CC BY
112
РАЗДЕЛ 1 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
PART 1 PHILOLOGICAL SCIENCES
К 155-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОГО РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ И ДРАМАТУРГА А. П. ЧЕХОВА
Я думаю, что если бы мне прожить ещё 40 лет и во все эти сорок лет читать, читать и читать, и учиться писать талантливо, т. е. коротко, то через 40 лет я выпалил бы во всех вас из такой большой пушки, что задрожали бы небеса.
А. П. Чехов. Из письма А. С. Суворину, 8 апреля 1889 года
29 января 2015 года исполнилось 155 лет со дня рождения замечательного русского писателя, чьё творчество удивительно созвучно нашему времени, который сочетал талант юмориста с потрясающей скромностью и человечностью, чья драматургия не покидает мировых сценических площадок уже более ста лет, чья проза настолько многообразна, что остается неисчерпаемым источником находок для научного поиска.
Этой юбилейной дате посвящены статьи омских филологов, в которых рассматривается поэтика прозы А. П. Чехова, её философская специфика, литературная критика о творчестве писателя и драматурга и рецепция его театра в постановках XX и XXI веков.
УДК 82-091 Б01 10.17238/188П1998-5320.2016.25.10
Е. А. Акелькина,
Омский региональный научно-исследовательский Центр изучения творчества Ф. М. Достоевского
ФИЛОСОФСКИЕ ЧЕРТЫ В ПОВЕСТВОВАНИИ РОЖДЕСТВЕНСКОГО РАССКАЗА А. П. ЧЕХОВА «ВАНЬКА» (1886)
Эта статья анализирует повествование рождественского рассказа А. П. Чехова «Ванька» согласно его философским чертам.
Ключевые слова: повествование, анализ, рождественский рассказ, философские черты.
В творчестве А. П. Чехова каждый десятый рассказ связан с православными праздниками (Рождеством, Крещением, Пасхой, Святками). Именно в этих «праздничных» рассказах обыденная жизнь как бы увидена с точки зрения вечности, самовыявления смысла бытия. И хотя до 1886 года рождественские рассказы являлись собственно художественными произведениями, но в них прослеживается усиление условности, обобщённости, резкого роста черт философичности.
В рождественских рассказах А. П. Чехова актуализируются такие философские черты, как повышенная символичность, ассоциативность, значимые повторяющиеся мотивы, цитаты, реминисценции, детали быта, способствующие интуитивному постижению целостности бытия.
В анализируемом рассказе тайна мироздания постигается напряжённым личностным переживанием повествователя, вопрошающего целое об индивидуальной судьбе ребёнка.
25 декабря 1886 года в «Петербургской газете» (354) был напечатан рассказ «Ванька», один из первых традиционных рождественских рассказов А. П. Чехова. В нём тема детской судьбы и детских обид становится призмой, через которую рассмотрено тотальное неблагополучие жизни. Стоит заметить, что в повествовании фактически не воплощена точка зрения ребёнка, нет собственного детского видения, детского сознания (как у Л. Н. Толстого, С. Т. Аксакова, Ф. М. Достоевского, В. Г. Короленко), а есть только знак на это, который дал автор. Ванька Жуков, десятилетний мальчик, пишущий письмо деду о своих обидах и просьбах в ночь под Рождество, увиден извне сочувствующим, понимающим взглядом взрослого повествователя. Стилевой приём введения речи героя в речь повествователя призван снять границу между языком субъекта рассказа и героя, преодолеть иерархическую дистанцию между ними: созданы речевые сферы повествователя и героев (Ваньки, деда, других персонажей), во всех речевых сферах есть общие символические выражения, через которые как бы прокладывает себе дорогу не выговариваемый и прямо повествователем не называемый смысл происходящего. Так, с первых фраз рассказа возникает универсальная семантическая оппозиция внутри текста сон - бодрствование («...в ночь перед Рождеством мальчик не ложился спать - убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал <.> Ему снилась печка. »; «днём он (дед) спит, ночью ходит вокруг усадьбы»), сопрягающая понятия осознания всего происходящего и гармонического иллюзорного разрешения безвыходной ситуации в сладких грёзах ребёнка. Она включается в более широкий контекст традиционных реалий рождественского рассказа, где сон и явь взаимоподвижны, меняются местами и служат своеобразным инструментом обнаружения единства реального и снящегося, фактического и воображаемого.
Перед нами, поворачиваясь разными семантическими гранями, развёртывается древнейшая философема мировой культуры «жизнь есть сон», ведь в воспоминаниях Ваньки Жукова утопически прекрасная деревенская жизнь обладает, несомненно, большей реалистичностью, чем его сегодняшние мучения у сапожника. Однако такова его жизнь в воспоминаниях, грёзах и мечтаниях, которая контрастирует с ужасом учения у сапожника. А ведь именно к прежней деревенской жизни он мечтает вернуться в рождественскую ночь, когда сбывается всё заветное и желаемое.
Если бы перед нами был канонический рождественский рассказ, то в финале желание несчастного ребёнка должно было бы исполниться чудесным образом, помощь прийти, мольба должна была быть услышана. А. П. Чехов намечает возможность осуществления мечты Ваньки Жукова лишь в заключительном сне как знак одной (в данном случае, рождественской) истории, однако в речи повествователя заложена и просвечивает иная жанровая тенденция бытописательского рассказа с равно возможным трагическим исходом. Несомненно, описание Ванькой ужасов своего учения у сапожника для него самого переживается как антитеза доброй и прекрасной деревенской жизни, к которой он хотел бы вернуться. Однако у А. П. Чехова в речь взрослого повествователя вводятся слова Ваньки, эмоциональные детали его восприятия для того, чтобы постоянно поддерживать ощущение разницы кругозоров ребёнка и взрослого. Повествование начинается эпизодом, где Ванька дан извне, потом в первом же абзаце умело стилизованного повествователем письма к деду читатель погружается в мир чувств ребёнка, как бы штампованно и стереотипно они ни выражались. Казалось бы, автор направляет читателя в мир чувств ребёнка, однако первый же абзац ванькиного письма прерывается предельно расширяющим смысловое пространство эпизодом.
«Ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых» [3, с. 584].
Чехов создаёт здесь ассоциативный контекст огромной ёмкости и многозначности, каждое слово выводится энергетикой повествователя за пределы конкретно-бытового значения, внутреннее сцепление и взаимоотсветы слов превращают предметно-изобразительные обороты в сквозные символи-ко-философские архетипы и архетипические мотивы (свет - тьма, день - ночь, жизнь - смерть). Эти интуитивно фиксируемые сознанием читателя семантические повороты позволяют связать сознание и томление Ваньки Жукова по лучшей судьбе с общей человеческой долей блуждать в потёмках, быть отражением хаоса и неблагополучия мира, балансировать на грани жизни и смерти.
Метафорический оборот о мелькании отражения его свечи в тёмном окне сбивает и универсализирует бытовую ситуацию рассказа, недомонстративно переводя её в философский, объединяющий
человека и природу план. Настойчивые повторы, казалось бы, случайных рядов слов («живо вообразил», «господ Живаревых», «всегда оживал», «когда ещё жива была Ванькина мать», «пропащая моя жизнь» или «пороли до полусмерти», «а то помру», «просто смерть одна», «который из них (елок) помирать, а помрёшь, стану за упокой души молиться», «Пелагея умерла») создают те полюса бытия, между которыми движется жизнь как органическое единство, художник же осмысляет её сущность и место человека в ней. О подобном примере справедливо сказано у современного исследователя творчества писателя: «Принцип повтора, ситуационного варьирования наглядно присутствует у Чехова не только на уровне конкретного произведения, но и мира в целом. Отдельный чеховский текст, подобно лучу света, выхватывает, выдвигает на первый план какой-то характер, ситуацию, идею и т. д. <...> На периферии повествования, в микросюжетах, эпизодических персонажах узнаётся то, что станет центральным в следующих произведениях или было таковым ранее, когда луч света падал на соседний участок бытия. <...> Линейная (хронологическая) последовательность произведений обеспечивается "цельным и полнокровным" образом мира. Многочисленные и многообразные повторы - структурные признаки такой целостности» [2, с. 31-32].
Таким образом, философичность в художественных рассказах Чехова творится как особая манера повествования за счёт усиления «условности» художественных приёмов и повышенной аналитичности изображения, которая помогает осмыслить сущность мира и роль человека в нём. Чеховский повествователь изображает любое явление как единичное и как всеобщее одновременно. Принято думать, что в рассказе «Ванька» автор обличает конкретных притеснителей ребёнка: хозяина, хозяйку и подмастерьев, однако в речевой стихии взрослого повествователя течение рассказа об идиллии деревенской жизни Ваньки прерывается вдруг толчками, перебоями тона, неувязками, вроде пустякового характера. В воспоминаниях Ваньки о деревенских собаках Каштанке и Вьюне вдруг начинают звучать не просто взрослые, но торгово-деловые обороты, буднично оркеструющие обыденно-жуткие подробности расправы с Вьюном («Ему уже не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал» [3, с. 587]). Эта фраза о «живучести» Вьюна неожиданно рифмуется с концовкой Ванькиного письма: «Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой. » Ведь мальчик заклинает деда «увези меня отсюда, а то помру» [3, с. 586], а в финале его счастливого сна рядом с дедом опять-таки не случайно «около печи ходит Вьюн и вертит хвостом.».
Вообще здесь из отдельных деталей вырастает ёмкое обобщение-предостережение от неправильного одностороннего понимания хода жизни. Нет кошмаров московского и идиллии деревенской в рассказе, вся ванькина и дедова жизнь исполнены мельтешения, суеты и вопиющего неразличения добра и зла, и нет надежды на исполнение желания ребёнка не потому, что адрес неправильный и письмо не дойдет до дедушки, а потому, что бессмыслица и безответность всей их жизни, увы, тотальна и неизменна. Вряд ли юркий и подвижный старикашка с «вечно смеющимся лицом и пьяными глазами», балагурящий с дворней и косвенно участвовавший в том, как после смерти матери «сироту Ваньку спровадили в Москву к сапожнику Аляхину» [3, с. 584, 587], захочет и сможет чем-то помочь мальчику. Повествователь в ходе ведения рассказа множит шероховатости и несообразности бессмысленной осколочной жизни, эта позиция «беспристрастного свидетеля» порой вводит в заблуждение читателя. Самые широкие и коренные свойства бытия выявляются через случайное слово героя в не собственно прямой речи повествователя, подключая по ассоциации близкий, родственный материал. Шутка деда, дающего «понюхать табаку и собакам», разрешается фразой «Вьюн. не чихает и вертит хвостом», которая потом завершит сон Ваньки ни о чём, не об избавлении от бед, а просто случайным воспоминанием. Однако истинное разрешение трагизма и бессмыслицы бытия обретается тем, что человеческой суетой не исчерпывается мир. Так, явленная в нескольких предложениях красота мира божьего уравновешивает и даже преодолевает хаос, светит как островок надежды на лучшее.
«А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с её белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребрённые инеем сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...» [3, с. 585].
Финал рассказа «Ванька» оставляет героя на пороге, что с ним будет сюжетно, не столь уж важно. Здесь нет «столкновения точки зрения героя и повествователя», как утверждал Л. С. Левитан [1, с. 45], а есть неопределённый, открытый финал. Всё может быть, жизнь непредсказуема, но область надежд на лучшее связана со сном Ваньки, этот сон-воспоминание даёт не развязку, а момент общения с прежней детской жизнью. Именно бескорыстие сна, его экзистенциальный характер позволяют надеяться на лучшее в плане внутреннего мира ребёнка. Как и полагается в настоящем
рождественском рассказе, мир сегодняшний, как две тысячи лет назад, не слишком приветлив к ребёнку, но именно его присутствие в мире даёт надежду на лучшее. Иллюзорно-воображаемое гармоничное решение финала во сне Ваньки таит в себе потенциальную возможность любого, даже самого неожиданного варианта финала. И в этом его глубина, прелесть и богатство.
Библиографический список
1. Левитан, Л. С. Финал как элемент сюжетно-композиционной системы / Л. С. Левитан // Сюжет и художественная система : межвузовский сборник научных трудов. - Даугавпилс, 1983.
2. Сухих, И. Н. Повторяющиеся мотивы в творчестве Чехова - Чеховиана: Чехов в культуре XX века: Статьи, публикации, эссе / И. Н. Сухих. - М., 1993.
3. Чехов, А. П. Собр. соч. : в 12 т. / А. П. Чехов. - М. : Художественная литература, 1955. - Т. 4.
E. А. Akelkina, Omsk regional research Center for the study of creativity F. M. Dostoevsky
PHILOSOPHICAL FEATURES IN THE NARRATION OF THE CHRISTMAS STORY
«VANKA» BY A. P. CHEKHOV (1886)
This article analyzes the narration of the Christmas story «Vanka» by A. P. Chekhov, according to its philosophical features.
Keywords: narration, analysis, Christmas story, philosophical features.
References
1. Levitan, L. S. As the final element of plot and compositional system. Sjuzhet i hudozhestvennaja sistema. -Daugavpils, 1983.
2. Suhih, I. N. Povtorjajushhiesja motivy v tvorchestve Chehova - Chehoviana: Chehov v kul'ture HH veka: Stat'i, publikacii, jesse [Recurring motifs in the works of Chekhov - Chekhoviana: Chekhov in the culture of XX century: Articles, publications, essays]. Moscow, 1993.
3. Chekhov A. P. Sobranie sochinenij : v 12 tomah [Collected works in 12 volumes]. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura, 1955. V. 4.
© Е. А. Акелькина, 2016
Автор статьи - Елена Алексеевна Акелькина, доктор филологических наук, профессор, Омский региональный научно-исследовательский Центр изучения творчества Ф. М. Достоевского.
Рецензенты:
А. Э. Еремеев, доктор филологических наук, профессор, ректор Омской гуманитарной академии.
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры русской и зарубежной литературы
Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского.
УДК 82-2 DOI 10.17238^П1998-5320.2016.25Л3
Е. В. Киричук,
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского СОВРЕМЕННЫЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ПЬЕС А. П. ЧЕХОВА
В статье рассматриваются особенности современных интерпретаций пьес А. П. Чехова. В театре XXI века преобладают авангардные постановки его драматургии. Яркое новаторство Л. Додина, Д. Дон-неллана, Э. Някрошюса позволяет создать прецедент режиссёрского чтения чеховской драматургии. Ключевые слова: драма, театр, премьера, персонаж, режиссёр, интерпретация.
Открытие А. П. Чехова как драматурга принадлежит, без сомнения, великому русскому режиссёру К. С. Станиславскому (Алексееву). Известно, что театральные премьеры пьес А. П. Чехова не всегда были удачными. Но 17 декабря 1898 года состоялась первая триумфальная премьера
