CC BY
62БЕЗОПАСНОСТЬ
Этносоциальные изменения и стабильность евроазиатских обществ
Юрий Александров
Сегодня вряд ли нужно специально доказывать само наличие связи между этносоциальными изменениями и дезинтеграционными политическими процессами в тех регионах постсоветской Евразии, в которых совместно проживают титульные восточные этносы и русское население. Под “восточными” имеются в виду этносы, в культурном отношении тяготеющие к исламу и буддизму. Под “русским населением” — собственно русские, а также нетитульные этносы, для которых русский язык является языком повседневного общения. К числу регионов совместного проживания относятся Северный Кавказ и Закавказье, Волго-Уральский и Саяно-Байкальский регионы, Центральная Азия.
Этносоциальная стратификация накануне распада Союза
Предпосылки превращения этносоциальной стратификации в источник межэтнических экономических и социальных конфликтов были заложены еще в общественной системе Советского Союза. Советское государство проводило единую стратегию развития во всех своих регионах. Она основывалась на идеологии прогрессизма и на тоталитарном контроле государства над всеми сторонами общественной жизни. Ее целью было создание в масштабах всей страны социально однородного общества индустриального типа, в котором замкнутые на государство квазиклассовые отношения стали бы определяющим типом социальных связей между людьми, полностью вытеснили бы родовые, племенные, общинные и клановые социальные структуры, оставив место лишь несущественным этнокультурным различиям.
Восточные этносы, как правило, противопоставляли этой стратегии упорное стремление сохранить фундаментальные черты своей традиционной социальной организации и ценности национальной культуры, в основе которых лежит глубокая приверженность принципу верховенства родовой сущности человека над прочими сторонами его природы. В массовом поведении восточных этносов по-прежнему преобладала ориентация на многодетную семью, общину, родственные и земляческие кланы. Соответственно этому наиболее привлекательными представлялись те сферы и виды экономической активности, участие в которых не препятствовало сохранению традиционных ценностей и ориентаций: сельское хозяйство, торговля и услуги. Напротив, работа в государственном секторе городской индустриальной экономики: в промышленности, строительстве, на транспорте — с типичной для нее жесткой регламентацией труда и доходов, с вытекающей отсюда необходимостью перехода к малодетной семье, к фактическому равенству мужа и жены, к устанавливаемым государством правилам социального поведения и формам социальных гарантий — получала, как правило, низкую оценку. В этом секторе было занято преимущественно русское население. Уже изначально оно было во многом чуждым восточным этносам в культурном отношении; и эта отчужденность фактически закреплялась негибкой стратегией государства.
Расхождение между восточными этносами и русским населением в их ценностях и ориентациях, разделение сфер их экономической активности, различия в способах извлечения доходов — все это повлекло за собой серьезные последствия. С конца 50-х годов рост общей численности восточных этносов стал опережать рост русского населения в регионах их совместного проживания. При этом главным источником роста у восточных этносов был естественный прирост. Характерная для них высокая рождаемость стимулировалась общепризнанной в их среде социальной и культурной ценностью семьи, разветвленных родственных связей. Русское же население увеличивалось в основном за счет трудовой миграции. Почти везде в регионах совместного проживания оно составляло где большинство, где значительную часть местных горожан, и это, естественно, сказывалось на темпах прироста всего городского населения. Напротив, высокий естественный прирост титульного населения имел основной своей базой деревню. В результате в Узбекистане в начале 90-х годов сельские жители составляли 60 % всего населения республики, в Таджикистане — 69%, Кыргызстане — 62%, Туркменистане — 55%. Но главное — это разбухание массы сельского населения не только по абсолютной его численности, но и по удельному весу \ В той же Центральной Азии, например, низкая мобильность и высокая рождаемость у сельских жителей привели к настоящей рурализации общества: доля сельского населения во всем населении начала увеличиваться опережающими темпами относительно доли городского. Такого не увидишь даже в столь крупных и перенаселенных странах, как Китай, Индия, Бангладеш, Индонезия.
Еще раз отмечу, что именно социальная и культурная разобщенность титульного (коренного) и русского (пришлого) населения явились одной из главных причин, вызвавших к жизни эти процессы. А те, в свою очередь, создали чрезмерное давление населения на природные ресурсы и окружающую среду. Аграрное перенаселение и безработица в малых городах соединились с систематической нехваткой рабочей силы в индустриальных отраслях экономики, по мере обострения экономических и социальных противоречий происходило общее падение жизненного уровня населения, возникла угроза деградации его генофонда.
Пока было сильно советское государство, оно по каналам централизованного перераспределения предоставляло восточным регионам значительную часть фондов экономического развития и потребления. Тем самым оно хотя бы отчасти компенсировало изъяны принудительного территориального и отраслевого разделения труда. С упадком экономической системы СССР цементирующая роль союзного центра резко ослабела, центр утратил способность влиять на хозяйственные и социальные структуры в регионах — и в целом, и с точки зрения их внутренней интеграции.
Этносоциальные аспекты экономических изменений
Сегодня широкомасштабные экономические изменения на всей территории постсоветской Евразии оказывают сильное влияние на отношения между восточными этносами и русским населением в регионах их совместного проживания. К наиболее существенным относятся следующие изменения: утверждение (или расширение) суверенитета титульных этносов над экономическими ресурсами в “своих” республиках; распад системы централизованного планирования и начало формирования на ее развалинах рыночной экономики; возникновение широкого спектра частных хозяйственных интересов, борьбы различных социальных групп за контроль над экономическими ресурсами и сферами предпринимательства. Все эти процессы развертываются на фоне экономического спада, снижения жизненного уровня большинства населения, обострения природно-ресурсного и экологического кризиса. Одновременно сама быстрота изменений придает перестройке экономических и социальных отношений во многом стихийный характер. С самого начала темпы формирования новой институциональной структуры экономики далеко отстали от скорости развала административного механизма управления. В результате стала возможной стремительная экспансия неформальных экономических отношений, включая и те, что обобщенно передаются понятием “дикий капитализм”.
Среди русского населения в регионах совместного проживания крах советской экономической системы и официальной идеологии социализма породил растерянность. Ведь в массе своей оно отождествляло себя именно с этой системой и с этой идеологией — и вдруг осталось без привычных ориентиров. Изменившиеся экономические условия настоятельно потребовали, чтобы люди, до того занятые преимущественно в различных секторах государственной экономики, включились в поиск новых источников дохода. Как минимум, значительная часть из них должна усвоить предпринимательскую мотивацию экономического поведения вместо привычной потребительской. Выяснилось, однако, что большинство русского населения недостаточно быстро и полно отвечает на требования, предъявляемые происходящими изменениями.
Иное дело — восточные этносы. Они активно используют преимущества, появившиеся у них с провозглашением независимости или усилением самостоятельности автономий. В руках национальных лидеров находятся основные рычаги политической власти. Следовательно, в ходе легальной приватизации государственного сектора, равно как и скрытого перераспределения госсобственности в пользу частного сектора, перед принадлежащими к национальным элитам лицами и группами открываются более благоприятные возможности, чем перед русскоязычными. При этом на авансцену борьбы за собственность и ресурсы зачастую выходят группы, еще совсем недавно связанные с теневым предпринимательством. Сила их в том, что они опирались прежде и опираются теперь на традиционную социальную организацию восточных этносов. Они могут рассчитывать — в нужный момент и в нужном месте — на поддержку рода, племени, клана, землячества, других наследуемых общностей. У русского населения подобные институты поддержки отсутствуют. Из его среды выходят многие удачливые предприниматели. Но взятое в целом, оно проигрывает восточным этносам на всех этажах хозяйственной системы.
На верхнем этаже, где постепенно развертывается легальная приватизация госсобственности, представителей русского населения прежде всего стали оттеснять от руководства государственным сектором экономики. Параллельно люди у власти помогают предпринимателям из титульных этносов овладеть наилучшими позициями для первоначального накопления капитала. “Свои” получают
привилегированный доступ к экспортным квотам и лицензиям, им предоставляются льготные кредиты, зачастую сквозь пальцы смотрят на их разнообразные махинации и хищения.
На нижнем этаже, в сфере повседневной экономической активности широких масс населения, экономическая конкуренция между русским и титульным населением сравнительно слаба. Это и не удивительно, так как большая часть первого занята в отраслях хозяйства, мало привлекательных для второго. Поэтому избирательный патернализм национальной власти тут, за отдельными исключениями, не играет существенной роли. Зато на этом этаже усиливается экономическая и социальная значимость разных образцов хозяйственного поведения, определяемых разным этнокультурным выбором. Тот самый традиционный выбор восточных этносов, который не удалось изменить советской власти, позволил им еще до распада Союза прочно закрепиться в таких сферах экономики, где легче проявить предпринимательские мотивации хозяйственной деятельности. Уже в этом заключался неявный исходный выигрыш коренного населения к моменту, когда возникла необходимость в поиске источников дохода, адекватных новой ситуации. Традиционная социальная организация дает ему дополнительные преимущества в ходе такого поиска. Кроме того, от возможных негативных последствий включения в рыночную экономику восточные этносы куда более надежно защищены своими неформальными социальными связями, чем русскоязычные — государственными институтами социального страхования.
Так создались предпосылки углубления этносоциальной стратификации в регионах совместного проживания. А благодаря этому наметились изменения, которые можно было бы назвать тенденцией к “ориентализации” хозяйственной и социальной жизни. Более архаичными становятся и способ производства, и социальная организация общества. Широкое распространение получают методы первоначального накопления, сравнительно ранние исторические типы предпринимательства. Как следствие, снижается моральная оценка восточными этносами прошлого и нынешнего вклада русскоязычных в развитие этих регионов, что чревато дополнительным осложнением отношений между двумя группами населения.
Эта опасность особенно велика там, где восточные этносы и русскоязычные жестко разделяются между собой: первые, как уже сказано, составляют главным образом сельское население, занятое в аграрном секторе, вторые — городское население, занятое в индустриальном секторе. Такого рода разделение особенно ощутимо, если природнохозяйственные ресурсы, рабочие места, фонды накопления и потребления жестко лимитированы. Это характерно для Центральной Азии, Северного Кавказа и Закавказья. Но на большей части территории Волго-Уральского и Саяно-Байкальского регионов обе группы живут в тесном повседневном общении и в городе, и деревне, и этническая конкуренция за дефицитные ресурсы еще не набрала силу. Поэтому здесь дезинтегрированность общества относительно слаба либо вовсе не заметна на поверхности. И тем не менее, даже в этих регионах можно при внимательном рассмотрении увидеть несомненные признаки этносоциального расслоения, в основе которого обнаруживается разный этнокультурный выбор.
Необходимо учитывать, что на межэтнические отношения влияет еще одно очень важное обстоятельство: в нынешних условиях традиционные предпочтения восточных этносов более чем когда-либо прежде двойственны по своим последствиям. С одной стороны, они позволяют коренному населению “обойти” русское в ходе адаптапии к изменениям. Но с другой, внутри восточных этносов по мере их движения к рынку происходит перераспределение доходов и обеднение большинства населения. Это внутриэтническое расслоение совершается и в городе, и в деревне, хотя и с определенными различиями.
В городской экономике ускорилось формирование сравнительно узкого слоя частнохозяйственных предпринимателей, контролирующих ее непропорционально большую часть. Растет разрыв между сферами производства и обращения, капиталы и материальные ресурсы законным и незаконным образом переводятся из государственных в частные коммерческие структуры. В сельской местности официальная приватизация пока в основном не распространилась на обрабатываемые земли колхозов и совхозов, но уже затрагивает общественное стадо и пастбища. Значительная часть приватизируемой собственности попадает в руки бывшей колхозно-совхозной верхушки и предприимчивых людей.
То, что происходит в городе, и то, что происходит в деревне, ведет к ослаблению социальных связей внутри местного общества. Обстановка становится менее стабильной и менее управляемой, а значит и труднее предсказуемой. Расстройство привычного уклада жизни, рост перенаселения и безработицы, снижение жизненного уровня большинства населения в городе и в деревне создают питательную среду для иррациональных оценок происходящих экономических изменений, рождают стремление к изменению положения социально разрушительными радикальными средствами.
Сдвиги в экономике, углубление этносоциальной стратификации и возникновение (нарастание) напряженности в межэтнических отношениях не прошли бесследно для представлений о безопасности. Не то чтобы все эти представления в корне изменились или меняются. Но можно с большей долей уверенности утверждать, что поколеблены привычные критерии оценки условий жизни с точки зрения безопасности. А в отдельных регионах — в первую очередь в Чечне и Таджикистане — значительная часть общества ведет себя так, словно она вообще рассталась или готова расстаться с представлением об абсолютной ценности социальной стабильности и повседневной безопасности.
Сказанное выше в основном относится к титульным восточным этносам. В их среде наблюдается определенный подъем агрессивного национализма и радикального фундаментализма, в жертву которым приносится спокойное течение обыденной жизни. Для русского населения, напротив, стабильность и безопасность становятся как никогда прежде актуальными. Оно всегда сохраняло — и во многом до сих пор сохраняет — приверженность государству именно как гаранту безопасности. И именно неверие в готовность или способность постсоветских национальных государственных образований выполнять свои обязательства по социальной защите граждан независимо от их этнической принадлежности нередко оказывается для русскоязычных последним доводом в пользу переселения в Россию, Белоруссию, на Украину и даже в дальнее зарубежье 2. В ряду других факторов, выталкивающих русскоязычных из регионов совместного проживания, следует назвать и такой, как утрата ими старых мотиваций хозяйственного и социального поведения без адекватного замещения их новыми. Ощущение нестабильности, испытываемое русскоязычными, усиливается еще и потому, что титульное население притязает на монопольный контроль над местными ресурсами, а национальные политические элиты склоняются к стратегиям развития, односторонне ориентированным на социальные и культурные ценности восточных этносов.
В настоящее время такое положение дел во многом характерно для бывших союзных республик. В большинстве российских автономий тенденция к усилению факторов выталкивания русскоязычных выражена менее ярко. Здесь все хоть сколько-нибудь политически активное население поддерживает местные элиты в их стремлении утвердить приоритет совокупных региональных интересов перед лицом российского центра, но только при том условии, что стремление это не подрывает социальноэкономическую стабильность, элементарный порядок. Это заметно способствует поддержанию межнационального мира в большинстве автономий.
Межэтнические противоречия
К настоящему времени обнаружилось несколько линий межгосударственных и внутригосударственных противоречий, которые формируются в экономической сфере и могут перерастать (а в ряде случаев и перерастают) в межэтнические. Одну линию представляют противоречия между Россией и бывшими союзными республиками по поводу раздела советского наследия и в связи с экономической политикой новых государств. Самый яркий пример такого рода — вопрос о правах на освоение нефтегазовых месторождений Каспия. Каждое столкновение чревато вспышками национализма с обеих сторон. В другую линию выстраиваются противоречия между Москвой и российскими автономиями: тут первостепенное значение имеют вопросы о суверенитете над хозяйственными ресурсами стратегического назначения, о федеральных и местных налогах, финансировании развития и т.д. Они тоже могут быть обыграны как “державниками” в центре, так и националистами на периферии. Например, федеральные власти стремятся сохранить максимум контроля над природными богатствами (прежде всего, минеральными) ряда регионов, перед политическими элитами которых, напротив, маячит соблазнительный образ будущих “российских кувейтов”.
Еще одна линия противоречий — споры, возникающие при попытках репрессированных и депортированных народов в полном объеме восстановить свои права на некогда утраченные земли. Однако все большую значимость в качестве источников противоречий обретают сейчас общественные отношения и настроения, обязанные своим происхождением переменам в экономике и в системе этносоциальной стратификации.
Здесь на переднем плане также находится вопрос о земле. Правда, его острота в различных регионах неодинакова. Об этом говорят данные полевых обследований, проведенных в 1993 году сотрудниками Института востоковедения РАН 3. Так, в Бурятии и Башкирии, где земля и другие природнохозяйственные ресурсы пока не являются остродефицитными, большинство опрошенных выступали за перераспределение по крайней мере части общественных земель в пользу местного сельского населения и не делали при этом различия между титульными этносами и русскими. Несомненно,
положительную роль тут играла ярко выраженная неконфронтационность поведения местного русского населения по отношению к восточным этносам.
Иная картина наблюдалась в тех регионах, где население уже столкнулось с различными проявлениями ресурсно-экологического кризиса. Так, в Ошской области (Ферганская долина) источником постоянной напряженности и конфликтов стала конкуренция за сельхозугодья между титульным киргизским большинством и узбекским меньшинством. В приграничных районах республики периодически вспыхивают конфликты киргизов с таджиками из-за воды для орошения полей. В перспективе не исключено обострение межэтнических отношений в Крыму, где в результате возвращения на родину депортированных в 1944 году крымских татар может опасно возрасти давление населения на хрупкую природную среду и на дефицитные ресурсы.
Значительной спецификой отличается земельный вопрос в Казахстане, где казахи постепенно теснят русскоязычное сельское население с земель северного зернового пояса республики. Экономическую и социальную подоплеку миграции казахов на север составляет перенаселенность юга Казахстана. Но определенную роль — особенно в качестве причины отъезда за пределы Казахстана русскоязычных (русских, украинцев, немцев) — играет националистическая риторика казахских национал-радикалов, объявляющих все земли республики исключительной собственностью титульного этноса.
Ситуация в Казахстане хорошо проясняет еще одну сторону межэтнических противоречий — различия в поведении восточных этносов и русского населения. Первые — активны, второе - чаще пассивно. Пассивная реакция русскоязычных выражается в их миграционном отливе из бывших союзных республик и некоторых автономий Российской Федерации (Чечня до начала вооруженного конфликта, Тува). Но все чаще на ухудшающиеся условия совместного проживания с восточными этносами собственно русские отвечают и по-иному. Там, где они хотя бы в минимальной степени сохранили традиции групповой (сословной) солидарности, а также там, где они образуют прочное этническое большинство и лучше политически организованы, русские стремятся отстоять свои земельные и национально-территориальные права, выбить из высокодоходных сфер частного предпринимательства представителей восточных этносов и даже принудить их к эмиграции.
Например, как довольно активную реакцию на казахский радикальный национализм, можно расценить требования уральского казачества признать исторической несправедливостью имевшую место в прошлом передачу его территориальных прав Казахстану. Кубанское и донское казачество добиваются — пока еще политическими средствами — усиления контроля казачьих землевладельческих общин над земельным фондом в регионах своего проживания. Все чаще казаки требуют установить барьеры на пути скупки выходцами с Кавказа приватизируемой государственной собственности, дать казачеству самоорганизоваться для собственной безопасности. Впрочем, антикавказские настроения свойственны сейчас городскому населению во многих регионах России. Они объясняются тем, что торговый капитал “кавказцев” нередко подавляет слабую местную предпринимательскую активность, и тем, что вокруг “кавказцев” часто возникает криминогенная среда, но также и идеологическим неприятием пролетаризированным большинством городского населения России частного предпринимательства как такового (особенно в торговле) 4.
В конечном счете можно сделать вывод, что в регионах совместного проживания межэтнические противоречия с экономической и социальной окраской провоцируют еще с советских времен три группы факторов. Во-первых, подъем национализма среди титульных восточных этносов. Во-вторых, общее ухудшение экономических, социальных (начиная с демографических) и экологических условий в этих регионах. В-третьих, противоречия, возникшие и возникающие в процессе перестройки экономических и социальных связей в постсоветский период.
Новые тенденции в России
Все сказанное выше характеризует тенденции, возникшие некоторое время назад, в значительной степени еще в советскую эпоху. Однако события последнего года, в особенности вооруженная акция федеральных властей в Чечне, показали, что зародились и пробивают себе дорогу и некоторые новые тенденции. Они способны существенным образом повлиять на этносоциальные отношения внутри России и на отношения России с другими постсоветскими евразийскими обществами.
С точки зрения отношений России с этими последними большое значение имеет определенное разочарование большинства членов бывшего СССР в перспективах их успешной экономической переориентации в сторону внешнего мира. Взамен усиливается ощущение, что бывшие союзные
республики связывает трудно поддающаяся (или вовсе не поддающаяся) разрыву общность исторических судеб, хотя при этом достаточно велико понимание, насколько сложно им реинтегрироваться в некое новое сообщество. С точки же зрения внутрироссийских условий важны два обстоятельства. Во-первых, достижение определенной стабилизации в экономике и в отношениях между двумя ветвями федеральной власти — исполнительной и законодательной. Чтобы убедиться в том, что стабилизация действительно произошла (или, как минимум, происходит), достаточно сравнить положение, существовавшее в конце 1995 года, с положением, имевшим место осенью 1993 года. Во-вторых, также более стабильными стали отношения между федеральным центром и субъектами федерации. В особенности это касается отношений центра с автономиями. Правда, эти отношения все равно далеки от того, чтобы прочно опираться на фундамент закона: слишком уж велика в них роль чисто практических, определяемых ситуацией политических действий, в которых методы давления противоречиво сочетаются с тактикой разнообразных уступок, неконституционных льгот и полуформальных договоренностей на личном уровне.
Но самое главное, на что следует обратить внимание, — это на изменение моральнополитического климата в России. Оно вызвано подвижками в массовых настроениях в среде россиян и в первую очередь — русского национального большинства. Народ не то чтобы “устал” от реформ, он просто хорошо понял бессмысленность упований на скорые, легкие и приятные перемены. Люди утратили доверие, самый интерес к новым общественным ценностям, предложенным властью с началом реформ и подававшимся ею слишком прямолинейно. Сюда входят и ценности политических свобод, прав человека. Лозунг “лучше жить в маленькой, но демократической России, чем в большой империи зла”, с известным внутренним пониманием встреченный многими россиянами на этапе, когда определялось будущее Союза, после распада СССР сильно утратил свою былую популярность.
Коротко можно сказать, что люди почувствовали опасность, исходящую от той огромной энергии распада, что высвобождается при крушении государства. Подсознательно они ощутили, что эта разрушительная энергия находит выход не только в радикальных националистических движениях и вспышках экстремизма, но и в криминализации общества, в котором в результате резкого ослабления власти происходит потеря управляемости и правопорядка. Неудивительно поэтому, что ценности стабильности, безопасности, порядка становятся для населения России главными. При этом ни для кого не секрет, что на бытовом уровне угроза личной безопасности значительной частью собственно русского населения связывается с “чужаками”. Здесь и приток беженцев и вынужденных переселенцев из числа русскоязычных ближнего зарубежья. И наплыв временных и постоянных мигрантов с Кавказа и из Закавказья, вообще “нерусских” из зон этнических конфликтов, экономического и социального неблагополучия. И уже упоминавшаяся активность предпринимателей — “кавказцев” в европейской России, на Урале, в Сибири, сопровождающаяся побочными криминальными явлениями. И все это оценивается людьми на фоне общей неурегулированности вопросов национально-административного устройства России, также рождающей смутное беспокойство.
Сдвиги в массовых настроениях так или иначе влияют на действия людей, которые представляют государство. Во многом тоже на подсознательном уровне они улавливают и по-своему интерпретируют изменения в общественных настроениях, в том числе в отношении россиян к самым различным (вплоть до военных) силовым способам восстановления правопорядка. Пусть сегодня народ по своим объективным характеристикам (неблагоприятные демографические процессы, слабая устойчивость семьи, физическая ослабленность и т.п.) не готов воевать хорошо, все равно растет число тех, кто опять после непродолжительного перерыва, вызванного эйфорией свободы, связывают надежды на безопасность и благополучие в большей мере с реализацией репрессивной функции “сильного” государства, чем с гражданской самоорганизацией общества.
Все это создает необходимые предпосылки для определенной перестройки отношений как между русским и восточными этносами в самой России, так и между Россией и ее соседями из числа бывших союзных республик, располагающихся на юге и востоке постсоветской Евразии. Эти отношения уже не столь односторонние, какими они были совсем недавно, когда в них был хорошо заметен “нажим” восточных этносов на бывшего “старшего брата” и стремление новых государств дистанцироваться от России. Позиция России, а внутри нее русских, как представляется, становится если не более активной, то более твердой. Сказанное не означает, что, например, наметившийся уход русских с национальных окраин России в ближайшее время прекратится; однако внутренняя сопротивляемость русского населения давлению со стороны радикальных националистических элементов в регионах будет возрастать. Свидетельством тому усиление “пограничных” настроений среди казачества и неоднозначная реакция на вооруженные действия в Чечне: в ходе их активная антивоенная пропаганда правозащитников не встретила массового сочувствия среди русского населения.
Свое влияние на политическую линию и способы действия государства в сферах межгосударственных и межнациональных отношений оказывает и начавшийся в последнее время в России процесс переосмысления геополитических реалий. Можно даже сказать, что после того, как Российское государство отчасти освободилось от необходимости каждодневной борьбы за выживание, в России началась настоящая ревизия представлений о ее геополитическом положении и перспективах изменения этого положения. Четко осознается, что нестабильная, чреватая новыми взрывами обстановка на Северном Кавказе и в Закавказье, критическое положение на таджикско-афганской границе создают очень серьезные угрозы позициям России на юге. Возникает опасность, что в случае дальнейшего ухудшения ситуации в этих зонах нестабильности Россия не сможет больше влиять на выбор направлений движения важных международных потоков стратегического сырья и капиталов, на политические процессы, разворачивающиеся у ее южных и восточных рубежей. Как следствие, обостряется проблема безопасности государственных границ, под вопросом оказывается даже ее территориальная целостность.
Что может противопоставить российское государство этим угрозам? Прежде всего, оно накопило внутри себя морально-политический потенциал, минимально необходимый для того, чтобы мобилизовать общество на поддержку политики, направленной на приостановку отступления России в области геополитики, межгосударственных и межнациональных отношений. Кроме того, оно может использовать новое мирное оружие, которым не располагали ни союзный центр накануне распада СССР, ни федеральные власти в период становления российской государственности. Прежде главное препятствие на пути гармонизации отношений между Москвой и союзными республиками и между русским и восточными этносами заключалось в отсутствии взаимоприемлемых социокультурных ценностей. Ценностные ориентиры социалистического урбанизированного и индустриального общества упорно отвергались народами, унаследовавшими цивилизационные традиции Востока.
Ныне, по мере продвижения к рыночной экономике, формируется общая подоснова для плодотворного сотрудничества на просторах Евразии представителей разных цивилизаций на базе всеми признаваемых рыночных критериев. Тем самым создается основа для соединения усилий по совместному укреплению стабильности и безопасности, по обустройству всех прочих сторон жизни в постсоветском евразийском пространстве, для превращения его в зону более тесного и менее конфликтного этносоциального взаимодействия без ущемления чьих-либо интересов, прав на культурные предпочтения и политический выбор.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Страны — члены СНГ. Статистический ежегодник. М., 1992. С. 90, 249, 371, 409, 447; Батырова А., Салиева А., Ораева А. Демоэкологические проблемы расселения населения в аридной зоне // IV Всесоюзная школа-семинар “Демографическая политика”. Ашхабад, 1991. С. 9.
2 Панарин С. Безопасность русскоязычного меньшинства в Центральной Азии и политика России // Национализм и безопасность в постсоветском пространстве. М., 1994. С. 26—35.
3 Полевые материалы Тункинского, Башкирского и Крымского отрядов Института востоковедения РАН за 1993 год // Архив Сектора по изучению отношений России с народами Востока Института востоковедения РАН.
4 Подробнее о подоплеке антикавказских настроений см.: Дятлов В., Дорохов Д., Палютина Е. “Кавказцы” в российской провинции: криминальный эпизод как индикатор уровня межэтнической напряженности // Вестник Евразии, 1995. № 1. С. 36—54.
