CC BY
14ТРУДЫ КАФЕДРЫ БОГОСЛОВИЯ
Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви
№ 1 (9) 2021
В.А. Фатеев
Философские беседы о русской поэзии.
Рецензия на книгу: КалягинН. И. Чтения о русской поэзии. СПб.: Алетейя, 2021. 896 с.
DOI 10.47132/2541-9587_2021_1_131
Аннотация: Статья представляет собой критический обзор книги петербургского писателя Н. И. Калягина «Чтения о русской поэзии», опубликованной в 2021 году. Автор рассматривает развитие русской поэзии от ее возникновения до начала ХХ века и исследует ее наиболее важные достижения как неотъемлемую часть отечественной православной культуры. Н. И. Калягин называет себя «субъективным словесником» и подчеркивает, что книга написана не ученым-филологом, а писателем, и представляет собой не научное исследование, а художественное сочинение. Подчеркнуто личностный, субъективный характер книги проявляется в свободном ассоциативном построении книги с использованием обширного литературно-философского и исторического материала, опорой на православные и церковные традиции, а также на аксиологические принципы оценки поэтических произведений. Центральное место в книге занимает оценочная шкала, согласно которой каждый поэт получает определенное количество баллов исходя из того, что одинаковую максимальную сумму баллов получают наиболее выдающиеся поэты — Пушкин, Баратынский и Тютчев. Этот аксиологический подход проводится по всей книге и на основе градации оценок на ее страницах развертывается яркая и оригинальная портретная галерея целого созвездия поэтов Золотого века русской литературы в их динамичном сопоставлении. Высшие достижения русской литературы ассоциируются автором с царствованием Николая I, что позволяет ему выстроить оригинальную концепцию взаимосвязи расцвета русской поэзии с консервативным монархическим строем николаевской России и принятой тогда уваровской формулой Православия, Самодержавия и Народности. В статье доказывается, что самобытная книга Калягина, при всех ее спорных моментах — связанных, как и ее несомненные достоинства, с субъективизмом подхода автора, — является весьма ценным вкладом в изучение истории русской поэзии.
Ключевые слова: Н. И. Калягин, поэзия, вдохновение, философия, история, Золотой век русской культуры, монархия, Православие, Самодержавие, Народность, Церковь, аксиология, культура.
Об авторе: Валерий Александрович Фатеев
Кандидат филологических наук, член редколлегии издательства «Родник» (Санкт-Петербург). E-mail: vfateyev@gmail.com
Ссылка на статью: Фатеев В. А. Философские беседы о русской поэзии. Рецензия на книгу: Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. СПб.: Алетейя, 2021. 896 с. // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2021. № 1 (9). С. 131-150.
PROCEEDINGS OF THE DEPARTMENT OF THEOLOGY
Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church
No. 1 (9) 2021
Valery A. Fateyev
Philosophical Discourses on Russian Poetry. Review of the book Readings on Russian Poetry. St Petersburg: Aletheia, 2021. 896 pp.
DOI 10.47132/2541-9587_2021_1_131
Abstract: This review is a critical survey of the book Readings on Russian Poetry by Nikolay I. Kaliagin published in 2021. The author treats the development of Russian poetry from its emergence to the early 20th century and explores its most remarkable accomplishments as an integral part of Russian Orthodox culture. The author attests himself as "a subjective man of letters" rather than a philologist researcher and emphasizes that the book is a work of fiction rather than a scholarly treatise. The emphatically personal, subjective character of the book is revealed in its free associative structure with the use of extensive literary, philosophical and historical materials and in its reliance upon the Orthodox and Church traditions as well as on the axiological principles in its evaluation of poetic works. The central position in the book is thought to be the appraisal scale, according to which every poet has a definite value according to the scale proceeding from the assumption that each of the most outstanding poets, Pushkin, Baratynsky and Tyutchev, has a maximum scale number. This axiological approach has been carried throughout the book and the gradation of scale numbers is used as a basis for a vivid and original portrait gallery featuring a large constellation of poets active in the Golden Age of Russian literature and given in their dynamic comparison. The supreme accomplishments of Russian poetry are associated by the author with the reign of Nicholas I, which allows him to evolve an original concept of interrelationships between the flowering of Russian poetry and the conservative, monarchic regime of Nicholas' Empire and the Uvarov formula of Orthodoxy, Autocracy and Popular Spirit adopted in this period. The article asserts that Kalyagin's highly original book, despite all its arguable points, which result, like its doubtful merits, from the subjectivism of the author's approach, is a highly valuable contribution to the study of the history of Russian poetry.
Keywords: Nikolay Kaliagin, poetry, philosophy, history, Golden Age of Russian Culture, monarchy, Christianity, Church, Orthodoxy, Autocracy, Popular Spirit, axiology, culture
About the author. Valery Alexandrovich Fateyev
Candidate of Philological Sciences, member of the Editorial Board of the Rodnik Publishers. E-mail. vfateyev@gmail.com
Article link. Fateyev V. A. Philosophical Discourses on Russian Poetry. Review of the book Readings on Russian Poetry. St Petersburg. Aletheia, 2021. 896 pp. Proceedings of the Department of Theology of the Saint Petersburg Theological Academy, 2021, no. 1 (9), pp. 131-150.
Объемистая книга петербургского писателя Николая Ивановича Калягина представляет собой редкое, если не единственное в своем роде исследование о русской поэзии. Книг о поэтическом творчестве написано в России, конечно, превеликое множество, и наши современники продолжают пополнять эту своеобразную библиотеку, посвященную одному из самых давних и таинственных творческих увлечений человека. Редкий из нас не пытался в молодости передать порывы своих чувств и нюансы переживаний с помощью рифмованных поэтических образов. Это неудивительно, так как в стихах с особой силой раскрывается душа человека, ее высокие и благородные устремления. В первую очередь, вероятно, именно этим идеализмом поэзии объясняется и то, что в русской литературе неоднократно делались многочисленные попытки истолкования ее именно с религиозно-философской, в том числе и с христианской точки зрения.
Нет сомнений, что эта книга, посвященная поэзии, имеет философский характер. Во-первых, сами эти «чтения» зачинались в 1990-е годы в виде выступлений в Русском философском обществе имени Н. Н. Страхова. Во-вторых, автором для толкования поэзии широко привлекаются сочинения мыслителей разных эпох, прежде всего отечественных философов. На страницах книги вы встретите множество философских имен, от Платона и любимых автором И. В. Киреевского и Н. Н. Страхова до нашего современника философа Н. П. Ильина. «Разговоры» касаются не только собственно поэзии, но и выходят далеко за ее пределы, чтобы более глубоко и всесторонне осмыслить питающие поэтическое творчество источники, связанные с коренными основами нашей жизни. Правда, к так называемой «русской религиозной философии», имея в виду прежде всего философскую публицистику В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева, автор относится довольно скептически, опираясь прежде всего на труды и традиции патриотически и церковно ориентированных мыслителей.
Более того, в своем обширном исследовании автор не ограничивается пределами поэзии и ее литературно-философского осмысления — читатель обнаружит здесь немало размышлений о классических русских писателях-прозаиках, которые, похоже, нужны автору для воссоздания целостной творческой картины эпохи. В книге широко представлены и мнения автора о произведениях важнейших классиков русской литературы, прежде всего Гоголя, Достоевского и Толстого, с неизбежным у «субъективного словесника» сопряжением идей выдающихся писателей и поэтов. Переосмысление вековечных истин и давних исторических событий сочетается в «Чтениях» с частыми «выходами» в современность.
Пульсирующая в «Чтениях» мысль не лишена и публицистической ноты — в разговорах вокруг главных «действующих лиц» книги, более по контрасту с их очерками, то и дело ассоциативно возникают примеры уродливых, неприемлемых для автора поэтических явлений и убогих эстетических норм — от т. н. «революционных демократов» с их требованиями «обличительной» поэзии до современных либеральных псевдоноваторов. Все эти литературные явления обрисованы в книге ярко, энергично, контрастно. Не может писатель, конечно, пройти и мимо таких оставивших болезненный след в памяти печальных примет искусства советского времени, как «нож
и пила партийной цензуры, паровой каток марксистской идеологии»1. Во всех этих актуальных публицистических размышлениях идейные симпатии и антипатии автора проявляются еще более выпукло и наглядно, чем при анализе поэтических произведений. Таким образом, в книге, которая представляет собой многоплановый срез отечественной православной культуры, постепенно — пример за примером, личность за личностью — очерчивается то положение в нашей духовной культуре, которое занимает в ней русская поэзия.
Эту книгу едва ли можно отнести к научным исследованиям в узком смысле слова, хотя она отмечена исключительной эрудицией автора, а принцип верности истине, правдивого отношения к описываемым явлениям неуклонно проводится на ее страницах. Однако, по ироничному замечанию автора, эстетика как наука настолько продвинулась в наши дни, что подлинно научный разговор о поэзии стал невозможен. Калягин твердо придерживается того мнения, что «положительная наука», неизбежно грешащая позитивизмом, не способна отличить великую поэзию от младенческой или поддельной, а «величина поэтического дара не поддается формальному определени-ю»2. По этой причине из «научного» анализа художественных явлений, по его наблюдению, обычно выпадает ценностный критерий, что недопустимо, ибо «вне ценностного подхода жизни нет»3.
Автор «Чтений» ставит перед собой скромную, на первый взгляд, задачу: «потолковать о русской поэзии как части целого, как о части русской православной культуры»4. Но при этом отправную точку для своих «разговоров» о русской поэзии автор ищет не где-нибудь, а в церковном предании, в святоотеческой литературе. Главным ориентиром для него служат критерии Православной Церкви. Позиция автора настолько строга, что он отводит поэзии как таковой весьма скромное место в духовной жизни зрелых православных христиан.
Таким образом, «Чтения о русской поэзии» — это, прежде всего, по своей сути книга христианская, православная. Однако это качество не сводится ни к вульгарному подсчету упоминаний Христа, ни к анализу упоминаемых в поэтических текстах церковных реалий, не грешит автор и частыми в критических статья и книгах попытками творения из почитаемых писателей и поэтов объектов поклонения, кумиров, лишенных недостатков. Он далек от того, чтобы придавать поэтам, столь грешным уже в своем основном занятии, черты святости.
Более того, автор считает, что литература, поэзия для верующего человека, избравшего своей целью спасение души, имеет только второстепенное значение, он отводит ей скромное место, и Церковь с ее высокими идеалами святости «права в своем прохладном отношении к поэтическому творчеству»5. Однако при том, что Церковь не может признать в поэзии свою земную сестру, постепенное отступление от христианской веры, наблюдаемое во всем
1 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. СПб., 2021. С. 246.
2 Там же. С. 184.
3 Там же.
4 Там же. С. 6.
5 Там же. С. 426.
цивилизованном мире, по мнению автора, несколько повышает роль литературной классики и вообще искусства как хранилища тех духовных ценностей, которые человечество постепенно утрачивает в связи с растущим безверием.
Своим постоянным обращением к христианской мысли и к церковной традиции данная книга заставляет вспомнить, например, широко известное многотомное исследование «Православие и русская литература» М. М. Дунаева6. Указанный труд — вполне научное в традиционном смысле, т. е. «правильное» исследование: он ни на что не претендует, кроме непосредственного выполнения стоящей перед ним практической задачи. Дунаев ставит своей целью с максимальной объективностью изложить историю отечественной словесности с точки зрения Православия. И он с этой задачей, видимо, успешно справился: шеститомное исследование утверждено в качестве учебного пособия для духовных академий и семинарий. Немалое место в учебном пособии Дунаева отведено и анализу творчества поэтов, а самым крупным из них, включая Пушкина, Лермонтова и Тютчева, посвящены отдельные главы. Последовательно изложенные суждения М. М. Дунаева воссоздают общую картину взаимоотношения литературы и Православия, пытаясь оценить художественное творчество писателей и поэтов с христианских позиций. Дунаев стремится решить трудную задачу христианской оценки вольнолюбивых писательских душ и их творений, со всей строгостью вскрывая их отклонения от духа Православия и ни на минуту не забывая ни о научных критериях исследования, ни о дидактических учебных целях.
Казалось бы, книгу «Чтения о русской поэзии» сближает с многотомным исследованием М. М. Дунаева пронизывающий ее строго православный подход к явлениям культуры. Но все-таки книга Калягина имеет совсем иной характер: она подчеркнуто личностна, субъективна и опирается в большей степени на аксиологические, вкусовые оценочные принципы самого автора, нежели на не вполне применимый к сфере искусства критерий научной объективности. Поэтому ответы автора «Чтений» на возникающие вопросы менее предсказуемы, а выводы, опирающиеся прежде всего на художественные достоинства произведения, — тоньше, оригинальнее и категоричнее.
Так, например, Калягин защищает книгу Грибоедова «Горе от ума» от упреков Дунаева, что писатель-рационалист, склоняющийся к просветительским идеалам, разглядел и описал в подробностях Фамусова, а вот св. Серафима Саровского не приметил. Автор «Чтений» не ищет в художественной литературе прямого, внешнего отражения религиозной темы, рассмотрения «христианских вопросов», а оценивает произведения прежде всего с точки зрения литературных достоинств, и такой подход отражается в трактовке им классического сочинения «Горе от ума»: «Отсутствие в тексте прямого обсуждения "христианских вопросов" исследователь заметил и осудил, а художника, сверхъестественно одаренного и дар свой явившего миру, — проглядел»7. В этом Калягин следует принципам художественности, лучше всех сформулированным Аполлоном Григорьевым в его «органической критике»,
6 Дунаев М.М. Православие и русская литература: в VI ч. М., 1996-1999 (2-е изд. 2002-2004).
7 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии... С. 161.
согласно которой «критик есть в своем роде тоже художник»8, а «искусство есть идеальное выражение жизни»9 и высокохудожественное изображение жизни в литературе не может не быть правдивым.
Таким образом, эти труды ученого и писателя олицетворяют собой как бы два разных подхода к исследованию взаимоотношений Православия и русской художественной литературы.
Сам Калягин, предвосхищая вопросы читателей о своем творческом методе, в преамбуле к книге прямо отказывается признать себя ученым, а свое исследование — научным сочинением: «Нужно понимать, что автор "Чтений..." не ученый филолог, а писатель. Субъективный словесник»10.
Николай Иванович Калягин родился в 1955 году в Ленинграде, и типичные черты коренного жителя северной столицы отчетливо проявляются на многих страницах книги. Они видны и в страстной апологии Петра Великого с его реформами, и в лихих наскоках на московских славянофилов, в том числе и неких их современных последователей, и в частом мелькании на страницах книги как одного из своих главных оппонентов имени нобелевского лауреата Бродского, поэтическая деятельность которого во многом вдохновлялась ленинградскими мотивами.
Калягин окончил в Ленинграде математическую школу, затем ЛЭТИ, стал энергетиком по профессии, но, как это часто бывало на Руси в советское время, главным делом его жизни «для души» стало писательство. Он пришел в литературу через ленинградский «самиздат», участвуя в журналах «Обводный канал» (редактор К. М. Бутырин) и «Русское самосознание» (редактор Н. П. Ильин). Начинал свою литературную деятельность Калягин с художественных произведений, и в 1989 году издал сборник прозы «Дорога через свет»11. В «Чтениях о русской поэзии» К. М. Бутырин (1940-2016) не раз упоминается как идейно близкий автору человек, собеседник и даже как «мой учитель в литературе»12. Прослеживается в «Чтениях» и влияние идей еще одного современника — организатора Русского философского общества имени Н. Н. Страхова Н. П. Ильина, которого Калягин называет «крупнейшим философом современной России»13.
Однако в зрелый период творчества Калягин пошел собственным путем: основной и давно получившей признание формой выражения своих творческих идей он избрал не художественную прозу и не чисто философские сочинения, а своеобразный, им самим созданный эссеистический жанр «Чтений»,
8 Григорьев А. А. Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства // Сочинения Аполлона Григорьева. Изд. Н. Страхова. Т. 1. СПб., 1876. С. 204.
9 Григорьев А. А. О правде и искренности в искусстве // Сочинения Аполлона Григорьева. С. 142.
10 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 4.
11 Калягин Н. И. Дорога через свет: Рассказы и повесть. М.: Молодая гвардия, 1989.
12 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 375.
13 Там же. С. 749.
представляющий собой свободные полу-разговорные беседы о русской поэзии, в которых немаловажную роль играют как философские размышления, так и элемент художественности. В 1990-е годы эти «Чтения» сначала «обкатывались» в докладах на заседаниях Страховского общества и печатались в журнале «Русское самосознание», а с 2000 года они последовательно печатались в журнале «Москва», как своего рода история русской поэзии.
Как и полагается в таком обширном исследовании, покрывающем практически всё необъятное пространство отечественной поэзии, разговор начинается с рассуждений о том, что представляет собой поэзия по своей природе, когда и с чего начиналось стихосложение, а также что такое поэтическое вдохновение. Поэзия, как показывает автор, старше прозы, но он признает, что до XVII столетия национальной поэзии в России не было, хотя Древняя Русь унаследовала от Византии вместе с Православием и богатую поэтическую традицию. Потребность в лирической поэзии удовлетворялась произведениями устного народного творчества — песнями, былинами, сказками.
Считая, что поэзия неопределима, автор дает ей такое скромное апофати-ческое определение от противного: «Поэзия — то, что нельзя пересказать другими словами»14. Поэзии не бывает без вдохновения, но немаловажную роль играет в ней и человеческий труд, совершенствование поэтического ремесла. Хотя Калягин уверен, что у поэзии, подвластной прежде всего таинственным силам вдохновения, свои законы и судить ее надо прежде всего опираясь на эстетические критерии, религиозное содержание поэтического творчества также, конечно, не ставится им под сомнение. О божественном вдохновении рассуждали многие философы, начиная с Платона. Только не вполне ясно, является ли источником поэтического творчества чистая, незамутненная сила божественной энергии или же к этому таинственному дару примешивается и мутная языческая струя, демоническая сила. Автор книги далек от прекраснодушных иллюзий о том, будто поэзия есть богодухновенная область человеческой деятельности и ранние философы, писавшие о божественном вдохновении до Воплощения Бога Слова, были «христианами до Христа». Он строго и смело утверждает: «"Божественное вдохновение" поэтов-язычников имело совершенно недвусмысленную демоническую природу»15. Нет иллюзий и относительно места поэзии и вообще мирского искусства в церковной культуре: «Мечты отдельных философов и богословов о каком-то грядущем "освящении и преображении" светской культуры (Зеньковский) не имеет серьезных догматических обоснований»16.
Неспешное хронологическое развитие «Чтений», или глав, привязанных к конкретным именам поэтов, часто прерывается, чтобы изложить авторскую позицию по какой-нибудь общей публицистической, философской
14 Там же. С. 10.
15 Там же. С. 180.
16 Там же. С. 183. Имеется в виду книга: Зеньковский В., прот. История русской философии. Париж, 1948.
или религиозной теме, актуальной во все времена. А поскольку этих частей целых пятнадцать, то она просто изобилует чрезвычайно расширяющими пространство вставными философскими «разговорами» и осмысляющими, разъясняющими «беседами». Книга так велика и богата содержанием, что нет возможности останавливаться здесь подробно даже на каждом из самых крупных явлений в русской поэзии.
Национальная поэтическая традиция зародилась в России в XVII веке и в следующем столетии достигла довольно высокого уровня развития, хотя имена князя Шаховского, Феофана Прокоповича, Стефана Яворского, Кантемира и Тредиаковского были еще тесно связаны, как указывает автор, с развитием силлабической поэзии, заимствованной на Западе. Тредиаковский ввел тоническую систему, оставив «вполне бессмысленную перегородку»17. Ломоносов, который создал русский литературный язык, «выбил» эту перегородку, и поэзия «хлынула», по образному выражению Калягина, в нашу культуру. Прослеживая ранние стадии возникновения отечественной поэзии в допетровской Руси, автор останавливается на первых русских западниках, вроде князя Хворостинина, у которых уже есть что-то «от Чаадаева и даже от Петра Великого, а что-то — обязательно от Смердякова»18.
Уже из этого раннего примера видно, что содержание книги совсем не сводится к монотонному, последовательному изложению истории русской поэзии в хронологическом порядке, к поучительным цитатам поэтических текстов и далеко не исчерпывается рассказами о жизни и творчестве поэтов.
Кратко рассмотрев вклад в формирование русской поэтической традиции Тредиаковского и Сумарокова, Калягин начинает Чтение 2 с обращения к личности Петра Великого и эпохальной роли его реформ для России. От Петра автор переходит к царствованию его дочери, Елизаветы Петровны, а затем к эпохе Екатерины II, при которых русская культура получила мощный толчок для дальнейшего развития.
Размышления о царствовании Петра I и далее не раз возникают на страницах этой книги. Более того, тема монархии является одной из сквозных тем всех «Чтений». Поэтические явления неизменно рассматриваются Калягиным на фоне того царствования, той эпохи, когда они возникали, и это, конечно, не случайно.
В Чтении 3 много места отведено освещению поэзии Державина, анализу сентиментализма и классицизма в русской поэзии, а также роли Карамзина, который интересует автора не только как поэт-сентименталист, но и как историк-мыслитель, который считал сначала, что «Россия есть Европа» и с этих позиций написал «Историю государства российского», а позже стал автором обращенной к Александру I известной своим консерватизмом «Записки о старой и новой России»», в которой отношение к Западу уже иное.
Поворотным пунктом в нашей истории начала XIX века стала Отечественная война 1812 года, которая вызвала прилив патриотических настроений в русском обществе и дала мощный толчок развитию национальной
17 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 30.
18 Там же. С. 17.
литературы. Как пишет Калягин, в 1812 году всероссийскую славу своими произведениями приобрели два поэта — Жуковский и баснописец Крылов. От рассказа о Жуковском как незабываемом романтике и идеалисте александровской эпохи автор переходит к творчеству Константина Батюшкова, в связи с творчеством которого в книге появляется имя положительно отозвавшегося о его поэзии Александра Пушкина.
От этого упоминания и пущенного далее мимолетно, как бы невзначай среди размышлений о Грибоедове пушкинского стихотворного афоризма — «Ум ищет божества, а сердце не находит» — начинается более глубокий, но разнесенный по разным частям книги рассказ о величайшем нашем поэте. О Пушкине написано так много, что в книге нет отдельного очерка, целиком посвященного ему как центральной фигуре исследования. Образ Пушкина складывается, словно мозаика, в сопоставлении с другими яркими явлениями нашей литературы, тем самым обретая и многомерность, и цельность. Именно с Пушкина, как это знает каждый старшеклассник, начинается настоящая русская литература. Более того, Пушкин сразу задал ей такую высоту, что это стало одновременно и недосягаемой вершиной отечественной поэзии. Поэзия Пушкина постоянно рассматривается автором на фоне эпохальных исторических событий.
История России так же естественно становится предметом рассуждений автора книги, как она вторгается в тематику лучших русских поэтических творений. Автор считает необходимым связать рассказ о поэзии с размышлениями о русских монархах. Он ставит одной из своих задач поколебать бытующее мнение, будто эпоха царизма — «нечто безнадежно устаревшее, исторически исчерпанное, морально ущербное и экономически неэффективное»19. Центральное место в книге отводится царствованию Николая I, и его апология тем труднее, что это царствование в советское время трактовалось как период жестокой реакции и гонений на свободу творчества.
Введение в николаевскую эпоху Калягин начинает с темы восстания декабристов и убедительно развенчивает укрепившийся вокруг этих нарушивших присягу дворян-бунтарей за два века ореол страдальцев за свободу, жертвенности во имя «святой вольности». Автор подробно разъясняет, откуда происходит у наших современников эта сострадательная любовь к декабристам, в чем состоит воспитанная в поколениях убежденность в их нравственной безупречности и почему он сам скептически относится к этому почитанию. Неудачу декабрьского восстания Калягин связывает с тем, что «у заговора было нерусское сердце»20. В этой провалившейся попытке переворота ему видится покушение на душу народа, попытка слома традиционных устоев народной жизни и образа правления. Самое ужасное в последствиях этого освобождения разрушительной энергии автор видит в том, что оно несет ответственность за последующее нарастание в России разрушительной революционной деятельности: «Декабристы в этой грустной истории только застрельщики, только растопка, брошенная в печь "освободительной борьбы"»21.
19 Там же. С. 437.
20 Там же. С. 236.
21 Там же. С. 237.
От темы декабристов книга поворачивает не только к правлению Николая I, подавившего их восстание, но и к началу расцвета русской поэзии, удивительным образом совпавшего с датой восшествие нового монарха на престол.
Многим писателям в николаевскую эпоху жилось трудно, так как они тяготились пристальной царской опекой. Но автор находит очень весомый аргумент в защиту своих монархических и консервативных чувств: именно в царствование Николая I произошел «беспримерный расцвет русской культуры»22, который принято называть Золотым веком русской культуры.
Автор, вступая в царство подлинно классической поэзии, берет высокую поэтическую ноту — он не может нарадоваться и надивиться, что в мир входят великие поэты Пушкин, Баратынский и Тютчев, и поэзия обретает совершенно особый характер. Приводя список из доброй сотни имен писателей и поэтов, основная часть творчества которых пришлась на николаевскую эпоху, Калягин пишет: «Со временем выяснилось, что никакого сравнения с царствованием Николая I наша эпоха, в культурном отношении слишком скромная, не выдерживает»23.
Очень естественными в этой связи выглядят авторские рассуждения о национальной идее, на отсутствие которой нередко сетуют некоторые современные журналисты. Калягин высказывает, казалось бы, простую, очевидную, но, в то же время, парадоксальную мысль. По его мнению, эту единящую всех русских людей идею не надо и искать: она, как он считает, высказана давно и имеет вид уваровской триады — Православие, Самодержавие, Народность, — опубликованной по инициативе царя в 1832 году. Выдвигающих новые варианты единой национальной идеи он убеждает: «Русская идея давно найдена. Ничего умнее уваровской триады вы все равно не придумаете.»24.
Явно симпатизируя триединой уваровской формуле, автор «Чтений», конечно, осознает, что монархические времена отделены от нас длинной цепочкой трагических событий, но находит оригинальный способ для исторического оптимизма. Калягин подчеркивает важность исповедания для начала сегодня хотя бы одного элемента из уваровской триады — например, «народности». Тут к месту оказывается и поэзия, которая является, по его мысли, одним из атрибутов русской Народности. Он выражает свою веру в жизненность уваровской триединой формулы прямо-таки в мистической форме одушевленных «ипостасей»: «Хоть кого-нибудь из Трех пожалеет душа, сердце сожмется, и тотчас остальные Два подойдут и невидимо станут рядом»25. На примере цитаты из стихотворения Рубцова, одного из виднейших представителей русской Народности, которому жаль «разрушенных белых церквей», он показывает, как в душе воссоздается тройственный идеал, — стоит только русскому человеку зацепиться за один из элементов триады, как его невольно тянет к воплощению всех трех.
22 Там же. С. 431.
23 Там же. С. 419.
24 Там же. С. 431.
25 Там же. С. 433. О личности С. С. Уварова, об уваровской триединой формуле и ее благотворном влиянии на развитие русской философской мысли см.: Гаври-лов И. Б. Сергей Семенович Уваров. Жизнь. Труды. Мировоззрение // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2019. №2 (4). С. 131-191.
Сюжетным центром книги можно считать рассказ о взаимоотношениях Николая I и русских писателей, прежде всего, величайшего русского поэта Александра Пушкина, которого самодержец, по преданию, после разговора с ним назвал «умнейшим человеком в России»26. Впрочем, в рассказ об этих отношениях вторгаются ассоциативно связанные с ними размышления об истории России, о природе поэтического творчества, о поэтах пушкинского круга, о том, как «Николай I спас Киреевского»27, о грехах молодости Пушкина и его пути к смерти и о многом другом.
Но самой важной из этих «вставных» тем становятся размышления о важнейшей для России и, конечно, для Петербурга теме реформ Петра Великого, с которым Пушкин в русской истории «полуслились»28.
От признания исторической необходимости петровских реформ автор органично переходит к теме западничества, но сам он, подобно Пушкину, А. Н. Майкову или, например, историку М. П. Погодину, одобрительно относясь к деятельности «царя-работника», не проявляет себя большим поклонником западной цивилизации. Однако, как коренной петербуржец, он убежден, в отличие от московских славянофилов, что это насильственное развитие по европейскому пути было необходимым шагом для спасения нашей государственности.
В главе, посвященной пушкинской плеяде поэтов, Калягин делает отступление на актуальную тему истоков русского западничества. И тут же переходит к характеристике современной ситуации. По его мнению, «чистые западники», вроде Чаадаева или Тургенева, сегодня «в высших этажах русской культуры» уже не встречаются. Западник для него — не тот благородный «европеец», познавший блага европейской цивилизации и стремящийся привносить их в нашу повседневность по трезвом размышлении и в разумной мере. Он изображает тип «западника» иного рода, более приближенного к современности. «Западник» в его интерпретации — это тот, кто «по-западному» относится к России: не ценит ее и не понимает, но имеет великую страсть к западному комфорту.
От реформ Петра и осуждения их противников Калягин переходит к теме гибели Пушкина, о которой размышляет подробно и глубоко, разъясняя понятие «дворянской чести», которое его оппоненты считают сословным предрассудком. Среди них подвергается критике и философ Владимир Соловьев, осудивший участие Пушкина в дуэли как нехристианский поступок.
Центральное место в книге занимает Чтение 9, в котором автор разворачивает свою ценностную шкалу, где все видные поэты получают цифровой эквивалент своего значения. В этом вторжении методов точных наук в литературный анализ не обошлось, конечно, без влияния математического образования
26 П. Б. [Петр Бартенев]. Коммент. к: Погодин М. Воспоминания о Пушкине // Русский архив. 1865. Вып. 6. С. 96.
27 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 421.
28 Там же. С. 197.
автора. Ценностная шкала Калягина может быть воспринята как своеобразная эстетическая игра, но выстроена она вполне серьезно. За ее основу, взят, разумеется, тоже Пушкин, но, кроме него, автор выделяет из общего числа двух своих главных любимцев — поэтов Баратынского и Тютчева. Итак, Пушкин, Тютчев и Баратынский получают от автора по 1000 баллов, а все остальные поэты — меньше.
Если верховное положение Пушкина в иерархии русских поэтов никто оспаривать не возьмется, то соседство с ним Тютчева, которого все любят и ценят, но написавшего слишком мало, может у кого-то вызвать недоумение. Однако еще необычнее появление в этой составленной автором тройке ведущих поэтов Баратынского. На страницах книги читатель найдет много теплых, проникновенных слов об этом поэте, как и подробный рассказ о превратностях его судьбы, но главное, поймет, почему автор книги к этому поэту явно неравнодушен.
О Тютчеве уже писалось в нашей литературе очень много, в том числе в рассматриваемых Калягиным книгах И. С. Аксакова и В. В. Кожинова. Не будем здесь говорить подробно об этом известном поэте-философе по той простой причине, что предоставим самим читателям оценить с любовью и тонкими психологическими наблюдениями очерченный в «Чтениях» образ Тютчева.
Ближе всего к трем великим поэтам, по мысли Калягина, располагаются Михаил Лермонтов и Афанасий Фет, получившие по 800 баллов. Даже если столь низкое, непривычное место Лермонтова кому-то покажется дерзкой ошибкой, то самое интересное с ценностной шкалой Калягина — не она сама, а те разнообразные аргументы, которыми он подкрепляет назначение поэтам тех или иных баллов.
Для Фета это высокий уровень, так как в принятой иерархии ему обычно отводилось место не только гораздо ниже Лермонтова, но и после такого «социально значимого» поэта, как Некрасов.
Построив свою математическую «шкалу», Калягин уже легко располагает по ней поэтов разных эпох и приводит пояснения своей точки зрения: «Культура иерархична. Поэты не равноценны. Баратынский — один из наших поэтов, взявших абсолютную ноту, достигших в своем творчестве абсолютной высоты, — один из трех русских поэтов, равных всему высокому и великому, что когда-либо было, есть и будет в литературе мировой»29.
Эта шкала позволяет автору не только утвердить необычно высокое место в ней Тютчева и, особенно, Баратынского, но и понижение в ранге Лермонтова, который становится у него поэтом одного уровня с Афанасием Фетом. Это, конечно, необычная и довольно дерзкая попытка пересмотра сложившихся в основном в советское время оценок русской поэзии. Но, по мнению автора, 800 баллов, которых удостаиваются Лермонтов и Фет, — тоже очень высокая оценка. При этом Калягин признает, что при оценке поэтов следующего уровня, где он видит Ломоносова и Державина, Случевского и Гумилева, Блока и Есенина, дифференцировать баллы становится гораздо труднее и там начинается «столпотворение».
29 Там же. С. 378.
Посмотрим, как распорядится автор с иерархией поэтов рубежа XIX и XX веков, в чтениях, которыми он собирается в будущем дополнить свою историю русской поэзии, и пригодится ли она ему вообще. Но уже сейчас, рядом, в сопоставлении с «классиками» золотого века, совсем другие цифры: у Н. Заболоцкого, например, 550 баллов, у Н. Асеева — 7, а у Е. Винокурова так и вообще — 0,6 балла. Но по сравнению с пресловутым Демьяном Бедным, поэтическая ценность которого равна нулю, 0,6 балла — тоже реальный вклад в культуру честного труженика. Таким образом, цифровая шкала ценностей позволяет Калягину не только четко обозначить свои поэтические симпатии и антипатии, но и в экстравагантной форме математической модели подчеркнуть тот огромный разрыв, который существует между классической поэзией «золотого века» и ангажированными поэтами советского периода.
Характерно, однако, что в своих размышлениях о тех поэтах, которым он уделяет повышенное внимание по сравнению с традиционной их не слишком высокой оценкой — Каролине Павловой и Константине Случев-ском — он забывает о своей точной шкале поэтических ценностей. Все-таки излишняя точность в применении к поэтическим явлениям порой бывает не столь нужной, как убедительный рассказ о достоинствах их сочинений.
Как бы то ни было, перед читателем проходит целый калейдоскоп известных и не слишком известных имен, связанных с литературой, философией, историей. Все наше крупные поэты, от Ломоносова до символистов начала ХХ века, представлены в этой истории русской поэзии интересными словесными портретами. Даже перечисление их здесь потребовало бы слишком много места, а в «Чтениях» все они сопровождаются яркими индивидуальными характеристиками, подобных которым вы нигде более не найдете.
Среди множества не возведенных в ранг поэтических вождей обращаем внимание на П. П. Вяземского — поэта довольно известного, но о котором, как оказывается, мы знаем недостаточно. Вяземский был завзятый западник, соперничавший с Пушкиным, критиковавший по делу роман Толстого «Война и мир» за отступление от исторической правды и высказывавший очень недурные мысли по поводу Белинского и его последователей.
Одно из самых ярких и интересных мест в этой книге, на наш взгляд, — Чтение 13, которое посвящено шестидесятым годам, или «эпохе великих реформ», а также периоду засилья в общественном мнении в эти годы отрицательного или нигилистического направления30. Эти годы были не только годами расцвета нигилизма, но и эпохой, когда в поэзии на самые видные места выдвинулась известная тройка поэтов — Майков, Полонский и Фет, которых критики отрицательного направления беспощадно травили как поклонников чистой поэзии. Тонкий и точный разбор сочинений и эстетических взглядов этих поэтов — подлинный литературный шедевр.
Бесспорной творческой удачей автора является очень выразительная и контрастная по отношению к Майкову характеристика личности Якова Полонского, который был поэтом выдающего таланта, но, заняв соглашательскую
30 Подробнее об этой полемике см.: Гаврилов И. Б., Антонов С. В. Из истории антинигилистической полемики 1860-х гг. // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 110-126.
позицию — «ни рыба, ни мясо», — он «подешевел»31, утратив значительную часть тех достоинств, которыми обладал.
Помимо прочего, «Чтения» имеют особую эстетическую ценность еще и потому, что в интеллектуальный оборот вводится целый ряд малоизвестных литературных имен, которые никогда прежде не звучали в истории нашей литературы так громко. Одним из первых в этом качестве следует назвать П. А. Катенина — поэта, критика и мыслителя, чье имя звучит нередко, но мало кто даже из специалистов по русской литературе хорошо представляет себе его идеи. Меж тем именно Катенин, по словам явно увлеченного им автора, «выводит русскую эстетическую мысль на мировой простор»32. Катенину посвящена вся 7-я часть «Чтений», можно сказать, целая вставная книга — около 150 страниц.
Еще одно неожиданное имя — Каролина Павлова. Ее поэтическое имя, конечно, на слуху, но в книге дается такой развернутый рассказ о превратностях ее жизни и о ее поэзии, что читатель непременно извлечет из беседы автора о ней что-то для себя полезное.
Среди других выдвигаемых Калягиным поэтических имен — Константин Случевский, которого он ставит чуть ли не в самый первый ряд кудесников поэзии. Впрочем, Случевским восхищался когда-то еще Ап. Григорьев, но его неумеренные похвалы привели к тому, что оригинальный поэт был жестоко осмеян, подвергся издевательствам нигилистов, и характер его поэзии сильно изменился. Заинтересованный рассказ о Случевском на страницах книги Калягина, бесспорно, доставит читателю эстетическое наслаждение.
Еще одна открытая автором поэтическая личность — Федор Глинка, которого автор именует «предтечей Тютчева». Даже сам автор знаком с его поэзией не в полном объеме, но чутко выделенные им из имеющихся изданий стихи действительно говорят о талантливом, оригинальном поэте.
Хотя в «табели о рангах» Калягина производится пересмотр мест только среди лучших русских поэтов, в книге можно проследить и намеченную им иерархию русских критиков. Главенство в русской критической школе решительно отдается уже не Белинскому, породившему целый сонм отрицателей подлинного искусства и безраздельно царствовавшему в отечественной критике почти два века, а «великому критику» Аполлону Григорьеву: «Просто нам всем нужно привыкать постепенно к мысли об Аполлоне Григорьеве как о классике русской литературы» и «отвыкать от мысли о классиках Белинском, Чернышевском, Добролюбове, Некрасове, Салтыкове-Щедрине. Но это трудно»33. Именно в подобного рода смелых выводах — главная ценность этой книги, которая пытается расположить основные фигуры отечественной словесности, руководствуясь эстетическими, а не «обличительными», социальными или какими-либо еще посторонними искусству критериями.
31 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 665.
32 Там же. С. 258.
33 Там же. С. 751-752.
Белинский — одна из главных идейных мишеней автора. В главе о Вяземском приводится ряд удачных высказываний пожилого поэта о «неистовом Виссарионе» и о растущем количестве его приверженцев и поклонников. Ранее Вяземский встал на защиту подвергшейся травле высоко ценимой автором «Истории русской поэзии» книге Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Наши господа прогрессисты так мало подвижны, так тяжелы на подъем, что они всё еще держатся за фалды давно износившегося платья Белинского. Известное письмо последнего к Гоголю по поводу изданной переписки всё еще для них святыня, заповедь, сошедшая с высоты их литературного Синая. В сущности, это письмо невежливо до грубости и в этом отношении дает мерило образованности и благовоспитания того, кто писал его.»34.
На страницах книги, посвященных поэзии любимого автором Баратынского, наглядно показано, насколько неприкасаемо было наследие Белинского в советское время: «Для настоящего советского литературоведа всякое суждение Белинского почти так же свято, как свято суждение Ленина о романе "Мать". Сомневаться в суждениях Белинского — преступная ересь»35. Чувствуется, что идеи Белинского еще живы, и Калягин иронически отмечает, что и в наши дни «российская академическая наука крепко держится за те же изношенные фалды»36.
Тут и там по всему пространству книги читателя ждут маленькие «сюрпризы» — блестки ярких афористических высказываний автора, которые придают повествованию дополнительную глубину и делают чтение еще более живым и привлекательным. Например, мимоходом высказано мнение, что «Михаил Лобанов — лучший критик ХХ века»37. Сказано несколько категорично, но зато вполне по праву — по крайней мере, ясно, из каких критериев исходил автор, поставив этого смелого и честного критика, православного патриота, на ведущее место среди критиков советского времени, когда было трудно высказывать свое мнение.
Однако в книге сам Калягин гораздо чаще опирается на идеи Вадима Ко-жинова, который является для него авторитетом и в области поэтики, и в осмыслении творчества Тютчева, и в вопросе о стилях эпох.
Неоднократно цитируется в книге и Василий Розанов, яркие и парадоксальные афоризмы которого позволяют украсить любой текст.
Из эмигрантских авторов Калягин чаще других прибегает к критическим суждениям Георгия Адамовича и Георгия Иванова, которого он высоко оценивает и как поэта.
Тематика критической эпопеи Калягина поистине бесконечна, и о ней самой вполне можно было бы написать целую книгу. Наметив основные сюжетные линии «Чтений о русской поэзии», укажем кратко на ряд существенных, на наш взгляд, недостатков исследования.
34 Там же. С. 368-369.
35 Там же. С. 377.
36 Там же. С. 369.
37 Там же. С. 853.
О несогласии с некоторыми слишком категорическими суждениями автора мы уже писали выше, но не о них сейчас пойдет речь. В конце концов, автор потому и называет свой метод субъективным, чтобы утвердить собственные необычные оценки некоторых литературных явлений. Хотя трудно, в частности, согласиться с местом, отведенным поэзии Лермонтова и, особенно, с утверждением о преобладании в его творчестве демонических мотивов. Есть немало исследований, в которых творчество Лермонтова рассматривается с положительной стороны, в том числе и современных — таких, как сделанный С. Н. Телегиной обзор философско-критических работ в «Русско-Византийском вестнике»38, где Лермонтов убедительно представлен как выразитель русских народных начал. Недоумение вызывает и низкая оценка поэзии Кольцова (оригинальные философские «Думы» в пренебрежительном отзыве о его творчестве как мещанской имитации народной крестьянской поэзии даже не упоминаются).
В своей благородной эмоциональности, подходящей, правда, более публицисту, нежели историку поэзии, наш автор иногда в праведном гневе обрушивается на торговлю поэтическим искусством и в ряде случаев нарушает меру. Решительно, резко и даже в какой-то степени безапелляционно высказывается он, например, против Н. А. Некрасова, который имел, по его мнению, «малое совсем поэтическое дарование»39. Правда, антинигилистические обличительные резкости Калягина во многом точны и справедливы как поправка отмщения почти за два столетия унижения настоящих поэтов единомышленниками Некрасова.
Все эти наши замечания — конечно, незначительные частности, и автор «художественного» сочинения, позиционирующий себя как «субъективный словесник», вполне имеет право на подобные, расходящиеся с общепринятыми мнениями и оценками.
Однако в книге «Чтения о русской поэзии» есть одна общая тенденция, с которой трудно согласиться в принципе. Это явная недооценка и даже, похоже, сознательное принижение творческого наследия раннего славянофильства. Уважаемые писатели и поэты патриотического направления не только именуются «горе-монархистами»40, подверженными либеральным слабостям искания «нравственной свободы жизни и духа», но и оцениваются (хотя и далеко не всегда) как какая-то сила, чуть ли не враждебная лучшим созидательным культурным устремлениям русского общества. Чего стоит, например, утверждение, будто И. С. Аксаков при помощи Каткова сумел добиться от русского правительства запрещения «Времени» — «лучшего журнала, который когда-либо у нас был»41, хотя критическая статья Аксакова вышла уже после того, как решение о закрытии журнала Достоевских было уже принято. Да и защищал в этой статье Аксаков, среди прочего, не кого-нибудь,
38 Телегина С. М. О русском начале в творчестве М. Ю. Лермонтова (по материалам отечественной философской экзегезы) // Русско-Византийский вестник. 2019. № 1 (2). С. 289-321.
39 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 675.
40 Там же. С. 659.
41 Там же. С. 462.
а любимого автором «Чтений» И. В. Киреевского, искусственно отделяемого от славянофильского кружка и даже противопоставляемого ему.
В нападках автора книги на И. С. Аксакова наблюдается явная перекличка с обличительными по отношению к славянофилам идеями, высказанными в книге Н. П. Ильина «Трагедия русской философии». Там кстати, утверждалось, будто редактор «Дня» Аксаков, требовавший (!) у правительства «незамедлительной расправы»42 с журналом, до ответа обратившемуся к нему с письмом Страхову не «снизошел»43, что просто не соответствует действительности. Редакторская заметка Аксакова в газете «День» появилась в печати 1 июня, как раз когда был опубликован принятый ранее правительством указ о закрытии «Времени», и в «травле» Аксаков участвовать никак не мог. Он не только сочувственно ответил Страхову, но и назвал запрещение «Времени» «в высшей степени возмутительным поступком»44 и принял все меры, чтобы Страхов имел возможность объясниться, в том числе и на страницах «Дня». Не вышло в свет уже набранное объяснение Страхова лишь по причинам строжайшего цензурного запрета. Уважаемый историк философии был, видимо, просто незнаком с вышедшим в 2007 году изданием переписки Аксакова со Страховым, из которого следует, что Аксаков не только «снизошел» до сочувственного ответа Страхову, но и после объяснений их переписка быстро приняла дружеский характер45.
Речь здесь идет уже не об отдельных недостатках представителей этого направления русской литературно-философской и общественной мысли, с критикой которых можно согласиться. Почвенник Аполлон Григорьев, критикуя славянофилов за идеализацию допетровского быта, барство, сухой, теоретический пуританизм, недооценку художества и, в частности, роли А. С. Пушкина в русской литературе, был, конечно, прав. Но он же не раз писал и о близости ему, несмотря на очевидные расхождения, направления славянофильского кружка. Да и чтимый автором Ф. М. Достоевский писал в 1877 году: ««Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил»46. Теперь уже совершенно очевидно, что почвенничество вышло из славянофильства, связано с ним тысячей нитей и является более консервативным ответвлением того же общего направления47. Никак нельзя отторгать творческое наследие этого важнейшего направления русской мысли от величайших достижений отечественной философии и литературы. А в книге Калягина наблюдается не слишком плодотворное стремление всячески принизить значение деятельности славянофилов с позиций односторонне толкуемого консерватизма, низвести их значение до уровня либеральных западников и чуть ли не свести на нет их огромный вклад
42 Ильин Н.П. Трагедия русской философии. М., 2008. С. 461.
43 Там же. С. 483.
44 И. С. Аксаков — Н. Н. Страхов. Переписка. Оттава; М., 2007. С. 14.
45 Там же. С. 14-15 и др.
46 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 25. Л., 1983. С. 195.
47 О сложных взаимоотношениях раннего славянофильства и почвенничества см. в статье: ФатеевВ.А. А было ли почвенничество? Полемические заметки // Словесность и история. 2020. № 3. С. 32-62.
в формирование русской патриотической идеологии. Чего стоит, например, утверждение о благородных славянофилах — будто они в стремлении «подгадить русскому правительству» не уступали западникам, а «в преклонении перед Западом ("страной святых чудес") наши славянофилы уж точно запад-
48
ников превосходили» .
Славянофильское направление, которое вернее было бы назвать «русофильским», заложило основы русской национально ориентированной мысли с опорой на Православие и русскую народность. Их недаром называли «русской партией», и Вл. Соловьев, которого автор книги за статью «Судьба Пушкина» и за претензии на создание «новой мировой религии» подверг справедливой критике, упрекал их как «родоначальников нашего нацио-нализма»49. Да, славянофилы в своей приверженности принципу свободы печати и критике деспотизма в какой-то степени отступали от консервативных принципов уваровской формулы, которая, по всей видимости, близка автору данной книги, но это вовсе не значит, что они целиком ее отвергали.
Любопытно, что, пустившись громить благородных славянофилов за то, что они «не поняли Пушкина», автор «Чтений» берет себе в союзники «простодушного» (?) Мережковского и охотно цитирует его мнения, посмеиваясь над ним при этом за наивность и схематизм, но оправдывая его «резкости» о славянофилах50. Характеризуя Гиппиус и Мережковского как «избранных людей», будто бы ставших «становым хребтом русской культуры Серебряного века»51, Калягин невольно придает этой паре «культуртрегеров» совсем не то значение, какое они действительно имели. Два этих поэта-заговорщика из числа февралистов, «могильщиков традиционной России», заслуживают совершенно иной оценки своей деятельности, не столько поэтической, сколько подпольной, масонской, антирусской, провал которой ясно выявился в октябре 1917 года. Да и по достоинствам их поэзии Мережковские вряд ли сильно превосходят рассматриваемых автором скорее в негативном ключе Брюсова и Бальмонта, Вяч. Иванова и Ф. Сологуба.
Наконец, отметим еще одним недостаток «Чтений о русской поэзии», гораздо менее существенный и чисто внешний, но, думается, сильно влияющий на восприятие содержания книги читателем. В 900-страничной книге Калягина 15 частей, или «Чтений», как он их называет, объясняя это название глав природой их возникновения. Никакого дальнейшего структурного деления внутри книги нет, и желающий справиться о ее содержании читатель может что-то узнать разве что из Оглавления, где после каждого номера «Чтений» перечисляются подзаголовки, отражающие перечень тем данной части книги, без указания страниц. Чтобы прочесть подряд всю подобных размеров книгу, требуется незаурядная усидчивость, а для тех, кто, вроде любимого автором Розанова, любит читать книги урывками, «островками»52,
48 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 464.
49 Соловьев В. С. Славянофильство и его вырождение // Его же. Сочинения: в 2 т. М., 1999. С. 469.
50 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 461-462.
51 Там же. С. 889.
52 Розанов В.В. Литературные изгнанники. М., 2001. С. 10.
очень не помешал бы указатель имен и даже предметов. Как в свое время справедливо рекомендовал тот же Розанов более опытному Страхову, наличие указателя расширило бы круг интересующихся книгой и «удесятерило. цену и долговечность»53 издания.
Нет сомнения, что рассматривать окончание книги в ее нынешнем варианте, с завершением на символизме начала ХХ века, как логичное окончание истории русской поэзии не следует. Исследователь явно поставил здесь лишь временную точку — и впереди нас ждет еще, как он обещает, «Блок и Есенин, Гумилев и Георгий Иванов, Ахматова и Клюев — прекрасные поэты!»54 Там что «Чтения о русской словесности» — открытая книга, и впереди будет еще немало новых интересных характеристик, ярких и смелых размышлений.
Книга Н. И. Калягина обладает целым рядом несомненных достоинств, главными из которых являются ее оригинальность и смелость мышления, искренность, талантливость и современность. Лучшие места из этой книги способны пробудить молодежь к самостоятельности суждений о поэзии, литературе, философии, о нашей истории и, наконец, настроить на более серьезное отношение к жизни. Следовало бы рекомендовать «Чтения о русской поэзии» в качестве внеклассного чтения если не для школьников, то уж, вне всякого сомнения, для студентов гуманитарных учебных заведений, с целью формирования у них собственных эстетических и нравственных воззрений.
Источники и литература
1. Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. СПб.: Алетейя. 2021. 896 с.
2. ГавриловИ.Б., АнтоновС.В. Из истории антинигилистической полемики 1860-х гг. // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 110-126.
3. Гаврилов И. Б. Сергей Семенович Уваров. Жизнь. Труды. Мировоззрение // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2019. №2 (4). С. 131-191.
4. Григорьев А. А. Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства // Сочинения Аполлона Григорьева. Изд. Н. Страхова. Т. 1. СПб., 1876. С. 191-229.
5. Григорьев А.А. О правде и искренности в искусстве. По поводу одного эстетического вопроса. Письмо к А. С. Хомякову // Сочинения Аполлона Григорьева. Изд. Н. Страхова. Т. 1. СПб., 1876. С. 129-190.
6. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 25. Л., 1983.
7. Дунаев М.М. Православие и русская литература: в VI ч. М., 1996-1999 (2-е изд. 2002-2004).
8. Зеньковский В., прот. История русской философии. Париж, 1948.
9. И. С. Аксаков — Н. Н. Страхов. Переписка. / Сост. М. И. Щербакова. Группа славянских исследований при Оттавском университете, Оттава; ИМЛИ РАН, М., 2007. 192 с.
10. Ильин Н.П. Трагедия русской философии. М.: Айрис Пресс, 2008. 608 с.
53 Калягин Н.И. Чтения о русской поэзии. С. 313.
54 Там же. С. 890.
11. Калягин Н.И. Дорога через свет: Рассказы и повесть. М.: Молодая гвардия, 1989.
12. РозановВ.В. Литературные изгнанники. Н.Н.Страхов. К.Н.Леонтьев. М.: Республика. 2001. 477 с.
13. Соловьев В. С. Сочинения: в 2 т. Т. 1: Философская публицистика. М.: Правда, 1989. 688 с.
14. Страхов Н. Заметки о Пушкине и других поэтах. СПб., 1888. 241 с. (2-е изд. Киев, 1897. 281 с.)
15. Телегина С.М. О русском начале в творчестве М. Ю. Лермонтова (по материалам отечественной философской экзегезы) // Русско-Византийский вестник. 2019. № 1 (2). С. 289-321.
16. Фатеев В.А. А было ли почвенничество? Полемические заметки // Словесность и история. 2020. № 3. С. 32-62.
