CC BY
214
УДК 94(450) ББК 63.3(4Ита)6
ФАШИЗМ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ СОВРЕМЕННОСТИ: ИТАЛЬЯНСКИЙ
ВАРИАНТ
Коломиец Вячеслав Константинович,
кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН (Москва, Россия) [email protected]
Аннотация. В статье, основанной на демоскопических и историографических источниках, содержатся документальные свидетельства восприятия фашизма как исторического феномена, рассматривается возрождение итальянского неофашистского движения в послевоенной Италии. Поверженная в ходе антифашистской революции диктатура сохранила о себе воспоминания двоякого рода: с одной стороны, она воспринималась как самое мрачное время в новейшей истории Италии, как ее «черная дыра», с другой - как, наоборот, великая эпоха, отмеченная небывалым, ушедшим в безвозвратное прошлое героизмом. Исторический миф Сопротивления, составивший основания республиканской государственности, был вынужден конкурировать с историческим «антимифом» фашизма, претерпевая в свою очередь попытки своего «демифологизирующего»развенчания.
Ключевые слова: фашизм, неофашизм, социальные движения, Италия.
FASCISM IN THE HISTORICAL MEMORY OF THE CONTEMPORARY EPOCH
V.K. Kolomiez,
Candidate of Historical Sciences,
Principal Researcher, Institute of Sociology, Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia
Abstract. This article documents the perception of fascism as a historical phenomenon and the re-emergence of the Italian neo-fascist movement in post-war Italy based on demoscopic and historiographical sources. The fascist dictatorship overthrown by the antifascist revolution created a dual memory: by one side, fascism was recalled as a an obscure time in the contemporary history of Italy, as its "black hole ", and by the other side, as a great epoch, marked by heroism without precedents, absorbed by an irreversible past. The historical myth of the resistance that formed the basis of the post-war Italian state was condemned to contest the "anti-myth " offascism, but ultimately failed in its "de-mythologising " efforts.
Key words: fascism, neo-fascism, social movements, Italy.
Политическую ситуацию в современной Италии осложнил успешный дебют, на этот раз не на ба-лаганно-сценических подмостках очередного телешоу, а в самой что ни на есть большой политике, комического лицедея и блогера Беппе Грилло, выбившегося, по результатам выборов в феврале 2013 г., с популистским «Движением 5 звезд» на третье место. Феномен Грилло, еще не раскрывшийся полно-
стью, тем не менее содержит в себе легко узнаваемые признаки культуры насилия, властно заявлявшей о себе в межвоенный период режимом фашистской диктатуры, а во времена Первой республики -эксцессами «черного» и «красного» терроризма. Одни эти поверхностные исторические аналогии и сопоставления открывают простор для самых что ни на есть мрачных прогнозов, как ближайшего, так и
164
отдаленного будущего Италии. В свете этого представляется уместным обращение к другому, исторически законченному примеру культуры насилия в Италии, каковым стал фашизм, до сих пор отмеченный своим присутствием в исторической памяти современности.
В теперь уже давнем прошлом, без которого никак не мыслим исторический облик страны на Апеннинах, периоду фашистского двадцатилетия (1922-1943 гг.) - безраздельного господства тоталитарной диктатуры - отводится совершенно особое место. Как и в равной, а то и в преобладающей мере -антифашистскому сопротивлению тоталитарной власти, ставшему исторической основой той новой, республиканской государственности, которая установилась в Италии с окончанием второй мировой войны и крахом фашизма.
Само собой, что эта давность прошлого весьма относительна, если и вообще, по признанным канонам исторического познания, совсем не велика. Этот отрезок итальянской истории приходится на первую половину XX в., большей частью - на межвоенный период, и эффект его отдаленности от дня сегодняшнего создают последующие события, по праву занимающие в публичной исторической памяти господствующее место. Историческое время фашизма и антифашизма уже не совпадает (или если и совпадает, то в минимальной степени) с биографическим временем большинства современных итальянцев, которые не могут, стало быть, воспользоваться преимуществами от взаимодействия и слияния двух видов памяти - семантической и событийной. А в публичной исторической памяти -в особенности: фашистское двадцатилетие все более теснится позднейшими событиями, отодвигаясь на задний план и попадая в разряд «неживой» истории.
Символическим событием, на долгое время определившим историографию итальянского фашизма, суждено было стать исследовательскому «сериалу», как и множеству других работ, вышедших из-под пера Ренцо Де Феличе, одного из самых ярких итальянских историков XX в. [1]. Исторический «срок давности» длиною в два десятилетия позволил вторгнуться в ту «зону отчуждения», которая окружала фашистское двадцатилетие, населявших его исторических персонажей. Смысл исследований Де Феличе сводился к демифологизации фашизма: ранее выступавший в обличье тотального социального зла, оттого подлежавший во многих своих аспектах ненапоминанию, замалчиванию, просто вытравливанию из исторической памяти, теперь словно бы уравнивался как исторический сюжет, как предмет исторического познания и его
последующих популяризаций со всеми остальными и с любыми другими.
Концептуальным новациям, введенным в итальянское, а затем и зарубежное историописание Де Феличе, предшествовала обильная исследовательская и книгоиздательская продукция по истории Сопротивления. Массимо Л. Сальвадори объяснял это непропорциональное преобладание сопротивлен-ческой тематики тем, что «Сопротивление предоставило Италии и ее правящему классу возможность перехода, безболезненного во многих отношениях, от фашистского политического уклада к постфашистскому. Историография Сопротивления произвела историческое узаконение постфашистского государства, она использовала свойство избирательности исторической памяти, сделав преимущественный акцент на двух годах гражданской войны, а не на фашистском двадцатилетии, не на факте приобщения к фашизму значительного большинства населения» [2].
У истории Сопротивления, пик исследований которой в Италии пришелся на 50-60-е гг. (почти одновременно или чуть позже их эстафету приняла и еще долгое время по заданной инерции удерживала советская итальянистика [3]), были отнюдь не только эти общенациональные функции, должные служить делу сплочения общества и обретения национального согласия. То были исторические сюжеты, воспринимавшиеся левым антифашизмом, как до поры до времени неиссякаемый источник его политического вдохновения, из которого он черпал свои силы в новой и враждебной ему системе власти, противостоя реставраторским поползновениям авторитарного толка. «...Писать историю антифашизма и Сопротивления в 50-60-е гг., - замечал по этому поводу Никола Транфалья, - имело иной политический смысл (чем позже - В. К.). Это истори-описание подтверждало значение ценностей, сформировавшихся в ходе борьбы с фашизмом и служивших противовесом правящему правоцентристскому классу, который с превеликим трудом преодолевал свычаи и обычаи, свойственные фашистскому режиму, в особенности в том, что касалось отношений между государством и его гражданами» [4].
Между тем пришло время, когда традиционный исторический «антимиф» фашизма, ранее и очевидным образом проигрывавший героике мифа Сопротивления, оказался существенно оспоренным во многих своих моментах. «Антимифологический» подход, господствовавший в объяснении фашистского феномена, окрашивал в пессимистически-мрачные цвета весь двадцатилетний период истории Италии, давая ему весьма одностороннее объяснение. Воплощаясь в мифологии Сопротивления, он пред-
определял даже в ее лучшие времена ее ограниченность, оставляя открытыми либо попросту игнорируя многие вопросы, остававшиеся далеко не праздными для немалого числа итальянцев. Тем более что, как уже не раз отмечалось, для итальянцев старших возрастов, на долю которых выпало пережить историческое время фашизма как собственное, биографическое.
Бесспорно, до поры до времени история Сопротивления могла выполнять свои замещающие функции по отношению к двадцатилетнему периоду фашистской диктатуры: на фоне пафосной героики сопротивленческого двухлетия фашистское двадцатилетие представлялось сущим провалом, «черной дырой» в истории страны. Фашизм «приватизировал» либеральные ценности, воплощенные в понятиях «родина» и «нация», выхолостив из них дух свободолюбия, наполнив их крайне одиозным смыслом. Сопротивление, будучи «национально-освободительным», по самому своему определению, обладало слишком скромным потенциалом, чтобы «деприватизировать» эти базовые понятия и вернуть их в широкий общественно-политический обиход. Они и не могли рассчитывать на сколько-нибудь существенную популярность в послевоенной республиканской Италии, где доминирующие позиции были завоеваны политическими супертяжеловесами -христианскими демократами и коммунистами - носителями наднациональных, вселенских идеологий и символов веры, первые - католичества, вторые -марксизма [5].
Долговременным последствием политического первенства католиков и коммунистов, их гегемонии в постфашистской Италии стало фактическое изъятие из национальной истории двух мировых войн -первой и второй, которые, считаясь венцом государ-ственничества и патриотизма, как раз и велись во имя и во осуществление «национальной идеи», хотя и превратно истолкованной. И католики, и коммунисты, по меткому выражению философа Лучо Коллет-ти, немало поспособствовали тому, чтобы «ампутировать» у истории Италии эти войны, эти два основополагающих события [6], которые при всех должных оговорках заслуживали несколько иной историографической участи.
Эти лакуны в новейшей итальянской истории выглядели столь ощутимыми, что необходимость их устранения осознавалась даже сопротивленческой историографией. И не только итальянской, но и советской, скованной куда большими идеологическими условностями, ограничениями и запретами. Как бы то ни было, но свои прорывы на этом поприще совершила и советская итальянистика в лице Г.С. Филатова: как представителю академической
номенклатуры, ему выпала возможность исследования истории фашизма, которую на тот момент было позволительно описывать в сугубо ограниченных пределах и почти исключительно в терминах краха режима Муссолини [7]. И только много позже, к концу 90-х - началу нулевых годов, придет время более обстоятельного исследования феномена фашизма в Италии [8].
Концепцию Де Феличе, знаменовавшую разрыв с сопротивленческой историографией и способствовавшую восполнению историографических лакун, и в Италии, и за ее пределами обычно и уже традиционно расценивают как историческую реабилитацию фашизма. Признавая или, наоборот, отвергая обоснованность и справедливость подобных тяжких упреков, должно также признать, что она стала благодатным и неисчерпаемым историографическим источником бесчисленных популяризаций на темы истории фашистского двадцатилетия, действительно выполнявших эти сомнительные, нередко двусмысленные реабилитирующие функции.
Не менее благодатной оказалась и та почва, на которой произошло прорастание новой мифологии фашизма, на этот раз подвергшегося реабилитации. Она, по известному и неумолимому закону исторического «срока давности», уже не отторгала с прежней решимостью саму фашистскую идею как средоточие и воплощение крайнего социального зла, скорее всего, она просто не воспринимала ее всерьез, во всяком случае, в том, что касалось возможностей ее реставрации в какой-либо форме. Авторитарное перерождение политического уклада с возрождением духа несвободы, насильственного подавления инакомыслия, протеста и оппозиционности, бесспорно, не исключалось, но уже сплошь и рядом и не переживалось в его соотнесении с режимом фашистской диктатуры, составившим целый двадцатилетний период в истории Италии. Оттого суждения о фашизме в его научно-популярных репрезентациях, в особенности кинематографических или телевизионных, нередко отдавали сильным комплексом самоуверенного превосходства ныне живущих над поколениями их предшественников, в котором сквозило убеждение в неоспоримом преимуществе настоящего над прошлым [9].
Эффект от этой исторической реабилитации, в частности, самого Муссолини, во многом произведенный медийным ажиотажем в связи с юбилейной датой дуче, не замедлил себя проявить уже в начале 80-х гг.: ее поддерживал каждый четвертый итальянец (25,4%), в особенности к этому были склонны южане (34,9%), жители центральных областей Италии (31,3%), пенсионеры (31,5%), ремесленники и торговцы (31,1%). Каждый четвертый (26,4%) при-
166
держивался положительного мнения о Муссолини. Менее благосклонно к реабилитирующим поползновениям, должным оправдать деяния фашистского диктатора, отнеслись предприниматели и рабочие: в их среде положительно восприняли идею реабилитации соответственно 13,3% и 17,5%. А более половины итальянцев (58,8%) высказывали о нем отрицательное мнение. Показательно, однако, что ареал исторической терпимости, выраженной по отношению к лидеру фашистского режима, в несколько раз превосходил электорат Итальянского социального движения - его политических наследников [10].
Однако там, где более вдумчивое соотнесение исторических времен, фашистского и постфашистского, все-таки имело место, оно порой оборачивалось еще большим реабилитирующим эффектом. Здесь на полную мощь могли, например, включаться механизмы семейной политической социализации, пребывавшие до поры до времени в «спящем» режиме. И тогда состоявший в Итальянском социальном движении студент Миланского университета Антонио (он предпочел умолчать свою фамилию), дед которого был фашистским иерархом провинциального масштаба в североитальянской Падании, пускался в глубокомысленные размышления о том, что «в ту пору (при фашизме - В. К.) действительно существовала любовь к родине, а люди заполняли площади, восхваляя Италию. Теперь же они это делают только по случаю чемпионатов мира по футболу» [11].
Если документальная хроника фашистских времен (а ее просмотром навеяны эти мысли молодого итальянца) была способна вызвать цепь подобных ассоциаций, то у старшего поколения, современников фашизма, подобного рода телевизионные или кинематографические зрелища провоцировали воспоминания еще большей эмоциональной силы о вроде бы безвозвратно канувшей в Лету эпохе диктатуры. Так, известная французская актриса Анни Жирардо, сыгравшая одну из главных ролей в киноленте о романтической истории Муссолини, как о самом поразительном эпизоде съемок, вспоминала о подходивших к ней уже очень немолодых итальянцах, которые с превеликой ностальгией говорили о своем «чернорубашечном» фашистском прошлом и о самой черной рубашке - атрибуте фашистской униформы, - до сих пор бережно хранимой в комоде [12].
Подобные инвективы историографического ревизионизма, посягавшие, среди многого прочего, и на антифашистскую репутацию Тольятти, стали возможны на рубеже 80-90-х гг., с того момента была запущена, вначале исподволь, а затем и в открытую, процедура «банкротства» партийно-политической
системы, после более чем полувека своего существования подвергшейся «рейдерскому» захвату, по всей вероятности, задолго до того момента, как она выработала весь свой ресурс жизнеспособности. В результате, в политическое небытие ушли практически все «исторические» партии, буквально разнесенные вдребезги этой «перестройкой по-итальянски», а из известных политических брендов уцелели совсем немногие, видоизменившись и перейдя в достояние далеко не самых влиятельных политических образований.
Главное же, однако, состояло в том, что предпринятая партийная «реструктуризация» дала на выходе несомненное преимущество правым. А новое бытование «правой идеи» в Италии ни в коем случае не могло обойтись без реминисценций фашистского прошлого, тем более что они были уже хорошо подготовлены несколькими десятилетиями исторической реабилитации фашизма. Но и безотносительно к этим реабилитационным мероприятиям здесь уместно вспомнить, что и до них позитивный образ исторического фашизма пользовался спросом у известной части итальянского общества даже в первое десятилетие после окончания второй мировой войны и бесславного краха тоталитарной диктатуры. Он демонстрировал свою востребованность в классические времена холодной войны, в годы непримиримого и бескомпромиссного противостояния правых и левых, когда левый по своей сути антифашистский потенциал выступал в качестве сильного сдерживающего фактора, непреодолимого барьера на пути каких-либо поползновений неофашистского толка.
Тем более какое-то подобие фашистского исторического «ренессанса» оказалось возможным и реальным в новые времена, известные сейчас как «эра Берлускони», поскольку оно прекрасно вписывалось в давно сложившуюся культурную традицию и реабилитации фашизма, и в целом различных веяний и течений историографического ревизионизма [13]. То была, однако, не просто смена знаков в исторических оценках периода тоталитарной диктатуры и одною ею дело никак не ограничивалось. Прелюдией так называемой Второй республики, в которой должна была, как ошибочно предполагалось, в кратчайшие сроки, «между завтра и послезавтра», воплотиться новая, переоснованная итальянская государственность, стало самое настоящее «отмывание» наследников исторического фашизма - неофашистской партии.
Внешне это выглядело как ребрендинг Итальянского социального движения, самораспустившегося в середине 90-х гг., чтобы предстать в личине нового политического образования - Национально-
го альянса, правой партии, которая демонстративно и подчеркнуто отвергала свою преемственность с фашистской диктатурой межвоенного периода, а тем более с ее отцом-основателем Муссолини. Публичное и нарочито показное осуждение того, что недавно трепетно почиталось как священное духовное родство, не замедлило принести бывшим неофашистским политикам весьма неплохие дивиденды, открыв им торный и просторный путь в правящую коалицию, к высоким государственным постам, одним словом, в мир самой респектабельной и влиятельной итальянской политики.
Конечно, такой неслыханный успех новых правых, едва «отмытых» от своего «грязного» исторического наследия, был достигнут на руинах искусственно «обанкроченной» партийно-политической системы. Вчерашние неофашисты сполна использовали все преимущества своего положения недавних изгоев, отчужденных от власти, а оттого и не подверженных коррупционным соблазнам, устоять перед которыми не смогли другие партии. На постфашистов активно работал острый кризис, поразивший левую политическую субкультуру, которая длительное время, с успехом и обоснованно, зижделась на идее тождества двух политических философий и сопровождавших их исторических мифов - фашизма и антикоммунизма [14].
Своей успешной, восходящей параболой развития постфашизм был обязан системе власти Берлускони, неотъемлемым элементом которой он стал, отчего его исторический век, сравнительно недолгий, оказался в прямой зависимости от века самого берлусконизма. С уходом Берлускони, с кризисом его партии на исходе первого десятилетия нового века в еще более глубокое кризисное состояние был ввергнут и постфашизм. Тому не смог воспрепятствовать его ребрендинг, в результате которого итальянский политический мир обогатился еще одной партией - «Будущее и Свобода», должной, по замыслу ее учредителей, воплотить в себе проект новой и успешной итальянской правой. Амбициозным планом новых правых, выпавших из системы власти Берлускони, не суждено было сбыться: их электоральный вес в «автономном плавании» оценивается, по последним данным, более чем скромными 2% [15].
С крахом коммунизма, как с опрометчивой самоуверенностью думалось в начале 90-х, сама собой отпадала всякая надобность в его историческом антиподе - антикоммунизме, соответственно и фашизм, предварительно «отмытый» трудами его исторических «реабилитаторов», уже не мог казаться, как прежде, сущим исчадием крайнего социального зла. Наконец, с тем же крахом коммунизма и реаль-
ного социализма, открывшим историческую эпоху глобализации в ее глобалистском варианте, канул в небытие один из жизненно важных факторов былой глобальной обусловленности мира, каковым по праву считалось международное рабочее движение. Оно, разумеется, выжило в своей социал-демократической составляющей и в других, менее влиятельных организационных формах, но обрело уже совсем иные конфигурации, лишенные признаков прежней глобальности. А именно это социальное движение, эпицентром которого был Советский Союз, великая держава, исторически располагало самым мощным потенциалом антифашизма.
То был непримиримый и бескомпромиссный антифашизм, ставший неотъемлемой частью политической культуры общества, государства и страны, переживших войну-геноцид, навязанную фашистским агрессором. Историческая судьба Советского Союза сильно отличалась от многих других стран, на которые еще раньше распространилась фашистская экспансия в той или иной ее форме, нередко вынуждавшая их даже пожертвовать своей государственностью. Прежде всего она отличалась по масштабам жертв, дотоле невиданных и ни с чем не сопоставимых.
Из этого комплекса исторических обстоятельств выводилась не подлежавшая никакому пересмотру формула фашизма как воплощения тотального социального зла в его самых чудовищных и жестоких проявлениях. Разумеется, она ассоциировалась в первую очередь, а подчас едва ли не исключительно, с германским нацизмом, имея, однако, под собой традицию расширительного толкования, в соответствии с которой она распространялась на многие режимы власти в европейских странах в межвоенный период, имевшие признаки тоталитаризма или авторитарности. В русле этой традиции, как обязательная историографическая условность, среди прочих, делались ссылки на негативный исторический пример, некогда воплощенный в итальянском фашизме и, как обоснованно утверждалось, и поныне сохраняющий все свойства своей глубокой поучительности [16].
Всего этого в совокупности было достаточно, чтобы формировать и поддерживать тот стойкий антифашистский иммунитет, который был характерен практически для любого общества, где левая политическая субкультура имела сильное влияние. Там же, где, как в постсоветской России или следом за ней, по законам цепной реакции, в Италии, левые вынуждены были во многом сдать былые господствующие позиции, иммунитарные силы общественного организма, воплощенные в антифашизме, оказались существенно подорванными. Пусть отча-
168
сти и не полностью, но все же произошла деформация самого понятия «антифашизм», в результате чего были произведены на свет, став затем расхожими, как то случилось в начале 90-х гг. в России, кощунственные формулировки типа «коммунофа-шизм» или «красно-коричневые».
Впрочем, это конструирование единого «тоталитарного пространства», куда усилиями западных, а затем и наших отечественных политических мыслителей были на равных ввергнуты и фашизм, и коммунизм, и побежденные во второй мировой войне, и победители в ней, особой теоретической новизной вовсе и не отличалось. Оно произошло много раньше и в том мире, где сложилась система международных отношений биполярного типа. Великие державы, сотворившие эту систему, оказались в состоянии холодной войны - специфического глобального конфликта, растянувшегося на длительную историческую перспективу. В такой конфликтной общественной среде концептуальные построения, стержневую основу которых составляло понятие «тоталитаризм», обретали четкую функцию уже не столько как категории научного обществознания, сколько как конъюнктурного идеологического подспорья, предназначенного для достижения Западом победы в холодной войне.
Логическая схема, скрывающаяся за этим послевоенным расширительным толкованием понятия «тоталитаризм», может быть представлена следующим образом: поставив на одну доску Советский Союз и фашистскую Германию, якобы в равной мере и степени «тоталитарные» политические режимы, Запад продвигал идею девальвации победы Советского Союза во второй мировой войне. С учетом того, что эта победа наряду с Октябрьской революцией была еще одним весьма убедительным актом исторического узаконения советской государственности, единожды принятая концепция «двух тоталитариз-мов» должна была стать обоснованием исторической делегитимизации этой советской государственности и, стало быть, предпосылкой неминуемого краха советского государства.
Этот сценарий, предвосхищенный, как теперь можно судить, в самом начале холодной войны, заработал на полную мощь и сработал в годы перестройки: широковещательная кампания за устранение «белых пятен» истории не без успеха раскачала общественное мнение, раскрутив идею исторической делегитимизации советской государственности.
Перестроечная правящая элита возвела концепцию двух «тоталитаризмов» и их якобы равной исторической ответственности в ранг официальной объяснительной схемы и неоспоримых мотиваций едва ли не всех политических решений как внутри-
политического, так и внешнеполитического характера. В этом как нельзя сказались застарелые западнические комплексы советского истеблишмента со всем его благоговейным трепетом по отношению к западному обществу потребления, достичь уровня и качества жизни которого, войти на равных в «общий европейский дом» он вознамерился по итогам и результатам перестройки. Все эти поползновения перестроечной правящей элиты, образовавшие различные фракции демократии, искусно поощрялись Западом, тем более что последнему это гарантированно сулило поражение, если не вообще капитуляцию Советского Союза, в холодной войне.
Новое дыхание в пресловутую концепцию двух «тоталитаризмов» вдохнула «эпоха Ельцина»: постперестроечная правящая элита, в мановение ока «приватизировавшая» государство, была весьма далека от мысли о необходимости выстроить с оппозицией, как того требовали элементарные нормы демократического бытия, цивилизованные партнерские отношения, а тем более допустить даже отдаленным образом идею чередования у власти различных политических сил. Изо всей философии новоявленных партий власти следовала априорная нелегитимность оппозиции, в обоснование которой была изобретена новая версия концепции двух «тоталита-ризмов», воплотившаяся в первой половине 90-х гг. в чеканной формулировке «красно-коричневые», получившей тогда мощную медийную поддержку. «Красно-коричневые», в несколько иной редакции -«коммунофашисты», изображались официозной медийной традицией как политические образования-изгои, попустительствующие экстремистским формам социального действия, либо впрямую их практикующие, причем вне зависимости от своего идейного происхождения, будь оно левого, коммунистического, или крайне правого, националистически-ксенофобского толка.
Та формула демократической власти, которая исступленно муссировала жупел «красно-коричневых» и «коммунофашистов», отражала скудость интеллектуального ресурса новорожденной демократии, общий концептуальный каркас которой определялся заимствованным у прозападнического советского диссидентства пещерным антикоммунизмом маккартистского толка в том его виде, как он существовал в первые годы холодной войны, а к середине 90-х гг. выглядел не более чем причудливым анахронизмом.
Тем более, что уже достаточно давно понятие «тоталитаризм», в разряд которого включались самые различные варианты реализации власти насильственными методами, оборачивавшиеся порой крайней варваризацией политических и общественных
отношений, это понятие становилось все более расширительным, расплывчатым и весьма неопределенным, утрачивая свой научный эвристический потенциал. Сюда включались, к примеру, «формулы власти», достаточно далекие друг от друга в геополитическом отношении, как и по своей природе: то могла быть и диктатура Франко в Испании, и режим геноцида против собственного народа, установленный красными кхмерами в Кампучии, и многие другие авторитарно-диктаторские формы реализации власти.
Столь пространный экскурс в недавнюю постсоветскую историю, где понятие «антифашизм» претерпело причудливые метаморфозы, обусловлен ее синхронностью - совпадением во времени -со столь же недавней историей итальянской, отмеченной операцией по «отмыванию» фашистского наследия, откровенно «грязной» политики прошлого, как и самих постфашистских наследников. О причинно-следственных зависимостях между этими процессами, о цепной реакции советской перестройки, распространившейся и на Италию, уже говорилось. О них же приходится говорить применительно к феномену постфашистского «ренессанса» в Италии начала 90-х, прежде, в условиях господства левой политической субкультуры совершенно не мыслимого.
Уже не раз отмечалось, что постфашизм, выведенный из состояния длительного политического прозябания, публично и демонстративно «отмытый», на самом деле был «отмыт» весьма поверхностно. Менталитет его адептов исходно и неизменно определялся, как свидетельствовали данные опросов общественного мнения, «установками на насилие, национальную исключительность, неприятие демократических порядков, апологию режима Муссолини» [17]. Об этом дает убедительное представление набор более чем красноречивых штрихов к портрету типичного постфашиста - делегата учредительного съезда Национального альянса, состоявшегося в январе 1995 г. в городе Фьюджи.
Две трети (68,6%) участников съезда, полномочных представителей «постфашистского народа», выразили свое положительное мнение о фашизме. Из них только меньшинство (7,1 %) сделало это в безоговорочной форме, назвав фашистский режим лучшим из числа возможных, что в свою очередь не слишком отличалось от суждения того большинства (61,5%), которое предпочитало более эластичную формулировку, утверждая, что фашистское двадцатилетие было отмечено существованием жизнеспособного режима, несмотря на некоторые сомнительные решения. Менее популярными в этой постфашистской среде оказались негативные коннотации
фашизма: авторитарным его признали 18,2%, а жестокой диктатурой - 0,2%.
Авторы, снискавшие признание у постфашистов, представлены такими именами, как духовный лидер фашизма Джованни Джентиле (90,9%), несколько опередивший по своей известности даже Бенито Муссолини (80,4%), как политический мыслитель более позднего времени Юлиус Эвола (70,5%). При всем богатстве либерал-демократической традиции в Италии знакомство «постфашистского народа» с ее идеями выглядит более чем поверхностным: его продемонстрировало лишь ничтожное меньшинство (5,4%).
«Отмытый» постфашизм был готов исповедовать весьма консервативные взгляды, следуя им сугубо в русле своей исторической традиции: около трети делегатов учредительного съезда Национального альянса (30%) высказалось за восстановление смертной казни, подавляющее большинство (82%) приветствовало бы введение жестких норм против экономических монополий, еще две трети (67,7%), совсем в духе автаркических идей исторического фашизма, клеймили США как империалистическую державу, а еще около половины (47,2%), воскрешая в памяти расовую политику режима Муссолини, требовали ограничения власти евреев в сфере международных финансов [18].
По результатам приведенных эмпирических данных, можно, разумеется, говорить о большой живучести идей исторического фашизма, об их удивительной способности к выживанию, которую они демонстрируют по прошествии немалого времени. Можно также говорить об их способности к удивительной мимикрии, умении, неузнаваемо перерождаясь, представать в иной политической личине, отмеченной, как то было в случае с «краснобригад-ным» терроризмом, противоположным знаком. При всем при этом ожидания чего-то подобного реставрации фашизма могли проходить по списку тех прогнозов, достоверность которых представлялась более чем сомнительной. Исторический фашизм, даже прошедший и не без видимого успеха процедуру длительной «ремифологизации», обнаруживал свою пригодность для нужд экспансии правой идеи всего лишь в качестве некоего подспорья, нередко экзотически эпатажного, а оттого хорошо запоминающегося и впечатляющего. Полностью же заместить собой правую идею, стать ее самым адекватным воплощением постфашизму, даже «отмытому» в ходе «перестройки по-итальянски», осуществленной в первой половине 90-х гг., было уже явно не под силу.
Не под силу, как оказалось, было и правой идее, пусть в ее умеренном варианте, заполнить собой все
политическое пространство Италии, несмотря на ее успешную экспансию на протяжении последнего двадцатилетия. Особенно наглядно это проявилось с уходом осенью 2011 г. Берлускони с поста главы правительства, которому, по многим прогнозам и итальянских, и наших отечественных аналитиков, щедро прочилось еще более яркое политическое будущее - и президентство в уже обозримой перспективе, и затем уже неоспоримый статус национального лидера в режиме личной власти, который должен был установиться в президентской республике, созданной по результатам кардинальной реформы государственных институтов.
Что «золотая пора» итальянских правых, прежде всего в лице Берлускони, миновала, свидетельствовали и всплеск протестного движения, и некоторый ренессанс левой идеи, забрезживший по итогам, пусть достаточно локальной и скромной, но все же «электоральной революции» на местных выборах в мае 2011 г., на которых левые добились внушительных успехов. Теперь уже становится ясным, что рассчитанный на относительно благополучные времена дебют «берлусконизма» в начале 90-х гг. со всей магией и волшебством сотворенного им политического «телечуда» являл собой пример популизма чистейшей воды. Там были невиданной щедрости посулы, естественно, праздные и досужие, типа создания миллиона новых рабочих мест или заработной платы домохозяйкам, или клятвенных обещаний не увеличивать налогового бремени. Спустя двадцатилетие, когда Италия демонстрирует нулевой рост по всем пунктам некогда щедрых обещаний - налоговый пресс не стал слабее, как не стало меньше преступности и рядовой итальянец не чувствует себя безопаснее, страна не прибавила себе в сплоченности, а наоборот, стала еще разобщеннее от нескончаемых политических междоусобиц, - об этих обещаниях, розданных с безрассудной популистской щедростью, вспоминается как о досадном курьезе.
С ослаблением позиций правой идеи заметно снизился спрос на ее интеллектуальное сопровождение и, среди прочего, на историческую мифологию, представленную в Италии прежде всего историческим мифом фашизма и должную служить, пусть со всеми необходимыми оговорками, основанием и обоснованием для сил, группирующихся на правом фланге итальянской политики. В свою очередь, параллельно развивался процесс девальвации ценностей антифашизма, отразившей в себе глубокий кризис левой идеи. Все это повлекло за собой востребованность в итальянском обществе иных пластов исторического прошлого, более отдаленного во времени, обладающего оригинальной традицией сотворения своей собственной исторической мифологии.
* * *
Поверженная в ходе антифашистской революции диктатура сохранила о себе воспоминания двоякого рода: с одной стороны, она воспринималась как самое мрачное время в новейшей истории Италии, как ее «черная дыра», с другой - как, наоборот, великая эпоха, отмеченная небывалым, ушедшим в безвозвратное прошлое героизмом. Исторический миф Сопротивления, составивший основания республиканской государственности, был вынужден конкурировать с историческим «антимифом» фашизма, претерпевая в свою очередь попытки своего «демифологизирующего» развенчания.
Примечания:
1. См. : De Felice, R. Mussolini il rivoluzionario 1883-1920. -Torino, 1965; id. Mussolini il fascista. I. La conquista del potere 1921-1925. Torino, 1966; id. Mussolini il fascista. II. L'organizzazione dello Stato fascista 1925-1929. -Torino, 1969; id. Mussolini il duce. I. Gli anni del consenso 1929-1936. - Torino, 1974; id. Mussolini il duce. II. Lo Stato totalitario 1936-1940. - Torino, 1981; id. Mussolini. Il mito, con Luigi Goglia. - Bari, 1983; id. Mussolini l'alleato. I. L'Italia in guerra 1940-1943. 1. Dalla guerra "breve" alla guerra lunga. - Torino, 1990; id. Mussolini l'alleato. I. L'Italia in guerra 1940-1943. 2. Crisi e agonia del regime. - Torino, 1990; id. Mussolini l'alleato. II. La guerra civile 1943-1945. - Torino, 1997.
2. Tranfaglia, N. Quando il passato brucia // la Repubblica. -1985. - 1/2 dicembre. - P. 17.
3. См.: Ковальский, H. А. Итальянский народ - против фашизма. Из истории освободительной борьбы в годы второй мировой войны. - М., 1957; Лисовский, Ю. П. Итальянская литература по истории народно-освободительной войны 1943-1945 гг. в Италии // Новая и новейшая история. - 1959. - № 4. - С. 127133; Филатов, Г. С. Проблема «второго Рисорджи-менто» в историографии итальянского движения Сопротивления // Объединение Италии. 100 лет борьбы за независимость и демократию. Сборник статей / Отв. ред. С. Д. Сказкин. - М., 1963; Он же. Итальянские коммунисты в движении Сопротивления. - М., 1964; Он же. Историография фашизма и антифашистского движения в Италии // Новая и новейшая история. - 1966. - № 6. - С. 140-150; Он же. Фашизм, неофашизм и политическая борьба в Италии. - М., 1984; Комолова, H. П. Движение Сопротивления и политическая борьба в Италии 1943-1947 гг. - М., 1972; Комолова, H. П.; Филатов, Г. С. Проблемы фашизма и антифашизма в современной итальянской историографии; Комолова, H. П. Идейная борьба в итальянской историографии по проблемам движения Сопротивления // Буржуазная историография второй мировой войны. Анализ современных тенденций / Отв. ред. О. А. Ржешевский. - М., 1985. - С. 340-357; Она же. Итальянская историография движения Сопротивления // Зарубежная историография антифа-
шистского движения Сопротивления в странах Западной Европы. - М., 19SS. - С. бб-Ш5.
4. Tranfaglia, N. Op. cit.
5. См.: Augias, C. In nome dei padri // Panorama. - 19S3. -N. 911. - P. 132-133; Ajello, N. Guerra di polemiche: Amor patrio // L'Espresso. - Ш7. - N. 3S. - P. 9.
6. См.: Ajello, N. Op. cit.
7. См.: Филатов, Г. С. Восточный поход Муссолини. -М., 196S; Его же. Крах итальянского фашизма. - М., 1973; Путь историка. Георгий Семенович Филатов. -М., 2GG3.
S. См.: Белоусов, Л. С. Указ. соч.
9. См.: Stampa, C. Op. cit.; Pansa, G. Il mio 25 aprile // L'Espresso. - 1994. - N. 1б. - P. 54-5S; Forcellini, P. Sinistra, non giocare carte inutili, colloquio con Massimo Cacciari // Ivi. - P. 57; Scialoja, M. Sento odore di revisionismo, colloquio con Mario Isnenghi // Ivi. - P. 59-6G; Ci vorrebbe un nemico // Ivi. - P. 6G-61.
10. См.: Mieli, P. Cosa pensano gli italiani della loro storia. -P. 98, 104-106.
11. См.: Stampa, C. Op. cit. - P. 44.
12. См.: Fusco, M. P. "Diventare Rachele e stata una sfida" // la Repubblica. - 1985. - 13 aprile. - P. 23.
13. См.: Mattioli, A. "Viva Mussolini". Die Aufwertung des Faschismus im Italien Berlusconis. - Padeborn; München; Wien; Zürich, 2010.
14. См.: Левин, И. Б. Указ. соч. - С. 49.
15. См.: Esposito, M. Ma esistono ancora i finiani? // URL: http://espresso.repubblica.it/dettaglio/ma-esistono-ancora-i-finiani/2188824/24 (дата обращения: 18.08.2012).
16. См., напр.:Холодковский, К. Г. Итальянский фашизм: немного исторического опыта. - М., 1995. - С. 39-40.
17. Левин, И. Б. Указ. соч. - С. 50.
18. См.: Sognando il Ventennio. Una ricerca del Mulino sui militanti di An // L'Espresso. - 1996. - N. 23. - P. 77.
172
