CC BY
137
УДК 94(47)" 1676/1918"
ЭВОЛЮЦИЯ ПОЛОЖЕНИЯ ТУРЕЦКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ В РОССИИ В КОНЦЕ XVII - НАЧАЛЕ XX В.
© 2011 В. В. Познахирев
соискатель каф. истории России e-mail: [email protected]
Курский государственный университет
В статье на основе исследования архивных источников и опубликованных материалов впервые в отечественной историографии предпринимается попытка широкого обобщения положения пленных турок в России на протяжении всех одиннадцати русско-турецких вооруженных конфликтов конца XVII — начала XX вв. Автором выделяются специфические особенности режима военнопленных, освещаются основные аспекты их интернирования и репатриации, а также предлагается периодизация истории положения турецких пленников в Российской Империи в исследуемый период.
Ключевые слова: русско-турецкая война, военнопленные, турки,
интернирование, репатриация, особенности, этапы.
В период с конца XVII и до начала XX в. развитие феномена военного плена во многом детерминировалось многочисленными войнами России с Турцией, способствовавшими как совершенствованию общих черт рассматриваемого феномена, так и выработке его специфических характеристик.
При этом сочетание «общего» и «особенного» придало процессу эволюции «турецкого плена» в России неизбежную уникальность, которая, как представляется, нашла свое выражение в следующем.
I. К исходу XVII столетия в Московском государстве сформировались два самостоятельных подхода к режиму военного плена, обусловленные различным характером его отношений с Востоком и Западом. Так, если соглашения России с Литвой, Польшей и Швецией «о недержании пленных в темницах и оковах» были достигнуты уже к началу XVII в., то турецкие пленники (правда, лишь рядовой состав) содержались в колодках наравне с преступниками вплоть до конца русско-турецкой войны 1735-1739 гг. Если по заключению мирных договоров с перечисленными государствами полный размен пленными без выкупа стал правилом уже в XVI-
XVII вв., то аналогичная норма в отношениях с Турцией впервые появляется лишь в Прутском договоре 1711 г.
Вместе с тем в последующие два столетия положение турецких военнопленных в России практически не отличается от положения пленных европейских государств. Некоторое исключение, на первый взгляд, являет собой Крымская война 1853-1856 гг., в ходе которой пленные турки, по сравнению со своими британскими и французскими союзниками, оказались в явно дискриминированном положении (в части, касающейся их денежного содержания, вещевого довольствия, трудового использования и т.п.). Однако при ближайшем рассмотрении ни о какой дискриминации в данном случае говорить не приходится, ибо сложившаяся ситуация стала следствием не ограничения прав турок, а, напротив, предоставления англичанам и французам ряда льгот в целях выравнивания режима их содержания с тем, который Великобритания и Франция применили к российским военнопленным.
II. Вплоть до 1915 г. Россия и Турция даже не пытались вырабатывать и заключать какие-либо двухсторонние соглашения, регламентирующие те или иные
аспекты режима военного плена. В то же время договоры такого рода (т.н. «картели») заключались в Европе в ходе войн ХУІІ-ХУІІІ вв. буквально сотнями и в достаточной степени обеспечивали более гуманное отношение как к военнопленным в целом, так и к отдельным их категориям (больным и раненым, медицинскому и санитарному персоналу, женщинам и детям, священнослужителям и т.д.). Отсутствие практики двухстороннего регулирования явно сказалось в период Первой мировой войны, ибо если обмен врачами, санитарами и инвалидами между Россией с одной и Г ерманией и Австро-Венгрией с другой был начат уже в 1915 г., то с Турцией лишь два года спустя.
Таким образом, режим турецких военнопленных регулировался исключительно нормами национального российского законодательства примерно до конца ХІХ в., то есть до вступления в силу Женевской конвенции об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях (1864 г.) и Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны (1907 г.).
III. Несмотря на устойчивую и искреннюю убежденность российского военнополитического руководства в том, что положение русских пленных в Турции отличается в худшую сторону от положения турецких пленных в России, режим, установленный для последних, никогда не основывался на принципе взаимности и не включал в себя репрессалии.
Возможно, этот вопрос обсуждался (но так и не перешел в практическую плоскость) в период русско-турецкой войны 1735-1739 гг. Во всяком случае, на это косвенно указывает переписка пленных турецких офицеров. Так, в 1738 г. один из них писал своему непосредственному начальнику, содержавшемуся в Петербурге: «в Москве... шубы (речь идет об «овчинных тулупах». - В.П.) и сапоги нам из казны выдали, а которые имели свои шубы и сапоги, тем деньгами давали. А провиант дается нам в натуре. Каким образом российские пленники при Порте содержаны будут, таким же образом равномерно и мы здесь содержаны будем. Того ради всепокорно и смею Ваше превосходительство просить, дабы о добром содержании при Порте находящихся пленников старание свое приложили»1.
Единственный выявленный нами случай применений репрессалии (к тому же не к военнопленным, а к интернированным) относится к маю 1917 г., когда в г. Уральске было взято под стражу 40 турецких подданных «зажиточного класса в виде репрессии за незаконный арест 20 русских, проживающих в Константинополе» .
IV. Дифференциация турецких военнопленных на «комбатантов» и «нонкомбатантов» на протяжении практически всего исследуемого периода носила достаточно размытый характер. Так, вплоть до начала ХІХ столетия турецкие военнопленные подразделялись на две категории:
1) мужчины, способные носить оружие (сюда, как правило, причислялись мальчики, начиная с возраста 14 лет);
2) женщины, дети и старики.
Однако практический смысл такой дифференциации сводился в основном к тому, что вторые не привлекались к работам и порой интернировались не вглубь России, а в пределы современной Западной и Центральной Украины.
Причины фактического отождествления лиц названных категорий, по нашим оценкам, состояли в следующем:
- как уже говорилось ранее, между Россией и Турцией никогда не существовало соглашения, определяющего режим гражданского населения в ходе военных действий;
- до русско-турецкой войны 1828-1829 гг. основу вооруженных сил Турции составляли иррегулярные войска, проще говоря - ополченцы, которых не всегда представлялось возможным отграничить от мирных обывателей;
- уничтожение в районе боевых действий турецких селений и (или) реквизиция в них запасов продовольствия и скота, предпринимаемые в силу военной необходимости, а также в целях подрыва экономической базы противника и обеспечения безопасности своих войск, объективно ставили гражданских лиц в критическое положение, выходом из которого и являлось их интернирование в Россию с приданием им статуса «военнопленных»; то же самое относилось и к населению взятых штурмом крепостей;
- отдельные военачальники сознательно включали женщин и детей в число военнопленных (даже когда в этом не было объективной необходимости) в целях умножения впечатлений от своих победных реляций;
- российское командование никогда не препятствовало турчанке и ее детям следовать в плен вместе с мужем-комбатантом.
Несколько иная классификация военнопленных была предложена А. А. Аракчеевым в бытность его председателем Департамента военных дел Государственного совета. В своем докладе Александру I от 31 мая 1811 г. он, в частности, заметил, что «военнопленные турки содержатся у нас под двумя названиями, то есть, под именем мирных или добровольно к нам перешедших... и под именем взятых на сражениях с оружием»3.
Дифференциация пленных на две указанные категории была поддержана военно-политическим руководством страны и получила официальное закрепление в первых российских «Положениях о пленных» (1829 и 1853 гг.).
Впрочем, начиная уже с русско-турецкой войны 1828-1829 гг. элемент «мирных жителей» фактически исчез из практики, а к XX в. международным правом было выработано понятие «гражданский пленный», причем в России последние, начиная с 1914 г., были отнесены к ведению не Военного министерства, а МВД.
Тем не менее рассматриваемое явление вновь заявило о себе в годы Первой мировой войны, и статус именно «военнопленного» распространился на всех подданных Турции мужского пола в возрасте от 14 лет, задержанных по тем или иным причинам в пределах Кавказского фронта и бассейна Черного моря.
Весьма характерным в этой связи выглядит следующее письмо заведующего военно-судной частью при полевом управлении Главнокомандующего Кавказской армией на имя помощника Главнокомандующего армией от 15 января 1915 г.: «В помещении военных арестантов Тифлисского комендантского управления содержится 27 турецких подданных, названных в списке “шпионами”. О двенадцати из них произведено дознание. Причем, никаких данных к обвинению их в шпионстве не добыто, а в отношении остальных пятнадцати никаких сведений, изобличающих их в том же преступлении в переписке не содержится, и кем именно и по каким основаниям они задержаны остается неизвестным».
Обрисовав таким образом ситуацию, начальник военно-судной части неожиданно приходит к не вполне типичному для юриста выводу: «в виду того, что скопление столь значительного числа турецких подданных в упомянутом месте заключения является во всех отношениях крайне обременительным, и, при отсутствии данных к возбуждению уголовного дела, - бесцельным, а между тем, освобождение их как лиц подозрительных, - опасным, я полагал бы целесообразным причислить их к категории военнопленных (Sic! - В.П.) и выслать вместе с последними, а равно поступать также с другими турецкими подданными мусульманами, если таковые окажутся задержанными без всяких о них сведений»4.
Так и поступали. На протяжении всей войны. И хотя установить число «пленных» такого рода сегодня уже не представляется возможным, нет сомнений в том, что оно было значительным. К примеру, в г. Валуйки Воронежской губ. (ныне
районный центр Белгородской обл.) на 1 ноября 1916 г. числилось 34 пленных турка, трое из которых значились как «мирные жители».5 В августе 1917 г., на одном из
участков строящейся железной дороги «Мга - Волхов - Рыбинск» из 13 турецких
6
военнопленных четверо являлись «мирными жителями» .
Небезынтересно отметить, что определить правовое положение отдельных лиц в категориях «военнопленный» или «гражданский пленный» порой затруднялся даже такой орган, как Отдел эвакуационный и по заведованию военнопленными Главного управления Генерального штаба. Так, уже 15 мая 1917 г. последний запрашивал штаб Черноморского флота о статусе группы интернированных в Омск турецких рыбаков в возрасте от 55 до 85 лет. Ответ черноморцев был предельно категоричен: «помянутые лица являются военнопленными, т.к. были захвачены нашими судами у Анатолийских берегов с турецких шхун, работающих на оборону»7.
IV. К изложенному выше близко примыкает то обстоятельство, что вплоть до конца XVIII столетия в России сначала официально, а потом и полуофициально существовала дифференциация военнопленных на «государственных» и «партикулярных» (т.е. находящихся во власти частных лиц).
Строго говоря, данная особенность не являлась типичной именно для турок. Однако по масштабам своего применения она, как представляется, затронула судьбы последних в наибольшей степени.
При этом само существование партикулярных пленных детерминировалось тем, что в нем были заинтересованы все стороны, вовлеченные в решение данного вопроса:
1) государство и командование действующей армии, для которых лишние пленные, особенно не представляющие интереса с точки зрения их дальнейшего трудового использования, являлись скорее «обузой», нуждающейся в пище, одежде, конвоировании и т.п., в связи с чем передача таковых в руки частных лиц виделось как один из наиболее оптимальных способов решения проблемы;
2) военнослужащие и все те лица, которые имели хоть какое-то отношение к действующей армии и для которых пленный становился фактически собственностью, пусть даже временной;
3) сами пленные, заинтересованные в улучшении своего экономического положения и социального статуса.
Формально «партикулярность» не означала безвозвратной натурализации. Сложившийся порядок вещей требовал, во-первых, чтобы на всех пленных составлялись списки с указанием, кому именно и кто передан «во услужение», а во-вторых, чтобы по окончанию войны такого рода «владелец» немедленно вернул пленных по акту «подлежащим властям» для их дальнейшей репатриации.
Однако на практике мало кто добровольно возвращал турок, а списки (если и составлялись) в большинстве случаев редко кем востребовались, отчасти потому, что отличались неполнотой, ибо пленных (например, лиц захваченных кавалерийским разъездом где-нибудь в поле, а то и прямо в населенном пункте) можно было просто купить «с рук», минуя всякую их регистрацию.
Наконец, и это, пожалуй, самое главное, к моменту окончания войны значительная часть партикулярных пленных в более или менее добровольном порядке переходили в православие, что было тождественно принятию российского подданства и, разумеется, делало невозможной их репатриацию.
В связи с этим заключение каждого мирного договора с Турцией (по крайней мере, до конца XVIII в.) знаменовало собой начало длительной переписки между Стамбулом и Петербургом по поводу судьбы тех или иных турецких подданных.
Отдавая должное туркам, надо признать, что они буквально бились за каждого человека, используя собственные источники информации (главным образом,
результаты опроса репатриантов на предмет наличия у них сведений о соотечественниках, еще остающихся в России).
И нельзя сказать, что российская власть им в этом не содействовала, по крайней мере рассылая на места грозные указы. Так, 24 апреля 1746 г., то есть по прошествии более чем шести лет по окончанию войны с Турцией, императрица Елизавета Петровна требовала от белгородского губернатора «накрепко исследовать», сколько пленных турок еще находится в губернии, «и из них некрещеных, по силе прежних указов отобрав, отослать в Киев в губернскую канцелярию для отправления их в турскую сторону. И для чего оные доныне были не объявлены, о том у хозяев их взять сказки»8.
Однако эффективность такого рода указов была незначительной. Да и сам поиск бывших пленных представлял собой немалую сложность. К примеру, сенатор П. И. Полетика, вспоминал, что его мать, турчанка, потерявшая свою сестру при штурме Очакова в 1738 г., смогла найти ее только благодаря усилиям такого высокопоставленного лица, как президент медицинской канцелярии П. З. Кондоиди, да
- 9
и то лишь после «многих лет тщетных разысканий».
V. Судьба пленного, а вернее того, кто только готовился обрести данный статус, во многом предопределялась особо ожесточенным характером русско-турецких войн, всегда сохранявших более или менее ярко выраженную религиозную подоплеку.
Кроме того, в российской армии существовало, может быть, и не до конца справедливое, но достаточно широко распространенное убеждение в том, что турки:
- не берут русских в плен;
- пребывают в бою под воздействием наркотических средств;
- отличаются вероломным характером.
В совокупности все это побуждало русского солдата при выборе между пленением и убийством противника чаще отдавать предпочтение второму.
Борьба с этим явлением в российской армии велась, главным образом, двумя способами:
1) установлением денежного вознаграждения «за приведенного пленного» (кстати, аналогичное вознаграждение существовало и в турецкой армии);
2) разъяснением личному составу порочности подобного рода действий.
Так, в приказе А. В. Суворова от 21 декабря 1787 г. написано буквально следующее: «При победе 1 октября пленным едва только был соблюден один неверный и хотя многие сдавались, но немилосердно убиваемы были; неминуемы они для ежеминутного в продолжении действия о неприятеле расспроса и тем к препобеждению вящего успеха; коль паче чиновники для политической пользы и после сражения, когда сдающиеся или просящие аман немилосердно убиваемы. Зрящие то басурманы разъяряются, впадают в отчаяние и наносят явный вред нашим войскам»10.
Однако даже благополучное пленение не всегда означало благополучное интернирование, ибо массовая гибель турецких военнопленных в процессе их этапирования, особенно в ближнем тылу армии, была не такой уж и редкостью. В частности, подобные случаи имели место после взятия Измаила (1790 г.), Варны (1828 г.), Плевны (1877 г.), по завершению Сарыкамышской операции (1914-1915 гг.) и т.д.
Не только в мемуарной литературе, но и в официальных документах можно встретить немало упоминаний о дорогах и биваках, буквально устланных турецкими трупами. (Кстати, сопоставляя указанные описания с полотном В. В. Верещагина «Дорога на Плевну» («Дорога военнопленных»), нельзя не признать, что мастер запечатлел на ней далеко не самый драматический участок дороги.)
Реакция на подобные факты российского командования во многом предопределялась субъективными качествами того или иного военачальника и
варьировалась в широком спектре от безучастия до возмущения. Однако в любом случае она была запоздалой.
По нашему мнению, основные причины массовой гибели пленных заключались, с одной стороны, в необходимости для них совершать длительные переходы в зимний период, по разоренной войной территории, в несоответствующей сезону одежде и обуви и в условиях недостаточного питания, а с другой - в равнодушии к их судьбе со стороны ряда российских должностных лиц.
Характерно, что в зарубежной литературе данный аспект рассматриваемой проблемы не получил однозначной оценки. Так, Джон Кип не исключает, что такого рода «обхождение» могло стать проявлением мести русских за унижения... татаромонгольского ига11.
Но поскольку чрезмерная смелость приведенной гипотезы слишком очевидна, более близкой к истине нам видится точка зрения Генри Хозиера, по мнению которого русские оказывались «то ли слишком поглощены своей победой, чтобы думать о пленных, то ли слишком черствы, чтобы проявлять о них заботу»12.
Однако, как бы то ни было, отношение к туркам заметно менялось в лучшую сторону по мере их удаления от театра военных действий, что подтверждается многочисленными документами и свидетельствами современников. Впрочем, есть и исключения. Так, турецкий автор Самиха Айверди утверждает, что в 1739 г. все пленные турки, содержавшиеся в г. Оренбурге, были насильственно умерщвлены (оЫигШши^)13.
К сожалению, Самиха Айверди не указала источника своей осведомленности, а те документы, которыми мы располагаем, не подтверждают факта «умерщвления» даже косвенно, что уже заставляет в нем усомниться. Кроме того, по нашим сведениям, в 1739 г. пленных турок в г. Оренбурге просто не было, как не было их там на протяжении всего XVIII столетия.
Куда более достоверными представляются факты того, что российские военные власти ради «сбережания пленных» порой были вынуждены идти даже на ущемление прав собственных военнослужащих. Так, 31 декабря 1828 г. командующий резервными войсками докладывал управляющему Военным министерством, что «пленные турки Варнского гарнизона в г. Балте одеваются посредством нижних чинов третьих батальонов вверенных мне резервных войск, хотя сие в теперешних обстоятельствах крайне затрудняет и совершенно лишает способов производить необходимое обмундирование в батальонах для поступающих в оные рекрут»14.
Вообще же, проблема обмундирования турок сохраняла свою остроту на протяжении всего рассматриваемого периода. Многочисленные рапорты городничих (и иных представителей власти на местах) изобилуют требованиями денег для пошива пленным одежды и обуви, ибо они прибывали для расквартирования в тот или иной населенный пункт «совершенно разутыми и раздетыми».
Однако представляется, что такого рода донесения следует воспринимать с известной долей скепсиса, ибо несомненно, что в ряде случаев за ними стояло желание лишь порадеть «своим» портным, сапожникам и прочим подрядчикам.
С другой стороны, известно немало случаев, когда турки продавали местному населению только что выданное им обмундирование. В связи с этим трудно понять упрек, бросаемый российским властям британским историком Джанет Хартли, в том, что они требовали выдавать пленным «одеяние и обувь без излишеств» и «только в случаях совершеннейшей необходимости»15.
Что касается расквартирования и питания пленных, то в целях снижения среди них заболеваемости и смертности имели место неоднократные попытки придать режиму их содержания льготный характер путем размещения турок в регионах с менее
губительным для них климатом и обеспечения пленных более привычной им пищей (в первую очередь, белым хлебом). Впрочем, меры такого рода не носили сколько-нибудь масштабного характера и применялись сугубо эпизодически, при стечении благоприятствующих тому обстоятельств.
Рассматривая процесс интернирования турок более детально, следует в первую очередь заметить, что в России пленные по прибытию их в назначенный населенный пункт традиционно передавались от военных властей гражданским губернаторам, которые и несли за них дальнейшую ответственность. С 1877 г. этот порядок был принципиально изменен в том смысле, что пленные стали оставаться в распоряжении военного ведомства, а на гражданские власти возлагалось лишь оказание последним содействия.
Тем не менее вплоть до Первой мировой войны, в ходе которой утвердилась система концентрационных лагерей, пленные по-прежнему размещались в пределах населенных пунктов, оставаясь для гражданских властей источником беспокойств, пусть даже потенциальных. Неудивительно, что последние пытались любыми путями избежать расквартирования военнопленных, либо избавиться от таковых, не останавливаясь при этом перед самыми сомнительными доводами. Так, к примеру, в 1877 г. власти г. Дерпта (ныне г. Тарту, Эстонская Республика), отказываясь от приема турок, ссылались на то, что город «находится в совершенно исключительных условиях, будучи чисто педагогическим, а не административным центром». «Подключив» к этому вопросу Министра просвещения, г. Дерпт все-таки сумел добиться своего16. Меньше повезло Нарвскому магистрату, который в 1773 г. обратился в Правительствующий сенат с просьбой удалить пленных турок из города на том основании, что в г. Нарве недавно произошел пожар, «отчего по недостатку обывателям сгоревших домов квартир следует великая теснота». Однако в данном случае Сенат прислушался к доводам Военной коллегии, которая указала, что в городе расквартировано всего 54 турка, которые никак не могут создать в нем «великой
17
тесноты» .
Однако в подавляющем большинстве случаев гражданские власти относились к проблеме пленных со всей серьезностью и в целом олицетворяли собой лояльность и даже предупредительность. Достаточно показательным в этой связи выглядит письмо тамбовского губернатора к Слободско-Украинскому от 30 сентября 1812 г. Сообщая последнему о мерах, принятых им в отношении репатриируемых турецких военнопленных и возможных сроках их прибытия к границам Слободско-Украинской губернии, тамбовский губернатор в приписке явно личного характера просил своего коллегу «особенно подтвердить чрез кого следует жителям, чтобы они не делали никаких пленным озлоблений и не подавали бы никакого повода к неудовольствию со стороны пленных, которые, как дознал я собственным опытом, тихи и миролюбивы. Если же заводят иногда с русскими ссоры и драки, то потому только, что сами русские подают им к тому повод, озлобляя их или словами или поступками»18.
Предупредительность властей порой заходила столь далеко, что даже российская Фемида начинала вдруг демонстрировать несвойственную ей расторопность. Так, 18 января 1878 г. воронежский уездный воинский начальник уведомил городскую управу о том, что в одной из труб здания, занимаемого турецкими военнопленными, при топке печей загорелась сажа и потребовал «озаботиться немедленною очисткой труб». А уже 14 февраля 1878 г. воронежский мировой судья 1го участка сообщал управе, что «разбор дела по обвинению крестьянина Ивана Гурова в неисправной очистке дымовых труб. назначен на 21 февраля в 10 часов утра»19.
Надо полагать, что и у турок не было серьезных оснований оставаться недовольными российской властью. За исключением периода русско-турецкой войны
1877-1878 гг. они неизменно сохраняли право на переписку. Ходатайства родственников, содержащихся в плену в разных населенных пунктах и стремящихся к воссоединению, как правило, удовлетворялись. В случае смерти пленного власти принимали меры к соблюдению необходимого религиозного обряда. Так, 16 декабря 1855 г. смотритель Вологодской городской больницы писал в городскую полицию, что «находившийся. в больнице военнопленный турка Магомет Осман умер 15 сего декабря от чахотки, о чем контора городской больницы долгом считает уведомить
градскую полицию, покорнейше прося для погребения Османа по магометанскому
20
закону прислать в заведение его товарищей, находящихся в городе» .
Небезынтересно также отметить, что в период 1810-1812 гг. турки, содержавшиеся в Слободско-Украинской губернии, имели право на отпуск в пределах России сроком до двух месяцев в целях свидания с пленными, содержавшимися в иных регионах. Отмечена даже попытка одного из них отправиться в Москву с туристическими целями. Впрочем, попытка безуспешная.
Об отношении к пленным туркам населения, в частности православного, говорить сложно, ибо на этот счет существует множество взаимоисключающих фактов. Туркам жертвовали одежду и продукты, их приглашали в гости, им демонстрировали свои симпатии и участие, над ними насмехались, им принципиально отказывали в подаянии, их обманывали, с ними дрались, и, наконец, их по-просту убивали по самым различным мотивам.
Кроме того, турок считали виновниками распространения инфекционных болезней, а в случае пожара они становились первыми подозреваемыми в поджоге, несмотря на то что почти всегда и по личной инициативе бросались тушить всякий возникший пожар, даже им непосредственно не угрожающий.
Дистанцируясь от крайностей, это отношение в самых общих чертах можно определить как «любопытство и недоверие». Основная масса населения относилась к туркам с опаской и воспринимала последних скорее как некую дополнительную повинность, которая, даст Бог, рано или поздно окончится. Некоторое исключение из этого правила являли собой отдельные представители либеральной интеллигенции, «продвинутые» дамочки и. дети, с которыми пленные, как правило, быстро находили общий язык и которые сохраняли на редкость теплые чувства к туркам даже на склоне лет, о чем свидетельствуют их многочисленные мемуары.
Также можно определенно говорить о том, что, как правило, турки не давали себя в обиду. Так, в декабре 1854 г. начальник 2-го округа корпуса жандармов доносил шефу корпуса жандармов, что 30 ноября 1854 г. в Смоленске рекруты, «проходя мимо дома, занимаемого турками, делали над ними разные насмешки, за что турки, придя в гнев, гонялись за ними с хворостиной и один из них бросился к рекруту с топором намереваясь изрубить его»21.
Использование труда пленных носило, как правило, возмездный характер. В
XVIII в. особенно ценились турецкие и татарские оружейники, которых предписывалось по выявлению немедленно отправлять в Тулу. Кроме того, интерес вызывали специалисты в сфере кораблестроения, медники, серебряники, кожевники, «хорошие мастера делать красные и желтые сафьяны», а также слесаря, «умеющие делать булатные полосы, ножевые лезья и прочую слесарных мастерств принадлежащую работу».
Принимались также меры к тому, чтобы турки передавали свое искусство русским специалистам. Так, направляя 21 февраля 1771 г. в г. Сумы «для водворения» группу пленных «художников», слободско-уУкраинский губернатор предписывал сумскому воеводе разместить их в домах кожевников и кузнецов «с тем, чтобы они тех плененных художников кормили и всем потребным снабдевали, за что в награждение
им послужить может то, что дети их или сами обу чатся у тех мастеров хороших их мастерств, которые по времени и у себя завести могут»22.
Однако в силу низкого образовательного уровня основной массы пленных и почти полного отсутствия среди них квалифицированных специалистов, уделом большинства турок всегда оставались погрузочно-разгрузочные и земляные работы, на которых они считались незаменимыми вплоть до Первой мировой войны. Попытка же использовать их в иных сферах народного хозяйства: кладке кирпича,
сельскохозяйственных работах и т.п. - как правило, не оправдывала ожиданий работодателей. Как выразился по этому поводу один из крестьян, «на вязке снопов
23
тридцать турок не управятся за десять наших девок» .
Подводя итог изложенному, представляется возможным выделить в процессе эволюции военного плена в России (сквозь призму русско-турецких вооруженных конфликтов) три следующих этапа.
1. Первый, охватывающий период шести русско-турецких войн с 1676 г. по 1791 г. На данном этапе пленные освобождаются от положения арестантов, а принцип «поголовного размена, дополненный выкупом», постепенно уступает место принципу «полного размена без выкупа». В то же время сохраняется дифференциация пленных на «государственных» и «партикулярных».
2. Второй этап - от русско-турецкой войны 1806-1812 гг. до Крымской войны 1853-1856 гг. Здесь происходит окончательный отказ от дифференциации пленных на «государственных» и партикулярных». Их деление на «комбатантов» и «нонкомбатантов» приобретает большую четкость. Принимаются первые базовые нормативные правовые акты о военнопленных. Возрастает строгость учета пленных, что обеспечивает в дальнейшем их менее «болезненную» репатриацию.
3. Третий этап - от русско-турецкой войны 1877-1878 гг. до Первой мировой войны включительно. На данном этапе правовое регулирование режима военнопленных входит в сферу позитивного международного права. Пленные уже не передаются МВД и остаются в ведении военного ведомства. Положение турецких военнопленных окончательно утрачивает сколько-нибудь существенные отличия от пленных иных государств. Порядок содержания рядовых, а затем и офицеров ужесточается. Они выводятся за пределы населенных пунктов и в массе своей размещаются в концентрационных лагерях.
1 Архив внешней политики Российской империи. Ф. 89. Оп. 1. Д. 50. Л. 30.
2 Там же. Ф. 160. Оп. 708. Д. 6199. Л. 25.
3 Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 1. Оп. 1. Д. 2113. Л. 273.
4 Там же. Ф. 2100. Оп. 2. Д. 475. Л. 46.
5 Там же. Ф. 2000. Оп. 11. Д. 112. Л. 97-99.
6 Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 111. Л. 60-64.
7 Российский государственный архив Военно-морского флота. Ф. 609. Оп. 2. Д. 955. Л. 4.
8 Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 405. Оп. 1. Д. 1313. Л. 1-2.
9 Полетика П. И. Мои воспоминания // Русский архив. 1885. Кн. 3. Вып. 11. С. 307.
10 А. В. Суворов: сб. документов: в 3 т. Т. 2 / под ред. Г.П. Мещерякова. М.: Воениздат, 1951.
С. 374.
11 Keep John L. H. Soldiers of the tsar: army and society in Russia, 1462-1874. Oxford: Oxford
University Press, 1985. Р. 217.
12 Hozier H. M. The Russo-Turkish war: including an account of the rise and decline of the Ottoman
power, and the history of the Eastern question. London [etc.] W. Mackenzie, 1878. P. 724.
13 Ayverdi Samiha. Turk-Rus munasebetleri ve muharebeleri. Ikinci baski. Istanbul: Kubbealti Publishing, 2004. S. 221.
14 РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 3783. Л. 187.
15 Hartley Janet M. Russia, 1762-1825: military power, the state, and the people. Westport, Conn.: Praeger, 2008. Р. 113.
16 Российский государственный исторический архив. Ф. 733. Оп. 193. Д. 739. Л. 1.
17 РГАДА. Ф. 248. Оп. 69. Д. 6086. Л. 165, 332-334.
18 Государственный архив Харьковской области. Ф. 3. Оп. 19. Д. 174. Л. 5.
19 Государственный архив Воронежской области. Ф. И-19. Оп. 1. Д. 964. Л. 89.
20 Государственный архив Вологодской области. Ф. 14. Оп. 1. Д. 2021. Л. 10.
21 Государственный архив Российской Федерации. Ф. 109. 4-я Экспед. Оп. 194. 1854 г. Д. 189.
Л. 2.
22 Центральный государственный исторический архив Украины в г. Киеве. Ф. 1710. Оп. 2. Д. 835.
Л. 19.
23 Одесский вестник. 1878. 19 окт. С. 4.
