CC BY
90ЕВРАЗИЙСТВО
Евразийцы и Восток: прагматика любви?
Римма Урханова
Если бы меня спросили, о чем напрочь забыли в современной России, я бы, пожалуй, ответила: “Об ответственности за слова и деяния”. Действительно, семантика этого понятия почти стерлась из сознания современников. Футуристические прогнозы, полемика в прессе, политические эксперименты вершатся без всякого представления об ответственности. Ответственность же всегда сопряжена с Разумом, Ratio, который неразрывно связан со знанием, с постижением смысла, и в том числе смысла истории. Когда-то Хосе Ортега-и-Гассет писал о том, что времени свойственно возвращаться. Мы можем зачеркнуть наше прошлое, но оно неизбежно вернется, поэтому единственный способ от него избавиться
— брать его в расчет. Прошлое надо брать в расчет, чтобы избежать его повторения, чтобы защитить себя от его мести, одним словом, надо жить на “высоте времени”, чувствуя специфику исторического момента \ Но к прошлому необходимо подходить непредвзято и без преувеличений, чтобы не стать жертвой очередной утопии и чтобы вновь, через какие-нибудь семьдесят или сто лет, не оказаться в очередном историческом тупике.
Сейчас на бескрайних просторах России и СНГ в качестве спасительной практической идеи часто преподносится евразийская идея. Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев неустанно говорит о необходимости создания союза евроазиатских республик. Мысль о том, что все народы бывшего Советского Союза, за исключением, пожалуй, жителей Прибалтики, обречены на некое единство и что в этом единстве их судьба, предначертанная им историей, очень часто повторяется в печати и беспрестанно высказывается политиками самых разных уровней. Столь же часто используется понятие “Евразия” как в отношении России и СНГ в целом, так и применительно к Казахстану, Калмыкии, Бурятии — республикам, в которых идеально воплощается модель “мини-Евразии”. Однако, соотнося те или иные воззрения и понятия с реалиями, необходимо знать конкретно-исторический контекст их возникновения. В этой связи стоит обратиться к евразийскому наследию, или совокупности идей, наработанных представителями историко-философского течения русской эмиграции 20—30-х годов. Оно достаточно детально проанализировано в работах С. С. Хоружего, А. В. Соболева, А. Игнатова, Л. Люкса, Ч. Гальперина, Н. Рязановского и многих других российских и западных исследователей. Меня интересует анализ проблемы “Евразийцы и Восток”, поскольку различные аспекты именно этой проблемы и ее решение в евразийстве дают практические “всходы” на современной российской почве.
Феномен евразийства в конкретно-историческом контексте
Значимость евразийства как самостоятельного течения в русской философии и культуре обусловлена тем обстоятельством, что оно в концентрированной форме поставило проблему исторических судеб России. Евразийство запечатлело катастрофичность и переломность революционной эпохи, отметив, что для нее характерно крушение не только политического строя, но и всего культурного фундамента, на котором базировалось предреволюционное русское общество. Не случайно П. Н. Савицкий, один из главных идеологов евразийства, пытаясь определить его значение, писал: “Оно есть попытка творческого реагирования русского национального сознания на факт русской революции” 2.
Особый дух национализма, ощущавшийся в евразийских изданиях, был, наверное, вполне закономерен. Для очень многих чужбина оказалась не очень-то гостеприимной: русских всюду воспринимали как бесправных и нежелательных иностранцев. Низкое социальное положение, угроза денационализации, глубокое разочарование в Западе порождали стремление доказать особую историческую миссию родной страны. “Мы, эмигранты, — писал Н. С. Трубецкой в письме к Ф. А. Петровскому, — всюду, где живем, относимся к туземцам совершенно так же, как евреи к гоям... В русской эмиграции укрепляется и усиливается особый дух национализма, обособляющий ее от окружающих иностранцев, и на многих из них действует импонирующе .
Однако эмиграция, с точки зрения евразийцев, выполняет специфическую миссию: способствует распространению и популяризации русской культуры, расширению ее до масштабов мировой. Тем самым предвещается новый этап в развитии культуры человечества, когда на гребне окажется русская культура, таящая в своих недрах славянские и восточные элементы и открытая разнообразным влияниям. “Диаспора есть как бы щупальца, которыми Россия осязает мир, осязает так внятно, как этого не делает и не может делать ни одна другая страна и при том: всякая иная эмиграция есть окончательная, порывающая с
первоначальной родиной, а русская и потенциально, и действительно, неизменно обращена к России” 4.
Возникшее и сформировавшееся в условиях эмиграции евразийство несло на себе и некую печать генерации. Ведь все софийские евразийцы были представителями поколения 1890-х годов, их детство и профессиональное становление прошли в России, в зрелые же годы им выпало изгнанничество. Здесь уместно вспомнить рассуждения автора “Восстания масс” о закономерности смены поколений, характерной для разных исторических эпох: “Срок деятельности одного поколения — около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительно равных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи, склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течение всего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под их господством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитывая ими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущее поколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть к обратному, то есть к реставрации. Разумеется, реставрация не означает простого “возврата к старому” и никогда им не бывает” 5. Во всяком случае, стремление евразийцев отказаться от идейного наследства русского религиозно-философского ренессанса и критически относиться к авторам “Вех” вполне очевидно.
В определенном смысле евразийцы были “межвременным”, срединным поколением. Русскую революцию они ставят в вину своим предшественникам. Предшественники же — патриархи русской мысли начала столетия были весьма скептически настроены в отношении идей евразийства. Среди активных критиков этого направления были и П. Струве, и А. Кизеветтер, и П. Бицилли, и Н. Бердяев. Вот что писал, например, Н. А. Бердяев в письме к П. П. Сувчинскому: “Евразийство есть секта и обладает всеми особенностями сектантской психологии. Секта эта претендует на широкое влияние и предполагает завоевать Россию... Должен Вам откровенно сказать, что все более и более утверждаюсь в зловредности той психологии, которую укрепляют евразийцы. Меня ужасает и возмущает то мракобесие, которое нарастает среди русских, особенно среди русской молодежи. Евразийцы — культурные люди, и грубые формы мракобесия им чужды, но тем более опасно, что они укрепляют мракобесие в форме более тонкой, давая идейное и культурное обоснование. Ваше отношение к западной духовной жизни я считаю проявлением русского нигилизма. И прошу заметить, что сам я очень хорошо понимаю кризис западной культуры, упадочность Запада. Также неприятно мне потворство русскому самомнению и самодовольству. Русская замкнутость есть греховное состояние. Настоящая русская идея есть идея вселенская. Это сознавали великие русские люди. И поскольку евразийцы противятся этому духу вселенскости, они противятся русской идее... Национализм совсем не есть характерное русское явление. Русский самозамкнутый национализм есть проявление русского язычества. Русская же идея — вселенская...” 6.
Напротив, в среде эмигрантской молодежи евразийские идеи снискали большую популярность. Молодые люди, в совсем еще юном возрасте пережившие потрясения революции и гражданской войны, испытывали острую необходимость в идеологии оптимистической, открывающей утешительные перспективы и так или иначе научно-обоснованной.. Евразийцы адресовали свою литературу именно молодежи, поскольку считали ее “живым элементом” эмиграции. П. П. Сувчинский в письме к Н. С. Трубецкому писал о необходимости прозелитизма среди молодых людей, у которых “не только нет сведений”, но, главное, “нет мировоззрения”. “Вот его-то и нужно, по мере сил, создавать для них, по крайней мере, будить в них потребность личным опытом пересмотреть все стороны жизни, все былые устои и убеждения... Пусть наши предыдущие книги были пестрыми, несложившимися и т. п. — они все-таки принесли пользу, т. е. возбудили мысль к общим вопросам. Единственно — недопустимо соединение со Струве и т. п. Опять-таки, со стороны молодежи есть к нам бесспорное доверие, в то время как Струве и даже Бердяева они считают “промотавшимися отцами” — и, пожалуй, правы” 7. Евразийство воспринималось молодыми людьми как “биение живой, пробуждающейся национальной мысли” 8, как светлая надежда на новую культурно-историческую миссию России и как идеология, способная заполнить идейный вакуум в условиях зарубежья.
Итак, евразийство было явлением, наделенным конкретно-историческими специфическими чертами. Оно возникло в условиях эмиграции, в среде относительно молодого поколения русских интеллектуалов и свои главные идеи предназначало для молодежи. Но все это не помешало евразийству в концентрированной форме выразить традиционные для русской мысли историософские искания особого пути России, России-Евразии — этого самодостаточного мира с уникальной экономикой, культурой, религией, историей. При всех своих заявках на оригинальность и непохожесть на все иные, существовавшие ранее мыслительные феномены, евразийство оставалось все же в рамках традиций русского самобытничества и испытало на себе влияние идей Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, В. И. Ламанского, Д. И. Менделеева, А. П. Щапова, Л. И. Мечникова и др.
Итак, революция была основным побудительным мотивом для переоценки ценностей современной русской жизни и истории. Революция для евразийцев — величайшая катастрофа, но тем не менее событие, отнюдь не случайное, — она подготовлена всем ходом русской истории за последние два века. По мысли евразийцев, это — результат европеизации России и расплата за нее. В то же время революция — знамение перелома, отправная точка новой русской истории, она предвещает процесс перерождения и обновления русской действительности. Иными словами, в революции есть повод для оптимизма: в ее огне исчезнет все наносное и чуждое, “естество” же культуры, то, что детерминировано природой, “месторазвитием”, этнической историей, что, так сказать, “запрограммировано”, останется, выживет и определит подлинный лик России. “Среди потока самобичеваний, воплей о том, что “Россия погибла”, и обращенных к иностранцам призывов об интервенции слова евразийского сборника звучали бодрым оптимизмом. Авторы его прозревали творческие потенции в русской революции. Они видели в ней путь, ведущий не к смерти, но к жизни”, — писал П. Н. Савицкий о том времени, когда вышел первый евразийский сборник 9.
Осмысливая катастрофическую для России революционную эпоху, евразийцы едва ли не прямо связывают ее с экспансией европейской или “романо-германской” культуры. Привнесение большевиками марксизма на русскую почву, считают они, стало возможным благодаря склонности русской интеллигенции к подражательству, к слепому заимствованию чужих культурных ценностей и бытовых навыков. Недостаток чувства национальной гордости был обусловлен господством форм европейского быта в России на протяжении многих десятилетий. Как путь избавления от большевизма ранние евразийцы рассматривали преодоление стереотипов европоцентристского мышления, в соответствии с которыми европейская культура — предел развития, к которому должны стремиться все остальные народы. Эти стереотипы, на их взгляд, базируются на примитивном по своей сути представлении о культурно-историческом процессе как о лестнице с восходящими ступенями, на вершине которой зиждется романо-германская культура. Между тем нет универсальных исторических законов и схем, всякая культура представляет собой своеобразную “культуроличность”. Вот и Россия — особый мир, уникальный в геополитическом, географическом, историческом, этнокультурном смыслах; ей (равно как и всем другим народам) предначертана свыше своя судьба, отклонение от которой отзовется болью и разрушениями.
Известно, что реальное начало евразийскому движению положил сборник “Исход к Востоку”, объединивший статьи известного лингвиста, одного из основателей Пражского лингвистического кружка
Н. С. Трубецкого, географа и экономиста, ученика и аспиранта П. Б. Струве П. Н. Савицкого, философа и богослова Г. В. Флоровского, музыковеда, одного из соиздателей музыковедческих журналов “Мелос” и “Музыкальный современник” П. П. Сувчинского. Этот сборник стал результатом бесед и обменов мнениями участников так называемого Софийского евразийского кружка, в работе которого также принимал участие А. А. Ливен 10. В сущности, уже “Исход к Востоку” показал, насколько различны были исходные позиции участников сборника. Уже здесь евразийцев одолевают сомнения о том, что же должно излечить Россию — всплеск ли великодержавной стихии или покаяние и смирение, о чем должна болеть душа народа — о государственном теле или о православном духе. Но при этом стремление к этатически оформленной Евразии, образ централизованного сильного идеократического государства все-таки доминируют.
“Исход к Востоку”... Необычным казалось это название в разнохарактерном и пестром потоке эмигрантской литературы. Оно завораживало своей внезапной символичностью. В статье “Поворот к Востоку”, вошедшей в сборник, П. Н. Савицкий писал: “Но сама Россия не есть ли уже “Восток”? И много ли найдется на Руси людей, в чьих жилах не течет хазарской или половецкой, татарской или башкирской, мордовской или чувашской крови? Многие ли русские всецело чужды печати восточного духа: его мистики, его любви к созерцанию, наконец, его созерцательной лени? В русских простонародных массах заметно некоторое симпатическое влечение к простонародным массам “Востока”, и в органическом братании православного с кочевником или парием Азии Россия поистине является православно-мусульманскою, православно-буддийскою страною” 11.
Чем же был Восток для евразийцев? Лекарством от европеизации послепетровской России? Стороной романтических грез и любви? Быть может, одним из возможных путей самопознания русского народа? Или сферой сухих геополитических расчетов, с которыми они связывали будущее России-Евразии? Порывая все связи с романо-германским Западом, евразийцы со свойственным им максимализмом выдвигают “восточные мотивы”, которые находят воплощение в так называемой
“турано-татарской” концепции русской истории, встреченной эмиграцией довольно неоднозначно.
Диапазон мнений колебался от яростного неприятия самой мысли об исходе к Востоку (А. Кизеветтер, П. Милюков, П. Рысс, П. Струве и др.) до восторженных приветствий. “В общем, мы шумим,
— писал П. Н. Савицкий Н. С. Трубецкому в декабре 1921 года. — Трудно оценить объективную меру “общественного” к нам внимания. Нет встречи, при которой не сообщали бы о каком-либо споре или “интересе” при приглашении “евразийцам”. Мое собеседование 21 декабря имело внешне парадный вид, на уровне “концерта” или “бала”, а не “лекции”. Полное — не лекционное! освещение зала, человек 300 присутствующих, старейшины, публика, при перерывах не покидающая мест, многочисленные (15) письменные вопросы — из них некоторые толковые — вообще, обстановка, резко отличающаяся от софийской. Все это завершилось выступлением П. И. Новгородцева, сказавшего, что признание себя “азиатами” есть крупное культурное приобретение, ибо культурно Азия дала больше Европы; доклад он назвал “прекрасным” и “устраняющим возражения”. Присоединение “маститого” к молодежи производит впечатление. Если даст Бог, после года “обоснования” начнется год “проповеди” евразийства — диаспоре” 12.
На мой взгляд, у евразийцев всегда присутствует некоторая амбивалентность в отношении к Востоку. С одной стороны, они действительно открыли перед русским обществом новые горизонты, новое видение бытия народов азиатских окраин России. Они были первыми, кто не просто включил “туранский” кочевой мир в историю России. Они посмотрели на саму эту историю через призму отношения Руси и Востока, восточных славян и “туранцев”, “леса” и “степи”. Народы азиатской части России перестали быть просто фрагментом пейзажа бескрайних степных просторов, осваиваемых Россией, но стали действующим лицом, активным субъектом ее истории.
И славянофилы, и почвенники, размышлявшие об отношении Европы и Азии, писавшие об особом, самобытном пути России при всем своем антизападничестве оставались европоцентристами в отношении к Востоку. Евразийцы же Восток воспринимают не как нечто враждебное и чуждое, далекое и экзотичное, загадочное и непостижимое, отсталое и нецивилизованное, а видят его органической частью России, говорят о нем, как о чем-то глубоко своем и родном. “Для евразийства существенно важно, что оно любит именно узкоглазое, безбровое и скуластое лицо реальной России-Евразии, а не ту фантастическую славянскую красавицу в жемчужном кокошнике, которую создали в своем воображении славянофильствующие русские патриоты дореволюционного периода”, — писал Н. С. Трубецкой в письме к А. Ушакову 13. В трудах евразийцев всегда присутствует атмосфера ностальгической любви к миру номадов, искренний неподдельный интерес к восточным языкам, фольклору, религии, истории кочевников. Ориенталистические увлечения Н. С. Трубецкого, например, сформировались еще в юности, когда он увлекался сравнительными характеристиками палеоазиатских и угро-финских языков. В 1905 году он организовал так называемое “общество зыряноманов”, одним из главных пунктов устава которого была
14
задача сохранения зырянского языка, его дальнейшего развития 14.
Итак, для евразийства “первым и основным утверждением в отношении к Востоку является убеждение в его самодовлеющей ценности как иного типа культуры, знакомство с которой для русского сознания тем более необходимо, что оно способствует нашему самопознанию” 15. В то же время Восток врос в само тело России, он стал одним из неотъемлемых слагаемых русского духовного типа. “Пора нам перестать быть расточительными, нерадивыми и нерасчетливыми сынами земли, давшей нам богатейшие возможности развития особого типа культуры, которые мы до сих пор недостаточно в себе ощущаем, давали им лежать втуне, больше того — которых мы почти что стыдились. Стыдились тех богатейших россыпей, для обладания которыми западное человечество стремилось за моря и в далекие страны, тогда как мы все это имеем у себя, в сплошной земельной непрерывности нашего океана-континента” 16.
У евразийцев родство культур определяет скорее не генетическая близость — решающим фактором является единое месторазвитие. Обостренное чувство континента, особая восприимчивость к духу территории находят свое реальное оправдание в том факте русской истории, что Российское государство росло, отодвигая прежде всего свои восточные и южные границы. Как писал Г. В. Вернадский, “русская история есть история общества, занявшего огромное пространство. Философия значения этого пространства в историческом процессе есть философия всей русской истории”
17. Продолжавшаяся четыре столетия колонизация азиатских пространств повлекла за собой массовое переселение русских в Сибирь и на Дальний Восток. Сын известного географа В. П. Семенов-Тянь-Шанский отмечал, что по подсчетам его отца за время с конца XV по конец XIX века восточнославянская колонизация переселила с Европейского полуострова на восток Евразии 28% колонизационного потока белой расы, “тогда как остальные 72% приходятся на эмиграцию всех других народов Европы в Америку и другие части света; так как восточные славяне составляют 20,5% населения Европы, а остальные народы
79,5%, то из этого следует, что славянская колонизация с запада на восток за 400 лет шла интенсивнее, чем западноевропейская на запад и юг” 18. Безудержное инстинктивное влечение, по выражению Ф. Степуна, “овладеть землей за горизонтом” сопровождалось изменением расово-антропологического и культурного облика русской нации при сохранении, впрочем, основных черт. Однако объединяющей основой всегда оставался “государственный интерес” — то есть евразийцы склонны видеть именно в этатизме, во влечении русского народа сохранять государство основное предназначение и талант нации.
Евразийцы во многом являются последователями П. Н. Струве, несмотря на его скептическое к ним отношение. Автор идеи “великой России”, еще до революции высказывавшийся за укрепление ее государственного могущества, за примирение между властью и народом, государством и нацией, уже в первых эмигрантских статьях пришел к выводу, что Россию погубил недостаток национального сознания в интеллигенции и народе. “Единственное спасение для нас — в восстановлении государства через возрождение национального сознания”, — писал он в 1921 году 19.
И этот пафос необходимости воспитания национального самосознания был подхвачен евразийцами. П. П. Сувчинский в письме к Н. С. Трубецкому отмечал: “Если будет возрождена русская христианско-православная государственность — это будет реальное спасение всей христианской культуры. По-моему, проблема русской государственности в настоящее время — это проблема религиозная... Следовательно, нужно не актуализировать веру, а реализовать ее и, конечно, прежде всего в русской государственности. Нужно заставить русский народ совершить реальное религиозное дело; это, по моему глубокому убеждению, должно быть поднятие из русских недр новой династии обновленного православия — державного бытия России. Но будет ли это?” 20.
Евразийство в оценках “инородцев”
Вот тут и возникает некоторое подозрение в “прагматике любви” евразийцев к Востоку. Ибо при всей искренности их увлечения Востоком евразийцы постоянно озабочены проблемой великодержавной русской государственности. Они всегда стремятся к этатически оформленному единству Евразии в границах старой Российской империи (“от океана до океана”) и даже разрабатывают проекты расширения этих пределов до “естественных” за счет включения в них Монголии и китайского Туркестана 21. Порой их размышления напоминают сухой геополитический расчет 22. Конечно, они действительно верили в то, что в будущем отпадет всякая необходимость в постановке национального вопроса в России; они осознавали себя, по словам П. Н. Савицкого, “служителями идеи общеевразийской государственности” и выражали, как им представлялось, идею “общеевразийского национализма”, интересы и стремления всех евразийских народов, которым будет присуще не только государственное единство (первичное условие), но и языковое, религиозное (воплотится в православии) и культурное. Быть может, эмоциональное выражение Г. В. Вернадского “Мы не захватчики в Азии, а у себя дома в Евразии” как раз и отражает исходное, первичное отношение евразийцев к Востоку или к “русской Азии”, как они называли ее.
Таким образом, с одной стороны, евразийцы высказывали парадоксальные для русского мышления достаточно смелые утверждения об органическом братании с восточными народами, об “азиатских” чертах подлинной, невыдуманной России. С другой, они дали немало поводов для опасений, не является ли Азия для евразийцев лишь строительным материалом для возведения государственного здания России-Евразии, а все народы азиатской России — потенциально русскими, потенциально православными 23.
В этой связи чрезвычайно интересна реакция на евразийство самого объекта их одновременно искренней и расчетливой любви. Разумеется, когда зазвучала проповедь евразийцев, ее могли услышать лишь немногие, наиболее европеизированные (русифицированные) представители азиатских народов. Как же воспринималась она в кругах так называемой “инородческой” интеллигенции? Тут опять мы сталкиваемся с диапазоном мнений не менее (если не более) широким, чем тот, что отличает отзывы о евразийцах и евразийстве в русских эмигрантских кругах.
С точки зрения калмыцкого эмигранта, врача и писателя-историка Э. Хара-Давана, евразийство
— учение, возникшее не на западных заимствованиях, а на выходе современной России из рамок европейской культуры. “В особенности глубоко правильно решение национального вопроса, — пишет он.
— Когда Евразия будет иметь наднациональный строй на национальной основе, то все народы ее, а их 106, почувствуют себя дома в Евразии. Если императорскую Россию теперь называют “тюрьмой народов”, то Евразия будет их матерью. (...) ценно не то, что все будут русскими, а как будут себя национально чувствовать...” 24. А вот что он пишет Н. С. Трубецкому: “Мы, малый, оторванный от Монголии народ,
можем жить только вместе с Россией, где должна быть хорошая власть. Мы довольны существующей там автономией. Мы — бедны, поэтому не можем позволить себе роскошь самостоятельности” 25. И далее: “Для нас, интеллигенции из тюрко-монгольских народов, евразийство, и только оно, дает правильное решение вопроса, куда вести народ, и где ждет нас благополучие...” 26.
Были и более сдержанные суждения. “Евразийство — интересное движение, — писал К. Чхеидзе один из членов калмыцкой колонии в Югославии С. Балыков, — для меня его недостатки в отсутствии ясно разработанного национального вопроса, от удачного разрешения его зависит многое. Отсутствие этого вопроса заставляет быть осторожными всех инородцев. Я не знаю, насколько Вас удовлетворяет эта сторона евразийства как инородца” 27.
Большинство же представителей нерусской части российской эмиграции отличало внимательнонастороженное и критичное отношение к евразийству. Многие из них сходились во мнении с публицистами Марианом Уздовским и Вассаном Джабаги, полагавшими, что евразийство является новым видом русского империализма, с помощью которого русские националисты пытаются уберечь наследство монархии от дальнейшего разложения. Вот что пишет, например, Иши-Дордчен (Ишидоржиев), возглавлявший группу бурятских и монгольских учащихся и студентов во Франции и Германии, в письме к Э. Хара-Давану: “Немножко знаком с евразийским учением, но не думаю, что оно было чем-либо полезно для возрождающейся Монголии, а, наоборот, — учение по отношению к Монголии империалистично, ибо оно требует присоединения Монголии и Центральной Азии вообще под русским знаменем и т. д. Если об этом не говорят открыто, то значит, скрывают. Если хвалят монголов — то давно до них серьезные русские историки путем научных исследований дошли до этой мысли (Костомаров и др.)” 28. А вот отрывок из другого письма Иши-Дордчена Хара-Давану: “Я хотя человек очень далекий от политики, но тем не менее чувствую явную империалистичность евразийжого учения. Хотя бы Вы возьмите книгу кн. Н. С. Трубецкого “К проблеме русского самопознания” (собрание статей), 1927, если ее прочесть внимательно, то между строк прямо сказано: хотя бы ваши предки были молодцами, но вы обессилены, а мы заняли их место, поэтому съедим вас, ибо ваша территория похожа на нашу и т. д. Языком вашим должен быть русский, алфавит ваш негодный — возьмите русский! Алфавит если не церковно-славянский, то наш, гражданский... Это самый ужасный миссионерский империализм!.. Господин Др. Хара-Даван, хотя я Вас не знаю, но как соплеменника сердечно прошу быть осторожнее с евразийцами. Они, конечно, ничего не сделают: ни хорошего, ни плохого для Монголии, но преследовать ложное учение бывает тягостно потом для чувства” 29.
Особый интерес представляют фрагменты переписки с Э. Хара-Даваном известного русско-польского монголоведа Владислава Котвича. Они относятся к концу 1928 года и посвящены реформе национальных письменностей в России, их переходу на кириллицу. Известно, что Н. С. Трубецкой да и все евразийцы весьма оптимистично смотрели на реформу письменности у народностей, уже имевших свою традицию письма — таких, как, например, калмыки, которые несколько столетий пользовались зая-пандитской письменностью, практически аналогичной старомонгольской. Евразийцы оценивали эту реформу как значительный шаг вперед на пути создания единой “евразийской” письменной культуры, основанной на русском алфавите. В. Котвич отнюдь не разделял их оптимизма. “Итак, по-видимому, можно приветствовать порождение советско-евразийского алфавита, и я тут мог бы, пожалуй, поставить и точку, но все же не могу не высказать, что теоретические рассуждения кн. Трубецкого не представляются мне столь же убедительными, как его конечные выводы, по крайней мере, не все. Князь пытается “оправдать” самую реформу калмыцкого алфавита, произведенную советскими деятелями: он думает, что сам калмыцкий народ создал себе новую азбуку, что она оказалась жизнеспособной и привилась, что это отражение общего стихийного стремления всех народов СССР изменить национальный почерк” 31). А что на самом деле? “Алфавит не привился, а его прививают через школу, прессу, администрацию. Каковы результаты, к сожалению, сказать не могу по отсутствию сведений. Склонен думать, что в массе населения новый алфавит вызывает к себе несочувственное отношение, т. к. противополагается старому, “народному” и тут должно быть большое отличие от других народностей, впервые получающих “свою” азбуку. Под “стихийность” калмыки подтянутся большевиками за волосы. Но если, паче чаяния, и у них появилась подлинная стихийность в такой краткий срок, тогда, на мой взгляд, это очень неблагоприятный симптом с точки зрения народного возрождения, т. е. свидетельствовала бы о значительном усилении русских влияний и готовности народа идти на компромисс с ними, т. е. встать на путь вырождения! Тогда скоро вопрос о советском, евразийском, научном и т. п. алфавите станет праздным: появится просто русский алфавит и русский язык в общественной жизни. С опасностью обрусения при всяких условиях считаться необходимо, а алфавит, основанный на русском, способен лишь ускорить процесс, но не задержать его. Иные шансы представляет зая-пандитский алфавит” 31.
Евразийское наследие и современная политика*
Со времен жарких споров о необходимости и целесообразности перевода национальных письменностей на кириллицу прошло шесть десятилетий. С начала 40-х годов почти все народы бывшего Советского Союза пользуются единой “евразийской” письменностью. Следовательно, одна из излюбленных идей евразийцев получила практическое воплощение — пусть не по их инициативе и без их непосредственного участия в ее реализации. Как же она воплотилась, к чему привела в жизни?
За исключением грузин и армян, все народы России-Евразии, до реформы имевшие собственное письмо, фактически утратили свою письменную культуру. Это не могло не сказаться на языковой культуре, на культуре вообще. Национальные образы восприятия были ослаблены, размыты, а то и вовсе исчезли. Культурная традиция, подчас насчитывавшая многие столетия, была прервана. Выросло поколение многих народов России, которое не знает родного языка или знает его только в ограниченном объеме, достаточном для простого бытового общения; поколение, которое не читало — или, парадоксальным образом, читало только в русском переводе — свой эпос и свою классическую литературу; поколение, которое оказалось отлучено не только от собственного культурного наследия, но и от богатой культуры родственных народов (например, таджики — от иранской, буряты — от монгольской и т. д.). Статусом универсального языка общественной жизни, языка науки, искусства и литературы обладает один только русский язык. Правда, сейчас делаются попытки реабилитировать национальные языки в качестве функциональных языков (в республиках России) и даже универсальных, государственных (в государствах СНГ). Однако они, как правило, в первом случае оказываются малоэффективными, во втором — влекут за собой серьезные политические осложнения.
Повсеместное распространение в СССР в качестве “евразийского” русского языка было для евразийцев не самоцелью. Этот процесс должен был, по их представлениям, послужить на благо российской государственности. Ведь проблемой, действительно занимавшей евразийцев более всего, подразумевавшейся ими при рассмотрении любых, самых, казалось бы, удаленных от политики культурных вопросов, была все-таки проблема возрождения могущества целостного Российского государства. Они прекрасно понимали, что нет и не может быть возврата к дореволюционной Российской империи, что нужны новые модели, новые пути сохранения территориального единства громадного государства. Наиболее подходящей, отвечающей природе этого государства, представлялась им идея “общеевразийского национализма”, согласно которой “русский народ оказывается не единственным господствующим, а одним из равноправных народов, населяющих государственную территорию. Правда, превосходя все прочие народы своей численностью и имея за собой многовековую традицию государственности, русский народ естественно играет и должен играть первую роль среди всех народов государственной территории. Но это все же уже не хозяин среди домочадцев, а только первый между
» 32
равными .
Историко-философское наследие евразийцев постигла удивительная судьба. Их писания были писаниями эмигрантов, категорически не принимавших марксистскую идеологию. Как эмигранты и противники марксизма, они не могли рассчитывать на признание у коммунистического режима. Но одним из источников силы этого режима была его способность присваивать, как угодно извращая в своих целях, очень многое из российского немарксистского наследия. В первую очередь — из мощной традиции обоснования господства государства над обществом, обоснования властного управления живой жизнью во всех, в том числе и национальных, ее проявлениях. Когда же после распада СССР Россия снова оказалась перед историческим выбором, тогда начались открытые заимствования из евразийского наследия.
До 1991 года доктрина пролетарского интернационализма требовала подчинения национальной (этнокультурной) индивидуальности интересам советского государства. В этот период работы евразийцев попадали в резонанс с официальной идеологией лишь постольку, поскольку в них тоже провозглашался приоритет наднационального над национальным. После 1991 года в поисках незамаранного коммунизмом идейно-теоретического багажа отечественные государственники уже прямо обращают идею “общеевразийского национализма” против реального национализма народов республик в составе России, но также и против любых попыток этих народов повысить меру своей исторической субъектности, стать действительно “равными” в рамках многонационального государства.
Однако можно ли с уверенностью надеяться, что с “евразийским национализмом” не случится то же, что случилось с “пролетарским интернационализмом”? В СССР сама доктрина интернационализма писалась, пропагандировалась и тиражировалась на русском языке. И именно русский народ оказался в положении ее главного хранителя и претворителя в жизнь —не по особой даже своей отзывчивости к ней
(хотя в предположении о такой отзывчивости немало резонного), а “естественно”. Ведь русские превосходят “все прочие народы своею численностью” и имеют “за собой многовековую традицию государственности”... Это русское преобладание остается отличительной чертой и новой, постсоветской России, остается материальным фактом, от которого никуда не деться и который нельзя “превзойти” самым благородным духовным усилием.
В современной Европе, состоящей из относительно равновеликих частей-государств, к тому же воспитанной столетиями кровавых поисков равновесия между этими частями, идеология, обосновывающая реальный процесс общеевропейской интеграции апелляциями к некоему “наднациональному национализму”, имела бы определенные шансы распространяться без отождествления ее обыденным сознанием с преимущественными интересами какой-то одной нации. В России такое развитие представляется маловероятным. Скорее, здесь следует ожидать, что “общеевразийский национализм” будет трансформироваться этим сознанием в привычное, исторически глубоко укорененное представление о старшинстве русского народа и приоритете его национальных чувств над чувствами “младших братьев”..
Указаний на то, что именно так будет низводиться на грешную землю высокая евразийская идея, хватает уже сейчас. Чтобы не быть голословной, предлагаю читателю познакомиться с одним примечательным документом. Это листовка, которую жители города Улан-Удэ обнаруживали в своих почтовых ящиках в дни, когда началась подготовка к выборам первого Президента Республики Бурятии (РБ). “Верховный Совет Республики Бурятии закрепил в конституции особые права и преимущества бурят. Теперь Президент Республики Бурятии обязан знать два языка, русский и бурятский. Известно, что русский язык знают все, а бурятский одни буряты. Бурят в республике 24%, следовательно, 76% населения республики лишены права быть избранными Президентом РБ. Вот это и есть дискриминация по национальному признаку... Фактически буряты стали правящей нацией. Почему буряты властвуют над нами? Они что, наши господа, а мы их холопы? Мы живем в своей стране, на своей российской земле. Сибирь — земля русская. Это наши предки создали великую державу, это наши предки освоили малонаселенные пространства Сибири. Русские люди приобщили народы Сибири к мировой культуре и цивилизации, дали образование. Республику буряты получили из наших рук. И вот теперь, укрепив свою власть, они ущемляют наши права. Мы, русские люди и другие свободные граждане России, не желаем жить в РБ в бесправном положении. Пусть буряты правят только бурятами, пусть они имеют свою автономию, пусть развивают свою культуру, но государственность должна быть одна — российская. А мы, русские люди и другое небурятское население республики, выйдем из РБ и создадим Забайкальскую губернию, где все народы будут равноправны, и никто не будет иметь никаких преимуществ. Сейчас начинается подготовка к референдуму о выходе всего небурятского населения из РБ”. И подпись: “Комитет защиты прав народов”.
Простим авторам этого “послания” дурной стиль, логические противоречия и фальсификации. (Особенно тут хорош пассаж о приобщении бурят к мировой культуре: по всей видимости, авторы искренне считают, что бурятская культура культурой не является и к мировой отношения не имеет. Согласно такой логике и буддийская культура, к которой издавна приобщены монгольские народы, тоже не культура.) Скажем лишь о двух вещах. Во-первых, Президентом РБ стал-таки русский, Л. В. Потапов, и немало бурят за него проголосовало. Во-вторых, отметим явное совпадение авторов листовки с евразийцами в одном, но центральном пункте: в отождествлении великой российской государственности с историческим делом (исторической заслугой) русского народа — “это наши предки создали великую державу, это наши предки освоили малонаселенные пространства Сибири” и т. п.
Конечно, в листовке все вульгаризировано и упрощено. В ней куда больше от старой казенной версии русского культуртрегерства на Востоке, чем от евразийской любви к Востоку. Очень может быть, что ее авторы вообще ничего не слышали о евразийцах, и уж наверняка евразийцы не подали бы руки такого рода “соратникам”. Но идеи живут и преобразуются независимо от своих творцов, от их представлений о том, что же они на самом деле сказали или написали. И если сами евразийцы не отвечают за современное прочтение своих текстов хотя бы потому, что не могут проверить правильность этого прочтения, то нынешним пропагандистам евразийского наследия не мешало бы помнить о том, что привлекать его в качестве вместилища политически перспективных, даже спасительных идей, — дело в высшей степени ответственное, требующее учета всей сложности и неоднозначности работ евразийцев.
Между прочим, наследие евразийцев так богато, что в нем могут быть обнаружены мысли и провидения, просто “подрывные” с точки зрения людей, ставящих знак равенства между “общеевразийским национализмом” и “русским старшинством”, российской и русской государственностью. Чего стоят, например, такие слова Н. С. Трубецкого: “Крайний националист,
желающий во что бы то ни стало, чтобы русский народ был единственным хозяином у себя в государстве и чтобы само это государство принадлежало на правах полной и нераздельной собственности одному русскому народу, — такой националист при современных условиях должен примириться с тем, чтобы от его “России” отпали все “окраины”, то есть чтобы границы этой “России” совпали приблизительно с границами сплошного великорусского населения в пределах доуральской России только” 33.
* * *
Евразийство было опытом исканий. Зародившись под воздействием необычайно сильного импульса интеллектуальной энергии, воплотившегося в первоначальных работах философско-исторического и культурологического характера, евразийство в конце концов сбилось на тупиковую стезю создания бесперспективных политических конструктов и, утратив былую интеллектуальную энергию, пришло постепенно к кризису. Кстати, у самих евразийцев всегда присутствовал дух критической рефлексии по отношению к чрезмерному увлечению политикой. В сентябре 1925 года Н. С. Трубецкой замечает в письме к П. Н. Савицкому и П. П. Сувчинскому: “Меня просто пугает то, что с нами происходит. Я чувствую, что мы забрались в трясину, которая с каждым шагом всасывает нас все более и более. О чем мы переписываемся? О чем говорим? О чем думаем? — Только о политике. Надо назвать вещи своими именами — мы становимся политиканами и живем под знаком примата политики. Это — смерть. Вспомним, что такое “МЫ”. “МЫ” — это особое мироощущение. А из этого мироощущения может происходить особое миросозерцание. А из этого миросозерцания могут быть выведены между прочим и некоторые политические положения. Но только между прочим!” 34.
Амбивалентность свойственна суждениям евразийцев буквально по всем проблемам, которые их волновали. В том числе и по проблеме отношения России к Востоку вообще и “русской Азии”, в частности. Кроме того, евразийство так и не сложилось как единое, монолитное направление — оно всегда было личностным. С одинаковой долей правоты можно говорить об “евразийстве Трубецкого”, “евразийстве Карсавина”, “евразийстве Савицкого”, “евразийстве Вернадского” и т. д. И, самое главное, всякий раз при обращении к наследию евразийцев важно делать поправку на его “историчность”. Катастрофичность эпохи — вот что выступало для евразийцев в качестве главного творческого импульса. Простая экстраполяция их идей, часто к тому же неправильно понятых, чревата непоправимыми ошибками. Прислушаемся к словам Н. С. Трубецкого, написанным в июне 1931 года: “Иллюзией являются многие эмигрантские надежды и убеждения, что старая Россия есть Россия “подлинная”, что она “возродится”, как только “падет советская власть”, что это падение не за горами и что мы, эмигранты, должны охранять “заветы”, дабы принести их в “возрожденную” самодержавную Россию. Но иллюзией являются и мечты о том, будто мы, русские интеллигенты поколения 10- и 20-х годов, можем понимать современную Россию и идти с ней нога в ногу. Незаметно для самих себя мы рискуем тоже стать людьми прошлого, зафиксировав идеалы своего поколения, в то время как жизнь пошла дальше, в совершенно для нас непонятную чуждую сторону... ” 35.
Вектор времени, несущий наследственность истории, неумолимо устремлен в будущее. Евразийство — феномен нашей истории, мыслительное течение, отразившее неповторимые судьбы его участников. Евразийцы схватывали и выражали то, что “витало в воздухе”, и потому были детьми своего времени. Часто этот факт предается забвению. Реанимировать заведомо несостоявшееся событие истории
— занятие неблагодарное и бессмысленное. И не надо оставаться в плену у уже состоявшейся истории, у догматов, стереотипов и мифов ( всякого рода “измов”: пантюркизма, панславизма, панмонголизма...). Но учиться у прошлого, сохраняя позицию онтологического “стояния” “здесь и теперь”, вероятно, необходимо. Важный урок мы могли бы извлечь из столь простой и столь же мудрой мысли евразийцев о том, что евразийское МЫ — это целый космос, гармоничный и самодостаточный, мир народов с переплетенными судьбами... Можно добавить: с судьбами, скрепленными потом “великих строек”, кровью лагерей, окопов Великой Отечественной, репрессий, коллективизаций... Мы не можем отказаться от опыта совместной жизни, от опыта совместного выживания точно так же, как не можем исчерпать реку непрестанного взаимного познавания. Мы объединены отнюдь не только пространственными широтами великого континента, не одними лишь едиными экономическими артериями жив наш организм. Хотя и ими тоже. Есть нечто большее, что нас объединяет, — наше совместное бытие в истории. Наше ежеминутное творчество новой истории, нашей истории, “никогда прежде не бывшей” (по замечательному выражению С. С. Хоружего).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Хосе Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 332.
2 Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 44. Л. 1.
3 См.: ГАРФ. Ф. 1348. Оп. 7. Ед. хр. 70. Л. 18 об.
4 Савицкий П. Н. К обоснованию евразийства // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 60. Л. 11.
5 Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. С. 331.
6 Письмо Н. А. Бердяева П. П. Сувчинскому от 21 апреля 1924 г. // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 411. Л. 171.
7 Письмо П. П. Сувчинского Н. С. Трубецкому от 16 февраля 1923 г. // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед.
хр. 359.
8 См.: Руль, Берлин, 1921, 4 сентября. № 243.
9 Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 44. Л. 1.
10 П. Н. Савицкий писал в январе 1937 г. о А. А. Ливене: “А. А. Ливен, светлейший князь, один из пяти софийских евразийцев 1921 г., можно сказать, инициатор первого евразийского сборника... Сейчас священствует в Софии, при еп. Серафиме; всецело правой ориентации”. См.: ГАРФ. Ф. 5783. Оп.
1. Ед. хр. 359.
11 Савицкий П. Н. Поворот к Востоку // Исход к Востоку, предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. София, 1921. С. 1—2.
12 ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 312. Л. 120.
13 См. ответ Н. С. Трубецкого А. Ушакову. Август 1927 г. // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 312.
14 См.: ЦГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 2. Ед. хр. 52. Л. 88.
15 Никитин В. П. Мы и Восток // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 268. Л. 1.
16 Там же. Л. 2.
17 Вернадский Г. В. Против солнца. Распространение русского государства к Востоку // Русская мысль. СПб. 1914. Т. 35, № 1, С. 57—58.
18 Семенов-Тань-Шанский В. П. О русском психологическом типе. — Возрождение. Париж. 1957. Т. 65. С. 15.
19 Струве П. Б. Размышления о русской революции // Русская мысль. София, 1921, январь-февраль. С. 20.
20 Письмо П. П. Сувчинского Н. С. Трубецкому от 3 ноября 1923 г. // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед.
хр. 359.
21 См.: СССР, Монголия и Синь-Цзян // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 298.
22 См., например, заметку Н. С. Трубецкого “О народах Кавказа” // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр.
312.
23 См., например: Евразийство. Опыт систематического изложения // Париж, 1926.
24 Хара-Даван Э. Д. Евразийство с точки зрения монгола // Евразийская хроника. Париж, 1928. Вып. Х. С. 29.
25 Письмо Э. Д. Хара-Давана Н. С. Трубецкому // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 312. Л. 176.
26 Там же. Л. 117.
27 Письмо С. Балыкова К. Чхеидзе // ГАРФ. Ф. 5911. Оп. 1. Ед. хр. 9. Л. 20 об.
28 ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 312. Л. 223.
29 Там же. Л. 226.
30 Письмо Вл. Котвича Э. Д. Хара-Давану // ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 41. Л. 248.
31 Там же. Л. 250.
32 Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм // Евразийская хроника. Париж, 1927. Вып.
IX. С. 25.
33 Там же.
34 См.: ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 390. Л. 26.
35 Там же. Л. 46—47.
