CC BY
77
УДК 821.161.1
А. Э. ЕРЕМЕЕВ,
д-р филол. наук, профессор
НОУ ВПО «ОмГА»
РУССКАЯ ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА. ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИЗУЧЕНИЯ
Рецензия на книгу Е. А. Акелькиной «В поисках цельности духа, Бога и вечности (Пути развития русской философской прозы конца XIX века)». Омск: Изд-во Омского государственного университета, 1998. 222 с.
Книга Е. А. Акелькиной посвящена малоизученной проблеме исследования философской прозы в русском литературном процессе конца XIX столетия, что уже само по себе представляет определенную новизну и актуальность.
В отечественном литературоведении вопрос об особой содержательности философской критики, поэзии и прозы в 20-30-е годы XIX века выдвигался уже как наиболее актуальный (Ю.В. Манн, Е.А. Маймин и т.д.). Бытует мнение, что философская проза 20-30-х годов XIX века (имеется в виду проза в первую очередь любомудров, Н.В. Станкевича, раннего А.И. Герцена), пройдя свой достаточно короткий путь становления и развития, «умерла», подготовив рождение собственно художественной прозы второй и третьей трети XIX века, которая выдвинула такие имена, как Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов.
Многим исследователям по сегодняшний день философская проза видится как нехудожественная, далекая от магистральных поисков русской прозы в обретении формы повествования, адекватной потребностям времени.
Монография Е.А. Акелькиной позволяет проследить динамику развития философской прозы в русской литературе на различных ее этапах. Ставя акцент на исследовании этого феномена на рубеже XIX - XX вв., а именно последней четверти века XIX, на трансформации жанровых и повествовательных форм, исследовательница обоснованно доказывает существование философской художественной прозы как некой действительности с качественно иными принципами освоения бытия, сыгравшими важную роль в русском реализме. В этой связи анализируются малоизученные или не введенные в широкий исследовательский контекст «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского, «Стихотворения в прозе» И.С. Тургенева, «Остров Сахалин» и цикл «Из Сибири» А.П. Чехова, проза М.Е. Салтыкова-Щедрина, В.М. Гаршина, В.Г. Короленко.
Несомненное достоинство исследования, его актуальная новизна заключается в том, что автор восполняет существенные пробелы, направляет свое внимание к малоизученным или вовсе не исследованным сторонам прозы конца XIX века, рассматривая философскую прозу этого периода как цельное явление. В центре работы оказываются не философские или культурологические (хотя и о них, естественно, по мере необходимости идет речь), а собственно литературоведческие, эстетические аспекты.
Еще одной очень важной особенностью данной работы является глубокая и достаточно сложная исследовательская рефлексия над словом - над различными фазисами, направлениями, формами словесной активности, что, в свою очередь, выводит исследовательницу к новым познавательным горизонтам: в сфере необходимой компетенции теперь оказываются вопросы метафизического и религиозного порядка.
Вообще, вряд ли возможно сегодня сколько-нибудь серьезное филологическое суждение, которое будучи развернуто вполне, не занимало бы определенной философской позиции, что отчетливо прозревается в работе Е.А. Акелькиной.
Методологическая база монографии зиждется на глубоко продуманном отборе принципов исследования и их теоретической согласованности. Исследовательницу интересует изучение не просто качественно нового сгущения философичности в русской
прозе 70-80-х годов XIX века, - это, скорее, ретроспективный взгляд с точки зрения опыта XX века.
Философская проза рассматривается как необычный продукт философствования, где главное - не создание произведения, а самодовление личности. В исследовании верно утверждается мысль, «что наиболее общей формой философской прозы является становящаяся реальность личного опыта, постигаемая как нечто целостное»; в центре подобной прозы - человек, ищущий истину в письменной форме, пишущей форме, пишущий о своем поиске истины. Заметим, что собственно художественными являются произведения, форма которых создается из доминирующего образного сознания автора, воздействующие в первую очередь на воображение читателя; но существуют и другие произведения, которые стали предметом анализа исследовательницы, обретающиеся также в сфере эстетического, где авторское сознание не опосредованно, а непосредственно направлено на нравственное начало читателя, на формирование его собственного «Я».
Верно, разделяются понятия «философская проза» и «философичность прозы». «Философичность» рассматривается как тенденция к философско-поэтическому синтезу и относится к области собственно художественности, тогда как «художественная философская проза» осмысляется как понятие жанровое.
Одной из наиболее интересных и потому, может быть, наиболее спорных для малопосвященного читателя является первая глава, где осмысляется философичность русской культуры конца XIX века, которая в искусствоведении определяется как «эпоха русского модерна». В периоде конца XIX в. можно увидеть кризисные явления, связанные с проблемой секуляризма, принципиального отвержения религиозной установки духа, соборности. Эти тенденции особенно отразились в литературе, благодаря нарастающей тенденции, идущей еще от В.Г. Белинского (1840-х годов). Проблема личности, ее взаимоотношений с обществом, Богом начинает вырождаться в плоский гуманизм, просвещенчество и позитивизм, - все это подтачивает даже эстетический момент. Искусство ставится в служебное положение, соборность отвергается, как, впрочем, и Церковь, нарастает переход к атеизму, - а вместе с тем, нарастает горячая и страстная защита «каждого», призыв к преобразованию социальных отношений. Все это вовсе не случайное, а во многом преобладающее положение в русской литературе. И это несмотря на то, что продолжают творить Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой, расцветает талант В.М. Гаршина, А.П. Чехова, В.Г. Короленко.
Мысль о том, что православную идею соборности, ответственности человека перед Богом подхватывают художники абрамцевского кружка, весьма продуктивна; становится системной и несущей истинные размышления о Благовестии Христовой философская мысль. Но нельзя в этой эпохе не видеть кризисность русского национального сознания; именно поэтому в это время столь напряженна и обращена непосредственно к рядовому читателю художественная мысль Достоевского в «Дневнике писателя», философствующим становится художественное сознание Тургенева и Салтыкова-Щедрина. Словом, мысль автора о том, что «главным способом обретения цельности духа, всеединства становится жизнетворчество, осуществлявшееся через бытие частного человека в семье, в создании Дома, Храма... » является весьма привлекательной. Надо только акцентировать внимание на том, что эпоха была кризисной и поиски деятелей культуры, о которых идет речь в книге, носили, в силу сложившихся обстоятельств, глубоко напряженный духовный характер. Что же касается философской прозы, то, как справедливо отмечается в монографии, она явилась «частным проявлением осуществления этой тенденции воцерковления русской культуры». Это способствовало созданию форм художественно-философского синтеза, расцвета промежуточных, переходных жанров философствования: рождественских и пасхальных рассказов, сказок, легенд, фантазий, притч, путевых очерков и т.п.
В монографии впервые изучен уникальный опыт создания философской прозы Достоевским, прослежены основные этапы формирования философской прозы писателя
от «Зимних заметок о летних впечатлениях» и очерка «Маленькие картинки» («В дороге») к художественно-философскому синтезу в «Дневнике писателя» 1876-1877 гг.
Наиболее плодотворными мыслями в этой главе являются следующие:
1. Достоевский антропоцентричен. Нет ничего для писателя дороже и значительнее человека. Человек соткан из противоречий, но он в то же время - абсолютная ценность. Убедительна мысль исследовательницы (анализ очерка «Мужик Марей») о том, с какой глубиной вскрывает Достоевский светлые силы души человеческой, диалектику добра в ней. В этом отношении писатель, конечно, примыкает к исконно православной, святоотеческой антропологии.
2. Важен тезис о направленности авторского сознания в «Дневнике», обнаруживающего созидающуюся целостность духовно-интеллектуального прозрения читателя, стимулируемого волей «писателя».
Читатель Достоевского в «Дневнике» непосредственно становится главным героем: вся творческая мысль автора центростремительными силами движется от него и к нему возвращается. Таким образом, возникает хронотоп изображающего, изображенного и воспринимающего.
Благодаря разрабатываемому Достоевским в русской художественности взаимопроникновению автора-творца и читателя возникает целостность, дающая право на выражение национального сознания самой эпохи с ее философией и взглядом на мир. Таким образом, в прозе Достоевского создается сложный процесс «двустороннего акта познания-проник-новения. Активность познающего и активность открывающегося (диалогичность)» (Бахтин). Достоевский, по мысли автора, становится на позицию открытого диалога с читателем, эпохой.
3. Достоевский вводит условно-биографическое «Я» автора-повествователя, которое и является основным структурным элементом произведения. У него смысловая историческая перспектива остается принципиально открытой, незавершенной, представляет собой разомкнутую целостность, направленную на нравственную потенцию читателя-творца.
Значим вывод, сделанный в работе, о том, что новаторство Достоевского наиболее полно проявилось в рождении новых и уже известных форм философизации слова, в частности остранения, иронии, риторичности, суггестии слова и т.д. Именно эти поиски целостного, синтетического слова найдут свое продолжение и развитие в прозе XX в.
Для полноправного изучения философской прозы исследуемого периода рассматривается формирование философского потенциала в эстетике такого, казалось, традиционно создающего свои произведения в образной системе художника, как Тургенев. Осмысляя «Стихотворения в прозе», итоговую книгу писателя, исследовательница рассматривает эту тенденцию в динамике, начиная от фантазии «Призраки» и повести «Довольно», произведений 1860-х гг. Справедливо замечая открытую дидактичность, Е.А. Акелькина приходит к выводу, что «поиска истины, оцельняющего дух, в этой книге нет», повествователь, мол, только «изрекает истину и воспроизводит состояние души»; исследовательница отказывает автору в присутствии личного выхода к общечеловеческим ценностям.
Автор рассматривает эти опыты как «закономерную неудачу», находя причину в «зараженности» Тургенева западным сознанием его и индивидуализмом; а от этого его «Стихотворения в прозе. Senilia» «открыто и демонстративно философичны».
Трудно принимать такие вердикты, вынесенные в отношении классика русской литературы, именно русской литературы, а не какой-либо иной, европейской. Довольно странен упрек Тургеневу в его европеизме. Исследовательница, делая акцент на одиночестве, беспочвенности, старости, болезнях стоящего перед близкой смертью человека, приходит к выводу, что «ценность веры смутно угадывается, чему свидетельство ряд миниатюр («Xристос», «Молитва», «Монах»)».
Подобные выводы представляются излишне категоричными, а потому спорными. Некорректны сомнения Е.А. Акелькиной в православном веровании русского классика, создавшего «Отцов и детей» (хотелось бы, чтобы исследовательница еще раз обратилась к
финалу этого произведения, и тогда сомнения ее по поводу веры Тургенева развеялись бы).
Думается, при анализе творчества того или иного художника все-таки необходимо учитывать все его творчество, а не только отдельные этапы, от этого выиграет и наука, и мы, читатели.
Что же касается «ужаса бесцельности мира», «неосознанности роли в нем человека», посетивших Тургенева в пору создания «Стихотворений в прозе. Senilia», ставших «закономерной неудачей» автора, «породивших внешнюю риторику, рассудочность, холодность и механистичность умозрения», - именно эти умозаключения вызывают естественное возражение.
Действительно, Тургенев создает цикл риторических произведений. Риторика - это отнюдь не формальная логика (это объяснил еще Аристотель); риторика - это художественная логика. Формальная логика обращается к мысли читателя и слушателя, риторика - к его чувству. Понимая под риторичностью философской прозы не просто «способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета» (Аристотель), но особый подход к обобщению действительности, особую установку и ценностную направленность авторского сознания, которую Аверинцев определил как «риторический рационализм», можно сказать, что именно риторические приемы обеспечивают наиболее убедительное и ясное выражение смысла, закона явления жизни.
В «Стихотворениях в прозе» мы усматриваем не крик растерзанной души, а продуманное художественное построение. Риторические произведения Тургенева не просто «техника слова» мастера слова, манипулирующего сознанием читателя. Здесь предстает жизненная философия писателя, «набор неких средств», с помощью которых он «умыслил» окружающий мир; выделял темы, подтемы, мотивы, развивал и связывал их в гармонические конструкции, «усмиряя» тем самым хаос стихий вокруг себя и хаос страстей внутри себя, выводя читателя к высшему религиозному смыслу. Таким образом, риторика с ее приемами неустранимо опосредует отклик Тургенева на мир и перипетии собственной судьбы, отсюда «рациональность в эмоциях», стремление классифицировать даже свои страдания, вся его систематизирующая и логизирующая поэтика. Риторичность в подобном понимании, конечно, не может служить для читателя признаком легковесности Тургенева, как полагает Е.А. Акелькина.
Анализ «сказок» Салтыкова-Щедрина, философской прозы Гаршина, Короленко более аргументирован и убедителен.
В анализе прозы справедливо указывается, что формы философского обобщения осуществляются с помощью фантастики, гротеска, сгущенной символики, персонификации и т. д., и здесь нельзя не согласиться с тезисом, последовательно проводимым в исследовании, что «полноценно осуществить философскую направленность авторского сознания в сатирических произведениях невозможно из-за позитивно приемлющего настроя, столь важного для философской прозы».
По-настоящему нова концепция анализа творчества Гаршина как мастера философской прозы по преимуществу. Емко, несмотря на краткость, освещены эстетика и генезис его философской прозы, достаточно полно прослежены этапы ее формирования. Справедливо замечание, что исходной точкой его повествования является самосознание философствующего субъекта, позволяющее писателю запечатлеть в слове напряженный и уникальный по своей интенсивности процесс рождения освоения бытия из собственного уникального духовного опыта. Проведенный анализ военных рассказов вполне подтверждает тезис о глубокой философичности прозы Гаршина, а творимый автором символический подтекст делает его по праву подлинно ближайшим предшественником Чехова.
Аргументированно осмыслена Е.А. Акелькиной философичность творчества Короленко. Необходимо подчеркнуть, что анализ художественных опытов писателя, в частности обращение к традиционным дидактико-аллегорическим жанрам, остраняющей функции детского сознания (столь распространенной затем в творчестве Ф. Сологуба,
Чехова, Гарина-Михайловского), показывает, что они являются организующим началом философского повествования («Ночью», «Парадокс»), инструментом добывания, мерилом осмысления Бытия.
Рассматривая культурную ситуацию поиска веры, возвращение к вере через призму жанрового контекста, исследовательница дает достаточно объемный обзор черт поэтики праздничных рассказов, важных для роста философичности прозы и приходит к верным выводам, что «на рубеже веков любой перелом времени, любая грань веков в своем переживании и осмыслении создает оттенок философичности».
На этом фоне, а также обращаясь к фактам русской эстетической мысли традиции философской прозы, автор конкретизирует и углубляет осмысление устойчивых черт этого феномена в наследии Чехова, наглядно показывает особенности черт поэтики рождественских и святочных рассказов; верно указываются такие качества подобной прозы, как повышенная символичность, сквозные мотивы, цитаты, реминисценции философского характера и т.п.
Е.А. Акелькина аргументированно осмысляет проблему авторской позиции, справедливо видит ее направленность не на традиционном сюжетно-фабульном разрешении коллизий героев; слово повествователя создает типичную для философской прозы динамику активного читательского сознания, где читатель, благодаря авторской интенции, начинает самостоятельно стремиться к нравственному постижению бытия, его неисчерпаемости.
Своевременно и к месту поставлен вопрос об отношении Чехова к вере, к православию; развеивается миф об атеистическом сознании писателя. Достаточно убедительно, благодаря анализу его произведений «Без заглавия», «Сапожник и нечистая сила», «Пари», «Рассказ старшего садовника», проводится мысль, что Чехов был религиозным человеком. Его эстетические искания были подчинены своей особой диалектике, исходным пунктом которой было интуитивное в мысли (ибо Чехов не был философом в традиционном понимании этого слова) восприятие нераздельности, неотделимости временного и вечного, относительного и абсолютного. Чехов вырос в атмосфере секуляризма, разрушил ее, и в этом преодолении, в призыве к построению жизни на религиозной основе, «в активном утверждении любви, добра и свободы духа», утверждается уникальный и органичный опыт чтения и переживания Библии, как справедливо отмечает Е.А. Акелькина.
По-новому «прочитаны» и циклы «Из Сибири» и «Остров Сахалин». Являясь итоговыми книгами в творчестве Чехова, они возникают, по мнению исследовательницы (и с этим нельзя не согласиться), на «основе трансформации жанровой традиции путевого очерка в книгу духовного странствия... Умелая стилизация документальности, научной безличности позиции путешественника давала возможность философствующему субъекту осуществить широкую амплитуду колебаний тона от личностно-субъектного переживания момента до объективного самораскрытия описания». Справедлива мысль, что Чехов в своей творческой эволюции повторяет путь развития всей философской прозы XIX века в русской литературе (от любомудров, А.С. Пушкина, И.В. Киреевского, А.И. Герцена до Ф.М. Достоевского, В.Г. Короленко, В.М. Гаршина) от «собственно литературных», преимущественно жанровых форм синтеза к общекультурным, через симбиоз научной прозы, документалистики, фольклора, мистики, литературы».
Кстати говоря, важность и ценность исследования Е.А. Акелькиной заключается помимо отмеченных достоинств и в том, что оно полезно для уточнения эстетики и поэтики русской философской прозы конца XIX века. Выделим наиболее ценное, что сумел определить автор:
1. Философизация осмысляется как стихия интеграции, оцельнения, как всеобщий принцип творческого мироотношения, как стиль мышления исследуемой литературной эпохи.
2. Повествование в философской прозе у всех авторов приобретает большую личностность, рефлективность, интроспективность и синтетичность.
3. Повествователь во всех формах рассказывания выступает в традиционных
образах подобной прозы: ребенок, старик, т.е. человек, прозревающий истину. Верно отмечается, что персоналистичность видения мира и прозревания истиныбытия становятся «законом» философского повествования.
4. В эпоху все более разъедающей национальное сознание секуляризации культуры, философская проза стремится открыть читателю его духовное зрение, приблизиться к истине Божией. Именно доверие Создателю является своеобразным смысловым центром философских произведений Достоевского, Гаршина, Короленко, Чехова.
5. Возрастает гибридность, внутренняя активность всех форм прозы; актуализируется ряд архаичных жанров, в частности апокриф, апофегма, епифания, притча, хрия, актуализируется мотив чуда и т.п., т.е. возрастает гибридность жанровых форм, несущая как обновление и создание новых, так и эпигонские подражания на уровне беллетристики, но в целом эпоха востребовала те жанры, в которых реализуется духовный потенциал человека, прозревающего истину.
Вообще, книге свойственно как бы тройное освещение, что придает ей методологическую полноту и бесспорную научную весомость. Анализ путей развития русской философской прозы конца XIX века оказывается результатом проделанных изысканий, необходимым не только для уяснения ее собственного самостоятельного значения, но и для выявления не всегда замечаемых сторон как в деятельности конкретных писателей-современников, так и в культурном и историко-литературном процессе в целом.
Таким образом, есть все основания заключить, что в монографии Е.А. Акелькиной «В поисках цельности духа, Бога и вечности (Пути развития русской философской прозы конца XIX века)» мы имеем весьма своевременное, нужное и плодотворное комплексное исследование философской прозы конца XIX века как явления цельного, имеющего свои эстетические и поэтические каноны. Автору удалось с помощью богатого материала соединить культурологический и эстетический анализ с раскрытием черт поэтики и жанровых особенностей исследуемого феномена, осмыслить типологию творческих связей Достоевского, Короленко, Гаршина, Чехова с важнейшими достижениями, родовыми чертами и перспективными поисками не только минувшего, но и текущего столетия.
