ФИЛОСОФИЯ АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА (1822-1864) В КОНТЕКСТЕ РУССКОЙ И ЕВРОПЕЙСКОЙ МЫСЛИ И КУЛЬТУРЫ. К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ. МАТЕРИАЛЫ КРУГЛОГО СТОЛА НАУЧНОГО ЖУРНАЛА СПБДА «РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК» Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК

Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви

№ 3 (14) 2023

В. Ю. Даренский, И. Е. Дронов, Н. П. Ильин, В. А. Котельников, М. В. Медоваров, В. А. Фатеев, И. Б. Гаврилов

Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры.

К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник»

УДК 1(470)(091)(049.3) DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_12 EDN EGPQAB

Аннотация: Публикация представляет собой материалы заочного круглого стола, посвященного 200-летию со дня рождения выдающегося русского мыслителя, литературного критика, поэта, драматурга, основоположника философии почвенничества Аполлона Александровича Григорьева (1822-1864). Круглый стол продолжает традицию научных дискуссий, приуроченных к памятным датам из истории русской мысли, на страницах «Русско-Византийского вестника». Обсуждение предваряет краткое вступительное слово главного редактора журнала И. Б. Гаврилова, далее на его вопросы отвечают ведущие отечественные эксперты, историки русской мысли, исследователи философских идей почвенничества — В. Ю. Даренский, И. Е. Дронов, Н. П. Ильин, В. А. Котельников, М. В. Медоваров, В. А. Фатеев. Рассматриваются вопросы возможной преемственности почвенничества и славянофильства, связи почвенничества с западноевропейской философией первой половины XIX в., а также места почвенничества в истории русской философской мысли. Круглый стол направлен на многосторонний анализ обширного и малоизученного наследия одного из самых оригинальных отечественных мыслителей XIX в.

Ключевые слова: А. А. Григорьев, Н. Н. Страхов, Ф. М. Достоевский, М. П. Погодин, Ф. В. Й. Шеллинг, А. С. Пушкин, почвенничество, «органическая критика», русская религиозная философия, философия романтизма, славянофильство, консерватизм, «Москвитянин», «Время», «Эпоха».

Об авторах: Виталий Юрьевич Даренский

Доктор философских наук, профессор Луганского государственного педагогического университета.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-2042-5527

Иван Евгеньевич Дронов

Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории Российского государственного аграрного университета — МСХА им. К. А. Тимирязева.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-1948-4212

Николай Петрович Ильин

Доктор физико-математических наук, почетный работник высшего профессионального образования, председатель Русского философского общества им. Н. Н. Страхова. E-mail: [email protected].

Владимир Алексеевич Котельников

Доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0002-5135-6782

Максим Викторович Медоваров

Кандидат исторических наук, доцент, доцент Национального исследовательского Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0002-9921-2219

Валерий Александрович Фатеев

Кандидат филологических наук, член редколлегии издательства «Росток». E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542

Игорь Борисович Гаврилов

Кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры богословия Санкт-Петербургской духовной академии.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-3307-9774

Для цитирования: Даренский В.Ю., Дронов И.Е., Ильин Н. П., Котельников В. А., Медоваров М. В., Фатеев В. А., Гаврилов И. Б. Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры. К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 12-48.

RUSSIAN-BYZANTINE HERALD

Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church

No. 3 (14) 2023

Vitaly Yu. Darensky, Ivan E. Dronov, Nikolai P. Ilyin, Vladimir A. Kotelnikov, Maksim V. Medovarov, Valery A. Fateyev, Igor B. Gavrilov

Philosophy of Apollon Grigoriev (1822-1864) in the context of Russian and European thought and culture. To the 200th anniversary of the Grigoryev's birth. Round table materials of the Russian-Byzantine Herald, a scientific journal of the St. Petersburg Theological Academy

UDC 1(470)(091)(049.3)

DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_12

EDN EGPQAB

Abstract: The publication presents the materials of a correspondence round table dedicated to the 200th anniversary of the birth of Apollon Alexandrovich Grigoriev (1822-1864), an outstanding Russian thinker, literary critic, poet, playwright, founder of the Native Soil philosophy. The round table continues the tradition of scientific discussions dedicated to memorable dates in the history of Russian thought on the pages of the Russian-Byzantine Herald. The discussion introduced with a foreword by the Editor-in-Chief I. B. Gavrilov, followed by leading domestic experts, historians of Russian thought, researchers of the philosophical ideas of the Pochvennichestvo (Native Soil Trend) — V. Yu. Darensky, I. E. Dronov, N. P. Ilyin, V. A. Kotelnikov, M. V. Medovarov, V. A. Fateyev. The issues discussed include a possible continuity between Pochvennichestvo and Slavophilism, the links of Pochvennichestvo with Western European philosophy of the first half of the 19th century, as well as the place of this trend in the history of Russian philosophical thought. The round table is aimed at a multilateral analysis of the extensive and little-studied heritage of one of the most original Russian thinkers of the 19th century.

Keywords: A. A. Grigoriev, N. N. Strakhov, F. M. Dostoevsky, M. P. Pogodin, F.V.J. Schelling, A.S. Pushkin, soil science, "organic criticism", Russian religious philosophy, philosophy romanticism, Slavophilism, conservatism, "Moskvityanin", "Vremya" ("Time"), "Epokha" ("Era").

About the authors: Vitaly Yurievich Darensky

Doctor of Philosophy, Professor of Lugansk State Pedagogical University.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-2042-5527

Ivan Evgenievich Dronov

Candidate of historical Sciences, associate Professor of the Department of history of the Russian state

agrarian University — Timiryazev Moscow agricultural Academy.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-1948-4212

Nikolai Petrovich Ilyin

Doctor of Physical and Mathematical Sciences, Honoured Worker of Higher Professional Education, Chairman of the N. N. Strakhov's Russian Philosophical Society. E-mail: [email protected]

Vladimir Alekseevich Kotelnikov

Doctor of Philological Sciences, Professor, Chief Researcher, Institute of the Russian Literature (Pushkinskij Dom) of The Russian Academy of Sciences.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0002-5135-6782

Maksim Viktorovich Medovarov

Candidate of Historical Sciences, Associate Professor, Associate Professor at Lobachevsky Nizhny Novgorod National Research State University.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0002-9921-2219

Valery Alexandrovich Fateyev

Candidate of Philological Sciences, Member of the Editorial Board of the Rostok Publishers, St. Petersburg. E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542

Igor Borisovich Gavrilov

Candidate of Philosophy, Associate Professor, Associate Professor of the Department of Theology, St. Petersburg Theological Academy.

E-mail: [email protected] ORCID: https://orcid.org/0000-0003-3307-9774

For citation: Darensky V. Yu., Dronov I. E., Ilyin N. P., Kotelnikov V. A., Medovarov M. V., Fateyev V. A., Gavrilov I.B. Philosophy of Apollon Grigoriev (1822-1864) in the context of Russian and European thought and culture. To the 200th anniversary of the Grigoryev's birth. Round table materials of the Russian-Byzantine Herald, a scientific journal of the St. Petersburg Theological Academy. Russian-Byzantine Herald, 2023, no. 3 (14), pp. 12-48.

i %

v" л

И. Б. Гаврилов: 2 августа 2022 г. исполнилось 200 лет со дня рождения одного из самых оригинальных русских мыслителей — литературного критика, поэта, драматурга, основоположника философии почвенничества в отечественной мысли Аполлона Александровича Григорьева (1822-1864). Этот крупный юбилей побуждает обратиться к миру философских идей Григорьева и анализу такого яркого и самобытного направления русской мысли как почвенничество. Настоящий заочный круглый стол продолжает уже многолетнюю для журнала «Русско-Византийский вестник» традицию проведения научных дискуссий, приуроченных к памятным вехам в истории русской религиозно-философской мысли1.

Имя Аполлона Григорьева известно прежде всего как поэта, автора «цыганских» стихотворений, ставших народными романсами — «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная...» (1857) и «Цыганская венгерка» («Две гитары за стеной жалобно заныли...») (1857). Также получила распространение его самохарактеристика как «последнего романтика». В то же время Григорьев как мыслитель, самобытный национальный философ широким массам знаком намного меньше, если не сказать — фактически не знаком, а его принадлежность к русской философии зачастую оспаривается. В целом можно отметить, что эта тема пока недостаточно раскрыта в современных гуманитарных исследованиях — предпринимаются лишь единичные попытки осмысления его богатого в идейном, философском и литературном отношении наследия2.

Аполлон Александрович Григорьев

1 См.: Иванов И., свящ., Гаврилов И. Б., Титаренко С. Д., Титаренко Е. М., Сокурова О. Б., Маркидо-нов А.В. Вячеслав Иванов: поэт, философ, христианин. К 70-летию со дня кончины. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 338-355; Хондзинский П., прот, Костромин К., прот, Легеев М, свящ., Иванов И., свящ., Оболевич Т. С., Маркидонов А. В., Фатеев В. А, Гаврилов И. Б., Медоваров М.В., Тесля А.А. Наследие прот. Георгия Флоровского (1893-1979): pro et contra. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» к 40-летию кончины выдающегося православного мыслителя // Русско-Византийский вестник. 2021. № 1 (4). С. 156-175; Белукова В. Б., Гаврилов И.Б., Захарова В. Т., Иванов И., свящ., Любомудров А. М., ПакН.И. «Истинная Россия есть страна милости, а не ненависти». Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» к 50-летию кончины классика литературы Русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972) // Русско-Византийский вестник. 2021. № 4 (7). С.154-166; Хондзинский П., прот., Павлюченков Н.Н., Медоваров М. В., Гаврилов И. Б. Религиозно-философское наследие священника Павла Флоренского (1882-1937): pro et contra. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет». К 140-летию со дня рождения и 85-летию со дня трагической кончины выдающегося русского мыслителя // Русско-Византийский вестник. 2023. № 1 (12). С. 24-50; Базанов П. Н., Вахитов Р. Р., Гаврилов И.Б., Ермишина К. Б., Корольков А. А., Малинов А. В., Медоваров М.В., Тесля А.А., Фатеев В.А. Евразийство: pro et contra. К 100-летию выхода сборника «Исход к Востоку». Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 2 (13). С. 12-52.

2 Ильин Н.П. Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности // Его же. Трагедия русской философии. М., 2008. С.317-438; Фатеев В.А. Философия религии Ап. Григорьева как воплощение почвеннического идеала Абсолютного // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2021. № 3 (11). С. 97-120.

Почитатель и последователь почвеннических воззрений Григорьева философ Н. Н. Страхов в своих воспоминаниях о нем, написанных сразу после его кончины, отмечал: «Литератор он был настоящий, т.е. не взявшийся за перо случайно, хотя бы при некоторой охоте и способности к писанию, а, напротив, полный идей, захватывавших все его существо и требовавших себе исхода и выражения. Сочинения его <...> представят целые громады мыслей <...>. Нет писателя, у которого бы в писаниях так мало было сочинения3 и так много жизни, как у Григорьева»4.

Еще один младший современник Григорьева консервативный философ и публицист К. Н. Леонтьев дал ему следующую характеристику: «Мы часто ищем русских лиц. Вот вам одно из них; он был похож только на русского и еще на себя самого»5. С точки зрения Леонтьева, «Аполлон Григорьев был и сам лицо, и все сочинения его дышали особенностью, и несколько недосказанное направление его было — искание прекрасного в русской жизни и русском творчестве»6.

Открывший для себя Григорьева благодаря Страхову В. В. Розанов также ставил его вне литературных партий и направлений, подчеркивая уникальный и самостоятельный характер его «органической критики»: «Критике эстетической и публицистической он противоположил свою органическую критику, как рассмотрение словесного художества единичных писателей в свете народных идеалов, как они сложились в зависимости от крови, рода, племени и от исторических обстоятельств. Григорьев может почитаться у нас единственным и первым критиком, стоявшим на почве более обширной, чем литературные партии и только свои личные вкусы»7. При этом Розанов относил Ап. Григорьева (как и В. Ф. Одоевского. Н. Н. Страхова, К. Н. Леонтьева и ряд других выдающихся русских мыслителей) к так называемым «литературным изгнанникам», не принятым современниками: «Аполлон Григорьев также был выброшен из литературы русской в качестве „несогласно мыслящего" и поставлен „вне чтения" господствующими корифеями — Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым.»8

В эпоху Серебряного века интерес к литературно-философскому наследию Григорьева пытался возродить А.А. Блок, написавший статью «Судьба Аполлона Григорьева», напечатанную в 1916 г. в качестве предисловия к составленному им сборнику стихотворений «замечательного русского поэта и мыслителя сороковых годов»9. Уже тогда Блок с сокрушением отмечал, что о Григорьеве нет ни одной «обстоятельной книги», а большая часть его рукописей была утрачена. Поэт искренне стремился содействовать распространению и сохранению трудов Григорьева, а также постижению его национального миропонимания. «В Григорьеве действительно заложены искры громадной культуры, которые так и догорают до сей поры под пеплом полемики и равнодушия», — писал Блок Н. С. Ашукину10.

После революции осмысление философии Григорьева, убежденного противника революционных демократов, в Советской России было фактически невозможно.

3 Здесь и далее выделено авторами цитируемых текстов.

4 Страхов Н.Н. Из воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьеве. URL: http:// grigoryev.lit-info.ru/grigoryev/vospominaniya/strahov-iz-vospominanij.htm (дата обращения: 24.06.2023).

5 Леонтьев К.Н. Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Аполлоне Григорьеве // Его же. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 6. Ч. 1. СПб., 2003. С. 24.

6 Там же. С.15. См. также: Гаврилов И.Б.К. Леонтьев об А. Григорьеве и «поэзии русской жизни» // История литературы: типология и художественное взаимодействие: Всероссийская научная конференция, Санкт-Петербург, 16-17 апреля 2016 года. Вып. 20. СПб., 2016. С. 177.

7 Розанов В.В. К 50-летию кончины Ап.А. Григорьева. URL: http://dugward.ru/library/rozanov/ rozanov_k_50-letiu_konchiny_ap_grigoryeva.html (дата обращения: 24.06.2023).

8 Там же.

9 Блок А.А. Судьба Аполлона Григорьева. URL: http://dugward.ru/library/grigorjev/blok_sudba_ ap_grigoryeva.html?ysclid=lja9b1q5tl474029601 (дата обращения: 24.06.2023).

10 Блок А. А. — Ашукину Н. С., 6 апреля 1915 г. URL: http://blok.lit-info.ru/blok/letter/letter-374. htm (дата обращения: 24.06.2023).

В то же время русская эмиграция, потерявшая в трагических перипетиях ХХ в. Родину и «почву», в своем стремлении сохранить русскость неоднократно обращалась к мировоззрению и личности самобытного мыслителя. Выдающийся эмигрантский историк отечественной литературы, евразиец князь Д. П. Святополк-Мирский в своем классическом труде «История русской литературы» (1925) назвал Григорьева «самым полным воплощением романтического духа в русской литературе»11.

Известный богослов и историк русской мысли прот. Г. Флоровский в «Путях русского богословия» (1937) высказал мысль, что «Григорьев противопоставляет „историческое чувство" и „историческое воззрение". Иначе сказать, интуицию и понятие, живое художественное восприятие и — „деспотизм теории..."»12. «Сходство с Леонтьевым сразу заметно. И здесь — тожество опыта и интуиции, единство романтического типа. В философии Леонтьев и не пошел дальше Григорьева, так и не вышел из тесных границ романтического натурализма. <...> То был именно тупик романтизма.», — полагал прот. Г. Флоровский.

Другой крупнейший историк русской философии прот. В. Зеньковский был не согласен с мнением о. Флоровского, что «именно от Григорьева идет в русском мировоззрении эстетическое перетолкование Православия, которое потом так остро у Леонтьева»13. По мнению прот. В. Зеньковского, «центр тяжести у Григорьева лежит не в самой по себе эстетике, а в апологии той „непосредственности", которая жива лишь в органической цельности бытия, в „почве". Православие было для Григорьева выявлением именно глубины русского духа, — и отсюда та струнка „христианского натурализма", <...> которая развернется со всей силой у Достоевского»14. По мнению о. Зеньковского, Григорьев «больше всего внес в русскую мысль не своим романтизмом, не преклонением перед искусством, а философией „почвенности", исканием „непосредственности" через восстановление „органической цельности" в созерцании мира и в историческом творчестве»15.

В. В. Розанов оставил для будущих поколений важную мысль о необходимости вернуть Аполлона Григорьева в русскую словесность и в русскую школу: «Григорьев весь „наш", учебный, училищный, частью — студенческий. <...> Вечная ему память, прекрасному человеку, но я веду слово „наш" к тому, что теперь забота именно учителей гимназий и семинарий, старых педагогов-словесников, поставить Григорьева „на свое место": в сердца учеников, гимназистов и семинаристов, в сердца учениц своих и — на ученические полочки ученических библиотек»16.

Слова Василия Васильевича сегодня, спустя столетие, звучат еще более актуально. Но помимо русской школы и русской литературы, Аполлон Григорьев должен также вернуться и в русскую философию — занять свое достойное место среди подлинных классиков русской мысли, чему и призван содействовать настоящий круглый стол «Русско-Византийского вестника».

1. Почвенничество как самостоятельное направление русской философии

И. Б. Гаврилов: Последние годы интерес к философским идеям почвенничества неуклонно повышается, что проявляется в росте различных, порой противоположных трактовок данного направления. Некоторые исследователи пытаются отделить А. А. Григорьева от этой школы. Так, итальянский ученый Гвидо Карпи писал:

11 Святополк-Мирский Д.П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год / Пер. с англ. Р. Зерновой. 2-е изд. Новосибирск, 2006. С. 330.

12 Флоровский Г. В., прот. Пути русского богословия. М., 2009. С. 389-390.

13 Зеньковский В. В., прот. История русской философии. Т. 1. Ч. 2. Л., 1991. С. 215.

14 Там же.

15 Там же.

16 Розанов В.В. К выходу сочинений Аполлона Григорьева // Его же. Народная душа и сила национальности. М., 2012. С. 344.

Почвеннические журналы братьев Достоевских «Время» (1861-1863) и «Эпоха» (1864-1865)

«С первого взгляда почвенничество представляет собой разнородное и эклектическое явление, союз личностей, соединенных только одним участием в издательском предприятии братьев Достоевских, но идеологически глубоко чуждых друг другу...»1'' Какое определение Вы бы дали философии почвенничества и роли А. А. Григорьева в ее становлении?

В. Ю. Даренский: Философия почвенничества — это особое течение в русской мысли, которое на полвека опередило похожее на него течение в Европе — «философию почвы» Л. Клагеса и М. Хайдеггера. «Почва» как экзистенциальная категория обозначает не нечто, уже данное, а тот общенародный исток духовного опыта, который нужно искать каждому человеку для возвращения к своей духовной основе. Однако можно сказать, что «почвенничество» в смысле указанного духовного императива свойственно всей русской философии как таковой и является одним из ее специфических признаков по сравнению с западной.

Роль А. А. Григорьева в становлении философии почвенничества была центральной, поскольку он активно ввел это понятие в оборот и прояснил его философский смысл. Кроме того, сам А. Григорьев как личность воплощал в себе «почвенный» тип.

И. Е. Дронов: В какой-то степени с оценкой почвенничества как явления эклектичного согласиться можно. Во-первых, главные его идеологи — Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов и А. А. Григорьев — слишком крупные личности, чтобы мыслить совершенно в унисон. Каждый из них сам по себе был целым направлением общественной мысли. Во-вторых, если считать рупорами идей почвенничества журналы «Время» и «Эпоха», то в них сотрудничали, помимо его главных идеологов, писатели и журналисты, взгляды которых были весьма далеки от того, что понимал

17 Карпи Г. Почвенничество и федерализм. А. П. Щапов и журнал «Время» // Вопросы литературы. 2004. № 4. С. 161.

под «почвенничеством» Аполлон Григорьев. Таких сотрудников он называл «ту-шинцами» и «разинцами» (по имени публициста «Времени» А. Е. Разина), считал их по сути «нигилистами», агентами «крайнего западничества», оплотом которого, по его мнению, был журнал «Современник» Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. Григорьев в общем-то был прав: создать жизнеспособное идейное направление из столь разнородных элементов едва ли представлялось возможным. Однако и изгнать из «Времени» «тушинцев», как того требовал Григорьев, братья Достоевские не могли, учитывая господствующие общественные настроения в начале 1860-х гг. В данной ситуации крен «влево» для издания, претендующего на популярность и максимальное расширение круга подписчиков, был неизбежен. Однако, как и предвидел Григорьев, усидеть долго на двух стульях почвенникам не удалось. Все несродственное с истинным духом этого направления постепенно отшелушилось, и уже в журнале «Эпоха» (1864-1865) почвенничество предстало в виде, почти не отличимом от славянофильства. Это было очевидным для всех оппонентов почвенничества — от Каткова до Чернышевского. Так или иначе признавали это и сами лидеры направления — Страхов, Григорьев и Ф. М. Достоевский.

Основной идейный комплекс почвенничества — самобытность русской цивилизации, всемирно значимая миссия России, необходимость для интеллигенции сближения с народом не в качестве учащих, а в качестве учащихся, и т.п. — имел отчетливо славянофильский источник. Конечно, социальный портрет лидеров почвенничества (разночинцев) отличал их от славянофилов, представителей поместного дворянства, придавал их направлению более демократический экстерьер. Но все отличия касались не смыслов, а оттенков смыслов, не сути, а стилистики. Говоря коротко, почвенничество было модернизированной для новой эпохи и иных обстоятельств версией классического славянофильства.

Н. П. Ильин: Существует несколько элементов «образа Григорьева», которые играют основную роль в искажении его философских воззрений. Одним из них как раз-таки и является безоговорочное причисление Григорьева к так называемым «почвенникам» и даже взгляд на него как на главного «идеолога почвенничества», который неутомимо призывал «не отрываться от почвы», и в этом призыве заключался, по сути, весь пафос и смысл его философии18.

У истока этой печальной «традиции непонимания», которая сложилась вокруг имени Григорьева, стоит, на мой взгляд, Ф. М. Достоевский. Аполлона Григорьева и Федора Достоевского связывали весьма непростые отношения «притяжения-отталкивания», и взвешенная оценка этих отношений в целом составляет, конечно, особую задачу. Однако в контексте рассматриваемого вопроса уместно вспомнить ту известную характеристику Григорьева, которая вышла из-под пера Достоевского практически сразу после смерти его ближайшего сотрудника в журналах «Время» и «Эпоха». Поводом к этой характеристике стала публикация писем Григорьева (в «Эпохе»), составленная Страховым. Ф. М. Достоевский счел нужным сопроводить эту публикацию собственным «примечанием», где, в частности, отозвался о Григорьеве так: «Григорьев был хоть и настоящий Гамлет, но он, начиная с Гамлета Шекспирова и кончая нашими русскими, современными Гамлетами и гамлетика-ми, был один из тех Гамлетов, которые менее прочих раздваивались, менее других рефлектировали. Человек он был непосредственный, и во многом даже себе неведомо — почвенный, кряжевый»19.

Эта характеристика, на мой взгляд, наводит на след, ведущий к подлинному «идеологу почвенничества». То, что данный след не ложен, показывают слова Страхова из тех же «Воспоминаний» о Достоевском. Рассказывая о том, как «образовалась

18 Примером такого воззрения на мыслителя может служить издание сборника его статей под названием «Апология почвенничества» (М., 2008).

19 Достоевский Ф.М. Примечание // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1990. С. 409.

та партия, которая долго была известна в литературе под именем почвенников», Страхов отмечает: «выражения, что мы оторвались от своей почвы, что нам следует искать своей почвы, были любимыми оборотами Федора Михайловича и встречаются уже в его первой статье20. При этом, добавляет Страхов, выражение «почвенник», «очень образное и живое», в то же время не заключает в себе «прямо определенного принципа»21. Уже одно это указывает на второстепенную роль метафоры «почвы» в философском лексиконе Григорьева. Ибо для Григорьева определенность понятий имела особое значение; воспринятую им от Гоголя заповедь — «обращаться со словом нужно честно»22 — Григорьев распространял и на философию. И даже на философию в первую очередь. Поэтому, если какое-то выразительное слово он иногда использовал, но совсем не входил в обсуждение этого слова как понятия — значит, он просто не придавал этому слову принципиального смысла.

В таком — принципиальном — смысле Григорьев не был «почвенником» точно так же, как не был он поклонником иррационального «жизненного порыва» (на манер Бергсона и прочих), как не был врагом (или жертвой) философской рефлексии, как не был умышленно (и даже не умышленно) «противоречив» в своих философски-критических статьях. Весь этот «дионисизм» Аполлона Григорьева — досужая выдумка людей, не способных понять (и оценить) его борьбы — почти до самого конца одинокой — за светлые аполлонические начала. А конкретнее, борьбы за «миры» — внутренние миры человеческих душ — которые «живут и, как все живое, озаряются мыслью»23.

Подлинная жизнь, как ее понимал Григорьев, достигает своей полноты только в связи с человеческой мыслью, рефлексией, философией. Движимый не тщеславием, а именно сознанием своей причастности к этой полноте, Григорьев писал Погодину в марте 1858 г.: «<...> только во мне есть полнота какого-то особенного учения, которое вовсе не исключительно, как славянофильство, то есть не теория, не поставленная наперед тема, а философия и жизнь»24.

Я убежден, что термин «почвенничество» лишь частично передает позицию Григорьева, а как общая характеристика этой позиции — просто неверен. Те образные понятия — корни, пласты, «отсадки» — которые ассоциируются с образом «почвы», выражают у Григорьева только ту стихию жизни (в том числе и внутренней жизни человеческой души), которая еще должна преобразиться в искусстве и философии. Поэтому, даже если Григорьев и считал вместе с Достоевским, что от «почвы» нельзя «отрываться», — еще более категоричным было его требование возвышаться над «почвой». Назову здесь ту (почти единственную) работу, где Григорьев несколько раз употребляет термин «почва» в смысле, близком к концептуальному, — статью «Реализм и идеализм в русской литературе», напечатанную в журнале «Светоч» в 1861 г. (уже после знакомства с братьями Достоевскими и Страховым). Здесь, говоря об А. Ф. Писемском, Григорьев отмечает, что его реализм «выразился именно верою в натуру, в почву, и совершенным неверием в действительность развития и силу его»25 — то есть выразился, в отношении человеческого бытия, ущербно. К той же мысли Григорьев возвращается и в конце статьи, подчеркивая, что, русская литература постепенно приходит к изображению «совершенно нового [типа], типа развитого человека», который имеет под собою твердую почву, «на которой он родился, взрос и воспитался»26. Без такого развитого человека — или личности — «почва» сама по себе лишена всякого значения.

20 Страхов Н.Н. От редакции // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1990. С. 400.

21 Там же. С. 400-401.

22 Григорьев А. Собр. соч. / Под ред. В. Ф. Саводника. Вып. 8. М., 1916. С. 24.

23 Там же. Вып. 2. М., 1915. С. 70.

24 Григорьев А. Письма. М., 1999. С. 194.

25 Григорьев А. Собр. соч. Вып. 4. М., 1915. С. 16.

26 Там же. С. 19.

В.А. Котельников: Понятие «национальная почва» указывало на некое исторически сложившееся основание национальной жизни, имеющее органическую природу, питающее все, чем живет народ, его культура. В «почве» заключено коллективное бессознательное, язык в его движении, глубинная память нации, предания, корни этоса и эстезиса, на ней произрастает общественный и бытовой уклад, религиозные и нравственные традиции, фольклор и словесность. Такую «почву» имели в виду славянофилы и почвенники, излагая свои взгляды, разумеется, в терминах того времени, и выдвигая наиболее важные для каждого из них стороны этого общего основания.

Константин Аксаков в конце 1830-х гг. заговорил о «субстанции русского народа»; у Ивана Киреевского, у Хомякова «народный дух» выступал животворным источником русской жизни и художественной деятельности. Однако, справедливости ради, следует упомянуть, что разрабатывать тему еще в 1800-е гг. начал один из главных теоретиков и практиков гейдельбергской национально-народнической школы Людвиг Ахим фон Арним. Он выдвигал коллективный субъект культуры — народ как стихийно-творческое начало в истории, в связи с чем и возникли и вошли в философско-эстетический обиход Volkssubstanz, то есть, собственно, Nationalgrund, а также Volksgeist. Аксаков и близкие к нему деятели калькировали эти понятия и, применяя их к литературному материалу, опирались на некоторые положения Гегеля в его «Философии истории» и «Лекциях по эстетике». Здесь выкристаллизовалось понятие народности (уже давно введенная немцами Volkstümlichkeit). Под народностью подразумевалось выражение в литературе и духа, и нравов, и быта народа, в перспективе же развития этого качества предполагалось, что в литературе может быть показано органическое соединение всех элементов русской жизни — крестьянской, средних и верхних ее слоев.

К тому же и тем же путем пришел Аполлон Григорьев. Он признал («О правде и искренности в искусстве», «Русская беседа», 1856), что вопрос о жизненных основаниях искусства явился в нашей литературе «в эпоху сильного влияния германских теорий». И, конечно, не без этого влияния устанавливал он главные положения своей концепции. Во-первых, что «жизнь наша крепко связана с корнями». Во-вторых, что Пушкин потому великий всеобъемлющий творец, что дошел до «коренных народных созерцаний, даже до созерцаний религиозных, составляющих высшую поверку жизненных и народных стихий». И в-третьих, что в выдающихся художниках нравственные и общественные понятия живут «крепкою растительною жизнью, связанные с корнями почвы, на которой художник вырос». Прежде чем указывать на таких художников в их индивидуальном творчестве, Григорьев обратился к начальной стадии народной словесности — к народной песне. В статье о ней 1854 г. он так описывал ее возникновение. «Песня зарождается неизвестно когда и где, творится неизвестно кем, живет как растение, именно как растение, которое само прозябает на удобной почве». Такое уподобление, придающее акту творчества иррационально-органический характер, получает естественное для Григорьева завершение: «Песня — не только растение: песня — сама почва, на которую ложится слой за слоем». Вызывает, однако, удивление, что Григорьев не обратил внимания на важнейшее явление, а именно: преобразование этого «растительно-почвенного» феномена в литературную форму «Песен» Кольцова.

М. В. Медоваров: К сожалению, проблема почвенничества как течения мысли изучена историками намного хуже, чем, скажем, славянофильство или народничество. Есть работы А. В. Богданова27, А. де Лазари28, А. А. Васильева29, но этого

27 БогдановА.В. Политическая теория почвенничества: А.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский, Н. Н. Страхов. Дисс. ... к. пол. н.: 23.00.01. М.: МГУ, 2002.

28 Лазари А. де. В кругу Федора Достоевского: почвенничество / Пер. с польск., отв. ред. В. А. Хореев. М., 2004. 207 с.

29 Васильев А.А. Мировоззрение почвенников (Ф.М. и М.М. Достоевских, А.А. Григорьева и Н. Н. Страхова): забытые страницы русской консервативной мысли / Отв. ред. О. А. Платонов. М., 2010. 243 с.

явно недостаточно (де Лазари, например, в своей книге почти ни разу не ссылается на Григорьева), хотя, конечно, почвенничество 1861-1864гг. в строгом смысле слова было слишком кратковременным и эфемерным. В расширенном смысле оно охватывало весь период 50-70-х гг. XIX в. и более широкий спектр мыслителей, но в таком контексте цельной картины не складывается. Биографы Григорьева (С. Н. Носов, Б. Ф. Егоров) делали акцент на существенных отличиях его взглядов от позиции братьев Достоевских и Н. Н. Страхова. Лишь Р. Виттакер попытался понять почвенничество не как нечто навязанное Григорьеву редакцией «Времени», а как прямое продолжение его более ранней «органической критики», но и он уделил этой проблеме лишь несколько страниц30.

Термин «почва» в единичных случаях встречался у Григорьева еще до его сближения с Достоевским, Страховым и журналом «Время», после чего он фактически принудительно вписывался им в свои статьи в рамках редакционной политики. Социальная сущность этого течения хорошо известна: идеология городских слоев купечества и мещанства, подчас близкая крайне левому течению в славянофильстве (Константину Аксакову до его смерти в 1860 г.). В таком понимании Григорьев уже в начале 50-х гг., в составе «молодой редакции» «Москвитянина», стал идеологом данной общественной силы с опорой в Москве. В западническом Петербурге же в начале 60-х гг. критик оторвался от этой «почвы», оказался в изоляции и потерпел жизненное крушение.

В. А. Фатеев: Библиография работ, посвященных взглядам А. А. Григорьева, Н. Н. Страхова и прежде всего Ф. М. Достоевского, занимает не один десяток страниц, однако философия и эстетика почвенничества как единого направления изучена пока недостаточно. Хотя сборник статей Григорьева, изданный Институтом русской цивилизации в 2008 г., получил редакционное название «Апология почвенничества», понятие почвенничества как направления поддерживается не всеми, и даже его существование подвергается сомнению. Прежде всего, причиной указывается то, что творческие идеи Достоевского, Григорьева и Страхова слишком разнородны, а личные отношения Достоевского и Григорьева не были близкими и даже, вероятно, дружескими. Что касается Григорьева, то некоторые исследователи отказываются принять понятие почвенничества из-за того, что сам Григорьев его практически не употреблял и вообще не был склонен к подобного рода формальным определениям. Однако при всем расхождении мнений по самым разным вопросам, идеи А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского и Н. Н. Страхова имеют между собой очень много общего.

В статье «А было ли „почвенничество"? Полемические заметки», опубликованной в журнале «Словесность и литература» Института русской литературы (Пушкинский Дом), я достаточно подробно оспаривал мнение, будто почвенничество имело кратковременный или эклектический характер31. Не следует забывать, что почвенничество как направление не ограничивалось лишь пределами журналов «Время» и «Эпоха», к этому направлению явно следует отнести и журнал «Заря» (под редакцией Н. Н. Страхова), «Гражданин» (в период, когда его редактором был Ф. М. Достоевский), Пушкинскую речь и весь «Дневник писателя» Достоевского, а также три книги «Борьбы с Западом в нашей литературе» Н. Н. Страхова. Страхов, кстати, писал, что молодежь журнала «Время», увлеченная идеей нового направления (то есть почвенничества), группировалась именно вокруг Ап. Григорьева.

Философским, эстетическим и политическим идеям почвенничества была посвящена, например, книга американского исследователя Уэйна Даулера «Достоевский, Григорьев и консерватизм национальной почвы» (Wayne Dowler. Dostoevsky, Grigor'ev and National Soil Conservatism, University of Toronto Press, 1982), в названии

30 Виттакер Р. Последний русский романтик: Аполлон Григорьев (1822-1864 гг.). М., 2020. С. 391-396.

31 Фатеев В.А. А было ли «почвенничество»? // Словесность и история. 2020. № 3. С. 32-62.

которой почвенничество трактуется как «почвеннический консерватизм» или, точнее, «консерватизм национальной почвы». Даулер справедливо считает почвенничество консервативным направлением, возникшим как реакция на засилье материализма и позитивизма в русской общественной мысли середины XIX в. Однако это определение справедливо лишь отчасти. Появление почвенничества можно также рассматривать как следствие стремления редакции журнала «Время» обрести цельное мировоззрение, преодолев крайности, присущие вступившим в явную конфронтацию западничеству и славянофильству. При этом почвенничество, несмотря на всю критику славянофильских теорий Григорьевым и Достоевским, имеет так много общего со славянофильством, что его следует считать если не развитием учения ранних славянофилов, то консервативным ответвлением неославянофильства.

Однако консерватизм почвенничества и, в частности, Ап. Григорьева носил относительный характер. Неизменно выступая с критикой «революционных демократов», Григорьев нередко сам высказывался в свободолюбивом духе. Достаточно вспомнить выступление Григорьева со статьей «Оппозиция застоя», в которой он критиковал черты «мракобесия» в консервативных журналах «Маяк» и «Домашняя беседа». Либеральные оттенки в почвенничестве связаны также с критикой «официальной Церкви» и заявлениями о свободе творчества.

Сомнения относительно существования почвенничества как единого самостоятельного направления довольно распространены. Так, известный достоевсковед В. Н. Захаров полагает, что настоящим почвенником следует считать лишь Ф. М. Достоевского, а Григорьев и Страхов почвенниками вовсе не были и лишь «пристроились в фарватер» журналов Достоевских «Время» и «Эпоха». Американский исследователь Р. Виттакер, автор книги о Григорьеве (2-е изд. вышло в 2020 г.), тоже считал, что Ап. Григорьев не придерживался почвенничества как философской доктрины. По мнению Виттакера, Григорьев «был неспособен загораться чужим редакторским кредо, таким, как почвенничество»32, имея в виду идеологему «почва», активно внедряемую редакцией журнала «Время» братьев Достоевских. Однако в другом месте своей книги, анализируя правку своих статей Григорьевым, Виттакер отмечает, что критик, сотрудничая в журналах «Время» и «Эпоха», специально вставлял термин «почва» в свои уже готовые статьи. Если же принимать во внимание, что понятия «народность» и «почва» (в аллегорическом смысле) являются синонимами, то подчеркнутое употребление термина «почва» было прежде всего способом самоутверждения журнала в конкурентной борьбе по отношению к славянофильским и консервативным изданиям. Недаром редактор славянофильского «Дня» И. С. Аксаков особенно возмущался тем, что «Время» использовало понятие «народность», не указывая своих предшественников в употреблении этого термина.

Таким образом, философию почвенничества можно определить как более консервативный вариант неославянофильства, опирающийся на идею национальной самобытности. Григорьев даже усилил толкование идеи народности как национальной идеи, а в одной из работ (в статье «Стихотворения Н. Некрасова») он ввиду двойственного толкования термина «народность» считает необходимым использование термина «национализм».

Роль Ап. Григорьева в формулировании идей почвенничества трудно преувеличить, хотя он и не задавался специальной целью обосновать новое направление общественной и литературно-философской мысли. Тем не менее большинство исследователей сходится во мнении, что философское обоснование почвенничества было заложено уже в работах Григорьева периода «молодой редакции» журнала «Москвитянин». Недаром сам Григорьев отмечал позже, что все его главные «мо-сквитянинские» идеи прижились. Критик Ю. Н. Говоруха-Отрок писал, что Достоевский в своей Пушкинской речи явно опирался на идеи Григорьева периода «Москвитянина».

32 Там же. С. 535.

2. А. А. Григорьев и Ф. М. Достоевский

И.Б. Гаврилов: Еще Л.П. Гроссман в 1924 г. признавал философское и эстетическое влияние А. А. Григорьева и Н. Н. Страхова на Достоевского: «Достоевский — критик и теоретик искусства в последнее двадцатилетие своей жизни — является безусловным учеником Аполлона Григорьева и Страхова. Зреющее в нем эстетическое миросозерцание осознается до окончательной формулировки благодаря воздействию этих философских умов. После сближения с ними теоретическая мысль Достоевского выступает как вполне зрелая, убежденная и воинствующая сила. До этого момента — в 40-е и 50-е гг. — она еще вся в исканиях, нащупываниях и колебаниях»33. Какой Вы видите роль А. Григорьева в формировании религиозно-философских воззрений Ф. М. Достоевского?

В. Ю. Даренский: Роль А. Григорьева в формировании религиозно-философских воззрений Ф. М. Достоевского, с одной стороны, нельзя считать решающей, т.к. мировоззрение Достоевского формировалось совершенно самостоятельно, а его эстетические взгляды в целом сложились еще до сотрудничества с А. Григорьевым. Однако именно А. Григорьев придал его взглядам определенную «огранку», создал тот язык, на котором они могли быть адекватно высказаны. Это в первую очередь касается самих терминов «почва» и «почвенничество», которые активно ввел в оборот А. Григорьев. Без этих терминов Ф. М. Достоевский не мог бы выразить саму специфику своего мировоззрения, в частности, его отличие от ранних славянофилов, а тем более от своих идеологических противников — западников.

М. В. Медоваров: На мой взгляд, трудно усмотреть какие-либо признаки серьезного влияния на опытного писателя со стороны постоянно колеблющегося, неустойчивого Григорьева, который сам был зависим от редакции «Времени» и «Эпохи». Более того, «Записки из подполья» и «Униженные

и оскорбленные» Григорьев встретил весьма прохладно, в отличие от более ранних «Записок из Мертвого дома»34. Поэтому тенденция к сближению идей Достоевского с Григорьевым, по моему мнению, не просматривается.

Федор Михайлович Достоевский, 1863 г.

В.А. Фатеев: Григорьев в своей «органической критике» дал именно философское обоснование тем идеям, которые с помощью художественных образов и публицистических статей проповедовал Достоевский.

Влияние Григорьева на раннего Достоевского было не только бесспорным, но и значительным. Однако его все-таки следует считать скорее косвенным из-за редких контактов Григорьева с Достоевским — влияние больше шло через Страхова, усвоившего идеи органической критики Григорьева как свои собственные.

33 Гроссман Л. П. Путь Достоевского. Л., 1924. С. 183.

34 Носов С.Н. Аполлон Григорьев. М., 1990. С. 163-164.

Идею влияния Ап. Григорьева на Достоевского поддерживали Ю. Н. Говоруха-Отрок, В. В. Розанов, А. С. Долинин и другие исследователи.

Что касается Л. Гроссмана, то ему принадлежит еще одна важная статья об Ап. Григорьеве — «Основатель новой критики», опубликованная в 1914 г. В ней он безоговорочно отдает Григорьеву пальму первенства в русской литературной критике именно как «тонкому литературному аналитику-философу», высказавшему философский взгляд на сущность творчества и давшему философское обоснование путей развития отечественной словесности.

Хотя влияние философских и эстетических идей Григорьева на мировоззрение Достоевского трудно оспорить, среди современных специалистов по творчеству Достоевского подобная точка зрения не получила должного отражения.

3. «Пушкин — наше всё»

И. Б. Гаврилов: Хорошо известны слова Н. Н. Страхова, что никто лучше Аполлона Григорьева не писал о Пушкине. А. А. Григорьев, пожалуй, первым открыл Пушкина как русского человека и национального гения, заявив: «Пушкин не западник, но и не славянофил, Пушкин — русский человек, каким сделало русского человека соприкосновение со сферами европейского развития»35. В чем Вы видите главное своеобразие и ценность «открытия» личности и творчества Пушкина А. А. Григорьевым? Почему это не удалось сделать ранним славянофилам?

В. Ю. Даренский: Главное своеобразие и ценность «открытия» личности и творчества Пушкина А. А. Григорьевым состоит в том, что он показал феномен Пушкина как самораскрытие русской «почвы» при столкновении с влиянием Запада, как русский ответ Западу. Это не удалось сделать ранним славянофилам в первую очередь потому, что они еще не ставили себе такой задачи. Для А. С. Хомякова самораскрытием русского духа стала картина А. Иванова «Явление Христа народу», он искал в первую очередь всемирность русского духа как синтеза мировой истории. Это было и в Пушкине, однако открыто было позже.

И.Е. Дронов: Несправедливо было бы утверждать, что славянофилы просмотрели феномен Пушкина и не придали ему никакого значения. В своей ранней статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» (1828) И. В. Киреевский дает высочайшую оценку зрелому творчеству поэта, избавившегося, по мнению Киреевского, в этот «пушкинско-русский» период от западных влияний, байронизма и т.п. и ставшего выразителем духа русского народа. Высказанные тезисно в статьях Киреевского суждения о романе «Евгений Онегин», о Татьяне Лариной, о «Борисе Годунове», об этапах творчества поэта впоследствии были развиты В. Г. Белинским и самим Аполлоном Григорьевым, отлились в их статьях в чеканные формулы и хрестоматийные определения.

Недостаточный же интерес старших славянофилов к творчеству Пушкина был, по-видимому, связан с тем, что они в целом не рассматривали изящную словесность, по крайней мере в том ее состоянии, в котором она пребывала в России во второй четверти XIX в., как орган национального самосознания. Народный эпос представлялся им в гораздо большей степени отвечающим этой функции и выражающим во всей целостности и непосредственности духовную жизнь народа. В художественной литературе славянофилы выделяли лишь те произведения, которые приближались, в их понимании, к народному эпосу. К таковым они относили, например, «Мертвые души» Н. В. Гоголя, заслужившие самые превосходные оценки в славянофильской критике.

Необходимо также учитывать, что в фокусе внимания славянофилов находилась живая ткань народного бытия, неотчужденные проявления его духовной жизни

35 Григорьев А.А. Западничество в русской литературе. URL: https://ru.wikisource.org/wiki/За-падничество_в_русской_литературе_(Григорьев) (дата обращения: 20.05.2023).

в социальных и религиозных практиках. Любые отражения этой живой действительности даже в самых совершенных произведениях искусства имели для них второстепенное значение. Современная славянофилам изящная словесность трактовалась ими как продукт оторвавшегося от народной соборности индивидуализированного сознания, к тому же продукт, создававшийся по канонам, выработанным чуждой западной цивилизацией. Поэтому и Пушкин был для них только одним из самовыражающихся авторов, пусть и одаренным гениальными способностями. Такое отношение к художественной литературе вообще и к Пушкину в частности, безусловно, страдало доктринальной ограниченностью и предвзятостью, что и вменял славянофилам совершенно справедливо Аполлон Григорьев.

Вероятно, в отношении славянофилов к Пушкину сказалось и то, что Хомяков и Киреевский были практически ровесниками поэта, запросто общались с ним в литературных гостиных и за обеденным столом, печатались в одних журналах и альманахах, вступали подчас в творческое состязание (Хомяков vs Пушкин36). А большое видится на расстоянии... По сути ведь никто при жизни Пушкина, не только славянофилы, не сумел оценить в полной мере его масштаб и значение. Удалось это только Григорьеву, человеку уже другого поколения и на некоторой исторической дистанции.

Н. П. Ильин: Григорьев пишет, что Пушкин был героем «в карлейлевском значении героизма — сила, которой размах был не в одном настоящем, но и в будущем»37. Эти слова необходимо помнить, чтобы понять другие, куда более известные, но затасканные до того, что сегодня они все чаще звучат в том или ином юмористическом контексте. Но даже и при серьезном разговоре слова «Пушкин — наше всё» понимаются нередко так, словно ничего, кроме Пушкина, у нас, по большему счету, нет, и ничего, кроме Пушкина, нам, по большему счету, и не надо. Попытаемся восстановить их изначальный смысл.

Эти слова появились во «Взгляде на русскую литературу со смерти Пушкина». В самом начале статьи Григорьев затрагивает суждения известного писателя и критика А. В. Дружинина (1824-1864), который в ряде статей «взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя»38. И хотя такой взгляд был Григорьеву несравненно ближе, чем утилитарно-социологический взгляд некрасовского «Современника», он был для Григорьева слишком узким, если угодно, слишком «профессиональным». Поэтому Григорьев возражает Дружинину: «А Пушкин — наше всё: Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный

36 См.: Кошелев В.А. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. М., 2000. С. 86-96.

37 Григорьев А. Собр. соч. Вып. 3. М., 1915. С. 35.

38 Там же. Вып. 6. М., 1915. С. 10.

образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будем оттенять красками»39.

Обратим сначала внимание на слова «очерк», «контуры», «образ, который мы еще долго будем оттенять красками», то есть образ, который еще далек от насыщения всеми цветами радуги. В этих оговорках (которые нередко опускают, «цитируя» приведенное место) не только нет ничего обидного для Пушкина; напротив, они напрямую связаны с его выдающимся значением. Яснее и полнее, чем кто-либо другой, Пушкин очертил, в созданных им художественных образах, возможности русского человека, как те, которые уже реализовались, так и те, которые еще только предстояло реализовать. Григорьев продолжает: «Сфера сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически-нашего»40.

И снова — какие содержательные слова! Заметим, во-первых, что Григорьев говорит не о сочувствии всему подряд в нашей истории, но только органически нашему. Здесь, правда, возникает вопрос: а что понимать под «органически нашим»? Но это вопрос уже другого порядка, философского, а не художественного. Пушкин не сочинял философских трактатов о русской сущности; он проник в нее художественным взглядом и гениально выразил то, что увидел, или точнее — внутренне пережил. Григорьев так и пишет через десяток страниц: «Пушкин все наше перечувствовал (разумеется, только как поэт, в благоухании)»41.

В словах Григорьева о «сфере сочувствий» Пушкина есть и несколько другой, не менее важный момент. В своих сочувствиях Пушкин соблюдал, в целом, удивительно здравый баланс между прошлым, настоящим и будущим. Этим он радикально отличался от представителей двух лагерей «теоретиков». «Славянофилы» по-настоящему сочувствовали лишь прошлому; «западники» уповали на будущее; и те, и другие яростно (причем, по сути, одинаково яростно) отвергали «николаевское» настоящее. Вот почему Григорьев пишет несколько позже, в цикле статей «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» (1861) (название цикла дал Страхов. Григорьевское название статьи: «Западничество в русской литературе» (Время. 1861. №3)): «Пушкин не западник, но и не славянофил: Пушкин — русский человек, каким сделало русского человека соприкосновение со всеми сферами европейского развития»42. Эти слова (с учетом того, что Пушкин, соприкасаясь с европейской культурой, отбрасывал все, что следует отбросить) не менее важны, чем слова «Пушкин — наше все», к тому же ими труднее манипулировать, труднее передергивать их смысл. Наверное, именно поэтому их не слишком любят цитировать нынешние слегка загримированные «западники» и «славянофилы». Впрочем, по той же самой причине они не жалуют и Аполлона Григорьева: о нем точно так же можно сказать: он был не славянофил и не западник, он был русский человек.

А что касается «неоткрытия» Пушкина славянофилами, вспомним, что Иван Киреевский еще в своей первой статье в 1827 г. высказал мысль о том, что Пушкин выражал народную жизнь, выражая себя, — высказал, чтобы в дальнейшем, увы, потерять. Григорьев говорит о Пушкине как эталоне художника, уже подведя под эту оценку более прочные философские основания. В «письме» к Хомякову он характеризует эти основания вполне ясно и отчетливо: в душе человеческой живут стихии, совпадающие со стихиями народной жизни. Художник же не просто носит эти стихии в себе, но способен их просветлять, отделяя существенное от случайного, и возводить в живые, индивидуально законченные образы.

Кратко можно сказать: Аполлон Григорьев заложил прочную основу национал-персоналистической философии, выявив присутствие в индивидуальной душе, и особенно в душе художественно одаренной, национальных, народных стихий, которые

39 Там же.

40 Там же.

41 Там же. С. 20.

42 Там же. С. 37.

могут быть просветлены до идеальных типов. Именно в этом заключается творческий акт художника, благодаря которому искусство (а шире — культура) не является чем-то «эфемерным» по отношению к т.н. «реальной» жизни, но само есть жизнь. Или, как писал Григорьев несколько позже Ап. Майкову: «Искусство — это второй мир второго творца.»43, а по сути — собственно человеческий мир, в отличие от «первого» мира — мира природы. Называя человека вторым творцом, Григорьев сообщает русской национальной философии тот характер христианского гуманизма, который, опять-таки, робко пытался утвердить Иван Киреевский.

Таким образом, органическая критика Григорьева — это философия культуры, которая раскрывает органическую связь между личностным и национальным характером культурного творчества. Образно говоря: раскрывает органическую связь между почвой и вершинами культуры.

М. В. Медоваров: Следует помнить, что до конца 50-х гг. у Григорьева не было никакого культа Пушкина, хотя произведения поэта были знакомы ему с детства. Критик начал превозносить его и ставить в центр своей эстетической программы лишь в последние годы жизни. До этого его основными кумирами были в 40-е гг. — Гоголь, в 50-е — Островский, теперь же оба они стали интерпретироваться через призму пуш-киноцентричности (которая отсутствовала в эстетической системе «раннего» и «среднего» Григорьева).

Вместе с тем прославление Пушкина как феномена не простонародной, крестьянской, а общенациональной, европеизированной русской культуры уже состоялось в статьях В. Г. Белинского в 40-е и диссертации М. Н. Каткова в 50-е гг., то есть было делом рук западников (хотя и Н. В. Гоголь внес лепту в формировавшийся культ Пушкина). Григорьев, разочаровавшись в консервативном коллективизме и усилив нотки индивидуализма к началу 60-х гг., по сути продолжил их дело.

Опять-таки, бесспорно, что Пушкин умер до раскола на западников и славянофилов, а люди пушкинского круга и поколения — В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев, отчасти бывшие «любомудры» В. Ф. Одоевский и тот же М. П. Погодин — так и остались вне раскола на западников и славянофилов, сочетая черты пушкинской интегральности взгляда. Прямым продолжателем этой линии выступил Н. В. Гоголь в своей статье о русской поэзии, вошедшей в «Выбранные места из переписки с друзьями»; там же он заявил об односторонности западников и славянофилов. Аполлон Григорьев одним из первых (наряду с вышеупомянутыми людьми пушкинского круга!) выступил в защиту «Выбранных мест» и идейных исканий Гоголя44. Поэтому и в интерпретации пушкинской темы критик многое взял от Гоголя, хотя к концу жизни и нарушил гоголевский завет: «Нельзя повторять Пушкина».

В.А. Фатеев: Едва ли не основная претензия Григорьева к славянофилам состояла в том, что они недооценили Пушкина, предпочтя мнимой «легковесности» поэта «глубину» Гоголя. Так что хотя Григорьев и написал в 1847 г. статью в защиту «Выбранных мест», он вряд ли считал Гоголя своим «кумиром». Григорьев находил причину в недостаточности вкуса славянофилов, в их утилитарном подходе к искусству и придании ими слишком большого значения «теориям», в которые не укладывался гений Пушкина.

Роль Григорьева в прославлении Пушкина поистине велика. И дело не только в универсальной формуле, ставшей общеизвестной и затертой до банальности. Творческое наследие Пушкина было, по мнению Григорьева, тем ядром, из которого разворачивалась вся жизнь русского человека, русской культуры. Григорьев подчеркнул истинно национальный характер творчества Пушкина и показал, что Пушкин

43 Григорьев А. Письма. С. 184.

44 Медоваров М.В. К вопросу о единомышленниках Н. В. Гоголя в 40-е годы XIX века // Наш «Анабасис»: Сборник статей студентов, магистрантов и аспирантов. Вып. 4-5. Н. Новгород, 2007. С. 158-163.

как личность был гармоничным воплощением типичных качеств русского человека. Не только славянофилы, но и Белинский ошибались в общей оценке значения Пушкина. Григорьев заявлял, что все дальнейшее развитие русской литературы основывалось на пушкинском наследии — в литературе, по его мнению, не было других элементов, которые бы уже не содержались прежде в творчестве Пушкина. Более того, Григорьев пророчески предсказал магистральный путь развития русской национальной литературы от «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина» А. С. Пушкина к тогда еще не написанному эпическому роману Льва Толстого «Война и мир», как ярко показал в 1869 г. Н. Н. Страхов.

Нередко пушкинская «формула» Григорьева рассматривается как «миф», возникший в результате чрезмерного превозношения великого поэта, в то время как Григорьев на самом деле считал Пушкина как личность высшим воплощением русских национальных начал, которое так и осталось недостижимым во все последующие времена. На это удивительное, загадочное явление русской культуры указал и Достоевский в своей Пушкинской речи: «Пушкин загадал нам загадку, и мы все ее разгадываем».

4. «Последний романтик»: А.А. Григорьев и философия европейского романтизма

И. Б. Гаврилов: Хорошо известно, что мировоззрение Григорьева формировалось под влиянием философии и эстетики европейского романтизма (Т. Карлейль, Р. У. Эмерсон, Шеллинг). Аполлон Александрович называл себя «последним романтиком». Мыслителя можно назвать и защитником романтизма: «Пусть романтическое веяние пришло извне, от западной жизни и западных литератур, — оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных»5. Как бы Вы определили романтизм как явление философской мысли? В чем, по-Вашему, состоит своеобразие понимания романтизма в творчестве А. А. Григорьева?

В. Ю. Даренский: Романтизм как явление философской мысли — это отчасти ренессанс средневекового мироощущения, но с усиленным личностным началом. То есть это христианский ренессанс, в отличие от неоязыческого ренессанса XV-XVI вв.

Своеобразие понимания романтизма в творчестве А. А. Григорьева состоит, во-первых, в том, что это романтизм на православной почве; во-вторых, — в том, что русский романтизм вообще, в отличие от европейского и вследствие его православной почвы, развивал личностное начало в канве покаяния и воцерковления, а не в канве «романтической страсти», хотя такие страсти самому А. Григорьеву также пришлось пережить, и очень болезненно.

М. В. Медоваров: Мировоззрение и поэзия Григорьева ничем не напоминают ранний, классический романтизм иенского кружка в Германии или «озерной школы» в Англии. Его стихотворения и проза совершенно не похожи на сочинения Новалиса, Гофмана или Кольриджа. Называя тремя великим поэтами своего времени Байрона, Мицкевича и молодого Пушкина, Григорьев четко определил свои симпатии к позднему, индивидуалистическому, революционному «романтизму» (в кавычках), уже переходящему в реализм46. Григорьев был своеобразным русским аналогом Генриха

45 Григорьев А. А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья вторая. URL: http:// grigoryev.lit-info.ru/grigoryev/kritika-grigorev/vzglyad-pushkina-2.htm?ysclid=lhvsiphr5d636293501 (дата обращения: 20.05.2023).

46 Журавлева А.И. Аполлон Григорьев // Русская драма и литературный процесс: К 75-летию А. И. Журавлевой. М., 2013. С. 44-48.

Гейне, уже наполовину стоящим в реализме и реалистической эстетике. Романы Достоевского для него были слишком романтичны, слишком далеки от «правды жизни». Вот почему в последние годы жизни критик предпочитал И. С. Тургенева и Федору Достоевскому, и Льву Толстому47.

Что касается зарубежных мыслителей, то с работами Шеллинга Григорьев познакомился поздно, лишь после 1855 г., и перечислял их в ряду многих других прочитанных им сочинений. Медленно преодолевая свое юношеское гегельянство, он отнюдь не стал шеллингианцем (да и самого молодого Шеллинга не принято относить к романтикам); у Шеллинга он заимствовал лишь общее понимание центральной роли искусства как формы познания мира48. Томас Карлейль также не был романтиком в нормативном понимании этого слова и достаточно критично относился к их творчеству, притом что его переход к социальному критицизму вызывал симпатии со стороны самого широкого спектра русских мыслителей, проделавших аналогичный путь.

Однако поздний Григорьев — певец свободы личности и индивидуализма до такой степени, какая не имела ничего общего ни с классическим ранним романтизмом, ни с Шеллингом, ни с Карлейлем. Григорьевский бунтарский индивидуализм и понимался им самим как «романтизм» в духе Байрона, Мицкевича и Гейне, в духе утопического социализма 40-х гг. (вспомним его посещение кружка петрашевцев), но с точки зрения общепринятой терминологии настоящим романтизмом он не является, на что обращала внимание А. И. Журавлева: «Григорьевское обращение к народности, совпадая по форме и даже, если можно так выразиться, по теоретическому инструментарию с романтическим интересом к национальному в искусстве, по существу представляет собой совершенно иное, даже, пожалуй, антиромантическое движение»49.

В. А. Фатеев: Романтизм как явление философской мысли зародился на Западе и получил распространение в России в 1830 и 1840-е гг. В последующие десятилетия Григорьев, который называл себя «последним романтиком», был одним из немногих исповедников романтизма. Он особенно остро переживал свою ненужность в век господства утилитаризма и позитивизма второй половины XIX в.

«Последний романтик» Григорьев был разносторонне образован и обладал обширной эрудицией. Он читал на основных европейских языках, переводил известных европейских авторов, в том числе и романтиков (Байрона, Альфреда де Мюссе и др.). Европейские писатели и поэты-романтики явно влияли на него. Тяга к мистическому идеализму с опорой на вечные начала, избыток стихийности в натуре Григорьева во многом объясняются влиянием романтизма. Из романтического репертуара были заимствованы многие мотивы поэзии Григорьева, хотя однозначную формулу романтизма Григорьева вывести трудно.

47 Носов С.Н. Аполлон Григорьев. С. 150-151.

48 Журавлева А.И. Кое-что из былого и дум: О русской литературе XIX века. М., 2013. С. 21-23; Ее же. Аполлон Григорьев. С. 52-53.

49 Там же. С. 56.

Фридрих Вильгельм Иозеф Шеллинг

В его философских и эстетических взглядах много общего с воззрениями типичных европейских романтиков. Григорьев считал себя идеалистом-шеллингианцем и находился под заметным влиянием философии трансцендентального идеализма Шеллинга, оказавшей воздействие на формирование эстетики романтизма. Принципы органической критики, разработанной Григорьевым, опирались на философский идеализм Шеллинга и эстетические принципы романтизма.

К «веяниям» романтизма явно восходят такие качества мировоззрения Ап. Григорьева, как идеализм, критика утилитаризма, тяготение к иррациональной трактовке творческого процесса, опора на эстетическое и мистическое чувство, мечтательность, острая, но нестабильная религиозность, несистематичность, субъективизм, утверждение вечных ценностей и неизменных идеалов, стирание грани между искусством и жизнью, опора на национальные традиции. Б. Ф. Егоров считал, что романтизм оказал влияние и на внешние черты творчества Григорьева: «Исповедальность, не-причесанность, субъективизм — характерные черты романтического метода»50.

Григорьев писал о «лихорадочно-тревожных» сторонах стихийности, мрачном скептицизме, хандре и других болезненных чертах, присущих романтизму и разрушительно повлиявших на судьбы некоторых русских писателей51. К их числу следует отнести и самого Григорьева.

Однако Григорьева вряд ли можно считать «русским аналогом Генриха Гейне», если учесть, что, например, в одной из своих статей критик отмечает, что печать байронизма превратилась у Гейне «в иронию ядовито-болезненную и полунахальную, полусентиментальную», в другой говорит о его «фальшивости неисцелимой, возведенною в принцип», а в третьей сопоставляет уравновешенность идеализма и материализма в поэзии Пушкина «с современным, хитрым и ловким материализмом Гейне»52.

5. А. А. Григорьев и философия раннего славянофильства

И. Б. Гаврилов: А. А. Григорьев часто говорил о своем идейном одиночестве и непризнании его московскими славянофилами: «Самая горестная вещь — что я решительно один, без всякого знамени. Славянофильство также не признавало и не признает меня своим, — да я и не хотел никогда этого признания»53. Также критик писал о «теоретическом» характере как славянофильства, так и западничества, высказывался об «ошибках славянофильства как всякой теории». Можно ли, тем не менее, на Ваш взгляд, говорить о единстве Григорьева и классических славянофилов в понимании народности? Как Вы оцениваете философию почвенничества в контексте ее связей со славянофильством? Является ли почвенничество новым историческим этапом в развитии славянофильских идей, «популяризацией» славянофильства на «петербургской почве» или своеобразным синтезом славянофильства и западничества?

В. Ю. Даренский: А. А. Григорьев высказывался об «ошибках славянофильства как всякой теории», а не славянофильства как идеи. Теория иногда ошибается просто в силу того, что вынуждена абстрагироваться от многих вещей, а не в силу того, что она ложна. На самом же деле А. Григорьев был более радикальным «славянофилом», чем его предшественники, которые были еще слишком «европейцами». А. Григорьев — принципиально неевропеец, а русский почвенник, и его славянофильство — это не защита русского своеобразия, а вообще другой тип мировоззрения,

50 Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев — поэт, прозаик, критик // Григорьев А. Собр. соч.: В 10 т. Т.1. СПб., 2021. С. 7.

51 Григорьев А. Романтизм // Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. СПб, 1876. С. 272-304.

52 См. Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. СПб., 1876. С. 150, 160, 284.

53 Григорьев А. Письма. С. 252-253.

неевропейский. Вот это и вызывало неприязнь «старых» славянофилов. Почему неевропеец? Потому что у него иная духовная «почва» — русская, а не европейская. И дело здесь вовсе не в «национальном своеобразии», а в том, что Россия — это вообще другая цивилизация. Россия — это продолжатель библейской цивилизации Ближнего Востока, а Запад — это псевдоморфоза этой цивилизации, возникшая после отпадения Рима от Православия54. У ранних славянофилов суть противостояния с Западом тоже отнюдь не сводилась к защите русского своеобразия — это была лишь их отправная точка, общая с европейскими романтиками, — но дальше славянофилы приходили уже к утверждению иного цивилизационного проекта, не европейского, а исконно-христианского, возникшего на Ближнем Востоке в первые века нашей эры и через Византию переданного России. В этом отношении А. Григорьев — продолжать самой важной мысли славянофилов.

О единстве А. Григорьева и классических славянофилов в понимании народности говорить можно, но для А. Григорьева народ — не самоценность, а ценен только как носитель иного, неевропейского типа культуры, которой принадлежит будущее. В этом смысле он ближе Н. Данилевскому и К. Леонтьеву, чем первым славянофилам. Поэтому саму философию почвенничества можно определить как радикальное славянофильство — со всемирно-историческими перспективами. Это новый, качественно иной исторический этап в развитии славянофильских идей. Именно поэтому почвенником стал и Ф. М. Достоевский, для которого было важно не столько «своеобразие» России, сколько ее всемирно-историческая задача преодоления Запада.

И. Е. Дронов: Для того чтобы попытаться определить отношение Аполлона Григорьева и почвенничества к славянофильству, необходимо условиться о том, что мы понимаем под славянофильством. Под славянофильством понимают, во-первых, кружок единомышленников, связанных личными отношениями и согласованным набором идей и установок, с которыми они выступили на публичную арену в середине николаевского царствования. Во-вторых, славянофильством можно считать определенное направление общественной мысли, которое развивалось и видоизменялось вместе с изменениями российского общества во второй половине XIX в. Наконец, славянофильство может пониматься как самобытная философия, как мировоззрение, раскрывающее сущностные основы национального бытия — то, что Бог думает о России в вечности.

В первом смысле термина «славянофильство» ни Аполлон Григорьев, ни тем более другие почвенники прямого отношения к нему не имели (при этом об основоположниках славянофильства А. С. Хомякове и И. В. Киреевском они неизменно отзывались с большим уважением и признанием их выдающейся роли в развитии русского самосознания). Славянофильство как направление общественной мысли почвенникам было близко, созвучно, однако ставить между ними знак тождества неправомерно. Точнее, вероятно, было бы рассматривать почвенничество как попытку некоторой модификации, адаптации славянофильской доктрины к резко изменившимся общественно-политическим условиям начала 1860-х гг. Вполне удавшейся эту попытку признать нельзя: почвенничество как самостоятельное и преемственное направление общественной мысли не состоялось. Тем не менее и позднее в лице идеологов почвенничества Н. Н. Страхова и Ф. М. Достоевского, а также И. С. Аксакова, Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева идеи славянофилов, обогащенные новым историческим опытом, продолжали оказывать заметное воздействие на сознание российского общества в течение нескольких десятилетий. Актуальное общественно-политическое звучание славянофильство сохраняло вплоть до падения империи в 1917 г. (особенно в деятельности С. Ф. Шарапова).

Наконец, славянофильству как традиции национально-русского любомудрия Аполлон Григорьев вместе с почвенниками Достоевским и Страховым принадлежит

54 См.: Даренский В.Ю. О. Шпенглер о «двойном лике России»: от культур-мифологии к историософским прозрениям // Тетради по консерватизму. 2020. № 4. С. 116-134.

всецело. В раскрытие и понимание того духовного явления, которое Достоевским было названо «Русской идеей», Григорьев внес свой неоценимый вклад, но шел он вслед за славянофилами, Хомяковым и Киреевским, опирался на их интеллектуальные прозрения, суть которых заключалась в том, что мыслить философски, мыслить религиозно и мыслить национально целокупно дает возможность гораздо шире и богаче, а следовательно, и гораздо яснее видеть и вернее понимать действительность, нежели это позволяла классическая («рассудочная») западная философия. И все, кто впоследствии пытался мыслить в этой парадигме, вольно или невольно «славянофильствовали», продолжая эту традицию вплоть до наших дней.

Н. П. Ильин: Характерны размышления Григорьева о славянофильстве в первых номерах журнала «Время». Прежде всего, он отмечает, что «славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему сущность народной жизни, и вера вменена ему в заслугу»55. В этих словах — и признание, и осуждение славянофильства, которое, в глазах Григорьева, «хотя и пало, но пало со славою». Вера в народность без понимания народности — вот двоякий корень славянофильской славы и славянофильского падения. Корень того печального обстоятельства, что славянофилы, искренне любя русский народ, не замечали национального значения реформ Петра Великого и всерьез считали, что в поэтической сказке Петра Ершова «Конек-Горбунок» больше народности, чем в «Евгении Онегине». Познание начинается с веры, с убеждения в том, что мы ищем истину в верном направлении. Но, избрав верное направление, «направление к народности» (вспомним выражение Киреевского из «Обозрения» 1845 г.), славянофилы не осознали в должной степени того, что движение к намеченной цели требует от них самостоятельной и основательной работы мысли. Такую работу они фактически подменили занятием, которое Григорьев метко характеризует как борьбу «с германским рационализмом <...> оружием того же рационализма»56. Иначе и не могло быть: огульное осуждение «рационализма» вело у Хомякова и «позднего» Киреевского к некритическому применению собственного мышления, к широкому использованию «силлогизмов» и «диалектических приемов» самого сомнительного характера.

Конкретные претензии Григорьева к славянофилам и западникам были самым тесным образом связаны с его философским воззрениями на природу познания. С воззрениями, отвергавшими — не из моральных, а в первую очередь из гносеологических соображений — «губительный фанатизм теории», который, по словам Григорьева, всегда ослепляет, как любая «наперед заданная мысль», даже если это мысль, «вышедшая из самого благородного источника, из страстной любви к народу и к народной жизни»57.

Григорьев писал Михаилу Погодину: «Правда, которую я исповедаю (да, кажется, и Вы), твердо верит вместе с славянофилами, что спасение наше в хранении и разработке нашего народного, типического; но, как скоро славянофильство видит народное начало только в одном крестьянстве (потому что оно у них связывается с старым боярством), совсем не признавая бытия чисто великорусской промышленной стороны России, — как скоро славянофильство подвергает народное обрезанию и холощению во имя узкого, условного, почти пуританского идеала — так славянофильство, во имя сознаваемой и исповедуемой мною правды, становится мне отчасти смешно, отчасти ненавистно как барство, с одной стороны, и пуританство, с другой»58.

Уже к середине 1850-х гг. Григорьев вполне определенно, даже радикально, разошелся со славянофильской идеей исторического разделения русской нации на «земство» (которое для славянофилов типа Хомякова и братьев Аксаковых только и было «народом») и «правительство» (которое для них же является совершенно «чуждым»

55 Григорьев А. Собр. соч. Вып. 3. С. 2.

56 Там же. С. 5.

57 Там же. Вып. 2. С. 74.

58 Григорьев А. Письма. С. 127.

народу). Характерно, кстати, что в том же 1855 г., когда Григорьев напечатал статью о творчестве Островского, решительно подчеркнув в этой статье приоритет национального единства над всяческими разделениями внутри нации, — в том же 1855 г. Константин Аксаков провозгласил разделение «земли» и «власти» не где-нибудь, а в «Записке», поданной Александру II. Надо было поистине быть отчаянным (или «ярым», по выражению Григорьева в том же письме к Погодину) доктринером, чтобы подать молодому императору «записку», в которой сообщалось, что к «народу» сам император и его ближайшие соратники «не относятся»!..

В статье о творчестве Островского Григорьев замечает, что национальное миросозерцание, или «взгляд на жизнь, свойственный всему народу», выражается «с большей точностью, полнотою и, так сказать, художественностью в передовых его слоях»59. Ту же мысль, принципиально важную для преодоления вульгарного «народничества» и для перехода к подлинному сознательному национализму, Григорьев высказывает более развернуто через пять лет. В статье «После „Грозы" Островского» (1860) он снова возвращается к утверждению, что литература «бывает народна в обширном смысле, когда она, в своем миросозерцании, отражает взгляд на жизнь, свойственный всему народу, определившийся только с большей точностью, полнотою и, так сказать, художественностью в передовых его слоях»60. Но вслед за этим Григорьев уже добавляет: «Чтобы не оставить и малейшего повода к недоразумениям, должно прибавить, что под передовыми слоями народа разумею я не касты и не слои, случайно выдвинувшиеся, а верхи самобытного народного развития, ростки, которые сама из себя дала жизнь народа»61.

Здесь совершенно ясно выражена идея подлинно народной, национальной интеллигенции. Одновременно в теме «верхов самостоятельного народного развития», «передовых слоев народа» происходит теснейшее слияние темы народности и темы личности, национализма — с персонализмом. Славянофилы (за исключением Ивана Киреевского) ставили личность заведомо ниже народа: вспомним рассуждения Хомякова о «ничтожестве» солиста по сравнению с хором и прочее в том же роде. Григорьеву было уже совершенно ясно: «Мысль об уничтожении личности общностью в нашей русской душе — есть именно слабая сторона славянофильства»62. Но вопрос заключался теперь не только в том, чтобы отстоять личность от поглощения «общностью». Григорьев идет значительно дальше: он ставит вопрос о ведущем значении личности, о ее передовом положении в борьбе за народность.

М. В. Медоваров: Славянофилы с самого начала были кружком лично знакомых и родственных друг другу помещиков. Посторонние люди не могли попасть в их круг. Поэтому, даже пребывая в Московском университете и в погодинском «Москвитянине», Григорьев в 40-е гг. как будто существовал со славянофильскими салонами Москвы в разных мирах. Идеи К. С. Аксакова как наиболее левого из славянофилов, дошедшего до требования самоликвидации дворянского сословия, во многом были созвучны Григорьеву, чего нельзя сказать о других славянофилах. Векторы их устремлений разошлись навсегда. Неприятие западнического отрицания русской самобытности, «почвы» роднило их, но гораздо более положительная оценка петровских реформ у Григорьева, чем у славянофилов и даже у Достоевского, закономерна ввиду его любви к городской культуре и этим сближает его с М. П. Погодиным как апологетом петровского наследия.

Вряд ли можно говорить о «петербургском» характере взглядов почвенников. Григорьев сформировался как москвич, его социально-художественная концепция в наиболее целостном виде сложилась в «молодой редакции» «Москвитянина», а все три периода вынужденного проживания критика в Петербурге (1844-1847, 1858-1861,

59 Григорьев А. Собр. соч. Вып. 11. М., 1916. С. 14.

60 Там же. С. 57.

61 Там же.

62 Григорьев А. Письма. С. 183.

Салон Елагиных. Изображены (слева направо): Д. Н. Свербеев, Д. А. Валуев, Н. Ф. Павлов,

И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, А. А. Елагин, К. С. Аксаков, С. П. Шевырев, А. Н. Попов, В. А. Елагин, П. В. Киреевский (рядом бульдог Булька).

Рисунок Э. А. Дмитриева-Мамонова, первая половина 1840-х гг.

1862-1864) были недолгими и породили его резкие поэтические отзывы о Северной столице. Достоевский, к слову, тоже родился в Москве, как и Пушкин. Таким образом, дело не в географическом генезисе идей, а в том, что социальная база Григорьева — средние городские сословия — противостояла помещикам и крестьянам как социальной базе славянофильства. Правда, Иван Аксаков с 60-х гг., лишившись поместья, также поневоле пришел к опоре на московское купечество — но это исключение лишь ярче оттеняет общее славянофильское правило.

В. А. Фатеев: Взаимоотношения Григорьева с ранними славянофилами носили очень сложный характер. В статьях Григорьева можно найти великое множество критических оценок идей славянофилов, порой очень резких. Однако в целом это противостояние отчасти было преувеличено в журнале «Время» (в том числе и самим Григорьевым, хотя в меньшей степени, чем Ф. М. Достоевским) из-за конкурентного соперничества почвенничества со славянофильской идеологией, главным выразителем которой в те годы была газета «День» И. С. Аксакова. Григорьев сетовал, что славянофилы не признают его своим, но тут же добавлял, что и сам не хочет этого признания. В то же время он заявлял: «По моему взгляду политическому, я <...> был и остаюсь славянофилом»63. Признавал он общей со славянофилами и православную религиозность. Указывая на недостатки славянофильства, которые он видел в аристократизме, предпочтении допетровской Руси и недооценке роли искусства, он тут же беспокоился о том, чтобы не были забыты положительные стороны этого направления. Самый серьезный и повторяющийся упрек Григорьева славянофильству — излишний «теоретизм» славянофильского учения, что приводило к недооценке значения искусства в жизни и роли Пушкина в русской литературе.

6. А. А. Григорьев, журнал «Москвитянин», русский консерватизм и триада «Православие. Самодержавие. Народность»

И. Б. Гаврилов: Как известно, Аполлон Григорьев входил в так называемую молодую редакцию журнала «Москвитянин». Как бы Вы в целом определили влияние на него (или неприятие им?) идеологии этого наиболее консервативного издания Николаевской эпохи, включая воззрения двух главных «столпов» журнала

63 Там же. С. М. 1999. С.263.

М. П. Погодина и С. П. Шевырева, а также их патрона и покровителя министра народного просвещения, автора формулы «Православие. Самодержавие. Народность» графа С. С. Уварова? Корректно ли говорить о консерватизме философии Григорьева?

В.Ю. Даренский: Влияние журнала «Москвитянин» и его двух главных «столпов» М. П. Погодина и С. П. Шевырева, а также графа С. С. Уварова на А. Григорьева, безусловно, было — в качестве той среды, в которой формировались его взгляды. Но основным источником этих взглядов был его особый внутренний экзистенциальный опыт.

Я считаю, что вообще давно уже неуместно говорить о консерватизме чьей-либо философии, в том числе А. Григорьева. Дело в том, что сам термин «консерватизм» имел смысл только тогда, когда было что сохранять, «консервировать», то есть только до 1917 г. После того как православная держава и цивилизация практически разрушены, «консервировать» больше нечего, а можно только возрождать и восстанавливать традицию — почти «с нуля». Поэтому всех великих русских мыслителей корректно называть традиционалистами, а не консерваторами. Тем более что в наше время сам термин «консерватор» поменял свой смысл на прямо противоположный, поскольку фактически консерваторами сейчас являются те, кто «ностальгирует по СССР», либо по «диким 1990-м». Мне представляется, что и западный термин «традиционалисты» тоже стоит заменить на русский. А именно, стоит употреблять термин «хранители», который уже вошел в научный оборот64. Русские философы — это в первую очередь «хранители», передающие нам вечную традицию истинного христианства — Православия.

И. Е. Дронов: Рассматривать литературную, общественную и научную деятельность М.П. Погодина и С.П. Шевырева лишь в качестве функции идеологии т.н. «официальной народности» я считаю упрощением. Даже хронологически их деятельность далеко выходит за рамки эпохи идеологического диктата «официальной народности» в царствование Николая I. Идеи Погодина и Шевырева, к которым они пришли путем самостоятельных исканий еще до возникновения уваровской триады, имели, несомненно, с ней концептуальное сродство, поэтому им не приходилось себя насиловать, оказывая ей поддержку. Имели ли при этом место со стороны Погодина и Шевырева какие-то карьеристские мотивы? Отчасти да. Однако почему бы им было не воспользоваться ситуацией, когда государственная власть (в кои-то веки!) отошла от ориентации на Запад и взяла на вооружение идеологию национальной самобытности? Они и воспользовались, чтобы максимально расширить возможности для пропаганды тех идей, которые они считали истинными и полезными для Родины. Когда условный «западник» (допустим, Сперанский) делает карьеру, чтобы эффективнее продвинуть и воплотить в жизнь свое видение России, он — молодец и герой. Когда же условный «консерватор» робко пытается делать то же самое, он сразу же попадает в категорию «подлец, лизоблюд и инквизитор». Пора отказаться от подобных двойных стандартов. Никакая идея не сможет подняться над уровнем кухонных пересуд, если не найдет опору в структурах власти. И если носитель идеи не постарается занять ту или иную влиятельную позицию, то эту позицию, скорее всего, займет враг его идеи. Борьба идей — это не только метафора. Например, в 1850 г. С. П. Шевырев при содействии высшего начальства Министерства просвещения занял пост декана историко-филологического факультета Московского университета. Этим он заслужил, по словам С. М. Соловьева, «страшную ненависть» кружка либеральных профессоров65. Но если бы в той ситуации Шевырев устранился от борьбы и побрезговал поддержкой власти, на пост декана был бы избран западник Т. Н. Грановский, который не преминул

64 См.: Перевезенцев С.В., Ширинянц А.А. Очерки истории русского хранительства: Монография. Ч. I. М., 2021. 352 с.

65 См.: Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 326.

бы использовать руководящую позицию для продвижения соответствующей «повестки», чем, разумеется, вызвал бы «страшное» одобрение либеральной профессуры. То, что Шевырев был прежде всего человек идеи, доказывает случившийся в 1857 г. инцидент, когда, услышав из уст графа В. А. Бобринского оскорбительные отзывы о России и русских, Шевырев не раздумывая бросился бить морду сиятельному графу (между прочим, по свидетельству современников, граф был раза в два крупнее тщедушного Шевырева и в драке сломал последнему ребро). За эту выходку Шевырева лишили всех постов, уволили из университета и отправили в ссылку66.

Аполлон Григорьев был лично многим обязан Погодину, относился к нему с огромным уважением, как и к Шевыреву, однако вряд ли когда-либо вполне разделял их убеждения. Относительно идеологии «официальной народности» и ее особенно ретивых провозвестников в лице журнала 1840-х гг. «Маяк» Григорьев резко высказался в статье с говорящим названием «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия» (1861). В своей же личной переписке он вообще не стеснялся в выражениях, изливая презрение к «жандармствующей Церкви», казенному патриотизму и всему тому, что ассоциировалось с царствованием «незабвенного» Николая I и его идеологической репрезентацией. Направление погодинского «Москвитянина», по мнению Григорьева, отчасти тоже было засорено «илом и тиной» застоя, однако «оно никогда не было теоретическим, будучи часто хаотическим», и «оно верило в живую жизнь и неслось по ее волнам нередко с илом и тиной»67. Категория «жизненности» в противоположность «теоретичности», синонимичной для Григорьева «мертвенности», «искусственности», имела в его картине мира решающее значение для определения доброкачественности любого явления. Исходя из этого, деятельность Погодина, хотя и с оговорками, оценивалась Григорьевым положительно. При этом характерно, что самым ценным в наследии Погодина, которым тот мог бы оправдаться перед «судом истории»68, Григорьев считал его «Историко-политические письма». В этих письмах, адресованных Николаю I (1854), уничтожающей критике подвергались все устои николаевского полицейского государства, его фальшивый блеск, его мания величия и мания преследования, его антинациональная внешняя и внутренняя политика. Погодин, ни много ни мало, сравнивал мнимую стабильность николаевского царствования с «тишиной кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно»69.

Это, однако, не делало Погодина либералом, ведь, критикуя правительство Николая I, Погодин критиковал не консервативную политику, а плохую консервативную политику. Что касается Григорьева, то он весьма скупо высказывался на политические темы, эта сфера была далека от его интересов. Западный конституционализм как явление, не только России чуждое, но и вышедшее из «теории», умышленное, претил его душе. «В конституции и Запад уже изверился», — писал он Н. Н. Страхову в 1861 г. и добавлял: «По моему взгляду политическому, я, как ты несколько знаешь, — был и остаюсь славянофилом. Народ, земский собор — да (необходимый) собор Вселенский — вот во что я поверю»70. Земские соборы в Московском царстве XVI-XVII вв., которыми вдохновлялись славянофилы, нет ни малейших оснований считать «либеральными» учреждениями. Сами славянофилы, говоря о Земском соборе, очевидно, придавали ему значение возвращения к исконно русской старине и отхода от западного влияния, противопоставляли его европейскому конституционализму и либерализму. Существует, однако, мнение, что в условиях пореформенной России созыв Земского собора мог способствовать либеральной эволюции самодержавия. В дореволюционной России такое мнение высказывали такие крайние консерваторы,

66 См.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 15. СПб., 1901. С. 321-323.

67 Григорьев А.А. Народность и литература (1861) // Его же. Эстетика и критика. М., 1980. С. 286.

68 Григорьев А.А. Письма. М., 1999. С. 255. Письмо А. А. Григорьева к Н. Н. Страхову от 12 августа 1861 г.

69 Погодин М. П. Избранные труды. М., 2010. С. 310.

70 Григорьев А. Письма. М., 1999. С. 264. Письмо А. А. Григорьева к Н. Н. Страхову от 19 октября 1861 г.

как К. П. Победоносцев и К. Н. Леонтьев. Последний особенно рьяно разоблачал славянофилов как скрытых либералов. В отечественной историографии по этому поводу ведется полемика, начиная еще с советских времен. Полемика эта не имеет перспектив завершиться каким-либо конкретным результатом: поскольку идея Земского собора в Российской империи не была реализована, то мы так никогда и не узнаем, либеральные или консервативные плоды она принесла бы.

Относительно Аполлона Григорьева рассуждать на эту тему — еще более неблагодарное занятие: что бы ни думали о Земском соборе славянофилы, Григорьев наверняка вкладывал в эту идею свой особенный, совершенно оригинальный и неожиданный смысл. Вместе с тем категория «свободы» занимала очень важное место в мировоззрении Григорьева, но речь у него, разумеется, шла не о той свободе, которая закреплялась хартиями и регламентировалась в параграфах законов. Дорогая ему свобода творческого самовыражения личности, свобода проявлений живой жизни ни в какой положительной связи с политическим либерализмом не состоит. А вот ненавистные романтику Григорьеву до зубовного скрежета буржуазный рационализм и утилитаризм приходятся либерализму ближайшими родственниками. Сам Григорьев отлично чувствовал взаимное отторжение с либералами и говорил: «С исключительно либералами не сойтись мне совсем, потому что я по натуре артист»71. Отсюда его тяготение к людям консервативного склада мыслей — М. П. Погодину, Н. Н. Страхову, Ф.М. Достоевскому. Они по крайней мере понимали его, хотя бы отчасти. «Да и в брожениях-то я никогда не переставал быть православным по душе и по чувству, консерватором в лучшем смысле этого слова», — писал он Погодину72. Оговорка «в лучшем смысле этого слова» означала в данном случае лишь желание отделить себя от казенного консерватизма, неискреннего и неэстетичного. За исключением этой оговорки, если уж требуется поместить Григорьева в какую-либо идеологическую рубрику, то никакая другая, кроме русского консерватизма, для этого не подойдет. Поэтому вполне закономерно, что в серии фундаментальных энциклопедий по истории русской общественной мысли, выпущенных издательством РОССПЭН, статьи об Аполлоне Григорьеве, а также о славянофильстве, почвенничестве, Н. Н. Страхове, Ф. М. Достоевском были помещены в том, посвященный русскому консерватизму73.

М. В. Медоваров: Как известно, С. П. Шевырев всегда был чужд и далек Григо-рьеву74. Сотрудничество его с Погодиным продолжалось два десятка лет, но учитель и ученик принадлежали к разным поколениям, говорили на разных языках в культурном плане и не достигали взаимопонимания. Триаду «православие, самодержавие, народность» каждое течение патриотически ориентированной мысли понимало по-разному. Трактовка этой триады Уваровым, Погодиным, славянофилами, почвенниками, а позже и Катковым — это пять разных трактовок, а ведь были и иные варианты.

В той мере, в какой Григорьев защищал русскую культурную традицию и даже быт, его можно причислить к консервативному лагерю, однако многие его индивидуалистические, бунтарские идеи выходят за его рамки (здесь уместна параллель с Константином и частично Иваном Аксаковыми). Вместе с тем не случайно, что и в молодые годы (М. П. Погодин, А. А. Фет, Я. П. Полонский), и на зрелом этапе (А. Н. Островский, Т. И. Филиппов, Ф. М. и М. М. Достоевские, Н. Н. Страхов) Григорьев чаще оказывался в окружении видных консервативных мыслителей, чем сотрудничал с западническими журналами (хотя и такое бывало).

В.А. Фатеев: Вряд ли «Москвитянин» можно относить к числу самых консервативных изданий Николаевской эпохи. Все-таки не следует забывать о существовании

71 Там же. С. 222. Письмо А. А. Григорьева к Е. С. Протопоповой от 26 января 1859 г.

72 Там же. С. 219. Письмо А. А. Григорьева к М. П. Погодину от 26 августа — 7 октября 1859 г.

73 См.: Русский консерватизм середины XVIII — начала ХХ века: Энциклопедия / Отв. ред. В. В. Шелохаев. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010.

74 Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М., 2000. С. 24-26.

Журнал «Москвитянин» (1841-1856) и его издатель Михаил Петрович Погодин

еще более консервативных изданий — таких, как журнал «Маяк», который позже подвергался резкой критике Григорьева. На мой взгляд, воззрения Григорьева представляют собой сложное, порой противоречивое сочетание консервативных и либеральных элементов, характерное для почвенничества, как и для раннего славянофильства, от которого отталкивались почвенники в своей программе. Точно так же «Москвитянин» занимал умеренную позицию, консервативную прежде всего в том отношении, что она была национально ориентированной и патриотической. К уваровской формуле Григорьев, судя по всему, относился сдержанно, как и ко всякой «теории», но византийские православные начала как основу русской национальной жизни он поддерживал, а идея народности составляла важнейший элемент его воззрений.

Тем не менее говорить о консерватизме как преобладающем элементе в воззрениях Ап. Григорьева можно, так как он поддержал, например, книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», не раз выступал против идей казарменного социализма и утилитарно-нигилистического направления в русской критике, поддерживал консервативные идеи Шевырева и Погодина, хотя не во всем соглашался с ними. У Григорьева можно найти немало свободолюбивых высказываний, однако он прежде всего — не публицист, а философ-идеалист, и на первом месте у него — не политические взгляды, а духовный мир, искание истины и вечные идеалы.

7. Место А. А. Григорьева в истории русской философии

И. Б. Гаврилов: Каково, по Вашему мнению, место и значение А. А. Григорьева в истории русской философской мысли и становлении Русской национальной идеи? Согласны ли Вы с мнением о том, что Ап. Григорьев — не только «наиболее русский человек как натура» (по мысли Достоевского), но и один из самых национальных русских мыслителей?

В. Ю. Даренский: Место и значение А. А. Григорьева в истории русской философской мысли и становлении Русской национальной идеи следует признать очень существенным. И как публицист, и как поэт А. Григорьев дал очень важные и принципиальные формулировки русского национального самосознания, которые должны

быть актуализированы в наше время. Вполне можно согласиться с мнением о том, что А. Григорьев не только «наиболее русский человек как натура» (по мысли Достоевского), но и один из самых национальных русских мыслителей. Однако с этой точки зрения он до сих пор почти не рассматривался. Поэтому задача современных мыслителей и исследователей — активно вводить идеи и тексты А. Григорьева в сегодняшний идейный и научный дискурс.

И. Е. Дронов: Мнение Достоевского о Григорьеве как о русской натуре par excellence разделял и К. Н. Леонтьев, и Н. Н. Страхов, и многие другие современники. Это мнение может отчасти показаться странным. Недостатки и пороки Григорьева всем прекрасно известны. Изрядная доля карамазовской «широты» в характере Григорьева возбуждала зачастую естественное желание его немного «сузить» — для его же блага, чтоб пожил подольше, потрудился побольше на пользу Отечества и человечества... Из тех же побуждений, вероятно, возникало и возникает благонамеренное желание немного «сузить» и саму Россию — убрать ненужное и вредное, добавить нужное и полезное, удалить родимые пятна прошлого и насадить цивилизованный порядок. В подобном желании улучшить «природу» не было бы ничего дурного, если бы такого рода косметические операции не несли в себе угрозы подсечь сам корень жизни организма, запустить механизм его злокачественного перерождения. Константин Леонтьев очень верно написал о Григорьеве и подобных ему «широких» русских людях: «Каковы бы они ни были, они были русские, а нам нужно знать Россию не по одним официальным и обличительным крайностям. Нам нужно знать, какие народные начала хорошо бы выработать, нам надо даже знать, какое зло терпеть необходимо, чтобы быть самим собой, а не отсталыми и робкими лакеями европейских успехов.»75

Англичане когда-то сняли замечательный фильм о Томасе Море — «Человек на все времена». При всей несхожести человеческих натур Григорьева и Мора, последний тоже в какой-то мере погубил себя, оставил жену вдовой, а детей сиротами. А ведь мог бы дальше жить для блага Отечества и человечества — если бы изменил себе. В известном смысле Аполлон Григорьев — наш «человек на все времена». Его легко можно себе представить перенесенным в какой угодно век русской истории, он органично вписался бы в любую среду русских людей во все времена. Яков Полонский говорил о нем: «Если б Григорьев родился в XVII столетии — он надел бы на себя вериги и босой, с посохом, ходил бы по городам и селам, вдохновенно проповедуя пост и молитву, и заходил бы в святые обители для того, чтоб бражничать и развратничать с толстобрюхими монахами — и, быть может, вместе с ними глумиться и над постом и над молитвою.»76 Современники затруднялись объяснить такую «двойственность» Григорьева, относили ее на счет его

75 Леонтьев К. Н. Несколько воспоминаний и писем о покойном Ап. Григорьеве (Письмо к Ник. Ник. Страхову) // Григорьев А.А. Одиссея последнего романтика: Поэмы. Стихотворения. Драма. Проза. Письма. Воспоминания об Аполлоне Григорьеве. М., 1988. С. 454.

76 Литературное наследство. Т. 86. Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М., 1973. С. 400. Письмо Я. П. Полонского к Н. Н. Страхову от 9 декабря 1864 г.

Надгробие Аполлона Григорьева на Литераторских мостках в Санкт-Петербурге

бесхарактерности, безалаберности или эстетического имморализма. Однако не правильнее ли было бы видеть в подобной «двойственности» то, что Михаил Бахтин назвал «карнавализацией», в горниле которой любые ценности проходят проверку на подлинность и жизненность, а пустые оболочки и повапленные гробы сгорают дотла? И не из жизни ли Григорьева это «карнавальное» действо перетекло в литературные произведения Достоевского, чтобы заставить весь мир всмотреться в «загадочную русскую душу»?

Что-то в этом роде имел в виду Я. П. Полонский, когда писал: «Григорьев как личность, право, достоин кисти великого художника. К тому же это был чисто русский по своей природе — какой-то стихийный мыслитель, невозможный ни в одном западном государстве»77. Точнее трудно сказать об этом русском «скитальце».

Н. П. Ильин: Как философ Аполлон Григорьев сформировался практически исключительно собственными усилиями. Никто из окружавших его людей не имел на Григорьева такого влияния, какое имели, например, на Ивана Киреевского — Жуковский, Хомяков, старец Макарий Оптинский. Со старшими славянофилами Григорьев общался, по-видимому, за редкими исключениями, заочно, да и далеко не всех ценил одинаково. Что касается Михаила Погодина, «отца и командира», как нередко обращался к нему Григорьев в письмах, то вряд ли тот был способен привить ему какие-то серьезные философские взгляды. Еще меньше на это были способны Александр Островский и Афанасий Фет, какими бы «философами» ни мнили себя эти «олимпийцы» (по меткому выражению Григорьева, высоко ценившего их художественный талант). Напряжение в отношениях Аполлона Григорьева с Федором Достоевским (и с его братом Михаилом) во многом как раз и определялось тем, что Григорьев считал их руководство «Временем» (а потом «Эпохой») не слишком убедительным в идейно-философском плане. Остается «мой всепонимающий философ», «мой маленький Спиноза» — Николай Николаевич Страхов, но с ним Григорьев едва успел познакомиться и раскрыть ему свою душу, как никому другому (при всей своей видимой экстравертности) даже отдаленно не раскрывал. Раскрыть душу — и передать духовную эстафету.

В силу сказанного я представил бы жизнь Григорьева — с той ее стороны, где внешнее переходит во внутреннее — в образе двух прощальных рукопожатий. Первое из них, пусть чисто символическое, но оттого не менее значимое — это прощальное рукопожатие с уходящим славянофильством, в котором Григорьев выделял «широкую и многостороннюю натуру Хомякова» и «глубокий ум И. В. Киреевского»78. Второе рукопожатие, более реальное и крепкое, связано с уходом из жизни самого Аполлона Григорьева и с приходом в русскую философию Николая Страхова, его прямого духовного наследника, а через него — и наследника всего лучшего в славянофильстве.

А между этими «рукопожатиями» пролегает путь философского творчества, в процессе которого создавалась глубоко оригинальная и плодотворная философская концепция и одновременно самосозидалась философская личность Аполлона Григорьева. Совершалось (и совершилось) то, о чем он говорил — конечно, думая тогда о другом (хотя как знать?) — еще в юношеском стихотворении «Комета» (1843): «Да совершит путем борьбы и испытанья / Цель очищения и цель самосозданья».

Путь Ап. Григорьева в философии действительно напоминает путь кометы. Но с той разницей, что Григорьев оставил после себя неизгладимый, пусть и не легко распознаваемый след. Этот след — уже не просто совокупность плодотворных идей, как у Ивана Киреевского, не зерна, жизнеспособные, но еще фактически не проросшие. «Органическая критика» знаменует, по существу дела, рождение русской национальной философии, то есть рождение способной к самостоятельному развитию национально-философской программы. А конкретнее — русского национал-персонализма,

77 Неизданные письма к А. Н. Островскому. М.; Л., 1932. С. 456. Письмо Я. П. Полонского к А. Н. Островскому от 3 апреля 1876 г.

78 Григорьев А. Собр. соч. Вып. 5. С. 6.

связавшего воедино направление к личности и направление к народности, намеченные Киреевским по сути лишь порознь. Вместе с тем, избежав абсурдной затеи «во-церковления философии», Григорьев обрисовал основное содержание русского типа христианской философии — философии человека как «второго творца», создающего национальную культуру в свете вечного идеала души человеческой.

М. В. Медоваров: Аполлон Григорьев, будучи хаотичной и стихийной натурой, не создал своей системы идей. Как отмечал С. Н. Носов, «общественные идеалы Григорьева оставались непроясненными, смутными»79. Конечно, можно отнести такой тип личности к «вечно-бабьему в русской душе» (по определению Н. А. Бердяева), поставив Григорьева в один ряд с В. В. Розановым. Но в России было много куда более систематичных и последовательных мыслителей, которые и определили национальный облик русской общественной мысли. На наш взгляд, Григорьев сыграл не очень большую, но специфически важную роль, отстаивая ценность эстетического начала и русской самобытности в период атак нигилистов-шестидесятников, что было востребовано в период нового подъема интереса к григорьевскому наследию в 10-20-е гг. XX в.

Пожалуй, наиболее значимым вкладом Григорьева в историю русской мысли является его личное знакомство с молодым Константином Леонтьевым, который тепло вспоминал о критике и заимствовал у него свои эстетические взгляды, от культа многоцветия и пестроты жизни в противовес буржуазно-либеральному морализму (кстати, характерному для «почвенника» Страхова) до терминов «веяние» и «хищный тип» как ключевых в литературной критике и Григорьева, и Леонтьева.

Что касается не общественной мысли, а чистой философии, то, за вычетом юношеских опытов интерпретации Гегеля (1840 г.), Аполлон Григорьев вовсе ей не занимался и уже поэтому к истории философии его творчество не относится. Зато его видное место в истории русской литературной и в особенности театральной критики неоспоримо.

В.А. Фатеев: Мы еще плохо представляем себе творческое наследие Григорьева, хотя его философские идеи выражены почти исключительно в форме литературно-критических статей и частных писем. Уже нет сомнения, что Григорьев — выдающийся русский мыслитель, органическая критика которого не только занимает видное место в истории русской культуры, но и оказывает влияние на современные духовные процессы. Однако полную картину воззрений Григорьева можно будет составить лишь после завершения издания Собрания сочинений в 10 томах, предпринятого в 2021 г. издательством «Росток».

Считаю Ап. Григорьева родоначальником русской национальной критики, критиком-мыслителем, внесшим огромный вклад в развитие русской гуманитарной мысли. В советское время навязывалась мысль о том, что ведущее направление отечественной критики — революционно-демократическое, а его главные представители — Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев и др. — представляют собой вершину «прогрессивной» отечественной журналистики. Григорьев, как критик-идеалист, не разделявший политических идей «революционных демократов», которые он воспринимал как «теории», сулящие человеку закрепощение в казарменном социализме, был обречен при новом строе после победы революции на забвение. Однако выдающееся по своим достоинствам творчество Григорьева не могло быть замолчано. Даже в советское время, благодаря усилиям ряда ученых-энтузиастов, прежде всего Б. Ф. Егорова, творчество Григорьева не было полностью забыто, хотя и явно недооценивалось.

Со временем вульгарно-материалистическое и утилитарное отношение «революционных демократов» к литературно-философской мысли стало очевидным, и серьезные исследователи уже не рассматривают их как лидеров общественного мнения. Тем не менее первенство В. Г. Белинского как самого значительного русского критика

79 Носов С. Н. Аполлон Григорьев. С. 140. История философии

многим до сих пор представляется незыблемым. Однако Аполлон Григорьев, на мой взгляд, пошел в философском осмыслении явлений культуры гораздо дальше Белинского. При всем своем уважении к Белинскому и его достижениям, Григорьев указал на существенные недостатки Белинского как критика. В наши дни становится уже очевидным, что первенство принадлежит Аполлону Григорьеву как более глубокому мыслителю, опирающемуся на традиционные национальные ценности.

8. Современные исследования философского наследия А. А. Григорьева

И. Б. Гаврилов: Как Вы оцениваете современное состояние исследований литературного и идейного наследия Ап. Григорьева и какие сочинения о нем считаете наиболее значительными?

В. Ю. Даренский: Н. П. Ильин писал о «вопиющем непонимании Григорьева как философа»80. Сам Н. П. Ильин постарался выделить метафизическое ядро исканий

A. Григорьева и отмечал, что он боролся «за светлые аполлонические начала, за внутренние миры человеческих душ»81. Но этой общей характеристики явно недостаточно. Есть интерес к А. Григорьеву и на Западе, где он трактуется также весьма тривиально как «последний русский романтик»82. В настоящее время можно выделить статьи

B. Ф. Кривушиной, которая определяет главную задачу А. Григорьева как «позитивное изображение национального антропологического типа личности»83. Истоком этой задачи стал его личный экзистенциальный кризис, подобный тому, который переживал всего на десять лет раньше и создатель западного экзистенциализма

С. Кьеркегор. А именно: «... мышление великих систематиков немецкого идеализма не смогло философски собрать воедино разрушенный им [Григорьевым] мир. Эту ситуацию Григорьев воспринимал в свете требования нового философско-мировоззренческого синтеза <...> напряженнейшего экзистенциального беспокойства цельной человеческой натуры, глубоко травмированной философским рассредоточением картины мира»84. Однако до настоящего времени серьезного и развернутого исследования философии А. Григорьева не существует. Книга

80 Ильин Н. П. Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности // Его же. Трагедия русской философии. М., 2008. С. 317.

81 Там же. С. 435.

82 Виттакер Р. Последний русский романтик: Апполон Григорьев (1822-1864). СПб., 2000.

83 Кривушина В. Ф. Антропологическая проблематика в критике Аполлона Григорьева пятидесятых годов (период «примирения с действительностью») // Изв. Рос. гос. пед. ун-та им. А. И. Герцена. 2005. Т. 5. № 10. С. 324.

84 Там же.

АПОЛЛОН ГРИГОРЬЕВ

последний русским романтик

Книги Б. Ф. Егорова и Р. Виттакера об Аполлоне Григорьеве

о нем в серии ЖЗЛ, автором которой является Б. Егоров, этой темы вообще почти не касается.

И. Е. Дронов: Я не являюсь большим знатоком литературы об Аполлоне Григорьеве. Думаю, что никто не сделал так много для изучения и популяризации его творчества, как недавно ушедший литературовед и историк отечественной литературы Б. Ф. Егоров. Его биография Григорьева в серии ЖЗЛ по сей день остается самым значительным и пока единственным в отечественной науке сводом знаний о жизни и деятельности Григорьева. Не может не обратить на себя внимание также изданная на русском языке в 2020 г. основательная монография о Григорьеве американского русиста Роберта Виттакера — плод долголетних исследований автора в области русской литературы и интеллектуальной истории (и укор отечественным авторам). Могу ошибаться, но мне кажется, что в постсоветской России вышел только один сборник философских и литературно-критических работ Аполлона Григорьева (Апология почвенничества. М.: Институт русской цивилизации, 2008). Если сравнить с тем, сколько разных собраний статей Григорьева было издано в последние десятилетия существования СССР, то это постыдно мало и есть печальное свидетельство равнодушия нашего общества к его наследию. Вселяет надежду то, что петербургское издательство «Росток» предприняло издание 10-томного академического Собрания сочинений Григорьева (пока, насколько мне известно, вышло три тома его художественных и переводных произведений), — возможно, осуществление этого проекта даст толчок новым исследованиям творчества Аполлона Григорьева.

М. В. Медоваров: Биографии Григорьева, написанные С. Н. Носовым (с акцентом на литературную критику, но с рядом существенных фактических ошибок), Б. Ф. Егоровым (с акцентом на события и встречи в жизни мыслителя и на его поэзию) и Р. Виттакером (попытка наиболее полного рассмотрения литературной биографии критика), навсегда останутся необходимыми вехами для всех, изучающих критика и почвенничество в целом. Все эти авторы подошли к фигуре своего героя с интересом и вниманием, хотя по тонкости и проницательности замечаний о нем, пожалуй, нет равных статьям А. И. Журавлевой85.

В.А. Фатеев: Книга американского исследователя Р. Виттакера «Аполлон Григорьев: последний русский романтик» (2-е издание книги вышло в свет в 2020 г.) является наиболее полным сводом сведений о творческом пути и наследии Григорьева. Эту книгу, которая вполне может быть названа монографией, отличает тщательный и довольно подробный разбор биографии, личности и всех этапов творчества Григорьева. Работа выделяется кропотливостью и конкретным анализом многих важнейших сочинений Григорьева. Важен справочный аппарат и достаточно полная библиография сочинений Григорьева и литературы о нем, исключая последние десятилетия. Однако слабую сторону представляют концептуальные установки книги. Автор книги явно недооценивает почвеннические аспекты творчества Григорьева, принижает роль Н. Н. Страхова в биографии Григорьева, проводит линию на полное отмежевание Григорьева от Ф. М. Достоевского. Но при всех недостатках книги Р. Виттакера сопоставимых по объему и охвату материала работ отечественных исследователей мы, к сожалению, пока не имеем.

Среди наиболее значительных отечественных трудов, посвященных Григорьеву, заметно выделяется большой очерк историка русской философии Н. П. Ильина «Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности», вошедший в книгу Ильина «Трагедия русской философии» (2008). Ильин очень высоко оценивает творческое наследие Григорьева, рассматривая его, вместе с И. В. Киреевским и Н. Н. Страховым как родоначальников «золотого века» русской философии.

85 Журавлева А.И. Кое-что из былого и дум. С. 11-61; Ее же. Аполлон Григорьев. С. 42-60.

В очерке, посвященном Григорьеву, нашли органичное отражение такие проходящие сквозной линией по всей книге Ильина философские мотивы, как самосознание, личностное и национальное начала. «Органическую критику» Григорьева Ильин трактует как «коренное русское миросозерцание», как «философию культуры, которая раскрывает органическую связь между личностным и национальным характером культурного творчества»86.

Ильин борется в этом обширном очерке с «жупелом рационализма» и решительно возражает против стремления некоторых авторов видеть в Григорьеве ирра-ционалиста, предвестника интуитивизма А. Бергсона. В очерке Н. П. Ильина пытливый читатель найдет много неосвоенных прежде оттенков философской мысли Ап. Григорьева.

Источники и литература

1. Базанов П.Н., Вахитов Р.Р., Гаврилов И.Б., Ермишина К.Б., Корольков A.A., Мали-нов A.B., Медоваров М..В, Тесля A.A., Фатеев В.А. Евразийство: pro et contra. К 100-летию выхода сборника «Исход к Востоку». Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 2 (13). С. 12-52.

2. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 15. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1901. 552 с.

3. Белукова В. Б., Гаврилов И.Б., Захарова В. Т., Иванов И., свящ, Любомудров A. М, Пак Н. И. «Истинная Россия есть страна милости, а не ненависти». Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» к 50-летию кончины классика литературы Русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972) // Русско-Византийский вестник. 2021. №4 (7). С. 154-166.

4. Блок А. А. — Ашукину Н.С., 6 апреля 1915 г. URL: http://blok.lit-info.ru/blok/letter/ letter-374.htm (дата обращения: 24.06.2023).

5. Блок A.A. Судьба Аполлона Григорьева. URL: http://dugward.ru/library/grigorjev/blok_ sudba_ap_grigoryeva.html?ysclid=lja9b1q5tl474029601 (дата обращения: 24.06.2023).

6. Богданов A. В. Политическая теория почвенничества: А. А. Григорьев, Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов. Дисс. ... к. пол. н.: 23.00.01. М.: МГУ, 2002.

7. Васильев A. A. Мировоззрение почвенников (Ф. М. и М. М. Достоевских, А. А. Григорьева и Н. Н. Страхова): забытые страницы русской консервативной мысли / Отв. ред. О. А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2010. 243 с.

8. Виттакер Р. Последний русский романтик: Аполлон Григорьев (1822-1864гг.). М.: Common place, 2020. 672 с.

9. Гаврилов И.Б. К. Леонтьев об А. Григорьеве и «поэзии русской жизни» // История литературы: типология и художественное взаимодействие: Всероссийская научная конференция, Санкт-Петербург, 16-17 апреля 2016 года. Вып. 20. СПб., 2016. С. 177.

10. Григорьев A.A. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья вторая. URL: http://grigoryev.lit-info.ru/grigoryev/kritika-grigorev/vzglyad-pushkina-2. htm?ysclid=lhvsiphr5d636293501 (дата обращения: 20.05.2023).

11. Григорьев A.A. Западничество в русской литературе. URL: https://ru.wikisource.org/ wiki/Западничество_в_русской_литературе_(Григорьев) (дата обращения: 20.05.2023).

12. Григорьев A.A. Письма / Изд. подгот. Р. Виттакер, Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1999. 474 с. (Литературные памятники).

13. Григорьев A.A. Эстетика и критика / Вступ. ст., сост. и примеч. А. И. Журавлевой. М.: Искусство, 1980. 496 с.

14. Григорьев A. Романтизм // Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. СПб, 1876. С. 272-304.

86 Ильин Н. П. Трагедия русской философии. С. 416.

15. Григорьев А. Собр. соч. / Под ред. и с вступ. ст. В. Ф. Саводника. Вып. 1-14. М.: Ти-по-лит. т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1915-1916.

16. Гроссман Л.П. Путь Достоевского. Л.: Брокгауз-Ефрон, 1924. 238 с.

17. Даренский В.Ю. О. Шпенглер о «двойном лике России»: от культур-мифологии к историософским прозрениям // Тетради по консерватизму. 2020. №4. С. 116-134.

18. Достоевский Ф.М. Примечание // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М.: Худож. лит., 1990. С. 405-410. (Сер. лит. мемуаров. Редкол.: Вацуро В. Э. и др.).

19. Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев — поэт, прозаик, критик // Григорьев А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. СПб.: Росток, 2021. С. 5-94.

20. Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М.: Молодая гвардия, 2000. 219 с.

21. Журавлева А.И Аполлон Григорьев // Русская драма и литературный процесс: К 75-летию А. И. Журавлевой. М.: Совпадение, 2013. С. 42-60.

22. Журавлева А.И. Кое-что из былого и дум: О русской литературе XIX века. М.: Изд-во Московского университета, 2013. 272 с.

23. Зеньковский В.В., прот. История русской философии. Т. 1. Ч. 2. Л.: ЭГО, 1991. 280 с.

24. Иванов И., свящ, Гаврилов И. Б., Титаренко С. Д., Титаренко Е. М, Сокурова О. Б., Мар-кидонов А.В. Вячеслав Иванов: поэт, философ, христианин. К 70-летию со дня кончины. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 338-355.

25. Ильин Н.П. Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности // Ильин Н.П. Трагедия русской философии. М.: Айрис-пресс, 2008. С.317-438. (Библиотека истории и культуры).

26. Карпи Г. Почвенничество и федерализм. А. П. Щапов и журнал «Время» // Вопросы литературы. 2004. №4. C. 158-176.

27. Кошелев В.А. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. М.: Новое литературное обозрение, 2000. 512 с.

28. Кривушина В. Ф. Антропологическая проблематика в критике Аполлона Григорьева пятидесятых годов (период «примирения с действительностью») // Изв. Рос. гос. пед. ун-та им. А. И. Герцена. 2005. Т. 5. № 10. С. 324-334.

29. Лазари А. де. В кругу Федора Достоевского: почвенничество / Пер. с польск., отв. ред. В. А. Хореев. М.: Наука, 2004. 207 с.

30. Леонтьев К.Н. Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Аполлоне Григорьеве // Его же. Полн. собр. соч. и писем: В 22 т. Т. 6. Ч. 1. СПб.: Владимир Даль, 2003. С. 7-26.

31. Леонтьев К.Н. Несколько воспоминаний и писем о покойном Ап. Григорьеве (Письмо к Ник. Ник. Страхову) // Григорьев А.А. Одиссея последнего романтика: Поэмы. Стихотворения. Драма. Проза. Письма. Воспоминания об Аполлоне Григорьеве / Сост., вступ. статья и примеч. А. Осповата. М.: Московский рабочий, 1988. С. 442-458.

32. Литературное наследство. Т. 86. Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М.: Наука, 1973. 792 с.

33. Медоваров М. В. К вопросу о единомышленниках Н. В. Гоголя в 40-е годы XIX века // Наш «Анабасис»: Сборник статей студентов, магистрантов и аспирантов. Вып. 4-5. Н. Новгород, 2007. С. 158-163.

34. Неизданные письма к А. Н. Островскому. М.; Л. ACADEMIA, 1932. 745 с.

35. Носов С.Н. Аполлон Григорьев. М.: Советский писатель, 1990. 192 с.

36. Перевезенцев С. В., Ширинянц А. А. Очерки истории русского хранительства: Монография. Ч. 1. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2021. 352 с.

37. Погодин М.П. Избранные труды / Сост., авт. вступ. ст. и коммент.: А.А. Ширинянц, К. В. Рясенцев; подгот. текстов: А. А. Ширинянц, К. В. Рясенцев, Е. П. Харченко. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 775 с.

38. Розанов В.В. К 50-летию кончины Ап.А. Григорьева. URL: http://dugward.ru/library/ rozanov/rozanov_k_50-letiu_konchmy_ap_grigoryeva.html (дата обращения: 24.06.2023).

39. Розанов В.В. К выходу сочинений Аполлона Григорьева // Его же. Народная душа и сила национальности. М.: Институт русской цивилизации, 2012. С. 336-344.

40. Русский консерватизм середины XVIII — начала ХХ века: Энциклопедия / Отв. ред. В. В. Шелохаев. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 639 с.

41. Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год / Пер. с англ. Р. Зерновой. 2-е изд. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2006 872 с.

42. Соловьев С. М Избранные труды. Записки / Изд. подгот. А. А. Левандовский, Н. И. Цимбаев. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1983. 440 с.

43. Страхов Н.Н. Из воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьеве. URL: http://grigoryev.lit-info.ru/grigoryev/vospominaniya/strahov-iz-vospominanij.htm (дата обращения: 24.06.2023).

44. Страхов Н.Н. От редакции // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М.: Худож. лит., 1990. С. 398-405. (Сер. лит. мемуаров. Редкол.: Вацуро В. Э. и др.).

45. Фатеев В.А. А было ли «почвенничество»? Полемические заметки // Словесность и история. 2020. № 3. С. 32-62.

46. Фатеев В. A. Философия религии Ап. Григорьева как воплощение почвеннического идеала Абсолютного // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2021. № 3 (11). С. 97-120.

47. Флоровский Г. В., прот. Пути русского богословия. М.: Институт русской цивилизации, 2009. 848 с.

48. Хондзинский П., прот., Костромин К., прот., Легеев М, свящ, Иванов И., свящ, Оболе-вич Т.С., МаркидоновA.В., ФатеевВ.А., ГавриловИ.Б., МедоваровМ.В., ТесляA.A. Наследие прот. Георгия Флоровского (1893-1979): pro et contra. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет» к 40-летию кончины выдающегося православного мыслителя // Русско-Византийский вестник. 2021. № 1 (4). С. 156-175.

49. Хондзинский П., прот., Павлюченков Н. Н., Медоваров М В., Гаврилов И.Б. Религиозно-философское наследие священника Павла Флоренского (1882-1937): pro et contra. Материалы круглого стола научного проекта Издательства СПбДА «Византийский кабинет». К 140-летию со дня рождения и 85-летию со дня трагической кончины выдающегося русского мыслителя // Русско-Византийский вестник. 2023. № 1 (12). С. 24-50.