CC BY
4Б. А. Галицкий
Эвакуация. Дорога от Смоленска до Коканда
Для цитирования: Галицкий Б. А. Эвакуация. Дорога от Смоленска до Коканда II Пути России. 2024. Т. 2. № 1. С. 149-159-
Мама пришла
Пришла мама. Вошла во двор худая, чёрная, еле живая. Вернулась с отравлением желудка. Я положил её спать, а сам сел на трамвай и поехал опять на вокзал. Приехал в другой конец города, а там пусто, никакой толпы. Подошёл прямо к платформе — народу нет. И я решил, что, наверно, отсюда можно уехать.
Мама рассказала, что они были на строительстве противотанковых рвов в ста километрах от Смоленска. Они там очень много накопали. Там была Злотникова, она взяла с собой сына 12 лет, потому что оставлять его не с кем. Пока взрослые копали рвы, мальчик был в школе. В это время налетел самолет, бросил бомбу на школу, и мальчик погиб. Несколько дней женщины работали, и вдруг прямо на рабочее место прибежал офицер и сказал: «Немедленно убирайтесь все отсюда. Сейчас здесь будут страшные бои». Они потянулись по дороге к Смоленску. Налетели самолеты. Женщины с испугу стали прыгать с дороги в канаву. Мама прыгнула, а там вода была ей по пояс. Сверху прыгнула какая-то женщина и притопила в этой тухлой воде маму. Она там захлебнулась. Началось отравление желудка. И вот они тянутся-тянутся к Смоленску, а по дороге пустые хаты. Зашли они в какую-то хату: печка горячая. Открыли — а там стоят чугуны с едой. Женщины стали есть, а мама не может. И так тянулась-тянулась она к Смоленску. А потом какой-то крестьянин на подводе подвёз маму. Около Смоленска он её высадил: «Дальше не поеду. Там уже немцы». Мама решила: немцы — не немцы, а она идет домой ко мне.
Я вернулся с вокзала. Мама отдохнула. Я ей говорю: «Испеки чего-нибудь хлебного. У нас есть ржаная мука». — «Но нет ни дрожжей, ни закваски, ведь ничего сделать нельзя». — «Да замеси, что будет, и поставь в печку, посмотрим». Она испекла эти камушки, и мы их собрали в дорогу. Кроме того, у нас был запас кускового сахару. Я набил этот сахар в карманы зимнего пальто. Два-три килограмма сахара мы собрали.
Уходим на вокзал. Сыр!?! Не взял мандолину
На дворе собралось несколько взрослых человек. Стали обсуждать, куда идти. Дольская говорит: «Надо идти в город Красный. Там мы сядем на пароход и поплывем». В это время пришла Гутнахт с нашей старой квартиры со своей дочкой Раей. Их дом сгорел, и они попросили пожить пока у нас. Мы отдали им ключи от квартиры.
Мамино зимнее пальто осталось в деревне Маркатушино — не успели забрать. А Дольская говорит: «Идите ко мне и выбирайте всё,
что вам понравится». Мы пошли к ней, открыли шкафы, а там меховые шубы, дорогие пальто. Мама говорит: «Нет, неудобно, я не возьму». Так она и осталась — без своего и чужого пальто.
Когда Миша уехал в Севастополь, то его зимнее пальто, купленное на велосипедные деньги, перешло ко мне. А до этого у меня было пальто, которое мы достали с большим трудом. Стояли в очередях, хватали что попало, и схватили демисезонное пальто. Оно оказалось девичьим. Конечно, мне было неудобно, но деваться было некуда, приходилось в нем ходить.
Часа в четыре дня в ясную солнечную погоду мы двинулись на вокзал: я, мама и ещё одна девочка, Иванова. Иванова жила в том же доме, где и Григули, на первом этаже. Она всегда сидела у окна и учила. Я никогда не слышал её голоса, она не участвовала в наших играх, это была девочка комнатная. А тут она сказала: «Я поеду с вами, мне нужно доехать до города, где живут мои родственники». По Советской — вниз, с горочки, и пошли с котомками налегке. Я только взял с собой из ценных вещей один отрез дяди Лёвы Осмоловского и бритвы. Оставил дома великолепную мандолину, которую мне подарил Миша Шур, уходя в армию. Мандолина была красавица. Внутри неё были натянуты пружины. Она была склеена не из обычных долек, а из ребристых, вогнутых. От колков до конца деки перламутром была нарисована морская пучина, из неё выходит русалка, вьется по грифу и доходит до головки, где находятся колки. Чудесная была красавица-мандолина, с исключительным звуком. Очень легко было на ней играть. И я подумал: «Если я возьму её в лес, она промокнет».
Идем мы по пустому Смоленску. Недалеко от моста был маленький охотничий магазин, он не сгорел. А рядом с ним на углу был молочный магазин. Мы зашли туда, хотели что-нибудь купить. Никого нет: ни продавцов, ни кассира. На полках лежат большие шары сыра. Мы покрутились-покрутились — как купить, не знаем. В это время зашёл мужчина, откинул прилавок, деревянную доску, подошёл прямо к полке, взял две большие головки сыра подмышки и ушёл. Мама говорит: «Пойдем отсюда. Раз нет продавца, нам тут нечего делать. Всю войну и до сих пор я помню этот сыр. Особенно когда деваться от голода было некуда, я не мог себе простить, как же мы не взяли тот сыр.
Поезд тронулся. Ельня и др.
Ещё я мечтал о жареной картошке, которую видел в будке железнодорожника. Подошли к вокзалу, вышли на перрон. И тут к перрону подкатил целый состав открытых грузовых платформ. Состав остановился, и, откуда ни возьмись, набежали люди. Видно, сидели в здании.
И давай лезть на эти платформы. Мы с мамой тоже залезли, но места нам уже не хватило. Мама села внутри, а мне пришлось сесть так, что одна нога была внутри платформы, а вторая стояла на швеллере снаружи. В это время к вокзалу стали подходить немецкие самолеты. Началась стрельба зенитных пушек, разрывы впереди самолетов. Они отвернули и на железнодорожную станцию бомбы не сбросили. Мы стояли очень недолго. Поезд тронулся и поехал. Юность, молодость: ничего ещё толком не понимаешь. Я вытащил ключи от нашего дома и забросил их. Ура — мы уже дома не будем жить.
Поезд медленно-медленно дотянулся, наконец, до Шеиновского моста. По этому мосту, запасному, не действующему, мы перешли через Днепр. Потом я узнал, что и старый мост, рядом с которым был магазин, где мы не взяли сыр, и этот Шеиновский мост были взорваны через несколько часов после того, как прошёл наш эшелон. За нами прошёл ещё один эшелон, а потом эти мосты были взорваны, потому что немцы вошли в верхнюю часть города и дошли до Днепра через четыре-пять часов после того, как мы оттуда ушли.
Поезд двигался медленно, потому что пути были старые, заброшенные. Впереди шёл помощник машиниста и проверял состояние пути, а поезд тянулся за ним со скоростью пешехода. К ночи эшелон остановился в длинной лощине. Слева и справа высокие откосы. Темно. Паровоз остановился. Там погасили огонь. По всему составу пробежали люди и предупредили: «Костры не разводить, чтобы было темно». И наш эшелон немцы нигде не бомбили, а эшелон, который шёл за нами, разбомбили.
Страшно хотелось есть. Я попробовал те комочки, которые мама испекла. Никак не могу проглотить. Есть охота, а не могу. Наконец мы доехали до Ельни, это сто километров от Смоленска. Я спрыгнул с платформы. Прямо около путей маленький базарчик. Женщина продавала желтое соленое сало. Я купил кусочек сала — и снова в эшелон. И потом, отрезая маленькие кусочки этого сала, я уже как-то с большим трудом я прожевывал вот эту глину.
Рядом сидели ещё люди, евреи в основном, за исключением девочки Ивановой. Семья, состоящая из старушки и женщины средних лет, попросила, чтобы мы купили им тоже какой-нибудь еды. Доехали до Спас-Деменска. Там была остановка подольше. Я взял бидон, деньги были при мне. Я наткнулся на яйца, но опыта нет, а яйца продавались надбитые. Я набил целый бидон этих яиц, заплатил и принёс всем. А те женщины не стали их брать, поскольку яйца оказались тухлые.
Очень хотелось есть, но ещё больше хотелось спать, потому что спать в той позе, которая у меня была, я почти не мог. Когда поезд останавливался, я соскакивал с платформы, тут же ложился и засыпал. Как только поезд трогался, меня будили, и я вскакивал опять — поехали дальше. Где-то мне удалось купить сырую картошку. Раздо-
были котелок. Поезд остановился. Пару кирпичиков, костер, пытаюсь сварить. Но не успеешь сварить, опять поезд потянулся, опять бегом, скорее на свое место, поехали дальше. Опять остановка — опять варить. И всё-таки сварить её удалось, и мы её съели.
Рано-рано утром, только рассвело, поезд остановился в поле. А как только поезд останавливается, люди бегут туда, где можно что-то купить. Я посмотрел: недалеко стоит железнодорожная сторожка. Я бегом туда, в зимнем пальто. Вбегаю в сторожку. За столом сидит большая семья: дети, взрослые. На столе стоит огромная, как колесо, сковорода с жареной картошкой. Я вытащил из кармана несколько кусков сахара-рафинада и говорю: можно обменять на хлеб или что-нибудь другое. Старший говорит: «К сожалению, хлеба нет. Сахар я не возьму, но ты садись с нами, поешь картошки». — «Нет-нет, я не могу». И убежал: как же я буду есть картошку, а мама там голодная. Но потом всю войну, а особенно в больнице, когда я болел воспалением почек, всё время помнил эту картошку.
Я помогаю папе в мастерской
Подъезжаем к Мичуринску, который раньше назывался Козлов. Пошли дожди. И вот мы сидим с мамой, прикрывшись Мишиным зимним пальто, а у меня в кармане уже вода. Ничего, терпели. Во время очередной остановки эшелона я увидел семью Суринови-чей: сам Суринович, его жена Хая, старший сын Хаим, средний сын Миша и младший Юля. До войны Суринович был заведующим мастерской, которая находилась около дома Красной Армии, в церкви, а папа работал там сапожником. Фактически Суринович был начальником папы.
Как-то папа мне сказал: «Если у тебя есть свободное время, приходи вечером ко мне в мастерскую. Там никого не будет, поможешь мне кое-что сделать. Всё, что ты сделаешь, мы потом подсчитаем, и у тебя будут деньги, чтобы пойти в кино». Я с удовольствием вечером к нему приходил. Папа занимался ремонтом обуви. Он мне давал резиновую обувь, и я зачищал те места, которые надо заклеить. Это трудоемкая работа. А потом папа доделывал: намазывал, приклеивал. Проходило часа два-три, и папа считал, сколько мы с ним заработали. По квитанции он определял, насколько больше мы сделали вдвоём. Папа рассказал своему начальнику Суриновичу об этих экспериментах. А тот ему говорит: «Не надо этого делать. Твой сын учится хорошо. Пусть у него будут мысли о новой хорошей профессии, а не о сапожном деле». Я не знал об этом разговоре, но папа перестал меня приглашать в мастерскую. Через много лет он мне рассказал. Но то,
что я научился ремонтировать резиновую обувь, пригодилось мне для ремонта обуви и велосипедных камер.
Суринович сказал, что мы должны держать путь и пробиваться в Казань, куда уехал Смоленский техникум связи. Мы сели в маленький товарный вагон и потом весь путь держались вместе. Приходилось всё время искать что-нибудь съестное, поэтому на каждой остановке прыгали на землю и бежали в ту сторону, где есть жилье. Иногда бежишь-бежишь, оглянешься, а наш эшелон уже движется. Тогда бежишь его догонять. Если на свой эшелон не попал, садишься в тот, что сзади плетется. На остановках догоняешь свой. И таким путем как-то удавалось существовать: что-то купить или обменять на сахар.
Накормили в г. Пензе
Город Пенза. Здесь впервые всех эвакуированных накормили и помыли. Все прошли санобработку. Во время войны это было очень хорошо налажено. Паровоз, за ним один-два вагона. В одном вагоне моются, в другом — прожарка перегретым паром. Когда человек помылся, он уже получает свой узелок, но горячий и пахнущий жареным.
Мы так изголодались за эти дни, что никак не могли наесться. Однажды мы с Мишкой и Юлькой пошли в столовую ещё раз поесть. Зашли туда, а народу в столовой уже почти нет. Сели за стол. К нам подошли женщины-официантки:» Вы что, ещё не ели?» — «Нет». Они принесли нам целый стол еды и сидят, смотрят на нас. А мы уже есть не можем — сытые. Кто-то из нас посмотрел в окно и увидел, что какой-то эшелон отходит. Мы ухватили со стола хлеб и бегом из столовой. Под один состав, под другой, третий. Наконец увидели — наш движется. Я ухватился за поручень одного вагона, Мишка — другого, Юлька — третьего. Вагоны оказались пустые, на полу лежало сено, и мы очень хорошо выспались.
Приехали на станцию Умёт Тамбовской области. На станции мы встретили Абрашу Кантора, мужа маминой сестры Зины. Он был сапожник, но в армию его не призвали, и он там был со своей семьей. Он нас тут же стал уговаривать: «Поехали к нам, у нас хорошо». А из вагонов всех стали высаживать, сказали, что больше этот эшелон не повезут, а будут размещать в Тамбовской области. Но мы хотели во что бы то ни стало выбраться в Казань. Под руководством Суриновича забрались в какой-то пустой вагон, уже две семьи, и поезд поехал.
Окунулся в Волгу
Мы думали таким образом пробиться в Казань, но оказалось, что поезд пошёл совсем по другому направлению — на Куйбышев. На какой-то маленькой станции наш эшелон остановился совсем близко от Волги. Мы с Мишкой побежали купаться. Расстояние большое. Волга оказалась мелкой: мы бежим-бежим, а вода всё по колено. Оглянулись, а наш эшелон поехал. Скорей окунулись — и бежать обратно на станцию. Но наш поезд уже ушёл. Мы пошли к начальнику станции и сказали, что отстали от эшелона. Он говорит: «Сейчас пройдет пассажирский поезд. Попросите проводника какого-нибудь вагона, чтобы он вам доехать до Куйбышева в тамбуре». И мы оказались в тамбуре настоящего пассажирского поезда. Доехали до Куйбышевской станции, вышли на перрон, зашли внутрь. А там совсем другая жизнь: буфет, сухари, продукты. Мы сняли свои рубашки, завязали рукава и набрали полные рубашки хлеба и сухарей. А потом пошли искать наш эшелон. Он стоял недалеко, на запасном пути. А дальше эшелон уже довольно быстро потянулся в сторону Средней Азии.
Снова о городе Ельне
Хочу добавить кое-то что к рассказу о Ельнинском кусочке сала. К Ельне мы двигались очень медленно. Всё время стояли на полустанках, а навстречу шли эшелоны с военными. У меня был электрический фонарик с рычагом, «электросила», мне Миша Шур подарил. Иду я ночью и свечу фонариком около поезда. Пристал ко мне солдатик: «Парень, отдай мне этот фонарик. Я еду на фронт, он мне пригодится. А я тебе дам новые американские ботинки». И я, дурачок, отказался. Потом этот фонарик у меня украли.
К Ельне подтягивались огромные силы. Как раз там впервые Жуков организовал контрнаступление на немцев. Там было разгромлено восемь немецких дивизий. Оттуда пошло наименование «гвардейские». Там получили звание гвардейских дивизий Первая, Таманская, Кантемировская и другие.
Едем к Аральскому морю
Дальше поезд потянулся в сторону Средней Азии до станции Арысь на юг. Проезжаем по голым пустынным местам. Кругом жёлтый песок, верблюды пасутся, вдали стоят юрты. Жарко страшно. Остановка. Появляются местные жители с кумысом. Там я впервые попробовал кумыс, мне показалось очень кисло. Я вообще удивлялся, как могут жить люди в таком пустынном месте. Оказывается, живут, это их родина.
Как погубили это море
Подъехали к станции Аральск. Эта станция находилась на расстоянии 30 метров от воды, от моря. Рыбы там полно продавали, сушеной, копченой, какой угодно. Я запомнил, что на этой станции было обилие рыбы и рядом была вода. Потом, через многие годы, благодаря совершенно неправильному подходу к Аральскому морю, желанию завоевать звёзды героев у первых руководителей Узбекистана, Туркестана и так далее, которые хотели во что бы то ни стало повысить урожаи хлопка, стали запахивать огромные новые площади, забирая воду из рек Сырдарья и Амударья, впадающих в Аральское море. В результате Аральское море стало высыхать. Корабли, которые там плавали, сели на мель, погибли. Озеро невероятно уменьшилось. Люди, которые веками жили за счет рыбы, остались без источника существования. А на оголенном дне лежала соль. Поднялись соляные бури, которые разносились по всему огромному безлюдному пространству. Стали тогда думать, как увеличить подачу воды в это озеро. Придумали посыпать угольной пылью ледники, чтобы больше воды таяло, запутались окончательно и погубили Аральское море. Секретарь Узбекистана Рашидов и другие стали героями социалистического труда. Это уже было при Брежневе.
Мы в Ташкенте, везут ишака
И вот наш эшелон в Ташкенте. Огромная заасфальтированная площадь. Я вышел и вижу: на ишачке и двухколёсной арбе едет узбек. Он сидит верхом. А площадь поливали, и путь ишаку преградила большая лужа. Ишачок дошёл до воды, стал и дальше не хочет идти. Узбек
слез, и колол его, и бил по ушам — не идет, и всё. Собрался народ, уперлись сзади в тележку и повезли этого ишака. И он, как на коньках, проехал через это мокрое место. А дальше он пошёл.
Коканд
Из Ташкента эшелон поехал в Коканд. Проехали узловую станцию Урсатьевская, проехали Ленинабад, где было огромное количество сушеного урюка. Мы его купили, набрали. И вот мы в Коканде. Коканд — древний город, столица Кокандского ханства. Это Ферганская долина. Там основные города: Коканд, Фергана, Андижан, Наманган. Ферганскую долину называют ещё Золотой долиной. Это очень плодородное место, оазис. В Коканде мы высаживаемся. Выходим на площадь, и нас начинают разбирать приехавшие из колхозов люди. На площади арбы, запряженные лошадьми. У двухколесной арбы диаметр колеса, наверно, в рост человека. Арбакеш сидит у лошади на спине, ноги на оглоблях. Лошади украшены красными ленточками, арбы украшены. Мы сели на арбу: я, мама и вся семья Суриновичей, семь человек. И нас повезли в колхоз «Второй Будённый», «Икенчи Будённый». Если говорить об узбекском счете: бр, ике, уч, тор, беш, алта, эте, сакес, тукес, ун. Был ещё «Первый Будённый». Для узбеков Будённый — это как дразнилка. У них остались воспоминания о том, как Будённый со своими конниками боролся с басмачами в Средней Азии. Если его отряд проходил по кишлаку и в спину раздавался выстрел, то конники возвращались и рубили подряд всех. Поэтому, если хочешь узбека обидеть, то надо сделать вид, как будто ты длинные усы закручиваешь.
Едем в колхоз, устроили. Семья Хенкина и другие
Нас очень хорошо, торжественно встретили. Всех повели в столовую. Там было всё расставлено: плов, шурпа — это суп узбекский, лагман — это лапша густая, и лепешки, и фрукты. Нас так накормили — мы были счастливы. Потом мы пошли в баню. И нас стали размещать на жительство. Нам досталось длинное одноэтажное помещение. В одной комнате были мы с мамой и семья Хенкиных. А Хенкин приехал с женой Мирой и её сестрой Добой. Хенкин был известный в Смоленске человек, председатель артели инвалидов. Он попал под поезд, и у него были отрезаны ноги выше колен. У него были протезы, и он на них передвигался. В Смоленске у него был выезд, лошадь. А в Коканде
приходилось двигаться на костылях-протезах. Вообще это был героический человек: на этих протезах он ходил в город Коканд на расстояние пять километров. Говорили, что до ампутации это был высокий мужчина, красивый, умный. Жена Мира — худенькая женщина, а Доба — какая-то уродливая. Они спали на одной широкой кровати втроем, у нас с мамой были маленькие кроватки. Рядом была комната, где поместилась семья Владимирских. Они приехали из Бессарабии, где жили зажиточно. Помню, что младшего сына звали Сеня. А жена в доказательство своей правоты говорила: «Чтоб я больше не видела своего дома с цинковой крышей». И ещё поместилась одинокая девушка Аня Касаева.
Идем к узбекам на праздник
Несколько дней были праздничные. Меня пригласили в какой-то узбекский двор на торжество. Мы пошли туда с Мишкой Суриновичем. При входе стоял мужчина, мы помыли руки, он из кувшина нам полил. Мы сели к столу, это был даже не стол, а что-то низенькое, вроде кушетки. Посредине стояло огромное блюдо плова, целая гора. Нам положили плов и в знак уважения дали ложки. А остальные ели руками. Сидевший рядом со мной узбек набирал плов руками — и в рот. Я попросил показать, как он это делает. Он показал: тремя пальцами, сложенными вместе, плов набирается, подпирается сверху большим пальцем — и в рот. Я положил ложку и тоже стал так кушать. Для них это был знак уважения.
Сидели мы в саду. Над нами висели фрукты: персики, виноград. Сказочное место. По каждому двору протекал арык, из которого они брали воду и поливали деревья.
Крик ишака
Стоим мы как-то на улице. Вдруг раздался какой-то странный звук: «И-и-и! Иа-иа-иа!» Я сначала подумал, что где-то открываются и скрипят большие ворота. А сосед-узбек засмеялся: «Это ишак кричит». Вообще они к ишакам относятся с презрением. Вот лошадь они напоят из своего ведра или прямо из арыка, протекающего около дома. А ишаков заставляют идти пить воду в конец кишлака, куда вода уже ушла, чтобы ишачья морда не намокала в воде, которую будут пить люди.
Лошади они отдавали самые лучшие растения. Там растут огромные растения — джугара. По листьям и стеблю она похожа на кукурузу, но высотой до четырёх метров, а вместо початков висят гранаты, набитые крупными зернами. И кукуруза там колоссальная. Так корове, лошади они отдают листья, мягкие части, а ишаку бросают толстые, твердые стебли. По их понятиям ишак — это хором, то есть поганый. И так же черепаха — ташвака, то есть каменное животное. Они считают, что бог за что-то наказал человека и превратил в черепаху. Там, где есть черепахи, узбеки не ходят и стада не пасут. И мы встречали огромные поля, заросшие клевером, великолепной травой. Там были тысячи черепах, и узбеки этим полем не пользовались.
Бахча
Нас с Мишкой и Юлькой пригласили на бахчу. Бахча — это поле, где растут арбузы и дыни. Пришли мы туда — посредине стоит шалаш. Вошли — там старик, белобородый, худенький, пригласил нас сесть. Принесли огромный арбуз, больше пуда. Узбек нарезал большие куски и пригласил нас кушать. Мы стали есть кусок за куском, а они не торопятся. Мы наелись арбуза и говорим: «Спасибо, больше не хотим». — «Нет. Узбекский закон такой: пока есть арбуз, все кушают его, пока он не кончится». И нам пришлось продолжать. Мы оттуда ушли еле живые, объевшиеся этим арбузом. После этого мы уже знали, что в компании узбеков торопиться нельзя.
Пришёл председатель колхоза, раис. Женщин распределили на работу по бригадам. Предстояла уборка помидоров. Мама и все остальные женщины выходили в поле совсем рано, только-только солнце поднималось, и собирали помидоры часов до одиннадцати. Когда становилось нестерпимо жарко, уходили. А вечером, часа в три-четыре, снова шли в поле и продолжали уборку. За эту работу давали ежедневно пресную лепешку из белой муки весом около 200 граммов и 100 граммов муки — и всё питание. Иногда, очень редко, давали граммов 100 хлопкового масла. Наступили голодные времена. Правда, пока были помидоры, мы их ели, сколько могли. А из муки делали так называемый суп, аталя. Мука всыпалась в холодную воду, размешивалась до состояния жидкого клея и вливалась в кипящую воду. Несколько минут ложкой покрутишь, добавишь соль — и получается жидкий клей, аталя. Узбеки добавляли туда жир, а у нас и этого не было.
