Этнополитический конфликт как конфликт идентичностей Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

УДК 323.1

Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2015. Вып. 1

Ачкасов В. А.

ЭТНОПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ КАК КОНФЛИКТ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ

В статье автор стремится доказать, что этнополитические конфликты являются не только конфликтами экономических интересов, но и конфликтами идентичностей, так как участие в конфликте преимущественно на основе групповых мотивов обязательно предполагает отождествление человека с группой, участвующей в конфликте, его этническую идентификацию. В результате усилиями этнических предпринимателей: политиков, интеллектуалов, чиновников, боевиков и др., социально-экономические и этнокультурные различия (действительные и мнимые) и конструируемые на этой основе негативные идентичности могут становиться реальным основанием не только для отчуждения групп друг от друга, но и для их жестокого противостояния в ходе этнополитических конфликтов и гражданских войн. Тем не менее, реальная ситуация не всегда позволяет осуществлять стратегию этнопредпринимательства и манипулировать «этносами», поэтому рассматривать этническую идентичность в чисто инструментальных терминах, акцентируя внимание только на действиях элит, преследующих собственные выгоды, было бы ошибкой. Библиогр. 20 назв.

Ключевые слова: этнополитический конфликт, этническая идентичность, этнические предприниматели, политизация этничности.

Achkasov V. A.

ETHNOPOLITICAL CONFLICT AS A CONFLICT OF IDENTITIES

In this article the author attempts to prove that ethnopolitical conflicts are not only economic conflicts of interests but also conflicts of identities. The person participating in the conflict makes an identification of a group involved in the conflict and his ethnic identification. As a result, the efforts of ethnic entrepreneurs: politicians, intellectuals, officials, insurgents, and other socio-economic and ethno-cultural differences (real and imaginary) and negative identities constructed on the basis of this can become a real basis not only for the exclusion of groups from each other, but for their violent confrontation during ethno-political conflicts and civil wars. However, the real situation does not always permit to implement the strategy of ethno-entrepreneurship and to manipulate "ethnic groups". In this case, it is an error to consider ethnic identity in purely instrumental terms, focusing only on the actions of elites pursuing their own benefit. Refs 20.

Keywords: ethnopolitical conflict, ethnical identity, ethnical employers, the politicization of ethnicity.

Многие западные эксперты при интерпретации этнополитических мобилизации и конфликтов особо подчеркивают, что за ними стоят, прежде всего, экономические мотивы. Так, С. Олзак и Дж. Нейджл выделили несколько моментов влияния социально-экономических изменений в обществе на процессы этнополитической мобилизации:

а) урбанизация социума, которая обостряет конкуренцию между представителями различных этнических групп, переселяющихся в города из районов прежнего компактного проживания;

б) индустриализация, которая также может обострить этническую конкуренцию за рабочие места;

Ачкасов Валерий Алексеевич — доктор политических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7-9; [email protected]

Achkasov V. А. — Doctor of Political Sciences, Professor, St. Petersburg State University, 7-9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; [email protected]

37

в) экономическое развитие периферийных районов или открытие новых стратегических ресурсов экономического роста на периферии, занятой компактными этническими популяциями, которое, как правило, создает потенциал для возникновения этнических политических партий и движений, что часто обостряет конфликты и даже вызывает войны [1, р. 3-14]. Отсюда заключение: «Причиной многих конфликтов служило не недовольство маргинальных этнических групп, выражаемое более или менее в рамках закона, а экономический расчет разобщенных элит». Это вывело «на первый план политическую экономию гражданских войн и заставило всерьез задуматься о связи между экономическими факторами и эскалацией и деэскалацией внутренних конфликтов» [2, с. 34].

При этом исследователи выделяют наряду с прямым и опосредованное влияние экономических факторов на межэтнические отношения — это статусная неудовлетворенность этнических групп, побуждающая их к действию, и наличие или отсутствие экономических ресурсов, необходимых для таких действий. В результате С. Корнелл в работе «Автономия и конфликт» приходит к выводу, что влияние экономического развития на межэтнические отношения достаточно противоречиво. С одной стороны, слабо развитая экономика региона, ограниченность ресурсов, вызванная, например, перенаселенностью или деградацией окружающей среды, приводит к недовольству этнических групп своим положением, способствует нагнетанию напряженности, но, с другой стороны, она не дает достаточной материальной базы для продолжительного участия этих групп в конфликте [3, р. 50]. Это противоречие не только стимулирует сохранение межэтнической напряженности, но и часто порождает массовую миграцию из региона.

Тем не менее для многих экспертов несомненно, что этнополитические конфликты являются не только конфликтами экономических интересов, но и конфликтами идентичностей, так как участие в конфликте преимущественно на основе групповых мотивов обязательно предполагает отождествление человека с одной из групп, его этническую идентификацию. Как отмечает Т. Гурр, «борьба в этнополитических конфликтах разворачивается не просто вокруг материальных или властных проблем, но ради защиты культуры группы, ее статуса и идентичности» [4, р. 10]. В свою очередь, именно «национализм внутренне связывает интерес и идентичность путем идентификации того, как мы должны определять свои интересы» [5, с. 90]. Более того, в ситуациях, которые воспринимаются вовлеченными в них людьми как конфликт между «этносами», символический конфликт между этническими элитами или политическое противоборство между этническими структурами часто порождают прямую агрессию и против индивидов, воспринимаемых в качестве представителей «враждебного» мы-сообщества. Яркие примеры такого рода дают в 1990-е годы конфликты в Кавказском регионе и на постюгославском пространстве, сопровождавшиеся массовыми «этническими чистками».

Сам этнический конфликт, по мнению Д. Горовица, возникает в результате групповой эмоциональной реакции, опирающейся на групповую солидарность, когда члены группы пытаются защитить некие общие ценности, порой имеющие символический характер. И только затем эмоциональная реакция и групповая солидарность трансформируются в публичную деятельность, в четко оформленные позиции и притязания, для реализации которых создаются соответствующие структуры [6, р. 62-63]. Как справедливо отмечает Г. У Солдатова, «достоинство, гордость,

38

обиды, страхи являются важнейшими критериями межэтнического сравнения. Эти чувства опираются на глубокие эмоциональные связи с этнической общностью и моральные обязательства по отношению к ней, формирующиеся в процессе социализации индивида» [7, с. 62]. При этом этническая идентичность основывается на стереотипных, сильно упрощенных и эмоционально насыщенных представлениях, что объясняет ту легкость, с которой она становится объектом политических манипуляций со стороны этнических предпринимателей. Действительно, очень часто в основе эскалации этнополитического конфликта лежит некое иррациональное эмоциональное начало, кроющееся в культурных стереотипах, неудовлетворенных (мнимых и реальных) исторических обидах, мифологизированных представлениях друг о друге и т. п. При этом неприятие в условиях конфликта любого инакомыслия обуславливает дуалистический взгляд на мир, который оказывается разделенным на абсолютное благо и абсолютное зло, что провоцирует жесткое противостояние носителей высшей правды и тех, кто препятствует ее осуществлению. В результате «другой человек является либо кровным родственником, либо недругом, особенно когда посреднические звенья в виде институтов гражданского общества отсутствуют» [6, р. 63].

Конфронтация с Другими, воспринимаемыми как угроза существованию группы и ее идентичности, «включает» защитные механизмы как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях. Среди защитных механизмов особое место занимает идеология, которую П. Рикер называет «хранительницей идентичности», а также селективность воспоминаний, которая открывает бесконечные возможности манипуляции историей при помощи избирательной стратегии сочетания воспоминаний и забвения. Как справедливо отмечает М. Фуше, «прошлое имеет смысл, только исходя из его применения в современных условиях. Оно таит в себе неисчерпаемый источник представлений и аргументов, которые могут быть мобилизованы или, наоборот, вовремя забыты» [8, с. 12]. История «многослойна», и историческая память обладает сложной организацией, что делает ее бесценным символическим ресурсом, поэтому национальная идентификация может опираться на любой из исторических слоев, который с точки зрения политической элиты наиболее актуален и/или выгоден «здесь и сейчас». Поэтому важно подчеркнуть и то, «что дискурсивное конструирование идентичностей происходит в контексте отношений власти, господства и доминирования: способы интерпретации различий задаются и поддерживаются государственной политикой категоризации индивидов, медийными дискурсами, системой образования, литературой, кинематографом, повседневными социальными практиками и др.» [9, с. 7]. Конечно же, свои альтернативы предлагают оппозиционные политики и представители разного рода маргинальных (ощущающих себя маргинальными) социальных и этнокультурных групп и др. На постсоветском пространстве актуализации этнической идентичности способствовал сам факт образования независимых государств, изменение статуса этнических групп, одни из которых стали «государствообразующими», другие перешли на положение национальных меньшинств. В свою очередь актуализация этничности свидетельствовала о возрастании значимости этнической принадлежности, но еще не означала готовности группы к совместной борьбе за что-то или против кого-то и к конфликтному противостоянию этнически чуждым. Необходимой предпосылкой для этого является осуществляемая этническими предпринимателями политизация этнической

39

идентичности, использование ее как мотивационной политической силы, основы резкого политического размежевания и средства достижения политических целей. Применительно к их деятельности можно вести речь об «идеологическом производстве конфликтов» (В. С. Малахов). Причем чем меньше реальных различий существует между контактирующими группами, тем с большей силой проявляются претензии на особую идентичность на основании нарочито выделяемых культурных и исторических различий. Это стремление акцентировать и сконструировать отличия от «другого», близкого по многим социокультурным характеристикам, исследователи назвали «нарциссизмом малых различий».

Так, государственная политика Украины с момента провозглашения независимости с разной степенью интенсивности, но всегда была направлена на утверждение культурно-языковой гомогенности, доминирование украиноязычной культурной традиции и, одновременно, акцентирование этнокультурных и исторических различий между Украиной и Россией. Фактическая экономическая и институциональная близость к России, фактическая общность жизненного мира (истории, культуры, ценностных ориентаций) вступает в противоречие с ориентацией интеллектуальной и политической элиты страны на Европу и «европейские ценности». Отсюда постулирование необходимости избавления от «остатков колониального прошлого», чтобы стать самостийным государством [10], «навязчивое стремление провести непреодолимую границу между украинским "Я" и российским "Другим". Кроме того, очевидно, что украинский язык становится важным маркером национальной идентичности именно из-за своей близости к русскому, из-за распространенности русского в Украине — он играет роль символической границы, призванной отграничить украинское "Я" от российского "Другого", — отмечает украинский исследователь Светлана Щербак. — Трагедия, однако, состоит в том, что, используя в качестве "Другого" Россию, украинские модели этнонациональной идентичности исключают также русский язык и русскую культуру. Таким образом, почти половина населения страны оказывается "Другим" — не просто иным, а именно "Другим" как полюсом символической (тотальной. — В. А.) оппозиции. Эссенциализирующие истории об "украинской Украине" предполагают исключение из состава нации всех русскоязычных, поскольку они не подпадают под (принятые) критерии этнической идентичности» [11, с. 235]. Заметим, что отмечено это задолго до начала вооруженного противостояния на Юго-Востоке Украины.

Следовательно, не надо забывать, что этнополитический конфликт — это не только конфликт интересов, политико-правовое или вооруженное противостояние, но и конфликт различных историософий, исторических нарративов и культурных символов и т. д., который всегда предшествует открытому противостоянию. Как отмечал более тридцати лет назад Пьер Бурдье, «власть над группой получает тот, кто может создать эту группу, внушив ее членам единое понимание своей идентичности и идентичное понимание своего единства. ...Борьба вокруг этнической и региональной идентичности... есть частный случай борьбы классификаций, борьбы за монополию... навязать определенный способ объяснять мир и, тем самым, создавать и разрушать группы» [цит. по: 12, с. 271, 269].

Именно это обстоятельство зачастую порождает феномен «конкурирующих культурных и исторических традиций» — чаще всего это противоборство сконструированных национальных или этнических традиций в рамках мультиэтничного

40

социума, борьба за «историческое наследие» (конструктивисты не без оснований пишут о том, что не существует объективных исторических фактов, они изменчивы и, по сути, являются продуктом интерпретации тех, кто имеет большие или меньшие права на их легитимную номинацию) или конфликты между традициями представителей различных социальных и региональных групп.

Так, для этнических предпринимателей внутри группы выгодно поддерживать представление о ней как о жертве дискриминации и репрессий/холокоста, а свою деятельность представлять как борьбу «национального движения» за «национальное возрождение»; для чиновников государства, в котором проживает данная этническая группа, важно утвердить ее образ как группы, права которой неукоснительно соблюдаются, а вхождение в данное государство — как способствующее ее экономическому и культурному прогрессу, в то же время для «этнических предпринимателей» на внешней родине данной группы наиболее приемлема стратегия «разоблачения имперской колониальной политики», формирования образа угнетаемого и бесправного национального меньшинства, оторванного от исторической «Родины» и т. д. Однако эти мифы «национальных движений» и идеологии «национальных возрождений» и «самоопределений» не безобидны. Они изначально содержат в себе конфликтную составляющую и на самом деле используются для мобилизации этнич-ности в ситуации борьбы за власть и приватизируемые ресурсы. Возможно также острое соперничество и религиозных, и этнических традиций в мультиконфессио-нальном или мультиэтническом обществе, противостояние региональных традиций, борьба за интерпретацию смысла конфликта и установление его причин и т. д. Зачастую подобная «война интерпретаций», борьба с помощью той или иной выборки культурных маркеров и исторических фактов становится прологом к острым межгосударственным политическим конфликтам. «Экспорт вины» обычно вызывает резкую реакцию со стороны обвиняемого государства. «В результате раскручивается спираль взаимных обвинений, дипломатических конфликтов и "сражений за прошлое", которые, вообще говоря, могут превращаться и в реальные войны» [13, с. 127]. Так, «фронты исторического противоборства» являются важнейшей частью политики большинства стран постсоветского пространства. И эти фронты исправно работают, формируя то, что известный этнополитолог Стюарт Кауфман назвал «символической политикой этнической войны». Поэтому, скорее всего, разрешение конфликтов между ними может начаться с «разрядки» именно на фронтах борьбы за непредсказуемое прошлое. При этом «сражение за интерпретативное фрейми-рование и нарративное кодирование конфликта и насилия — это игры с высокой ставкой» (Р. Брубейкер), поскольку принятие этнического «значения» конфликта, как правило, повышает уровень сплоченности участников противостояния. Особенно этому способствуют жертвенные мифы. Анализируя структуру националистического мышления, американец Патрик Кольм Хоган выделил три прототипные нарративные формы: героизм, жертвенность и романтизм [14, р. 167-213]. Однако в постсоциалистических странах с особым упором подчеркивается беспрецедент-ность и уникальность страданий, испытанных народами новых государств, особенно в тоталитарном коммунистическом прошлом. Вся советская история предстает исключительно как цепь преступлений, совершенных преимущественно русскими, и жертв, понесенных народами новых государств. Как отмечает российский историк А. И. Миллер, «историческая политика» вообще может проводиться исключительно

41

с позиции жертвы, поскольку она явным образом требует использования прошлых страданий не только как внутренней мобилизующей силы, но также и для «экспорта вины» [15]. В предельных случаях концентрация на прошлых страданиях превращается в сотворение «национального Холокоста» — борьбу за признание международным сообществом геноцида против собственного народа. Эта политика сегодня широко используется во многих посткоммунистических государствах, прежде всего в бывших советских республиках [13, с. 123-143]. (Можно вспомнить в связи с этим международную кампанию, организованную президентом Украины В. Ющенко по признанию мировым сообществом «голодомора» 1932 г. геноцидом украинского народа, который был организован советским руководством.)

В целом «украинский национальный проект», по мнению Д. Кирюхина, формировался «по лекалам распространенных во многих странах Центральной и Восточной Европы представлений об угрозе со стороны России для национальной и культурной идентичности малых европейских народов, одним из наиболее талантливых выражений которых является эссе Милана Кундеры "Трагедия Центральной Европы". И выбор Европы для них — это выбор цивилизационный, единственно возможный для спасения украинской культуры от разрушительного влияния тоталитаризма...» [16, с. 208-209]. Действительно, Кундера неоднократно подчеркивает: «Россия — это не просто одна из европейских держав, но стоящая на восточных рубежах Запада особая цивилизация, другая цивилизация», «тоталитарная русская цивилизация — это радикальное отрицание современного Запада» [17]1.

Не случайно еще в 2004 г. один из экономических советников президента Украины Л. Кучмы Анатолий Гальчинский, со ссылкой на Зб. Бжезинского, писал в статье «Восток-Запад: опасное противостояние»: «...Нация, которая более трехсот лет находилась в ярме порабощения и из собственной истории знает, что такое национальный геноцид (голодомор 1932 г. — В. А.), такая нация имеет историческое право на свое национальное лицо, на гегемонию национальной идеи (моноэтническое украинское государство. — В. А.), наконец — на разумную дозу национализма» [18]. На Майдане 2013-2014 гг. уже практически всеми его лидерами утверждается, что Украина — «жертва более чем трехсотлетнего оккупационного московско-советского режима». В результате практически все «возрожденные нации» в посткоммунистических странах с разной степенью убедительности представлялись исключительно как жертвы внешних тоталитарных сил, что в какой-то мере облегчило процесс консолидации «титульных наций», но породило практику дискриминации этнических меньшинств и новые реальные и потенциальные этнополитические конфликты. Как отмечает в связи с этим М. Игнатьефф, «мифы о невиновности и жертвенности представляют собою серьезные препятствия на пути осознания ответственности, в равной мере как и мифы о жестокостях противоположной стороны» [19, р. 176].

В результате участники таких конфликтов попадают в «деструктивную ловушку» (Э. Гидденс), т. е. ловушку взаимного нагнетания вражды, и, раскручиваясь по спирали, в конце концов, срываются в насилие. «...Насилие порождает насилие,

1 Однако мало кто обращает внимание на окончание эссе, где утверждается, что «подлинной трагедией Центральной Европы» Милан Кундера считает не Россию, а страны Запада, которые, по его мнению, радикально изменились, утратив самое себя как ценность. Отсюда и «мессианизм», связанный с задачей Центральной Европы — сберечь Европу для Запада. Однако в националистическом дискурсе стран Центральной и Восточной Европы такого рода «историческая миссия» напрочь отсутствует.

42

и конфликт развивается как обмен ударами. Изначальный повод нередко забывается, и ему на смену приводятся все новые и новые аргументы, интенсифицирующие процесс. Эти аргументы могут применяться политиками для мобилизации сообществ на этнической основе. Порочный круг оказывается очень сложно прервать и вернуться к изначально поставленной проблеме» [20, с. 6-7].

Таким образом, усилиями этнических предпринимателей: политиков, интеллектуалов, чиновников, боевиков и др., социально-экономические и этнокультурные различия (действительные и мнимые) и конструируемые на этой основе негативные идентичности могут становиться реальным основанием не только для отчуждения групп друг от друга, но и для их жестокого противостояния в ходе этнополитиче-ских конфликтов и гражданских войн. Тем не менее реальная ситуация не всегда позволяет результативно осуществлять стратегию этнопредпринимательства и манипулировать «этносами», поэтому рассматривать этническую идентичность в чисто инструментальных терминах, акцентируя внимание только на действиях элит, преследующих собственные выгоды, было бы ошибкой.

Литература

1. Olzak S., Nagel J. Introduction. Competitive Ethnic Relations: An Overview // Competitive Ethnic Relations / еd. by S.Olzak, J. Nagel. Orlando: Academic Press, 1986. P. 1-16.

2. Этнополитический конфликт: пути трансформации: настольная книга Бегрховского центра. М.: Наука, 2007. 583 c.

3. Cornell S. Autonomy and Conflict: Ethnoterritoriality and Separatism in the South Caucasus. N. Y., 1998.

4. Gurr T. Why Do Minorities Rebel? // Federalism against Ethnicity? / ed. by G.Bachler. Zurich, 1997.

5. Брубейкер Р. Мифы и заблуждения в изучении национализма // Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма. М.: Новое издательство, 2010. C. 42-89.

6. Horowitz D. Ethnic Groups in Conflict. Berkeley: University of California Press, 1985.

7. Солдатова Г. У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998. 389 с.

8. Фуше М. Европейская республика. Исторические и географические контуры. Эссе. М.: Международные отношения, 1999. 168 с.

9. Малинова О. Россия и «Запад» в ХХ веке: Трансформация дискурса о коллективной идентичности. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. 192 с.

10. Рябчук М. Постколошальний синдром. Спостереження. Кшв: K.I.C., 2011. 240 с.

11. Щербак С. Национализм и проблема социальной интеграции в Украине // Кризис мультикуль-турализма и проблемы национальной политики / под ред. М. Б. Погребинского и А. К. Толпыго. М.: Весь мир, 2013. С. 219-236.

12. Филиппова Е. Территории идентичности в современной Франции. М.: ФГНУ «Росинформма-гротех», 2010. 300 с.

13. Финкель Е. В поисках «потерянных геноцидов» // Pro et Contra. 2011. № 3-4 (52). С. 123-143.

14. Hogan P. K. Understanding Nationalism. On Narrative, Cognitive Science, and Identity. Columbus: Ohio State University Press, 2009. 386 р.

15. Миллер А. Историческая политика и ее особенности в Польше, Украине и России // Отечественные записки. 2008. Т. 5. № 44. URL: http://www.strana-oz.ru/?numid=46&article=1735 (дата обращения: 19.08.2014).

16. Кирюхин Д. Мультикультурализм, национализм и идентичность: украинский контекст // Кризис мультикультурализма и проблемы национальной политики / под ред. М. Б. Погребинского и А. К. Толпыго. М.: Весь мир, 2013. С. 195-218.

17. Кундера М. Трагедия Центральной Европы. URL: http://www.proza.ru/2005/12/16-142 (дата обращения: 19.08.2014).

18. День. 2004. 29 сентября.

19. Ignatieff M. The Warrior's Honor. Ethnic war and the modern Conscience. London: Henry Holt and Company, 1998. 207 p.

20. Грибанова Г. И., Сидоренко А. В. Федерализм и разрешение этнополитических конфликтов в современном обществе // ПОЛИТЭКС: Политическая экспертиза. 2007. Т. 3. № 3. С. 5-25.

Статья поступила в редакцию 18 сентября 2014 г.

43