CC BY
24ЮРИАИЧЕСКИЕ НАУКИ
DOI 10.37523/SUI.2020.39.3.001 УДК 340
Афанасьевский Вадим Леонидович
кандидат философских наук, доцент, старший преподаватель кафедры теории и истории государства и права, Самарский юридический институт ФСИН России, 443022, Россия, г. Самара, ул. Рыльская, 24в, e-mail: adler vadim@mail.ru
Vadim L. Afanasevskiy
Candidate of Philosophy, Associate Professor, Senior Lecturer of the Department of theory and history of state and law,
Samara Law Institute of the Federal Penitentiary Service of Russia, Rylskaya str., 24v, Samara, Russia, 443022, e-mail: adler vadim@mail.ru
ФЕНОМЕН ДУАЛЬНОСТИ (БИНАРНОСТИ)
в историко-^^^^^ШшВшжаЯш
Аннотация. Предметом анализа статьи является дуальностъ/бинарностъ русского правового дискурса в историко-культурном пространстве Руси. Автор исходит из того факта, что в отличие от королевств Западной Европы становление русской правовой традиции было обусловлено отсутствием у русских книжников интереса к абстрактному теоретическому мышлению, в связи с чем византийские юридические кодексы не могли быть освоены и воспринимались как «елинские борзости». По мнению автора, возникновение и становление русской правовой традиции необходимо рассматривать сквозь призму би-нарности русской культуры. Это проявилось в диглоссии правового дискурса русичей. Памятники правовой мысли Руси можно четко разделить по сферам регламентации исходя из языка, на котором они были написаны. Собственно русское протоправо было записано на русском языке, в то время как византийские юридические кодексы переводились на церковнославянский язык. Византийское право использовалось в церковных судах для регламентирования отношений церковных людей и для регулирования области администрирования, традиционные же русские нормы (Русская Правда) задействовались в сфере повседневной жизни. Данная дуальность определяла облик русского правового дискурса вплоть до XVII в.
Ключевые слова: Русь, Византия, дуальность, диглоссия, византийское право, Русская Правда, церковное право, протоправо, русский язык, церковнославянский язык, традиция, обычай.
Summary. The subject of the article's analysis is the duality/binary of the Russian legal discourse in the historical and cultural space of Russia. Russian legal tradition was formed in contrast to the kingdoms of Western Europe due to the lack of interest in abstract theoretical thinking among Russian scribes, which is why the Byzantine legal codes could not be mastered and were perceived as «ellin sophistications». Russian legal tradition should be viewed through the prism of the binary nature of Russian culture, according to the author. This was manifested in the diglossia of the legal discourse of the Rus. Monuments of legal thought of Russia can be clearly divided into areas of regulation based on the language in which they were written. Russian proto-law was written in Russian, while the Byzantine legal codes were translated into Church Slavonic. Byzantine law was used in Church courts to regulate the relations of Church people and to regulate the field of administration, while traditional Russian norms (Russkaya Pravda) were used in the sphere of everyday life. This duality defined the appearance of Russian legal discourse until the 17th century.
Keywords: Russian, Byzantium, duality, diglossia, Byzantine law, Russkaya Pravda, Church law, proto-law, Russian language, Church Slavonic language., tradition, custom.
Феномены права не существуют автономно, ибо они всегда погружены в исторически конкретное социокультурное пространство. Именно поэтому сам облик права и механизмы его формирования и функционирования основываются на глубинных ментальных образованиях. Эти ментальное™ вовне проявляются, прежде всего, в языковых конструкциях. Исходя из этого предметом данной статьи являются историко-куль^фные основания возникновения и становления русской
THE PHENOMENON OF DUALITY (BINARITY) IN THE HISTORICAL AND LEGAL TOPOI OF ANTIENT RUSSIA
© 2020 Афанасьевский В. Л.
правовой традиции. Исходная дуальность русской культуры в целом определила наличие феномена диглоссии как одного из механизмов становления русской правовой действительности.
Проблема формирования юридической диглоссии на Руси является глубокой и многоаспектной. Эта проблема располагается на стыке ряда наук: истории, истории права, лингвистики, языкознания, культурологии. Большую роль здесь играет наличие интереса к философским теоретическим построениям. Предметом рассмотрения данной статьи является специфика формирования и функционирования правового дискурса в социокультурном топосе Руси.
Огромнейшее значение в формировании права на территории Руси имело восприятие русичами православия из Византии и заимствование кириллической письменности. Важно отметить, что «существовали единая литература, единая письменность и единый литературный (церковнославянский) язык у восточных славян (русских, украинцев, белорусов), у болгар, у сербов, у румын» [1, с. 6]. Ключевой особенностью русской интеллектуальной культуры является тот факт, что при выстраивании системы образования Русь уже имела в своем распоряжении достаточно совершенный язык книжности, на котором было возможно выразить принципы православной морали. Это был как язык письменности, так и язык богослужения и церковной проповеди. Он был доступен для понимания русскими книжниками и позволял русскому населению выработать новое христианское нравственное сознание, а также имел запас представлений и понятий, для которых в русском языке нельзя было найти аналогов. Поэтому на Руси формируется специфическая ситуация, которая характеризуется функционированием двух языков - естественного русского и церковнославянского. Русский язык не использовался для размышлений об абстрактных понятиях, это был язык для повседневного общения, профанный язык. Письменность в сфере быта, права и администрирования велась на русском языке: «В сочинениях духовного содержания, например в проповедях, в поучениях духовных лиц, в постановлениях Церкви и т. п., преобладает язык церковнославянский; в сочинениях светского содержания, например в летописях, в юридических актах, в древних русских стихотворениях, пословицах и т. п., преобладает язык русский, разговорный» [2, с. 20]. Для функционирования в теоретической сфере использовался греческий или латинский языки, которые изучались в церковных школах. Эту же нишу занимал и церковнославянский язык, который на Руси был эквивалентом латыни. Воспринятый вместе с православной верой церковнославянский язык воспринимался русскими неофитами как святыня и принципиально не мог употребляться в «низовых» сферах. Именно поэтому он и выступал в качестве основания книжной культуры. Это - язык культуры, сакральный язык. Он получает статус языка официального культа и поэтому противостоял профанному русскому языку в качестве языка сакрального, не опускался в сферу законодательства и судопроизводства.
Это приводит к тому, что данные языки выполняли и разные функции в социуме. Такая языковая ситуация на Руси представляет собой диглоссию, а именно «.. .такой способ сосуществования двух языковых систем в рамках одного языкового коллектива, когда функции этих двух систем находятся в дополнительном распределении, соответствуя функциям одного языка в обычной (недиглоссийной) ситуации. При этом речь идет о сосуществовании книжной языковой системы, связанной с письменной традицией (и вообще непосредственно ассоциирующейся с областью специальной книжной культуры), и некнижной системы, связанной с обыденной жизнью: по определению, ни один социум внутри данного языкового коллектива не пользуется книжной языковой системой как средством разговорного общения (это обстоятельство, в частности, отличает ситуацию диглоссии от обычного сосуществования литературного языка и диалекта)» [3, с. 5]. Возникновение и становление феномена диглоссии на Руси по времени связано с процессами христианизации и формированием в связи с этим русской книжной традиции. Функционирование диглосии просуществовало вплоть до времен Московской Руси, то есть охватило длительный временной промежуток. В такой языковой ситуации книжный язык функционирует в языковом сознании как кодифицированный и нормированный, тогда как «низкий» русский язык воспринимается как отклонение от нормы, нарушение правильного языкового поведения. Сама система мистическо-сакральных ценностей средневековой Руси трактовала взаимоотношения русичей и Византии, прежде всего, как отождествление сакрального и византийского, что в мировосприятии представало как ценность освященного Чужого.
Здесь важно отметить одну принципиальную особенность русской культуры, а именно отсутствие интереса у русских книжников к отвлеченному понятийному мышлению. Византийские же кодексы могли быть восприняты только при условии освоения античной философской традиции, которая закладывала базу теоретичности. Без понятийного аппарата греческой философии
строгие формулировки христианского вероучения и юридических кодексов были бы невозможны. Именно греческая философская мысль разработала простейшие формы дефиниций по типу «a» есть «b». Исследователям же русской интеллектуальной культуры остается только изумленно вглядываться в теоретически молчащую Русь, пытаясь разобраться с этим долгим молчанием: «...древнерусская культура оставалась безгласной и точно немой. Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве» [4, с. 12]. Мышление Руси выступает как несамостоятельное, демонстративно традиционное, каноничное, в котором не были выстроены собственные философские, богословские и правоведческие размышления. Русская образованность была нетворческой и начетнической, ибо в ней в период средневековья не сформировалась собственная традиция систематического развития дискурсивно расчлененного теоретического знания в виде преднаучного знания, философских штудий или рациональных теологических построений. Эти сферы культуры на Руси присутствовали не в форме ratio, сконструированного по логическим правилам аристотелевских трактатов, не как дискурсия, а как «умозрение в красках» (П. А. Флоренский), в формах художественной пластики. Недаром русский мыслитель Г. Г. Шпет этот период русской духовной культуры обозначил как «невегласие» (Г. Г. Шпетг), то есть невежество. Имеется в виду невежество в области понятийного теоретического знания. Обучаясь у Византии с настойчивостью неофитов, русские книжники воспринимали корпус христианской литературы, созданный болгарами к X столетию. Этот корпус был написан на понятном для русичей церковнославянском языке, который сильно сужал границы книжного мира. Такое положение дел, с одной стороны, сильно облегчило восприятие языческой Русью православной веры, но, с другой стороны, создало большие трудности для возможного восприятия греческих первоисточников: «Восточнославянская рецепция практически исключала какое-либо знание классической античности, тогда как в Византии определенное знание античных авторов предполагалось общим образованием: они читались (хотя бы в извлечениях), цитировались, служили образцом для подражания. В Византии античная традиция сохранилась, хотя - с современной точки зрения - в неполном и искаженном виде. В Киеве, напротив, античная традиция воспринималась как языческая, антихристианская и лишенная культурной значимости» [5, с. 320]. Судьбы памятников античной культуры на Руси принципиально различаются в сравнении с их положением в странах Европы. Здесь отсутствовала и лингвистическая, и археологическая преемственность в отношении к традиции Рима, а также представление нарождающейся русской цивилизации к общему с классической античностью историко-культурному пространству. Ссылки на античных авторов были табуированы. Эти «еллинские бор-зости» не могли проникнуть ни в сердце, ни в разум русского книжника.
Дело в том, что заимствованные и переведенные русскими книжниками на церковнославянский язык византийские правовые тексты не смогли оказать какого бы то ни было воздействия на правовое сознание русичей. Они закрепились в сфере деятельности церковных администраторов. Выйти на широкий простор русской правовой жизни византийским кодексам помешало функционирующее в жизни Руси еще до акта принятия крещения сконструированное устное обычное право. Таким образом, значимому для русского сознания различения Правды от Истины соответствовало наличие дифференциации двух типов письма. Этот факт выступает в качестве свидетельства принципиальной бинальности-дуальности русской культуры, одним из проявлений которой был русский правовой [6].
В правовом пространстве Руси сосуществуют два типа правовых кодификаций - переведенные на церковнославянский язык кодексы Византии (действующее поле канонической компетенции) и записанная на русском языке реально функционирующая Русская Правда. Этот действующий кодекс русского протоправа возник как продукт устной традиции и соответствовал еще дохристианской и дописьменной эпохе русской культуры. Самые древние свидетельства о «русском законе» фиксируются в договорах с византийцами 911 и 945 гг., в которых присутствуют совпадения с нормами Русской Правды, которая предстает в виде системы талионов (штрафов). Однако в сознании русичей еще доминировало убеждение, что «правда» в собственном смысле слова может быть утверждена только посредством процедуры ордалии или судебного поединка. Получается, что внутри повседневной сферы регуляции присутствует дуализм низкой Истины и высшей Правды. Вот именно эта европейская рациональная истина конструировалась как лишенная любви, жизни и динамики: «Схематический Ratio, лишенный начала движения, живого контакта с rerum natura, не может быть признан истинным самоопределением живой и автономной человеческой мысли. ...Понятие Ratio конструировалось в принципиальной отвлеченности от всех индивидуальных богатств и особенностей живой человеческой личности» [7, с. 12-13, 15].
Именно этим членением в низовой области может быть объяснена летописная запись 996 г. Согласно этой записи князь Владимир, существуя «в страсъ Божьи» (уже принявший православие) и боясь греха, разбойных людей не казнил, а брал виру, предусмотренную Русской Правдой). Следовательно, он выстраивал жизнь на Руси в соответствии с нормами писанного языческого права. Однако греческие епископы советовали князю ввести на новокрещенной Русской земле карательную юстицию по нормам римско-византийс^х кодексов - «достоит тебе, княже, казнити разбойники». Русский князь выразил в отношении этого совета серьезные сомнения и явное неудовольствие. Этим требованиям воспротивились и ревнители патриархальной регуляции, которые выступили за возвращение исконной системы вир. Князь вынужден был вернуться к нормам Русской Правды, то есть снова жить «по устроенью отню и дъдню» [8, с. 14-15]. Такое отношение старцев как охранителей языческих устоев к нормам византийских является следствием почитания высокой Правды в противовес низкой Истины. Наказание накладыванием вир на этой ступени исторического развития представлялось в качестве древнего и привычного обычая (как и у других народов), который необходимо было трепетно защищать от чуждых воздействий (даже учителей по вере), хотя бы ради самоуважения. Но если смотреть на этот казус изнутри исторического момента, то все выглядит прозаично. Летопись здесь прямо говорит о его материальной выгоде для русичей: «... на средства, доставляемые традиционным образом действий, можно приобретать оружие и коней, а это так нужно при нескончаемых войнах... Все было бы обескураживающе просто, если бы древний повествователь не упоминал другого мотива княжеских сомнений - боязни греха» [9, с. 317]. Такое проявление страха перед греховностью византийского карательного права является ярким проявлением древнерусского менталитета.
В связи с этим мы можем зафиксировать фундаментальную зависимость выстраивания правового дискурса от правового дуализма, характерного для русского социокультурного сознания. Именно оно определяет сам способ функционирования права. Бинарность правового дискурса заключается в том, что на Руси одновременно присутствовали как памятники на русском языке (Русская Правда, Новгородская и Псковская судные грамоты и др.), так и переведенные на церковнославянский язык византийские юридические тексты (Эклога, Прохирон, выборки из корпуса Юстиниана). Получается, что нормы вещного и уголовного права имели двойственное выражение: обычное право на русском языке и нормы византийского законодательства на церковнославянском языке. Одна и та же юридическая ситуация выражалась в двух типах лингвистического описания и ее содержание получало два юридических толкования. Такое взаимоотношение церковнославянского и русского языков в правовом пространстве Руси, отмечает Б. Унбегаун, определяет место этих юридических текстов в культуре: «С самого начала язык права сделался в полном смысле этого слова государственным, административным языком и остался им вплоть до XVIII в. Это сосуществование двух различных письменных языков - церковнославянского литературного и русского административного - является самой оригинальной чертой языкового развития в России» [3, с. 15]. В социокультурном пространстве Руси сферы права и администрирования не имели культурного статуса. Формальные характеристики русского правового лингвистического дуализма четко показывают наличие в юридическом поле некнижного русского и книжного церковнославянского языков, различие которых ничего нового не дают для выражения особенностей правовых кодексов. Эти характеристики, определяясь религиозной жизнью Руси, выступают в качестве фундамента трансформаций русского права, и, прежде всего, процессов рецепции правовых норм Византии. Описанное соотношение языков определяет взаимоотношение правовых норм.
Сформированные в поле русской культуры кодексы Русской Правды и некоторые другие в достаточно структурированном и законченном виде явно демонстрирует существование неписан-ного автохтонного древнеславянского протоправа (протоправа, предправовых форм), которое как бы только ждало записи. Эти предправовые памятники составляют синкретическое единство со славянским языческим мифоэпическим комплексом. В связи с этим можно утверждать наличие конфликта заимствованных памятников византийского права и русских предправовых кодексов. Такая специфика русской юридической традиции формируется почти сразу же после принятия христианства. И вот здесь можно констатировать принципиальное различие западной и русской культурных традиций. В германских королевствах с принятием христианства язычество не сходит с исторической арены: оно занимает нейтральную позицию в отношении религиозного статуса, но продолжает выполнять серьезную культурную функцию, оставаясь механизмом связи с традициями предков. Этот факт мы можем наблюдать и в сфере правовой жизни: языческие правовые
кодексы продолжают свое действие в качестве одного из элементов индифферентного в отношении сферы религиозной жизни. Принципиально по-другому выстраивается отношение к язычеству у крестившихся русичей. В социокультурном пространстве Руси языческие верования продолжают выполнять религиозную функцию, выступая как антихристианство, как процедура связи с различного рода нечестью. На Руси к язычеству относились не индифферентно, а крайне отрицательно. В сфере права Руси языческие византийские кодексы не нашли применения и в религиозном отношении заняли нейтральную позицию.
Данное положение дел прекрасно иллюстрируется восприятием римского права в средневековой Европе и крестившейся Руси. В государствах средневековых западноевропейских государств трактаты античных философов и юристов хранились, читались и переписывались в монастырских скрипториях, изучались и трактовались в стенах родившихся университетов, ибо античное наследие воспринималось как религиозно нейтральное. В связи с этим европейские интеллектуалы не чурались языческих истоков античной философии и римского права, хотя воинствующие священнослужители считали их не соответствующими благочестию христианина. Русские же книжники принимали византийские кодексы в контексте заимствования православной веры и понимались как элемент христианской традиции. Именно поэтому и формируется бинарность русского правового дискурса.
Сама, часто конфликтная, встреча переведенных византийских кодексов с традиционным восточнославянским протоправом предстает не просто в качестве организованной системы норм и хаотическим набором бытовых обычаев. Здесь столкнулись именно две принципиально разные социокультурные системы, что привело к их сосуществованию при консервации культурных функций и действующих в разных сферах общественной жизни. Русское протоправо выступает как один из инструментов жизнедеятельности социума в пространстве язычества. История язычества в качестве культурного феномена после крещения Руси не заканчивается. Можно утверждать ее существование как тотальности вплоть до XII столетия. Русское протоправо было записано и на русском, и на церковнославянском языках, что и предопределило положение записанного традиционного права в культуре Руси. Сам акт крещения Руси предопределил, что выраженное церковнославянским языком имеет культурную значимость, в то время как содержание русского языка выталкивалось за пределы культуры, то есть принадлежит к области обычая, быта. Фактически именно принятие православия предопределило потерю русским протоправом характеристик культурной традиции и получение статуса обычая. Мы придерживаемся трактовки соотношения традиции и обычая, разработанной В. М. Живовым: «Традиция принадлежит сфере культуры, обычай - сфере быта. Традиции приписывается культурный статус, и она сознательно поддерживается, так что изменение традиции рассматривается как усвоение новой культуры или как разрушение старой культуры (в зависимости от установки). Обычаи свободно изменяются. Они вообще не подлежат сознательному воздействию, и, если они консервативны, то их консервативность объясняется не сознательным сохранением данного конкретного обряда или текста, а общим стремлением поддерживать старый порядок» [5, с. 206].
Письменное оформление русского протоправа осуществляется в XI в. С постепенным отмиранием язычества как типа культуры русское протоправо из формы традиции трансформируется в форму обычая, что позволило ему стать открытым изменениям и восприимчивым внешним воздействиям, прежде всего, со стороны византийского мира. Эти трансформации уже явно фиксируются в содержании и языке древнейшего дошедшего до нашего времени юридического текста Руси (пространной редакции Русской Правды в Новгородской Синодальной Кормчей 1282 г.). Трансформация русского протоправа в облик обычая задает специфику его эволюционного движения и по содержанию в виде изменения правовых норм, и по способу выражения, проявляющегося в превращениях языка права [5, с. 209].
Однако, пожалуй, более важным является тот факт, что русское протоправо и выраженные на церковнославянском языке нормы Византии с самого начала своего сосуществования различались широтой поля своей регламентации. Как правило, традиционные для Руси области деятельности не охватывались византийской регламентацией. И это явление во многом определяет дуальность русского правового топоса. Культурная роль переведенных правовых кодексов Византии во многом определяется функцией заполнения пробелов русской нормативной базы. Например, некоторые русские историки отстаивали позицию, согласно которой отсутствие упоминания преступлений в сфере политики в сводах древнейшего русского протоправа является следствием того, что письменная его фиксация неполностью отражала реальную правовую практику [10, 11]. Этот
исторический факт можно интерпретировать и следующим образом: преступления в политической жизни общества находились за пределами русской правовой нормы, не являлись фактом правовой практики, не признавались как особый вид преступных деяний и, следовательно, не преследовались в судебном порядке [12]. Однако оба эти подхода фундируются на том, в среде русских книжников еще не было разработано теоретического видения государства как самостоятельного социального института и представлений о политической жизни как особой сферы общественной жизни. Акт измены князю мог трактоваться не как нарушение правовой нормы, а как личностное соперничество с князем, наказание могло восприниматься как личная месть.
Однако наиболее ярко различие между русским протоправом и правом на церковнославянском языке проводится тем фактом, что кроме некоторых сфер византийские правовые нормы, выраженные церковнославянским языком, не действовали на просторах раннего Русского государства. А это и привело к тому, что византийскую правовую традицию и не стремились сознательно применить к регламентации русской жизни, как это происходило в процессах рецепции римского права в западноевропейских королевствах. А поэтому не вырабатывались лексические единицы, при помощи которых было бы возможно понять, объяснить и приспособить нормы чужой юридической культуры к зарождавшейся правовой культуре Руси. Нормы византийского права задействовались лишь в сферах особого ведения церковных судов. Сама эта компетенция определялась как спецификой дела (специальная компетенция), так и подсудностью лица (людей церкви). Объем функционирования церковных судов в данный период мог существенно различаться в княжествах Руси: кафедры митрополитов не просто сохраняли, но и смогли расширить традиционные сферы имевшейся у них юрисдикции. Церковные суды (в терминах источников «тяжи епископские») распространили свою компетенцию на всех русичей-христиан по делам, выходящим за пределы княжеского судопроизводства, и над некоторыми группами этого населения независимо от территории, где они жили, но уже по всем делам («церковные люди», по той же терминологии). В XI в. под эту юрисдикцию попадало только монашество, священники и их домочадцы. А уже в XП-XШ вв. в числе подсудных церковному суду появляются крестьяне, попавшие в зависимость от церкви (задушный человек, прикладник, прощенник), люди, которых священство стремилось подчинить (калика, паломник, лечец, сторонник), а также те, кто по своему физическому состоянию не имели средств к существованию и жившие за счет церковных подаяний (слепые, хромые, юродивые и др.). Особая компетенция церковных проявлялась в рассмотрении преступных деяний против веры, в семейно-брачном и наследственном праве [13, 14]. Однако и в этих сферах византийские нормы задавали понимание сущности правонарушения, но не являлись прямым правилом разрешения конкретных юридических казусов. Именно здесь могло возникнуть определенное взаимовлияние понятий византийского права и русской правовой реальности, но и в этих сферах церковные суды в рамках специальной компетенции применяли русскую систему вир (см. Устав Ярослава). Смертная же казнь и наказания членовредительством, которые предписывались византийскими нормами, русская судебная практика не предусматривала до конца XV столетия, с этого периода в Москве церковники смогли добиться применения в смягченном виде наказаний за раскольническую деятельность и ересь предусмотренных византийскими кодексами.
Наибольшее воздействие византийских кодексов испытала сфера нравственно-религиозных правонарушений, которая после акта крещения полностью порвала связи с языческими традициями. Преступления в области морали и религии начали рассматриваться в качестве покушения на новые православные идеи и институты. В связи с этим из византийской юридической традиции и рецептировались понятия, при помощи которых было возможно интерпретировать подобные преступные деяния: «оно определило общий состав религиозных преступлений, указало те отдельные виды преступных деяний, какие входят в эту группу; оно же указало специфические признаки каждого преступления» [15, с. 107].
Таким образом, значение византийских юридических кодексов для нарождавшейся русской правовой культуры определялось, в первую очередь тем, что они выполняли роль идеологического источника. Их упоминание можно встретить в дискуссиях стяжателей и нестяжателей, выступлениях Иосифа Волоцкого против ереси жидовствующих и т. д. И в этой связи важным является тот факт, что они были значимы как одна из опор укрепляющегося православия на Руси, а не в качестве руководства к судебной практике. В связи с этим византийские нормы рассматривались в качестве образа православного правосудия и упоминание их, а тем более следование в практике суда или администрирования, выступали свидетельством христианской праведности
князей и священнослужителей. Например, похвальное слово князю Ивану Калите, выписанное на страницах Евангелия 1339 г.: «Сии ко князь великой Iwan, имеъвше правый суд пач(е) мерь, по-мината божественаъ писаниа исправльниа святыхъ и преподобны(хъ) wTe4. но правиломь монока-нуньнымъ, ревнута правовъерному цесарю Оустиану» [5, с. 232]. Образы римских императоров Константина и Юстиниана выступали в качестве онтологического образца праведного христианского государя. Поэтому тексты византийских юридических кодексов вместе с текстами богословской литературы рассматривались в качестве одного из оснований для спасения. Именно поэтому поднятое до уровня христианской Истины византийское законодательство определенно отодвигалось на второй план. На первом плане стоит Правда, несущая в себе и элемент истины, и элемент морали. Это составляет одну из ключевых особенностей русского самосознания. Здесь необходимо отметить некорректность позиционирования русскими юристами варварских правовых кодексов как Правды. На наш взгляд, за ними необходимо закрепить употребляемый в западной литературе термин Leges barbarorum. Для русского сознания характерно различие понятий «правда» и «истина». В языках народов Западной Европы этой паре соответствует одно слово - в английском языке - truth, во французском - vente, в немецком - Wahrheit. Эти слова могут передать только значение слова истина, а другая доля русской пары в этих языках не концептуализируется. В середине XIX в. В. Даль сумел в своем Словаре филигранно выразить специфические значения этой терминологической пары: «Истина - противоположность лжи, все что верно, подлинно, точно, справедливо, что есть; ныне слову этому отвечает и правда, хотя вернее будет понимать под словом правда: правдивость, справедливость, правосудие, правота. Истина от земли (достояние разума человека), а правда с небес (дар благостыни). Истина относится к уму и разуму, а добро или благо (то есть правда - примеч. авт.) - к любви, нраву, воле» [16, с. 60].
Из всего вышесказанного на Руси высвечивается парадоксальная ситуация, при которой правовые нормы, обладающие культурным статусом, не задействованы в юридической практике, в то время как нормы, не имеющие такого статуса, являлись практически функционирующими. Такая ситуация принципиально отличается от положения в европейских королевствах, где римские нормы и нормы традиционного протоправа действуют параллельно или в качестве личностного права, или в отношении подчиненных церкви лиц в церковных судах (римские нормы), или в качестве принципов местного права в светских судах. И вот такой параллелизм способствовал взаимопроникновению норм разного происхождения в процессе рецепции римского права, которое адаптировалось к новым историко-куль^фным условиям средневековых государств.
На Руси же была выстроена непреодолимая стена между традиционным протоправом и заимствованными нормами. А это, в свою очередь, не позволило сформировать все необходимые социальные институты, требующиеся для нормального действия права: обучение книжников юриспруденции, выстраивание своих теоретических представлений о праве, учреждение профессиональных юридических корпораций. Действующее же русское протоправо не могло стимулировать создание подобных институтов, ибо не обладало культурным статусом. Получается, что наличие феномена диглоссии в русском правовом дискурсе выступил онтологическим основанием наличной специфики русского правового топоса. Рассмотренная ситуация имела место быть до восшествия на престол Алексея Михайловича, когда начинают появляться ростки социально-экономической модернизации русской действительности. Для регламентации этих трансформаций потребовались изменения и в сфере права, связанных с интенсификацией рецептирования западноевропейского юридического опыта и выстраивания на этой базе русских правовых конструкций (конкретные направления и механизмы возникновения, становления и развития русской правовой традиции являются предметом исследования русских дореволюционных, советских и современных историков права). Однако специфика новизны этих трансформаций была предопределена процессами предшествующих периодов русской истории.
Основанием дуальности-бинарности русского правового дискурса определяется тем, что «славянский мир на протяжении тысячелетий находился в сфере повторявшихся дуалистических воздействий, всякий раз усиливавших уже существующую традицию, что и обусловило ее особую прочность» [17, с. 157].
Библиографический список
1. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979. 360 с.
2. Буслаев Ф. И. Опыт исторической грамматики русского языка. Ч. 1. Этимология. М.: Унив. тип., 1858. 244 с.
3. Успенский Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). М.: Гнозис, 1994. 240 с.
4. Флоровский Г. Пути русского богословия. М.: Институт русской цивилизации, 2009. 848 с.
5. Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. 755 с.
6. Афанасьевский В. Л. Культурно-ментальные основания представлений о вине/невиновности и наказании русского правового дискурса // Юридическая наука и практика: альманах научных трудов Самарского юридического института ФСИН России. Самара: Самарский юридический институт ФСИН России, 2019. Вып. 7. Ч. 1. С. 4—9.
7. Эрн В. Ф. Г. С. Сковорода. Жизнь и учение. М.: Путь,1912. 342 с.
8. Успенский Б. А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. М.: МГУ, 1983. 144 с.
9. Аверинцев С. С. Другой Рим. Статья первая: Византия и Русь: два типа духовности. СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2005. С. 315-338.
10. Сергеевич В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб.: Типография им. М. Стасюлевича, 1910. 666 с.
11. Ключевский В. О. Сочинения. Т. 1: Курс русской истории. М.: Мысль, 1956. 427 с.
12. Голенищев-Кртузов Дм. «Русски Правда» и Византия (Опыт историко-юридической монографии). Иркутск, 1913. 42 с.
13. Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. М.: Наука, 1972. 340 с.
14. Щапов Я. Н. Из истории соотношения светской и церковной юрисдикции на Руси XII-XIV вв. // Польша и Русь. Черты общности и своеобразия в историческом развитии Руси и Польши XII-XIV вв. М.: Наука, 1974. С. 172-189.
15. Попов А. В. Суд и наказания за преступления против веры и нравственности по русскому праву. Казань: Типо-лото^афм Императорского Университета, 1904. 531 с.
16. Даль В. И. Словарь: в 4 т. М., 1955. Т. 2. 780 с.
17. Иванов В. В., Топоров В. Н. Лингвистические вопросы славянского этногенеза // Славянское языкознание: IX Международный съезд славистов (Киев, сентябрь 1983 г.). М.: Наука, 1983. С. 152-159.
References
1. Likhachev D. S. Poetika drevnerusskoi literatury [Poetics of ancient Russian literatur]. Moscow, 1979, 360 p. [in Russian].
2. Buslaev F. I. Opyt istoricheskoj grammatiki russkogo yazyka. Ch. 1. Etimologiya [Experience of historical grammar of the Russian language. Part 1. Etymology]. Moscow, 1858, 244 p. [in Russian].
3. Uspenskij B. A. Kratkij ocherk istorii russkogo literaturnogo yazyka (XI-XIX vv.) [A brief sketch of the history of the Russian literary language (XI-XIX centuries.)]. Moscow, 1994, 240 p. [in Russian].
4. Florovskij G. Puti russkogo bogosloviya [Ways of Russian theology]. Moscow, 2009, 848 p. [in Russian].
5. Zhivov V. M. Razyskaniya v oblasti istorii i predystorii russkoj kul'tury [Research in the field of history and prehistory of Russian culture]. Moscow, 2002, 755 p. [in Russian].
6. Afanas'evskii V. L. Kul'turno-mental'nye osnovaniya predstavlenii o vine/nevinovnosti i naka-zanii russkogo pravovogo diskursa [Cultural and mental bases of representations about guilt/innocence and punishment of the Russian legal discourse]. Yuridicheskaya nauka ipraktika: al'manakh nauchnykh trudov Samarskogo yuridicheskogo instituta FSIN Rossii [Legal science and practice: almanac of scientific works of the Samara law Institute of the Federal penitentiary service of Russia]. Samara, 2019, issue 7, part 1, pp. 4-9 [in Russian].
7. Ern V. F. G. S. Skovoroda. Zhizn' i uchenie [G. S. Skovoroda. The life and teachings]. Moscow, 1912, 342 p. [in Russian].
8. Uspenskij B. A. Yazykovaya situaciya Kievskoj Rusi i ee znachenie dlya istorii russkogo literaturnogo yazyka [Language situation of Kievan Rus and its significance for the history of the Russian literary language]. Moscow, 1983, 144 p. [in Russian].
9. Averincev S. S. Drugoj Rim. Stat'ya pervaya: Vizantiya i Rus': dva tipa duhovnosti. [Another Rome. Article one: Byzantium and Rus: two types of spirituality]. Saint-Petersburg, 2005, pp. 315-338 [in Russian].
10. Sergeevich V. I. Lekcii i issledovaniya po drevnej istorii russkogo prava [Lectures and research on the ancient history of Russian law]. Saint-Petersburg, 1910, 666 p. [in Russian].
11. Klyuchevskij V. O. Sochineniya. T. 1: Kurs russkoj istorii [Essays. Vol. 1: The course of Russian history]. Moscow, 1956, 427 p. [in Russian].
12. Golenishchev-Ku^ov Dm. «Russkaya Pravda» i Vizantiya (Opyt istoriko-yuridicheskoj monografii) [Russian Truth and Byzantium (Experience of historical and legal monograph)]. Irkutsk, 1913, 42 p. [in Russian].
13. Shchapov Ya. N. Knyazheskie Ustavy i tserkov' v Drevnei Rusi [Princely Statutes and the Church in Ancient Russia]. Moscow, 1972, 340 p.
14. Shchapov Ya. N. Iz istorii sootnosheniya svetskoi i tserkovnoi yurisdiktsii na Rusi XII-XIV vv. [From the history of the ratio of secular and ecclesiastical jurisdiction in Russia XII-XIV centuries]. Pol'sha i Rus'. Cherty obshchnosti i svoeobraziya v istoricheskom razvitii Rusi i Pol'shi XII-XIV vv. [Poland and Russia. Features of generality and originality in the historical development of Russia and Poland of the XII-XIV centuries]. Moscow, 1974, pp. 172-189 [in Russian].
15. Popov A. V. Sud i nakazaniya za prestupleniya protiv very i nravstvennosti po russkomu pravu [Trial and punishment for crimes against faith and morality under Russian law]. Kazan, 1904, 531 p.
16. Dal' V. I. Slovar' [Dictionary]. In 4 vol. Moscow, 1955, vol. 2, 780 p. [in Russian].
17. Ivanov V. V., Toporov V. N. Lingvisticheskie voprosy slavyanskogo etnogeneza [Linguistic issues of Slavic ethnogenesis]. Slavyanskoe yazykoznanie: IX Mezhdunarodnyj s"ezd slavistov (Kiev, sentyabr' 1983 g.) [Slavic linguistics: IX international Congress of Slavists (Kiev, September 1983)]. Moscow, 1983, pp. 152-159 [in Russian].
