественный деятель и историк, один из организаторов первых воскресных школ в Киеве, который в 1862 в С.-Петербурге прочел публичную лекцию о 1000-летии России, где призвал интеллигенцию к сближению с народом. У наркома просвещения в Советской России А.В. Луначарского был брат, Луначарский Платон Васильевич, врач, доктор медицины, который, по свидетельству В.В. Вересаева, послужил прототипом доктора Розанова в повести «К жизни»3. В Воронеже, в многодетной семье рабочего, слесаря железнодорожных мастерских родился, учился в церковно-приходской школе и в городском училище Андрей Платонович Климентов, ставший известным писателем Андреем Платоновым; а в 1922 г. у него появился сын, нареченный им Платоном. Из лиц, близких к философии по роду занятий, именем Платон наделили Порецкого — Платона Сергеевича — логика, естествоиспытателя, публициста. Ну а среди лиц, профессионально далеких от философии, но оказавших на нее сильнейшее влияние (что не под силам было тому же Порецкому), следует отметить князя Платона Александровича Ширинского-Шихматова, министра народного просвещения (с 1849 г.). Свое убеждение он выразил кратко, но предельно понятно: «.польза от философии не доказана, а вред от нее возможен», а потому в июне 1850 г. было опубли-
3 Викентий Викентьевич Вересаев. К жизни (Повесть). Написана в 1908 г., опубликована в журнале «Современный мир» (1909, № 1—3).
ковано Высочайшее повеление Императора об ограничении преподавания философии логикой и психологией с возложением чтения оных на профессора богословия.
Среди лиц духовного звания и вида деятельности Платонов и Платоновых обнаружилось особенно много, повсеместно создающих, после вступления в брак, соответствующие имена, отчества и фамилии. Если даже бегло посмотреть на список выпускников Московской духовной академии, то можно встретить, например, за 1814—1818 гг. среди магистров Платона Доброхотова и Алексея Платонова, а среди «кандидатов» — Платоновых Никиту да Ивана; II выпуск 1816—1820 гг. дает магистров Петра Казанского, с переходом в монашество взявшего имя Платон, Трофима Платонова. И таких вот Платонов и Платоновых среди выпускников было множество! При этом среди них почему-то нет ни одного с именем Сократа! Среди окончивших Казанскую духовную академию выпуск 1870 г. дает «кандидатов» Платона Ивановича Максимова, 1881 г. — Михаила Платоновича Малицкого, 1889 г. — Александра Платоновича Малиновского, 1892 г. — Тихона Платоновича Березина, 1899 г. — Дмитриева Платона Павловича. Среди окончивших Костромскую духовную семинарию в выпуске 1816 г. числится Платон Актов, 1820 г. — Платон Победимский, а в 1838 г. мы имеем совсем уникальный случай, встретив среди семинаристов своеобразное удвоение имени — Платона Платонова!
И так везде, в семинариях и Академиях, помимо Платонов, встречались сотни Платоновых. Впрочем, наречение Платоном еще не означало неизбежного прибавления ума. Зато мы знаем особого рода личностей, отличительным признаком которых являлась вторая, дополнительная к уже имеющейся фамилии — Платонов. Когда-то Петр Данилов, что родился в 1737 г., после домашнего обучения поступил в Коломенскую семинарию, оттуда перевелся в Славяно-греко-латинскую академию, где принял фамилию Левшин. В 1756 г. его перевели в Троицкую семинарию учителем риторики, где он принял монашество уже с именем Платона. В должности директора и протектора Славяно-греко-латинской академии (преобразованной в 1814 г. в Московскую духовную академию) в 1789 г. он организовал особое накопление, за счет процентов с которого могли содержаться в академии пять студентов из числа бедных, но талантливых юношей. Эти студенты в честь учредителя «вспоможения» именовались «платониками», добавляя официально к своей фамилии вторую — Платонов. Среди «платоников» наибольшую известность приобрел Виктор Дмитриевич Кудрявцев-Платонов, представитель философского теизма. Известен также Н.П. Гиляров-Платонов. ^чеба в духовной школе дала ему сначала фамилию «Гиляров» (от латинского слова, обозначающего
«радость», «веселье», «веселы»), затем к ней присоединилась и вторая фамилия, ставшая аналогом научного звания, ученой степени.
В связи с философическими фамилиями заслуживает внимания издание Козловым с 1888 г. журнала «Свое Слово» (№ 1—5), основу номеров которого составляли «Беседы с петербургским Сократом». Повествование велось от лица Платона Калужского, но среди персонажей особо выделялся Сократ, главное действующее лицо «Бесед». Этот Сократ, обретавший на воображаемых берегах Невы, выражал мысли самого автора, а большинство остальных персонажей он заимствовал. из романа Достоевского «Братья Карамазовы».
Применение имен и фамилий именитых мыслителей использовалось нашими философами и как прием в оформлении речи, и для украшения письма, их пускали в оборот при поиске достойного уподобления, сопоставления, безупречного эпитета. Помимо частых уподоблений одних процессов (и объектов) другим, допускаемых философами, богословами, учеными при объяснении сути рассматриваемых ими явлений, мы также встретим и множество примеров уподобления личностей, когда в человеке обнаруживают его подобие другой, безусловно выдающейся персоне (как реальной, так и мифической). Относительно этой страсти к уподоблениям, широко распространенной в философском сообществе, И. И. Лапшин в одной из своих работ, обильно используя реалии европейской школы, особо выделил поверхностные сближения типа «Мэн-де-Биран = французский Кант или: Гераклит = Шопенгауэр древности и т.п.» [И.И. Лапшын, 1999, с. 176]. Впрочем, подобными сведениями имен к именам наполнена и история философии в России. Часто они привлекательны, придуманы по ходу, другие хоть и для красоты слога, зато сказаны искренне. При этом поводы оказывались самые разные: полемика, критика, юбилейная дата, желание понравиться, некролог...
Эллада проявлялась в России с давних времен и в самых разных ситуациях, во всевозможных сопоставлениях с ее институциями и личностями. Так, греческие «персонажи» мелькают, среди прочих, в «Дворянском гнезде» Тургенева: «Скажи лучше, — замечает Лав-рецкий (глава 25), — что делать, а не бранись, Демосфен полтавский!» Апполон Григорьев назвал свои заметки «Листками из рукописи скитающегося софиста» [Ап. Григорьев, 1980].
Влияние античности сказывалось даже на стиле репортеров российских газет: так, «Московский листок» в апреле 1902 г. сообщал, что во дворе дома Альянова на Большой Сухаревской площади задержали забравшегося в пустую бочку на ночлег какого-то человека, который назвался крестьянином Яковом Тепловым, не имеющим пристанища и паспорта, так что «нового Диогена» отправили в участок... Диогену в отрочестве подражал граф Лев Толстой, также
позже зажегший «фонарь» и отправившийся на поиски настоящего человека в толпе людей, да так и не найдя его, все же уподобился своими современниками другому античному мыслителю, о чем скажем чуть позже. Встречал в своей жизни «Диогена» и церковный деятель, богослов, митрополит Евлогий (Георгиевский): «В младших классах, — вспоминал он, — преподавал молодой семинарист, способный, образованный, мой товарищ по семинарии, настоящий Диоген: нечищеный, неприглядный, грязный — сапоги о ваксе забыли... Он безжалостно допекал детей единицами» [Путь моей жизни., 1947]. «Диогеном девятнадцатого столетия» назвал своего отца в первой книге мемуарной трилогии («На рубеже двух столетий») Андрей Белый, нашедший сходство его и с личностью Сократа: «.я не видывал никого проще его; мне порою его хотелося защитить от других, не простых, мещан быта; они видели в его простоте нечто, ронявшее его в их глазах; и хихикали за спиною у этого Сократа, а подчас и Диогена девятнадцатого столетия; с уважением разговаривал он — с полотером, с кухаркой, с извозчиком — о полотерной, кухарочьей, извозчичьей жизни; простые люди души в нем не чаяли».
Конечно же, нельзя было в подобных сравнениях нашим философам пройти мимо таких фигур Античности, как Сократ и Платон. Сопоставления с ними своих современников — частый прием, причем используемый по всякому поводу, начиная от застольных речей и заканчивая кладбищенскими эпитафиями. Титулы «русский Сократ» и «русский Платон» присваивались представителям самых разных направлений отечественной философии. С деятельностью Сократа сравнивал философскую активность своего отца — А.А. Козлова — С.А. Аскольдов, а В.Ф. Эрн в статье «Нечто о Логосе, русской философии и ее научности» (1910) первый из указанных эпитетов применил к Сковороде, второй — к Соловьеву: «Принципиальным онтологизмом проникнуто как изумительно цельное мировоззрение "русского Сократа" Г.С. Сковороды, так и всеобъемлющее, универсальное миросозерцание "русского Платона" — В.С. Соловьева» [В.Ф. Эрн, 1991, с. 89]. Самого Сковороду довольно часто уподобляли Сократу, чему он сам отчасти оказался причастен. «Некоторые из современников Сковороды сравнивали его с Ломоносовым, — писал в 1894 г. Стеллецкий, — но от этого сравнения сам он благоразумно отказывался. «Меня, — говорил Сковорода, — хотят мерить Ломоносовым, как будто Ломоносов — казенная сажень, которою также всякого должно мерить, как портной одним аршином мерит и парчу, и шелковую материю, и рядину. Прошу господ не закрывать мне своих восковых чучел, я ваяю не из воску, а из меди и камня» [Н. Стеллецкий, 1894]. Ближе к истине, замечает Стеллецкий, оказывались те из современников,
которые называли Сковороду русским Сократом, «ибо он и сам избрал в образец своей деятельности Сократа». В 1894 г. в «Киевской старине» появилась статья Зеленогорского «Философия Г.С. Сковороды, украинского философа 18-го столетия»4. Григория Саввича называли «народным философом», «философом из народа», а кто и «украинским Сократом» [Б. Никольский, 1894, № 2, 3, 6]. Как бы то ни было, но в итоге всех возможных сопоставлений статус Сковороды вырос настолько, что почетно стало уже сопоставлять кого-либо и с ним самим. А потому, оценивая заслуги культуролога и религиозного философа Золотарева5, С.А. Асколь-дов отметил, что тот не просто «лучший из умов», а «второе изданье Сковороды».
Неформального титула «российского Сократа» однажды удостоился даже обер-прокурор Св. Синода! Так в «Некрологе» по поводу его смерти было напомнено, что в духовной литературе Победоносцева назвали «российским Сократом». «В самом деле, — продолжает автор некролога, — что такое был Сократ для греческих народностей? Сократовское "познай самого себя", как известно, сделалось жизненным началом классического развития как греческих, так и многих других народностей. Равно как и другие классические выражения греческого мудреца — "не хорошо многоначалие, один должен быть начальником" — углубило общечеловеческое сознание, привело разрозненные греческие народности к созданию национального единства и улучшало ход дальнейшего гражданского и политического развития их. Нечто подобное или аналогичное сделал для нас и наш русский Сократ, К.П. Победоносцев» (Вера и Разум, 1907, № 6, с. 713—714). Но спустя всего лишь год поэт Блок открыто в печати назовет сановного Сократа «старым упырем»! А вот после смерти апологета «общего дела» Н.Ф. Федорова в статье «Загадочный мыслитель» (1908) С.Н. Булгаков назовет его «московским Сократом». Ну а В.Н. Ильин двадцать лет спустя утверждал, что в лице Федорова «во второй раз человечество увидело Сократа, т.е. человека, за которым уже кончаются возможности тварные и начинается боготварность» [В.Н. Ильин, 1929, с. 20]. Тот же Ильин, впрочем, сравнил с Сократом еще одного отечественного мыслителя. «Как тут не вспомнить, — писал Владимир Николаевич, — о Сократе наших дней — о художнике и моралисте наших времен,
4 Перепечатано в «Вопросах философии и психологии» (кн. 23 и 24). «Сковорода не ограничился одной сократической деятельностью, — писал Зеленогор-ский, — он не только подготовлял появление национальной философии, но и сам представил опыт систематически развитого философского миросозерцания» (с. 72).
5 Алексей Алексеевич Золотарев (1879—1950) — писатель-прозаик, литературный критик и публицист, видный общественный деятель в Рыбинске, снискавший репутацию одного из лучших в России краеведов.
о Льве Николаевиче Толстом?» Примечательно, что дальнейшее развитие мысли на основе такого эпитета доводит Ильина до провозглашения уже эпитафии другому мыслителю — Соловьеву: «Какая поразительная и многосторонняя аналогия! Вместе с тем заостряется противостояние и одновременно внутренняя аналогия таких двух "художников этической проблемы", как Сократ с Платоном и Ницше и Толстой, между которыми, как между двумя жерновами, оказался измолот Владимир Соловьев с его очень хорошо и академически написанным очень банальным "Оправданием добра"» [В.Н. Ильин, 2000, с. 227]. Но чаще всего современники называли Льва Толстого «яснополянским Сократом» (а вот жену его уподобили Ксантиппе, и не из потребности формального сходства, не ради эстетической симметрии, когда у всякого нового «Сократа» (русского или украинского) непременно должна быть своя «Ксантиппа», а исходя из оценки роли Софьи Андреевны в семейной жизни, чему посвящена была целая книга (!) одного из современников). Повод сравнить себя с Сократом нашли даже представители русской социал-демократии. Так, Л.И. Аксельрод выразила убеждение, что распространенный среди немецких политиков термин «нравственный гений» применим в первую очередь и к Вере Засулич, которую она определила «Сократом русской социал-демократии» [Л.И. Аксельрод, 1925, с. 45].
Не меньшее влияние, чем Античность, на ход русской мысли оказали и другие этапы эволюции мировой мысли, в частности Просвещение. К примеру, И.Д. Ертов, с юности увлекшийся французскими мыслителями, свою жизнь описал в повести «Русский Кандид, или Простодушный. Историческая повесть протекшего времени» (СПб., 1833). С другим просветителем, только уже немецким, сопоставили Белинского, уподобленного Тургеневым «русскому Лессингу» [В.Г. Белинский в воспоминаниях современников, 1977, с. 490]. Безусловными образцами подражания (и объектами уподобления) были и долгое время оставались все представители немецкой классической философии, так что Иван Шмелев в письме к Ивану Ильину даже в 1933 г. замечал: «Ведь Вы же были — и есть — русский Фихте»6. А в 1911 г. А.А. Измайлов в статье «Вифлеем или Голгофа?» провозгласил, что «последний и совершеннейший выразитель антихристианской культуры — Ницше на Западе, а у нас, в России, почти с теми же откровениями — В.В. Розанов, русский Ницше» [В.В. Розанов: Pro et contra, 1995, кн. 2, с. 81]. Другие «русским Ницше» у нас считали Константина Леонтьева [С.Л. Франк, 1996], ну а Г. Мейер такого типа нашел лишь среди литературных
6 «...гражданин, учитель, философ, — не люблю это словцо, — мыслитель-водитель, пророк!» [И.А. Ильин, 2000, с. 479].
персонажей: «Свидригайлов — русский ницшеанец не по идеям, которые он вообще презирал, но что гораздо важнее, по мирочув-ствию и мировосприятию» [Г. Мейер, 1967, с. 508]. Тот же Розанов, представший для одних «русским Ницше», для других является уже в образе Пикассо: «Розанов, — писал В.Н. Ильин, — есть удавшийся футурист, удавшийся Пикассо русской культуры и русской философии, равно как и русской религиозной метафизики» [В.Н. Ильин, 1995, кн. 2, с. 411].
Нетривиальным в своем сравнении отечественных философов оказался и Александр Никольский, в 1902 г. подведший итог творчеству Соловьева: «христианствующую философию» Соловьева он приравнивает к самым выдающимся церковно-историческим явлениям и на этом основании уподобляет его Оригену [см.: А. Никольский, 1902, №№ 10—19, 23—24]. Зато Ю. Иваск находит черты Оригена в другом российском философе: «Флоренский — это новый гностик, новый Ориген (хотя идеологически он его осуждал)» [Ю. Иваск, 1995, кн. 2, с. 401]. Ну а когда к юбилейному году (2007) в России сняли фильм о жизненном и творческом пути Флоренского, то его назвали «Русский Леонардо». В свою очередь Константин Леонтьев в Соловьеве видел Аякса «мистической и философской мысли»7.
Но все уподобления наших мыслителей именитым философам, одновременно показывая количество значимых современников, число достойных подражания, выражая порядок вещей и явлений интеллектуального плана, в итоге подводили к необходимости определения не только равенства другим, но и первенства среди своих. Из множества эпитетов обращают на себя внимание и те, что возникали при помощи числительного «первый»: «первый русский философ». Эпитеты подобного рода — неизбежный «продукт» любого историка философии, вынужденного отвечать в своем исследовании на вопрос: «с кого и с чего начиналось философствование?»
Среди кандидатур на эту роль выдвигались, например, Кирилл, митрополит Киевский (XIII в.) — грек, прибывший из Никеи, прозванный у нас философом и летописцем, отмеченный как «учителен зело и хитр ученью божественных книг», «разумлив божественному писанью». Согласно Зеньковскому, первым русским философом на Руси «в точном смысле этого слова» можно назвать Сковороду [В.В Зеньковский, 2001, С. 65]. Начало самостоятельной философской мысли в России XIX в. связано, как считает Лос-ский, с именами славянофилов Хомякова и Киреевского, а значит, они — первые философы. С другой стороны, не кто иной, как Вла-
7 «.такого Аякса мистической и философской мысли, как Владимир Соловьёв!». «Над могилой Пазухина» [К. Леонтьев, 1996, с. 678].
димир Соловьев, «был первым, кому выпала честь создания системы христианской философии в духе идей Киреевского и Хомякова» [Н.О. Лосский, 1994, с. 18]. Для кого-то первым русским философом виделся автор «философических писем», другие на это место ставили сочинителя «Слова о Законе и Благодати», и если собрать всех «первых», заявленных в разных текстах исследователей философской мысли в России, то таковых наберется дюжина.
Закрывая тему именований и основанных на них эпитетов, не ввязываясь в дискуссию по поводу определения «первого», употребим еще один чисто технический, казалось бы, термин, а именно «русский философ». Иной философ по своему происхождению мог бы быть и другого рода или племени и, имея после появления на свет соответствующую по звучанию метрическую запись и таким же, с обыденной точки зрения, оставляя мир, лишь за свой образ мыслей, благодаря только интеллектуальной деятельности удостаивался эпитета «русский философ».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
АксельродЛ.И. Эподы и воспоминания. Л., 1925.
Белый А. Между двух революций. М., 1990.
В.Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977.
ВанеевА.А. В память о Л.П. Карсавине. Брюссель, 1990.
В.В. Розанов: Pro et contra: Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 1995. Кн. 2.
Глаголев С.С. Протоиерей Ф.А. Голубинский, его жизнь и деятельность. Сергиев Посад, 1898.
Глаголев С.С. Протоиерей Ф.А. Голубинский как православно-христианский философ // Вера и Разум. 1898. № 3.
Гершензон Н.М. Первые шаги жизненного пути (воспоминания дочери Михаила Гершензона). М., 2000.
ГригорьевАп. Воспоминания. Л., 1980.
Данилевский Н.Я. Дарвинизм: критическое исследование. СПб., 1885. Т. I. Ч. 1.
Зеньковский В.В. История русской философии. М., 2001.
Иваск Ю. Розанов и о. Павел Флоренский (1956) // В.В. Розанов: Pro et contra: Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 1995. Кн. 2..
Ильин В.Н. О религиозном и философском мировоззрении Н.Ф. Федорова // Евразийский сборник. Прага, 1929. Кн. 6.
Ильин В.Н. Стилизация и стиль: Ремизов и Розанов (1964) // В.В. Розанов: Pro et contra: Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 1995. Кн. 2.
Ильин В.Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб., 2000.
Ильин И.А. Переписка двух Иванов (1927—1934). М., 2000.
Лапшин И.И. Философия изобретения и изобретение в философии: Введение в историю философии. М., 1999.
Леонтьев К. Восток, Россия и славянство. М., 1996.
Лосский Б.Н. Наша семья в пору лихолетия 1914—1922 // Минувшее. М.; СПб., 1993. Вып. 12.
Лосский Н.О. История русской философии. М., 1994.
Мейер Г. Свет в ночи (о «Преступлении и наказании»). Frankfurt/Main, 1967.
Никольский Б.Г. С. Сковорода, философ, украинский Сократ // Исторический вестник. 1894. № 2, 3, 6.
Никольский А. Русский Ориген XIX века Вл.С. Соловьев (его философские, богословские и общественно-исторические произведения, их критика и опыт выяснения общего характера и значения его философии // Вера и Разум. 1902. № 10—19, 23—24.
Путь моей жизни: Воспоминания Митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. 1л. 5. В миру (1892—1894). Париж, 1947. (репринтное издание: М., 1994).
Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995.
Стеллецкий Н. Странствующий украинский философ Г.С. Сковорода. Киев, 1894.
У Троицы в Академии. Сергиев Посад, 1914.
Франк С.Л. Константин Леонтьев, Русский Ницше (1928—1929) // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996.
Эрн В.Ф. Григорий Саввич Сковорода: жизнь и учение. М., 1912.
Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991.
