CC BY
230
УДК 82.083
А. М. Аобин
ЭВОЛЮЦИЯ ИСТОРИЗМА В РОМАНЕ АЛЕКСЕЯ ИВАНОВА «СЕРДЦЕ ПАРМЫ»
На материале романа А. Иванова «Сердце Пармы» рассмотрены новые тенденции развития современной исторической прозы: мифологизация исторического прошлого, включение элементов фантастики и мистики. Определена их обусловленность общими процессами развития современной литературы, выявлено родство с исторической прозой начала XIX в.
The article deals with the new tendencies in modern historical prose revealed in A. Ivanov's novel "The Heart of Parma". They include mythologization of the historical past and introduction of fantastic and mystic elements. They are predetermined by the general tendencies of modern literary process and are akin to some peculiar features of Russian historical novel of the Romantic period.
Ключевые слова: литература и история, современная историческая проза.
Keywords: literature and history, modern historical prose.
Эволюция форм и методов художественного осмысления истории определяется не только новыми закономерностями художественного мышления, но и проникновением актуальных исторических и философских концепций в художественную литературу. Именно поэтому историческая проза в постоянно изменяющемся культурном пространстве рубежа XX-XXI вв. так заметно трансформировалась. Эта тенденция проявилась, прежде всего, в рамках постмодернистского исторического дискурса, а также в недавно возникшей исторической фантастике, однако и в произведениях, которые не относятся явно ни к одному из этих направлений, ясно прослеживаются черты новой поэтики, характерной для современной исторической прозы.
Одним из таких произведений можно назвать роман А. Иванова «Сердце Пармы» [1], выход которого стал заметным событием в литературной жизни России. Первые рецензии на него вышли еще до его публикации, а в последующие годы были написаны десятки отзывов, интересных прежде всего разностью мнений в оценке жанра этого произведения. Так А. Гаррос и А. Евдокимов сочли, что это «в лучшем смысле традиционный и консервативный роман... Вполне убедительный с исторической и бытовой точек зрения. С некоторым (не определяющим) элементом мистики» [2], а Л. Данилкин, напротив, оценил «Сердце Пармы» как «литературный курьез...
© Лобин А. М., 2012
исторический роман с элементами фэнтези» [3]. С. Кузнецов также определил этот роман как исторический, но отметил, что «Алексей Иванов рассказал о средневековом уральском мире так, как и рассказывают о неведомых мирах в книгах последователей Толкиена» [4].
Литературоведы рассматривают этот роман как оригинальное жанровое образование, не вполне укладывающееся в традиционные рамки исторической романистики [5]. Отмечено причудливое смешение несочетаемых, казалось бы, начал: «исторический, документально подтверждаемый материал, и собственно легендарный, в том числе фольклорно-мистический по своему происхождению, пласт повествования» [6]. Исходя из этих особенностей, Г. В. Чудинова утверждает, что А. Иванов написал «не исторический, а мифопо-этический роман, сочетающий в себе хроникаль-ность и вымысел, подобно магическому реализму латиноамериканской литературы» [7].
В рамках заявленной темы представляется необходимым проанализировать жанровую природу этого произведения, опираясь на критерии исторического романа, при этом основное внимание следует уделить оценке роли и функции отмеченных исследователями мифологического и фантастического элементов.
Основными жанровыми признаками исторической прозы принято считать: тему, обращенную в прошлое; отдаленность изображаемой эпохи; историзм (определенная концепция истории как основа реконструкции прошлого); историчность (отражение исторических событий и лиц, реалий прошлого) и собственно историческую проблематику, то есть подчеркнутый интерес автора именно к данным историческим лицам и событиям [8].
По таким критериям, как отдаленность эпохи и историчность, роман вполне соответствует канонам исторического жанра: описанные события (два похода вогулов на Чердынь, гибель пермских князей Ермолая и Михаила, поход пермяков за Урал, взятие Чердыни московским войском) происходят с 1455 по 1481 г. на обширных территориях Верхнекамья и описаны в летописи. В числе героев романа - Великий князь Иван III, князь Михаил Великопермский и его сын Матвей, московский воевода Федор Пестрый, епископы Питирим и Иона. Представленное автором описание бытовых реалий и культуры описываемого периода выглядят достаточно убедительно.
В отношении темы данного произведения и критики, и литературоведы придерживаются общего мнения: «"Сердце Пармы" есть пеплум про русскую колонизацию земель вокруг Перми при Василии Темном и Иване Третьем; местные русские князья, вогулы... пермяки, татары, новгородцы, московиты грабят, казнят, осаждают,
вырезают друг друга в течение двадцати лет с диким средневековым остервенением» [9]; «про поглощение отчасти языческой, отчасти уже православной Перми Московским княжеством в XV в... Про походы, осады, раздоры, тайгу, страсть, месть, кровь, любовь, судьбу, ворожбу -и так далее» [10].
Проблематика романа более сложна. Первый, наиболее заметный ее уровень прямо вытекает из темы. Это очень актуальная для настоящего времени проблема государственно-национальная. Критик С. Кузнецов писал, что «Сердце Пармы» -это «роман про построение империи, про создание русских как большой нации, про ту цену, которую за это платили... чтобы стать Россией, Русь покорила и инкорпорировала в себя множество других народов - причем колонизация шла как любая другая колонизация: с уничтожением чужой культуры, насильственной христианизацией, сжиганием святынь и массовой резней» [11]. Ту же мысль высказывают А. Гаррос и А. Евдокимов: «"Сердце Пармы" - об имперском строительстве. О рождении имперской русской идеологии, о Москве - Третьем Риме, поглощающем и подчиняющем словом и мечом прекрасные и дикие окраинные территории... О собирании земель, о возникновении, выплавлении новой нации - не московитов и новгородцев, не пермяков и вогулов, а РУССКИХ...» [12]
Актуальность «имперской» проблематики объясняется прежде всего состоянием современной культуры. И. Кукулин, исследовавший социальные фобии в современном русском романе, отметил, что автор «задел "болевые точки" общества» и «его книги представляют описываемые события как метафору современности... осуществляют своего рода очную ставку эпох, позволяющую увидеть их сходство и несходство» [13].
Но А. Иванов изобразил не только поглощение Перми Москвой, его прежде всего интересует их духовное противостояние: в художественном мире А. Иванова христианство и язычество сопоставлены как равные силы, и этот философско-религиозный пласт идей в романе представляется более важным, чем описание этнических конфликтов. В «Сердце Пармы» за национально-религиозно-государственными проблемами скрывается экзистенциальная идея Судьбы, Рока, Предопределения, проблемы выбора и поиска пути: «в Чердыни формально разворачивается битва с вогулами, а по существу - это битва с судьбой и по воле судьбы», - полагает Г. М. Ре-бель [14].
Таким образом, проблематика романа «Сердце Пармы» не исчерпывается описанием реальных исторических конфликтов, ее метаистори-ческая составляющая представляется более значимой. Именно эта особенность содержания за-
ставила автора обратиться к фантастике как более мощному средству создания художественной условности.
Определение жанровой принадлежности этого произведения требует оценки его историзма как основного жанрового критерия. Наиболее продуктивным в данном случае представляется анализ сюжетообразующих конфликтов как проявления сил, движущих ход событий, а также определение роли фантастического вымысла и принципов его взаимодействия с историческим домыслом.
Да, основные исторические события (крещение Перми, войны с вогулами и Москвой) представлены автором достоверно, в соответствии с историческими источниками. Основные сюжето-образующие конфликты между Москвой, Пермью и другими государствами, между Пермью и вогулами, а также борьба православия с язычеством объективно существовали. Однако на уровне фабулы эти конфликты решаются на личностном уровне, а вот историзм сюжетно значимых героев представляется спорным.
Главный герой здесь, безусловно, князь Михаил, человек, которого ведет по жизни некое мистическое предопределение. Он почти лишен нормальных человеческих слабостей и желаний, потому и поступки его, определяющие сюжет, слабо мотивированы с позиций обычной житейской логики: он женится на ведьме-ламии, сам того не желая, идет в поход на вогулов и пленяет их князя Асыку, затем отпускает его, отказывается идти в поход на казанских татар, чем провоцирует разорение пермской земли московским войском. В своих поступках он руководствуется, как правило, внутренними порывами и смутными стремлениями, наибольшее влияние на него имеют вымышленный мистический герой Васька Калина, хумляльт - призванный на свершение некоей миссии и до тех пор бессмертный, - а также его жена - ламия Тиче.
Его основной антагонист - вогульский хакан Асыка тоже хумляльт, призванный пермскими богами на борьбу с христианами-русскими. Это герой не только вымышленный, но и совершенно демонический. Дело даже не в том, что он бессмертен - поражает уровень его амбиций, сверхчеловеческая мотивация. Желание противостоять христианской Руси, отстоять этническую и религиозную самобытность Пармы (притом что его народу, живущему за Уралом, непосредственно ничто не угрожает) далеко выходит за рамки нормальных притязаний мелкого языческого хакана -не случайно А. Иванов объяснил одержимость Асыки сугубо фантастическими средствами [15].
Стоит также обратить внимание на деятельность епископа Ионы - тоже одержимого, хотя здесь автор обошелся без лишней мистики, мо-
тивировав его поступки исключительно религиозным пылом. Однако совершенное этим вполне историческим лицом также выходит за рамки логики и правдоподобия. Иона настолько проникся ненавистью к язычникам, что не ограничился разорением пермяцких святынь, но и сжег чердынскую крепость при приближении московского войска, чем способствовал успешному завоеванию Чердыни воеводой Пестрым.
В рамках ивановского нарратива отдельные события получают высшее метаисторическое значение, поэтому к ним уже неприменимы обычные критерии сюжетной логики. Особенно этот эффект заметен в фабульной линии князь Михаил - его жена Тиче. Ее отказ от крещения, уходы и возвращения, попытка спасти его, чтобы затем вновь предать, представляют собой уже не отношения мужчины и женщины, а борьбу человека с волей Пармы, олицетворением которой становится ламия Тиче. И ее гибель в горящей церкви (совершенно необязательная) становится символическим итогом этой борьбы, таким же, как и случайная (с фабульной точки зрения) гибель Михаила от руки хумляльта Асыки в финале романа.
Этот метаисторический мистический фактор работает не только в магистральном историческом сюжете (судьба князя Михаила и история становления Великопермского княжества), но и в его «боковых» линиях: судьба храмодела-хум-ляльта Калины, трагическая любовная история сотника Полюда, его жены Бисерки и ее возлюбленного, охотника Ветлана; есть также описание гибельного похода князя Васьки и другие значимые эпизоды. Во всех этих случаях мисти-ко-фантастическая логика событий играет даже большую роль, чем в основном сюжете: особенно в случае с Полюдом, когда банальный любовный треугольник разрастается буквально в космический катаклизм с бурями и смерчами (во время которого хумляльт Калина умудряется в одиночку поднять и водрузить крест на купол храма), а разрешается только романтической гибелью всех его участников - прямо на глазах у читателя бытовая драма становится легендой.
Таким образом, правильное (с исторической точки зрения) течение событий движут поступки как реально существовавших, так и вымышленных героев, при этом проклятие Сорни-Най (Золотой Бабы), роковые страсти и трагические случайности приобретают сюжетообразующий характер. Историю у А. Иванова направляет не политика и не экономика, а общая судьба народов, вследствие чего научный историзм романа представляется сомнительным - тот мистический и фантастический элемент, о котором единодушно упоминают все исследователи, играет в романе определяющую, отнюдь не декоративную, роль.
Метаисторический масштаб событий, мистическая мотивация проявляются почти во всех элементах фабулы. Накал страстей и эпическая мощь отдельных эпизодов напоминают уже не исторический, а скорее рыцарский роман или скандинавскую сагу: епископ Иона сжег крепость и позже сам погиб в огне в обнимку с идолом, пермяки режут своих крещеных Ионой детей, горят города и церкви, пленные вогулы казнят сами себя, здесь же жених перед казнью убивает невесту, а раненые, чтобы не отягощать выживших, добровольно прыгают под лед. Запредельная жестокость и великая жертвенность, любовь и предательство переполняют сюжет, задавая описанному бытию Пармы совершенно мифоэ-пический масштаб.
Однако следует отметить, что такая сверхчеловеческая мотивация свойственна далеко не всем героям. Некоторые из них - великий князь Иван, его воевода Федор Пестрый, татарский шибан Мансур, последний пермский епископ Филофей -руководствуются в своих решениях вполне предсказуемой корыстной логикой и стремлением к власти, то есть рядом с героями, которых ведет судьба, есть герои, ведомые общей логикой истории, поэтому их поступки, даже самые бесчеловечные, вполне объяснимы и закономерны с психологической точки зрения.
Критерием разграничения между ними становится принадлежность к пермской земле, к Парме - главной действующей силе в романе, так как и судьба, и боги всего лишь орудие ее. Эта идея выражена автором уже в третьей главе романа «Канская тамга»: «Судьба - это весть земли, боги - вести судьбы, люди - вести богов, земля - весть людей...» - говорит верховный шаман вогулов; «Наши боги рождены нашей судьбой, нашей землей...» - вторит ему хакан Асыка [16].
Таким образом, ведущим конфликтом в «Сердце Пармы» становится не борьба людей, княжеств или христианства и язычества, а противостояние Пармы натиску истории, которую несет ей весь остальной мир. Образ Пармы стал главным содержанием романа, намного более значимым, чем философские споры, построение империи, описание человеческих судеб, поскольку они в большинстве случаев только часть Пармы. Этот мифопоэтический образ властно подчиняет себе и сюжет, и все остальное содержание романа.
«В прозе А. Иванова геопоэтический образ Урала становится фундирующим основанием художественного мира. Наследуя черты уральской геопоэтики Б. Л. Пастернака и П. П. Бажова, А. Иванов максимально их интенсифицирует и космизирует. Геопоэтической доминантой Урала у него становится вектор хтонических подземных глубин, задающий серию устойчивых моти-
вов: "древнее", "мистическое", "потустороннее", "могучее", "хранящее сокровище", "рубежное". Этим мотивам подчиняется и описание реалий уральского ландшафта - рек, гор и пармы (леса)»- так характеризует эту черту ивановской поэтики А. С. Подлесных [17].
На создание образа Пармы нацелены все поэтические средства, использованные автором: пространные описания, специфический язык, вполне литературный, но переполненный многочисленными этнонимами, топонимами и финно-угорской лексикой [18], обильное включение фольклорного материала. Этой же цели служат сюжет и образы главных героев.
Метаисторическая сверхличная мотивация свойственна тем из героев, которые живут по закону Пармы. Предельным выражением этой тенденции становится хакан Асыка, а также ла-мии Айчель и Тиче. Принял закон Пармы и князь Михаил; не случайно московский дьяк Венец отмечает, что он «точно перелицевался из русича в пермяка: то же спокойствие, будто чуть тронулся умом, и тот же пермяцкий взгляд сквозь человека... и мыслит-то князь небось тоже по-пермски... Было в нем что-то непостижимое» [19].
Кроме пермяков и вогулов, изначально являющихся частью этой земли, есть ряд героев, к ней не относящихся, но испытавших ее мощное духовное влияние, как, например, дьяк Венец: «Огромный, великий простор со всех сторон давил душу Венца, и от этого дьяку казалось, что все прочее сжимается, мельчает, теряет смысл... Здесь и сами люди жили в вечности: спокойные, молчаливые люди с непонятными глазами и древней кровью - они, словно бы слегка прижмурясь на свет, выходили из мрака в звездное свечение и, постояв немного, так же молча уходили во мрак» [21].
Венец, как и епископ Иона, не принял правды Пармы, однако приняли ее воевода Нелидов и московский ратник Вольга. В итоге Нелидов повернул свое войско назад с полпути, и автор отметил его последующее духовное преображение, а Вольга стал частью этого мира и погиб, защищая Чердынь от набега вогулов. В Парме даже скудельники (грабители могил) становятся фигурами романтическими: «Золото - так... Не оно манит. Тайна манит, понимаешь? Охота за грань времен заглянуть. Как жили люди? Зачем? В кого верили? Какие обряды творили? Почему исчезли с земли? Может, оттого и щадят меня демоны, что я не за кладами рыщу, а за истиной?..» -рассуждает скудельник Лукьян Убойца [22].
В Парме иначе и живут, и умирают - ярко, трагически, в огне, в бою, жертвуя собой или принесенные в жертву. И опять нельзя не отметить разницу с Москвой, где казнь Исура и Бур-
мота описывается сухо, торопливо, совершенно не по-ивановски: «Телеги отъехали, и Михаил увидел Исура с Бурмотом. Их посадили на колья. Колья торчали меж растопыренных голых ног, и по ним текла кровь. Бурмот был мертв: его проткнули косо и порвали сердце. Он обвис на колу, уронил голову. Исур был жив и медленно извивался, как раздавленная гусеница, дергался, скреб ногами землю, катал по плечам голову с окровавленным ртом - он откусил себе язык. Люди уходили прочь от казненных так, словно ничего не случилось; они пересмеивались, поправляли шапки. Маленькая дворовая собачка стояла напротив Бурмота, открыв улыбающуюся пасть, и крутила хвостом» [23].
Разность подходов в изображении Пармы и остального мира бросается в глаза при сравнении двух стоящих рядом эпизодов: описания поездки князя Михаила к татарам в Афкуль и его визита в село Бондюг, где он встретил Тиче. В первом случае автор дает сухой рассказ, с упором на бытовые детали, во втором - эмоциональное подробное описание природы, образа жизни и обрядов. То же самое можно сказать, сравнивая описания жизни Михаила в плену и его возвращения из плена.
Если в образе Пармы ведущими стали мотивы «древнее», «мистическое», «хранящее сокровище», «рубежное», причем рубежное положение она занимает не только между Русью и Востоком Сибири, но и между небом и недрами, где спит чудовищный Ящер, то Москва скорее характеризуется определениями «большая» и «хищная». Очевидно, что этой мистической, хтони-ческой вертикали в хронотопе Москвы нет. Она представлена как место обитания, заполненное домами, церквями, амбарами, заборами и прочим - то есть просто как пространство, главной характеристикой которого является размер.
Московскую идеологию ясно и недвусмысленно выразил Великий князь Иван: «Господь наш избрал нашу землю и наш народ... Во всем мире мы теперь главная твердыня праведной веры. И потому Русь должна быть великой державой... Я хочу всю Русь перетрясти... чтобы по всем нашим землям от Смоленска до Чердыни не было чердынцев, тверяков, московитов, не было чу-динов, литвинов, русинов, а все были русские! ...Руси для величия единство нужно! ...мне потомки наши поклонятся» [24]. Планам Ивана нельзя отказать ни в величии, ни в исторической прогрессивности (похожие вынашивал отец Михаила - князь Ермолай), однако, несмотря на упоминание о Божьей воле, они преследуют конкретно-исторические, отнюдь не религиозные цели.
И совершенно другие проблемы волнуют ха-кана Асыку, который внешнюю угрозу со сторо-
ны Новгорода и Казани оценивает довольно-таки пренебрежительно - «можно мириться с набегами врагов... Мечи мы сможем отбить» - зато очень озабочен проблемой сохранения единства человека с землей, богами и судьбой, которое он видит главным условием выживания: «Русы не принесут нам другого бога... они просто уничтожат всех богов, и будет пустота! Они брен-ны, и все, что они сотворят, рано или поздно погибнет, и земля их погибнет тоже! Я не хочу, чтобы наша земля стала их землей и погибла вместе с ними!» [25]
Следует признать, что в данном случае имеет место не столкновение политических и экономических интересов, а конфликт мировоззрений, образов жизни. Создается впечатление, что пермякам, живущим в доисторическом мифологическом мире, ни защита Москвы (объективно необходимая), ни государственное величие, ни даже возможное экономическое процветание совершенно не нужны. Именно поэтому большинство критиков оценивают экспансию московской Руси не как защиту и объединение, а как захват и поглощение.
Те, кто сравнивал А. Иванова с Р. Р. Толкие-ном, были во многом правы: мир Пармы по своим характеристикам более близок к Средиземью, чем к Руси XV в. Эта земля переполнена нежитью и идолами, ведьмами и оборотнями, мифами и преданиями. Кроме того, Парма - скудная северная земля, где своего хлеба не сеют, - предстает у Иванова еще и землей сказочно богатой: пермяки приносят в жертву своим богам не только животных и людей, но и золото в огромных количествах, золотом же наполнены могильные курганы, пермские князьцы кроют свои жилища восточными коврами. В итоге пермский край выглядит и сытым, и обильным, хотя источников этого богатства А. Иванов не называет.
Те из рецензентов, что оценивают этот роман как «вполне убедительный с исторической и бытовой точек зрения» [26] или утверждают, что «Иванов дотошно воспроизвел словами ушедшую фактуру (особенности архитектуры, предметы домашней утвари, воинские доспехи)» [27], не совсем правы: А. Иванов воспроизвел фактуру именно словами, причем слова эти чаще всего элементарно непонятны, а вот реального описания хозяйства и быта, характеристики экономики здесь все же нет.
В итоге Алексей Иванов создал мифопоэти-ческий образ Пармы, властно подчиняющий себе и сюжет, и систему персонажей, что делает роман на редкость эмоционально и эстетически насыщенным, но все же не историческим, а ми-фопоэтическим, так как его художественный метод совершенно не соответствует сложившейся модели исторического романа, даже если взять
за образец не романы Д. Балашова, а «Русь изначальную» его однофамильца Валентина Иванова. Описания Пармы и весь строй романа в целом скорее вызывает ассоциации с историософскими романами Д. С. Мережковского.
Идейно-философская ценность «Сердца Пармы», особенно его трактовка христианства и язычества, достаточно спорная, однако в рамках заявленной темы больший интерес представляет ответ на другой вопрос: является ли роман А. Иванова принципиально новым жанровым образованием или он все же укладывается в общую традицию исторической романистики?
Наиболее характерными чертами ивановской поэтики стали активное использование фантастики и мистики, тотальная мифопоэтизация художественного мира и преобладание экзистенциальной национально-религиозной проблематики. Кроме того, большое место занимают специфический язык, фольклорные мотивы, а также приемы исторической беллетристики (любовная интрига, элементы боевика и детектива).
Совершенно оригинальным такой метод назвать нельзя: изучение истории жанра убеждает в том, что А. Иванов скорее продолжает традицию, сложившуюся еще в первой половине XIX в.: «Историческая литература XIX в. начиналась с выражения неких вневременных (национальных, политических или нравственных) доктрин. История сводилась к утверждению той или иной тенденции. Изображение исторических событий оставалось по существу предлогом для выражения внешней по отношению к ним идеи - национальной, социальной или "нравственной"», - писал А. Ю. Сорочан [28].
Черты художественного метода, использованного А. Ивановым, сформировались еще в 1830-х гг. В частности, романы М. Загоскина и Н. Полевого посвящены соотнесению времен на основе национально-религиозной идеи [29]. Произведения А. Вельтмана характеризуются как фольклорно-исторические, построенные на основе фольклор-но-мифологического материала [30]. Документальная основа в сочетании с национальным колоритом, занимательно изложенные в рамках религиозно-этической концепции, стали характерной чертой историко-романтических романов Ф. Булгарина [31]. При этом некоторые авторы (Ф. Булгарин и А. Вельтман в особенности) активно использовали не только фольклорные образы, но и фантастические элементы в сюжете. Общей эстетической тенденцией русской исторической прозы первой половины XIX в. стали сочетание романтического пафоса со стремлением к реалистической объективности и попытка добиться органического слияния фольклорной поэтики с общим духом изображаемой эпохи [32].
Столкновение двух равнозначных идей (в данном случае - объективной логики исторического процесса и утверждение этнорелигиозной самоценности народов) было характерно для историософских романов Д. С. Мережковского, построившего свои произведения на антитезах христианства и язычества, а также «нового христианства» и «старой церкви». С художественной манерой Д. С. Мережковского А. Иванова роднят и широкое использование мистики, преобладание мифопоэтического образа над исторической фактурой, пристрастие к пространным эмоционально нагруженным описаниям. Однако отсутствие подлинно самобытной историософской концепции в романе «Сердце Пармы» все же не позволяет отнести его к числу историсофских романов.
Вместе с тем искать истоки ивановской поэтики исключительно в прошлом было бы неверным, так как мифопоэтический роман «Сердце Пармы» вполне укладывается и в общую тенденцию развития современной литературы, для которой вполне характерно и стремление к тотальной мифологизации мира [33], и использование сказочного и фантастического [34], а также ирреального и условного элемента в рамках реалистического повествования [35]. Языковая специфика романа А. Иванова также вполне соответствует лингвистическим традициям постмодернизма [36].
Созданный на переломе эпох роман А. Иванова «Сердце Пармы» стал очередным шагом в эволюции русской исторической прозы, где актуальные тенденции развития современной литературы побудили автора сознательно или невольно возродить черты поэтики, свойственной первым русским историческим романам.
Примечания
1. Роман был опубликован в 2003 г., практически одновременно в Пермском книжном издательстве под названием «Чердынь - княгиня гор» и в московском издательстве «Пальмира» под названием «Сердце Пармы. Роман-легенда» (в сокращённом варианте).
2. Гаррос А, Евдокимов А. Одинокий голос крови // Эксперт. 15 сент. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/books_reviews/ serdceODINOKIJJ GOLOSKROVI/
3. Данилкин А. Диагностика Пармы // Журнал «Афиша» (г. Москва). 31 марта. 2003. URL: http:// www.afisha.ru/book/453/ review/147498/
4. Кузнецов С. Кровь империи и печень врага // Старое и новое. Вып. 9. 8 мая. 2003. URL: http://old. russ.ru/krug/20030508_sk.html
5. Беляков С. Географ и его боги // Вопросы литературы. 2010. № 2. С. 8-22. URL: http:// magazines.russ.ru/voplit/ 2010/2/be2.html
6. Ребель Г. М. «Пермское колдовство», или Роман о Парме Алексея Иванова. URL: http://www. arkada-ivanov.ru/ru/meth_learn/koldovstvo/
7. Чудинова Г. В. Интерпретация мисссионерской деятельности подвижников православия в романе
Алексея Иванова «Чердынь - княгиня гор». URL: http: //www.arkada-ivanov.ru/ru/meth_learn/interpritazija/
8. Кормилов С. И. Современный словарь-справочник по литературе. М.; АСТ, 1999. С. 209.
9. Данилкин Л. Указ. соч.
10. Гаррос А, Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха // Газета «Час» (г. Рига). 29 августа. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/ books_reviews/ serdce/ SERDCEIMPERIIIVESVOZ/
11. Кузнецов С. Указ. соч.
12. Гаррос А, Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха.
13. Кукулин И. Героизация выживания // НЛО. 2007. № 86. С. 302-330.
14. Ребель Г. М. Указ. соч.
15. Когда-то еще в начале XV в. Асыка поменял свою тамгу наследника на серебряный крест своего побратима Васьки Калины, который получил его от святого Стефана Пермского вместе с обетом захватить Золотую Бабу, главного идола пермяков. Лишившись добровольно тамги наследника, Асыка был вынужден убить своего отца, чтобы самому стать хака-ном, после чего посвятил себя Сорни-Най (Золотой Бабе, Вагийорме) и стал ее бессмертным хранителем и защитником языческих богов.
16. Иванов А. Сердце Пармы, или Чердынь - княгиня гор. URL: http://lib.rus.ec/b/207349/read#t4
17. Подлесных А. С. Геопоэтика Алексея Иванова в контексте прозы об Урале: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2008.
18. Ребель Г. М. Указ. соч.; Кронгауз М. А. Эффект Хонтуя // Новый мир. 2004. № 5. С. 160-165;
19. Иванов А. Указ. соч.
20. Там же. #t18.
21. Там же. #t20.
22. Там же. #t29.
23. Там же. #t29.
24. Там же. #t29.
25. Там же. #t4.
26. Гаррос А, Евдокимов А. Одинокий голос крови.
27. Кузьминский. Б. Алексей Иванов. «Чердынь -княгиня гор» // Политбюро. Февраль. 2003. URL: http:/ /www.arkada-ivanov.ru/ru/books_reviews/serdce/ ALEKSEJJIVANOV.CHERD/
28. Сорочан А. Ю. Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века: автореф. дис. ... д-ра фи-лол. наук. Тверь, 2008. С. 7.
29. Линьков В. Д. Типы русского исторического романа 20-30-х годов XIX века: дис. ... канд. филол. наук. Горно-Алтайск, 2001. С. 157-58.
30. Скачкова О. А. Художественное своеобразие фольклорно-исторических романов А. Ф. Вельтмана («Кощей Бессмертный» и «Светославич, вражий питомец»): автореф. ... канд. филол. наук. Самара, 2004. С. 1-2.
31. Федорова Ж. В. Историческая проза Ф. В. Бул-гарина. Жанровое своеобразие: дис. ... канд. филол. наук, Казань, 2002. С. 181-83.
32. Христолюбова О. В. Русская историческая проза 40-50-х годов XIX века: проблема стилевой эволюции: автореф. ... канд. филол. наук. Саратов, 1997. С. 7-11.
33. Хализев В. Е. Мифология XIX-XX веков в литературе // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2002. № 3. С. 7-21.
34. Пхасарьян Н. Т. Реальность - текст - литература - реализм: динамика и взаимодействие // Вест-
ник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2006. № 2. С. 66-76.
35. Большакова А. Ю. Встреча модернизма и реализма в современной руской прозе // Мир России в зеркале новейшей художественной литературы: сб. науч. тр. / сост. А. И. Ванюков. Саратов: Изд-во Са-рат. ун-та, 2004. С. 151-57.
36. Кронгауз М. А. Указ. соч. С. 160-165.
УДК 821.511.152(045)
О. И. Налдеева
ЧАСТУШКА КАК ОСОБЫЙ ЖАНР В СОВРЕМЕННОЙ МОРДОВСКОЙ ПОЭЗИИ
В статье обозначены основные жанровые признаки литературной частушки, определены ее разновидности. Прослежены особенности функционирования и рецепции жанра в современной мордовской поэзии. Рассмотрена ритмическая организация стиха.
The article deals with the main genre properties of a literary chastushka (folk song) and its basic kinds. The author traces some features of functioning and reception of the genre in contemporary Mordovian poetry. The rhythmic organization of chastushka is considered.
Ключевые слова: жанр, частушка, ритм, рифма, стихосложение, поэтика.
Keywords: genre, chastushka, rhythm, rhyme, versification, poetics.
Одним из жанров, фигурирующих в современной мордовской лирике, является частушка. Изучение ее жанровых особенностей - задача, определившая направления научных поисков многих ученых - С. Г. Лазутина, И. 3. Зырянова, М. М. Бахтина, Н. П. Колпаковой, Е. В. Гусева, А. А. Горелова, В. П. Аникина, О. В. Мешковой и других. Литературная частушка, возникнув на основе фольклорной, переняла многие ее особенности. Будучи родственной песне, с одной стороны, и присловью и поговорке - с другой, частушка имеет вместе с тем совершенно особые черты. В отличие от песни в ней больше импровизации, она более непосредственно привязана к бытовой обстановке и конкретным переживаниям ее автора. Частушка не дает развернутого лирического образа, углубленной психологической характеристики. Она выражает только определенное состояние, вызванное вдруг возникшим чувством или отношением к предмету или явлению. Чаще всего она выражает поэтически сформулированную насмешку, просьбу, призыв, упрек, пожелание, конкретное эмоциональное настроение. В «Словаре литературоведческих терминов» частушка получает следующее опре-
© Налдеева О. И., 2012
деление: «...короткая, обычно четырехстрочная, рифмованная песенка более быстрого, чем протяжная песня, темпа исполнения» [1]. К жанровым особенностям частушки С. Г. Лазутин относит лиризм, проявляющийся с особой силой, прямо и непосредственно; необыкновенную многогранность содержания, мыслей, чувств и настроений; оперативный отклик на современность; реалистичность и связанное с этим изменение ее символики и т. п. [2] П. С. Выходцев наделяет частушку такими чертами: «Чрезвычайно оперативная и многообразная по охвату явлений действительности, отзывчивая на разные эмоции человека, богатая ритмически, многоцветная и очень экономная в своей поэтической выразительности, частушка блестяще объединила в себе острое словцо, афоризм, пословицу и песню с ее лирическим настроением. Это открывало ей большие возможности для повседневного участия в общественной жизни и отражения характерных явлений ее, что, в свою очередь, всегда оказывалось благоприятным и плодотворным для поэтов, и более всего пишущих о современности» [3].
Все эти особенности в той или иной мере характерны и для мордовских частушек - сиде моро-нят, появившихся примерно в конце XIX в. Процесс формирования фольклорной частушки протекал достаточно быстро, чему в значительной степени способствовало широкое распространение среди мордовского народа русских частушек.
Частушка как жанр мордовской литературы сформировалась в начале прошлого века. Так, В. В. Горбунов отмечает, что в 20-е гг. XX в. за относительно короткий период мордовским поэтам удалось «освоить жанры стихотворения и песни, найти разнообразные формы ораторского стиха, стихотворного очерка, сатирической зарисовки, фельетона и частушки на злобу дня» [4]. Особенно популярными были частушки мокшанских поэтов Т. Салмыксова, М. Безбородо-ва, П. Левчаева, эрзянских - В. Архипова, И. Су-няйкина. Звучная и легко запоминающаяся, небольшая по объему частушка была наиболее доступной для малограмотных мокшан и эрзян. В деревне ее считали своеобразной устной газетой, содержащей последние новости.
Частушка являлась довольно распространенным жанром в военные и послевоенные годы. Она продолжает активную жизнь и в наши дни. Довольно плодотворно в этом направлении работает С. Кинякин. Данный жанр позволяет поэту быстро откликнуться на изменения, происходящие в жизни и быту народа, отразить последние события политической и социальной жизни. В связи с этим идейно-тематический диапазон его частушек очень широк: предметом отражения становится любое событие местного, районного или общегосударственного значения: приватиза-
