CC BY
75
2. Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 724-725.
3. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2005. С. 60.
4. Соловьев В.С. Собр. соч.: в 10 т. СПб., 19111914. Т. 5. С. 119.
5. Ерасов Б. С. Культура, религия и цивилизация на Востоке (очерки общей теории). М., 1990. С. 102.
6. Ерасов Б.С. Социокультурные и геополитические принципы евразийства // Полис. 2001. № 5. С. 68.
7. Васильев Л.С. История религий Востока. М., 2004. С. 684.
8. Лепехов С.Ю. Философия мадхьямиков и генезис буддийской цивилизации. Улан-Удэ, 1999. С. 182.
9. Кортунов В.В. За пределами рационального. М., 1998. С. 21.
10. Многоликая глобализация. М., 2004. С. 72.
11. Агаджанян А. Буддизм в современном мире: мягкая альтернатива глобализму // Религия и глобализация на просторах Евразии. М., 2005. С. 234.
Поступила в редакцию 5.03.2008 г.
Ulanov M.S. Buddhist civilization: theoretical discourse and cultural phenomenon. The article is devoted to consideration of the urgent and insufficiently studied subject: the phenomenon of Buddhist civilization. In the author’s opinion, Buddhism has taken part in shaping immediately four civilizations - Southern-Buddhist, Confucian-Buddhist, Shinto-Buddhist and Tibetan-Buddhist, forming the Far Eastern macrocivilization.
Key words: religion, Buddhism, phenomenon, culture, civilization.
ЭВОЛЮЦИЯ ПОНЯТИЯ «ОБЩЕСТВЕННОСТЬ»
В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ
Д.И. Шаронов
Автор анализирует генезис и различные интерпретации понятия «общественность» в истории философской мысли. Особо подчеркивается самостоятельный статус категории, невозможность ее отождествления с массовой аудиторией или политически активными группами давления.
Ключевые слова: общественность, коммуникации, массовая аудитория, средства массовой информации.
Более чем двухсотлетняя традиция употребления термина «общественность» в отечественном публицистическом дискурсе привела скорее к значительным смысловым его трансформациям, чем к утрате актуальности. Если в ряду абстрактных категорий, иногда именуемых «сияющими обобщениями» («справедливость», «ответственность», «солидарность»), понятие выглядит вполне привычным и непротиворечивым, то попытки концептуализации данной проблемной области зачастую сталкиваются с трудностями. Так, отечественное издание классической работы Дж. Дьюи, осуществленное в 2002 г., содержит характерное примечание: «В качестве эквивалента, передающего различие в английском языке между терминами public и social, переводчик будет использовать терминологическую пару общественный - социальный» [1].
Такое расширительное понимание не просто обедняет содержание термина «обще-
ственность». Претендуя на статус общепринятого, данный вариант перевода способен стимулировать ряд парадоксальных преобразований в значениях категориального аппарата общественных дисциплин, затеняя естественные концептуальные связи между важнейшими терминами. В этой системе отсчета «public policy» вполне может быть представлено в качестве синонима понятия «социальная политика государства», а «public sector» обычно сужается до «государственного сектора экономики». В то же время «public interest» толкуется именно как «общий интерес», а «public opinion» остается «общественным мнением». Терминологическая разноголосица обеспечивает простор для выдвижения широкого спектра дефиниций и гипотез, лишь усиливающих разногласия в ходе академических дискуссий.
Преобладающие в исследовательской литературе подходы к интерпретации термина можно (очень условно) разделить на две
большие группы - сторонников конструктивизма и субстанциального подхода. В первом случае общественность рассматривается непосредственно как побочный коммуникативный эффект управления проектами в интересах доминирующих элитных групп. «Реалисты» же настаивают на процессах общения как факторе спонтанной самоидентификации коллективного субъекта общественно значимой деятельности (мнения). «Если значение слова «общество» менялось от конкретного социального собрания к абстрактному набору правил и институтов, объединявших все население, - справедливо отмечает В.В. Волков, - то смысл термина «общественность» эволюционировал в обратном направлении -от абстрактного качества «социальности» к конкретному воплощению этого качества в определенной группе людей и их способе жизни» [2].
Направленность этой эволюции и обусловила относительную методологическую ограниченность обоих вариантов концептуализации понятия. В своем последовательном развитии номинализм способен полностью лишить термин субстанционального статуса, превратив его в фикцию. Ведь в таком случае «публика» символизирует собой не просто размытые или воображаемые социальные формы с принципиально открытыми границами, локализовать которые достаточно трудно. Она мыслится именно как волна резонанса на искусственно сконструированный коммуникационный стимул. В лучшем случае, означает гипотетическое условное множество индивидов, определяемое через их способность разделить доминирующие умонастроения. В свою очередь, субстанциональный подход обусловливает действенный рост духа гражданственности слишком сложным комплексом нормативных предпосылок, отвечающих лишь идеалам функционирования развитых демократий. В числе таких предпосылок оказываются и сама осознающая «себя в качестве субъекта социального поведения общественность, затем обильный поток свободно поступающей и доступной ей информации по предмету обсуждения, затем развитый интерес масс к этой информации, их способность артикулировать свою позицию, широкую сеть безотказно действующих каналов межперсональ-ной и межгрупповой коммуникации и т. д.»
[3]. Неудачи в поисках функциональных эквивалентов подобного рода практик в отечественной действительности часто порождают излишне пессимистические прогнозы о перспективах гражданского общества в нашей стране, утверждения о «кризисе идентичности», а то и утрате традиций российской общественности как таковой.
Как видим, до сих пор удивительно актуально звучит постановка вопроса, которую можно обнаружить в классическом эссе лидера прагматизма Дж. Дьюи «Общественность и ее проблемы» (1927). «Что такое публика? - вопрошал американский мыслитель в ходе полемики с У. Липпманом. - Если она существует, то каковы трудности на пути ее распознания и артикуляции? Не является ли общественность мифом? Или она вызывается к жизни лишь эпохами бурных социальных преобразований, когда формулируются критически важные проблемные альтернативы?» [4].
Если более тщательно проследить эволюцию понятия в отечественной и западной интеллектуальной традиции, то обращает на себя внимание интересный момент. Его генезис оказывается напрямую связан не только с концептом «дух общественности», который еще Н.М. Карамзин считал основой социальной эмпатии, критерием сплоченности конкретного сообщества перед лицом опасностей и невзгод. В свое время великий русский историк употреблял и другое словосочетание -«мудрая связь общественности». По-видимому, оно символизировало для него феномен, именуемый в наши дни «безграничной коммуникацией» (П. Рикер) или «расширенным порядком взаимодействия» (Ф. Хайек). «Мудрая связь общественности, - писал
Н.М. Карамзин 6 августа 1789 г., - по которой нахожу я во всякой земле все возможные удобности жизни, как будто бы нарочно для меня придуманные; по которой жители всех стран предлагают мне плоды своих трудов, своей промышленности и призывают меня участвовать в своих забавах, в своих весельях... Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество!» [5]. В любом случае «публика» подразумевала существование кругов общения, перерастающих интеракции между непосредственно присутствующими (взаимодействующими) в той или иной конкретной ситуации лицами. Концепт публич-
ности явно предполагает и позицию свидетеля или, точнее, «обобщенного наблюдателя» событий, разворачивающихся в символическом пространстве форума. Но тип коммуникативного пространства активно эволюционирует сообразно техническим достижениям своего времени. Тонкие наблюдения Н. Карамзина передают неповторимую атмосферу бурной общественной жизни в центрах предреволюционной Европы, протекавшей в стихии межличностного общения. В ходе полемики 20-х гг. ХХ в. Джон Дьюи и Уолтер Липпман уже сообща пытались предвосхитить возможные последствия наступления эпохи, которую сегодня мы определяем в терминах «глобализации» или «информационного общества».
«Мудрая связь общественности» выстраивала символическое пространство публичности в духе полиса, описанного Х. Арендт, где коммуникацию между локальными форумами (храм, театр, бульвар, салон, паб) осуществляли именно частные «связные» - путешествующие интеллектуалы, выдающиеся представители культурной элиты своих стран. Американские мыслители, напротив, были всерьез озабочены проблемой совместимости экспертных предпосылок принятия управленческих решений и необходимости учета требований общественного мнения в рамках сложнейшей архитектоники современных систем представительной демократии. Типичным носителем мнения выступал в этом случае отдельный анонимный потребитель сведений об удаленных событиях, преподносимых слухами и прессой, со всей его инертностью и предрассудками человека массы.
Оптимистический тон посланий Карамзина был отблеском зари становления нового мира, дающего, казалось бы, уникальную возможность совместного творчества всех народов в деле утверждения особого символического порядка, основанного на цивилизованном «духе гражданственности» (Public Spirit, по А. Фергюсону). Этот идеал имел в виду Дж. Дьюи, утверждавший, что до тех пор, пока Великое Общество (Great Society) не будет преобразовано в Великое Сообщество (Great Community), общественность (The Public) будет пребывать в затмении. «Именно коммуникация способна создать великое сообщество. Нашу Вавилонскую
башню построят отнюдь не диалекты, а знаки и символы, без которых никакая общность опыта невозможна» [4, р. 142].
Пессимизм его искушенного в технологиях пропаганды оппонента У. Липпмана основывался на глубоком убеждении в несоответствии степени компетентности и гражданской ответственности рядового обывателя современным требованиям активного политического участия. Липпман обращает внимание на то, что все классические модели демократии исходят из решающего значения «общей воли», артикулированной позиции большинства населения как фактора легитимации действий правительства. Но ведь итоги досужих разговоров между случайными индивидами по поводу прочитанного в газете неспособны стать полноценной альтернативой экспертной оценке действительного положения дел. Развитие мнений обычно происходит медленнее развития событий. К тому же «того, что говорится перед лицом широкой общественности, никогда не найдешь затем в том сложном конкретизированном варианте, который необходим для принятия практического решения. Когда народным массам преподносятся далекие от них, незнакомые и сложные вещи, истина претерпевает значительные, а иногда и радикальные искажения. Сложное превращается в простое, гипотетическое в догматическое, относительное в абсолютное» [6].
В указанном отношении У. Липпман становится, по сути, идейным предтечей современного номинализма в понимании социальной природы общественности. С его точки зрения рядовые граждане, в отличие от правительственных экспертов, могут быть вовлечены в формулирование общественно значимых решений лишь внешним, косвенным образом. Их понимание происходящего полностью детерминировано стереотипными схемами коммуникативного происхождения, своеобразной псевдосредой, отделяющей сознание масс от реального хода событий. Последние же совершаются на просторах Большого Общества, за пределами непосредственной очевидности повседневных дел и знаний типичных потребителей массовой информации. Липпман обращает внимание на тот факт, что эффекты удаленного наблюдения и практического вмешательства - явления принципиально различного порядка.
Представление о публике как влиятельной группе давления «основаны на вере в существование общественных сил, которые непосредственно вовлечены в события. Я полагаю, что такого рода публика - не более чем призрак, абстракция. . Насколько я понимаю, публика как таковая не может быть совокупностью конкретных индивидов. Это именно те люди, которые, заинтересовавшись проблемой, способны повлиять на ее решение, поддерживая реальных участников либо оппонируя им» [7].
Дж. Дьюи, напротив, настаивает на существовании объективных механизмов деятельного вовлечения конкретных носителей общего интереса непосредственно в процессы принятия значимых решений. «Публика состоит из всех тех, кого косвенные последствия чьих-то взаимодействий задевают до такой степени, что они осознают необходимость систематически озадачиваться такими последствиями» [4, р. 16-17]. Разумеется, стимулировать полезные и ограничивать вредные для поддержания социального порядка изменения призваны, прежде всего, публично избранные полномочные представители общества - должностные лица государства. Но вопрос о том, что именно подлежит регулированию в официальном порядке, а что вполне может быть отдано на откуп добровольной инициативе и согласию, должен решаться в зависимости от конкретных обстоятельств. Гипотетически же общественность вполне возможно представить и в форме группы, сплоченной общим стремлением инициативно содействовать решению конкретной (например, экологической) проблемы, особенно на уровне местных общин.
Правда реалии Большого Общества постоянно диверсифицируют и усложняют проблемы, заслуживающие коллективного внимания, что на деле затрудняет своевременное обнаружение, самоидентификацию таких объединений. «Но это вовсе не означает, что общественности как численно значительной совокупности объединенных общим интересом граждан, не существует. Просто она слишком многочисленна, диффузна и разрозненна, слишком неоднородна по своему составу. Кроме того, существует множественность публик, чья совместная деятельность... чрезмерно разнообразна, чьи действия взаимно пересекаются, образуя отдель-
ные группы специфически мотивированных индивидов, и мало что способно удержать такие различные публики вместе, в качестве единого целого» [4, р. 137].
В этой связи можно было бы вспомнить, что еще более века назад основоположник социальной психологии Габриэль де Тард сумел разглядеть в современных ему элементах индустриального общества предпосылки различения двух несводимых друг к другу способов человеческого общения. В классическом труде «Мнение и толпа», описывающем, по признанию автора, лишь отдельные фрагменты «обширной области коллективной психологии», были четко прослежены генезис и тенденции эволюции принципиально нового типа человеческой ассоциации. Тард сумел на удивление прозорливо подметить принципиальные перемены в структуре социума, где транспортные сети, телеграф и печатная пресса привели к необозримому расширению порядков социального взаимодействия. «Поверх» локальных сообществ, основанных на непосредственно личностной форме контактов («разговоров»), в данных условиях возник «второстепенный, и вместе с тем высшего порядка агрегат, единицы которого входят в тесное общение между собою, никогда не видев и не знав друг друга» [8].
Стремительно расширяясь, сфера анонимных общественных коммуникаций активно дестабилизирует устоявшиеся уклады жизни и традиционные структуры обществ, попавших в поле притяжения все уплотняющихся новостных потоков. «Неорганически» преобразованная в условное множество изолированных единиц с открытыми в своей неопределенности границами, читающая демократическая общественность оказывается намного более отзывчивой, терпимой, склонной к новациям и компромиссам, чем традиционные общественные слои. Вместе с тем Тард вовсе не был склонен идеализировать ее вкусы и пристрастия: к давно известному факту деспотизма общественного мнения он добавляет повышенную податливость публики пропагандистским уловкам и соблазнам массовой культуры, как сказали бы мы сегодня. Однако прогноз его категоричен -«век толп» постепенно сменяется «эпохой публик», и этот процесс в дальнейшем будет лишь усиливаться. «Публика, которая составляет специальный главный предмет на-
стоящего исследования, есть не что иное, как рассеянная толпа, в которой влияние умов друг на друга стало действием на расстоянии, на расстояниях, все возрастающих» [8, с. 257].
То, что французский мыслитель именует «публикой», по своим признакам явно соответствует понятию «массовая аудитория», концепту, выработанному лишь треть века спустя в ходе прикладных медиаметрических исследований в США. Об этом свидетельствует тесная увязка ее происхождения с развитием института новостей и рынка печатной прессы. Актуальность тем новостной повестки выглядела тогда вполне достаточным основанием для подобных форм ассоциации, стимулирующей обсуждения и формирующей мнения. Темы «разговоров» между непосредственно присутствующими участниками в таком случае унифицируются в пространственном плане и быстро сменяются во временном в унисон газетным сенсациям. «Страсть к злободневности растет вместе с общественностью, - настаивал Тард. - Живость нашего интереса поддерживается бессознательной иллюзией общности нашего чувства с чувствами массы других людей» [8, с. 261].
Более же внятная смысловая дифференциация признаков аудитории и публики была установлена лишь Г. Ласуэллом. С его точки зрения, любой индивид способен стать составным элементом анонимной массы получателей сведений даже во всемирном масштабе, если он по минимуму просто включен в среду символической коммуникации. Для этого вполне достаточно пассивной привычки отслеживать главные темы общественных обсуждений, представляемые СМИ. Напротив, принадлежность к т. н. «широкой общественности» в принципе невозможна: «индивид переходит из аудитории в публику, если он начинает понимать, что его намерения прямо задевают публичную политику» [9]. В качестве абстрактной категории общественность, по Г. Ласуэллу, фиктивна. Исследовать же возможно лишь конкретный социальный объект - «нью-йоркскую публику» или иную географически локализованную общность, демонстрирующую однородность реакций и согласованность действий в конкретных обстоятельствах.
В наши дни «мудрая связь общественно -сти» превратилась в технологический инст-
рументарий целенаправленного формирования общественного мнения, стала престижной профессией, которой обучают в вузах. Тем более важно иметь в виду сущностные различия между массовой аудиторией СМИ и локальными группами давления, активно действующими политическими методами. Если строго следовать оригинальному первоисточнику понятия, вряд ли стоит отождествлять публику с данными социальными образованиями. На наш взгляд, ближе всего к оригинальному значению (у Н.М. Карамзина) оказывается концепт общественности как идентифицированной социальной аудитории, введенный У. Липманом. Но его социальный референт возникает лишь как результат процессов «всесторонней и вдохновенной коммуникации», на объединяющей силе которой так настаивал Дж. Дьюи. Именно на этих путях оказывается постижима сущность «мудрой связи общественности» как эффекта самонаблюдения глобальных социальных систем.
1. Дьюи Дж. Общество и его проблемы. М., 2002. С. 7.
2. Волков В. Общественность: забытая практика гражданского общества. Режим доступа: http://www.carnegie.ru/ru/pubs/procontra/55639. htm. Загл. с экрана.
3. У нас в гостях Борис Андреевич Грушин // Социальная реальность. 2006. № 3. С. 85.
4. Dewey J. The Public and its Problems. An Essay in Political Inquiry. Chicago, 1946. P. 123.
5. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1983. С. 134.
6. Липман У. Публичная философия. М., 2004. С. 34.
7. Lippmann W. The Phantom Public. New Brunswick; L., 2002. Р. 67.
8. Психология толп. М., 1998. С. 305.
9. Laswell H.D. The Structure and Function of Communication in Society // Reader in Public Opinion and Communication / ed. B. Berelson, M. Janowitz. N. Y.; L., 1966. P. 187.
Поступила в редакцию 17.05.2008 г.
Sharonov D.I. Evolution of concept «public» in domestic and western philosophical thought. The author analyzes genesis and various interpretations of the concept «public» in the history of a philosophical thought. An independent status of the category, impossibility of its identification with mass audience or politically active groups of pressure is especially emphasized.
Key words: public, communications, mass audience, mass media.
