CC BY
31
УДК 323.17(4)«1918/1940» ББК 67.91(4)
ЭТНИЧЕСКАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ, НАЦИОНАЛЬНОЕ САМООПРЕДЕЛЕНИЕ, «ЭТНОКРАТИЯ» И ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ АВТОРИТАРИЗМА В СТРАНАХ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ И НА БАЛКАНАХ (1918—1940 гг.)
Роберт Биделё,
ассоциированный профессор департамента политических и культурных исследований Университета в Суонси (Уэльс, Великобритания) r.j.bideleux@swansea.ac.uk
Перевод с английского А. С. Огановой
Аннотация. В статье основное внимание уделено противоречивой роли этнической мобилизации, «национального самоопределения» и «этнократии» в Центрально-восточной Европе и на Балканах, которые привели к крайне негативным результатам. Проведенный анализ основан скорее на концептуальном уровне, нежели на эмпирическом исследовании конкретных стран и движений. Это обусловлено частично недостатком места, а частично тем, что данные вопросы уже рассмотрены автором в других работах [1].
Ключевые слова: Центрально-восточная Европа, Балканы, межвоенный период, этническая мобилизация, «этнократия», авторитаризм, фашизм, квазифашизм, диктатуры.
ETHNIC MOBILIZATION, NATIONAL SELF-DETERMINATION, «ETHNOCRACY» AND THE LURE OF AUTHORITARIANISM IN EAST CENTRAL EUROPE AND THE BALKANS, 1918—1940
Robert Bideleux,
Reader (Associate Professor)
in the Department of Political & Cultural Studies,
Swansea University, Wales, United Kingdom
Abstract. This article will mainly focus on the particularly controversial contributions made by ethnic mobilization, «national self-determination» and «ethnocracy» to a range of extremely unfortunate outcomes in East-Central Europe and the Balkans. The analysis will concentrate on broad-brush conceptual frameworks, rather than detailed studies ofparticular countries and movements, partly for lack of space, and partly because the author has provided more detailed discussion of particular cases elsewhere [1 ].
Key words: East-Central Europe, Balkans, interwarperiod, ethnic mobilization, «ethnocracy», authoritarianism, fascism, quasi-fascism, dictatorships.
Возможности и слабости либеральных
форм представительного правления в Европе после Первой мировой войны
Рассмотрим поставленные вопросы в реальном свете, чтобы предостеречь от взглядов записных западников, стремящихся судить страны Центрально-восточной Европы и Балкан, применяя к ним
8 -
двойные стандарты и недооценивая стоявшие перед ними серьезные проблемы. Многие европейцы (особенно западные) полагают, что земли Европы и нескольких преимущественно англоговорящих белых поселенцев являются «естественными» или даже «избранными богом» гнездами «либеральной демократии» и долговечными носителями
демократических традиции, корни которых уходят к временам античных греков. Такие взгляды иллюзорны и вводят в заблуждение. Формы демократии, утвердившеИся в нескольких греческих полисах-государствах, не предусматривали всеобщего избирательного права и не допускали демократического участия в политическои жизни массовых групп населения — особенно женщин, рабов и «метиков» (приезжих иностранцев и освобожденных рабов).
«Либеральная демократия» в смысле режима, при котором политические представители подлежат избранию на основе всеобщеи избирательнои системы, признаны широкие гражданские права и свободы, существует правовое государство, возникла в Европе (а затем и в нескольких преимущественно англоговорящих обществах белых поселенцев) относительно недавно. Это произошло во многом после и, в немалоИ степени, в ответ на уроки ПервоИ мировой войны и вызванные ею последствия: политическую мобилизацию, общественный подъем и обещания существенных общественно-политических изменений (включая демократизацию). Формы правления, обычно именуемые «либеральной демократией», но более точно характеризуемые как ограниченные легальные формы «представительного правления» или «правления по согласию» [2], оставались в межвоенный период еще новыми и слабыми не только в странах Центрально-восточной Европы и на Балканах, но и на Западе в целом.
Более того, в межвоенный период, в результате внутренних трудностей, возникавших в процессе осуществления и поддержания либерализма, гражданских свобод и верховенства закона, в условиях крайне дискриминационной и эксплуататорской капиталистической экономики и формируемого ею общества [3], а также непредвиденных экономических кризисов и подъема фашистских, ультранационалистических и коммунистических движений, около двух третей всех европейских государств к началу 1938 г. — то есть еще до того, как нацистская Германия напала на соседей и стала навязывать им, как и своим «союзникам», «тоталитарные» формы правления — уже около двух третей европейских государств обратились к различным моделям авторитарного типа. Это обращение часто рассматривают как особо характерное для стран Центрально-восточной Европы и Балкан. Но они были далеко не одиноки. Италия, Португалия и Испания стали жертвами авторитарного правления в 1920-е гг. Германия шла к этому итогу поступательно, начиная с 1931 (а не с 1933). Австрия проделала данный путь частично в 1920-е гг. и более полно начиная с 1934 г. Финляндия и балтийские
государства двигались по нему постепенно, с начала 1930-х гг. Франция очень близко подошла к этому порогу в 1934 г. Вне Европы Япония и большинство стран Латинской Америки стали жертвами авторитарных или аналогичных репрессивных методов правления в 1930-е гг. Африка и большинство стран Азии оставались под авторитарной и репрессивной властью «либерально-демократических» колониальных держав Запада.
Относительно успешное движение в сторону «либерально-демократических» форм правления фиксировалось в межвоенный период, прежде всего в стабильных, давно существовавших государствах с бесспорными, в основном, границами. Еще до введения всеобщего избирательного права эти страны уже располагали признанной территорией с утвердившимся в населении чувством национальной идентичности, вполне устоявшимся и привычным образом жизни и принципами управления, осуществлявшимися в соответствии с более-менее понятными и принятыми ограничениями и правилами, включавшими различные формы признания «верховенства закона». Такая ситуация, в свою очередь, благоприятствовала устойчивому расширению прав и свобод «гражданского общества», выступавшего в роли идеальной основы либерализма и диктуемой им представительной системы, предполагающей добровольные формы «правления по согласию». В основном это были страны Западной Европы, в которых подобное развитие успешно происходило на протяжении более чем столетия [4].
При этом на нынешнем Западе «либерализм предшествовал демократии на два столетия» [5]. Это, в основном случайное, обстоятельство давало большие преимущества тем западноевропейским странам и «обществам белых поселенцев», которые прошли процесс демократизации постепенно — между 1828 и 1926 гг. — в период, который Сэмюэл Хантингтон удачно назвал «первой волной демократизации». Продолжительная, осторожная «демократизация» большинства стран Запада сделала относительно легкими для них как стабилизацию, так и привыкание к верховенству закона, конституционализму и институтам «представительного правления». Эти институты первоначально избирались ограниченным электоратом. Затем он постепенно расширялся. И продолжалось это сто или более лет. Столь большой отрезок времени и огромное пространство открыли перед новыми избирателями дополнительную возможность познакомиться с изменившимися требованиями и ответственностью (как и с выгодой) постепенно демократизированного «представительного правления» и привыкнуть к нему.
- 9
Иными словами, на Западе демократия фактически оказалась просто встроенной в уже существовавшую, ставшую традиционной и твердо стоявшую на ногах либеральную правовую и институциональную инфраструктуру. При этом практика стимулировала либеральное мышление во всех его проявлениях, и наоборот либеральное мышление как бы подталкивало практику (процесс был взаимным). Западные избиратели получили возможность приспособиться и привыкнуть к новому мышлению на протяжении долгого времени. «Либеральная демократия — это, в основном, проникнутая духом либерализма или либерально сформированная демократия, определенная и структурированная в пределах, поставленных либерализмом» [6].
Установление демократии и совокупности различных прав в «сосудах власти», уже проникнутых духом либерализма, было решающей причиной того, почему демократия и права сами приобрели форму «либеральной демократии», под эгидой которой сформировалось несколько поколений западников, считавших эту ситуацию бесспорной, не требующей доказательств. Поэтому на западе либерализм и демократия чаще всего рассматривались как «две половины одного и того же грецкого ореха», как любил говорить Президент США Гарри Трумэн.
В Центрально-восточной Европе и на Балканах, наоборот, демократические эксперименты после 1918 г. в основном внедрялись (или были пересажены) в новые, недавно образованные или те-риторриально расширенные общества, которые действовали в границах и по правилам, не так давно установленным, а следовательно, непривычным, не совсем понятным и принятым. Как это было с «волнами демократизации» в Латинской Америке, постсоветских государствах и отдельных регионах Азии и Африки в 1980-е и в 1990-е гг., демократические эксперименты в странах Центрально-восточной Европы и на Балканах, осуществлявшиеся после 1918 г., как бы накладывались на не готовые (и не пригодные) к этому институциональные, правовые и социальные структуры. А это, в свою очередь, приводило к нелиберальным (чаще всего авторитарным и антидемократическим) решениям.
Причины, побуждающие меня считать политические решения того времени вызванными, прежде всего, контекстуальными или ситуационно-определенными институциональными и структурными особенностями, нежели внутренними различиями, вызванными культурными или генетическими особенностями, будут более полно объяснены в дальнейшем [7].
Внешние обстоятельства и контекст демократических экспериментов в Центрально-восточной Европе и на Балканах после 1918 г.
Многое из того, что произошло в Центрально-восточной Европе после 1918 г. (и даже с 1989 г.), было прямым следствием исчезновения Империи Габсбургов. Имперский политический и экономический союз, безопасность и порядок сменились политической и экономической раздробленностью, отсутствием безопасности, беспорядком, нестабильностью, ирредентизмом, реваншизмом, протекционизмом в отношении неимущих соседей и международными спорами. После Второй мировой войны и Холокоста многие западные ученые и ученые-эмигранты сокрушались по поводу распада Австро-Венгерской Империи, считая, что в 1918 г. была упущена возможность трансформировать ее в федеративное многонациональное буферное государство, разделяющее Германию и Россию.
Кончина империи породила пеструю группу небольших, уязвимых, далеко не однородно национальных государств, создала вакуум власти, который мог быть наиболее вероятно заполнен Германией и/или Россией. На практике он оказался заполнен сначала нацистской Германией (таким образом, Европа была вовлечена во Вторую мировую войну и Холокост), а потом — с 1945 по 1989 г. — в результате распространения на этот регион власти СССР (тем самым Европа была вовлечена в «холодную войну»).
Тем не менее, несмотря на тяжелые межрегиональные проблемы и конфликты, ослаблявшие страны Центрально-восточной Европы, как и балканские государства, «крах этих государств был вызван не ими самими, а политикой великих держав Запада» [8]. Джозеф Ротшильд как-то отметил в связи с этим, что «необходимо возложить ответственность за катастрофу 1939—1941 гг. в большей степени на великие державы из-за их недоброжелательности, безразличия или некомпетентности, чем на дорогостоящие (как надо признать) ошибки этих государств» [9].
После 1919 г. США погрузились в изоляционизм и протекционизм. Это происходило на фоне растущей озабоченности Великобритании и Франции проблемами своих империй и тоже увлекавшихся протекционизмом в 1930-е гг. Их растущий экономический изоляционизм соотносился с «мен-тальностью бункера» в том, что касалось военной сферы. Свидетельством этого была, в частности, бессмысленная ставка Франции на ее «линию Ма-жино». Поэтому то, что сначала фашистская Ита-
10 -
лия, а позднее и нацистская Германия заполнят возникший экономический и военный вакуум, оставалось лишь вопросом времени. Эта политика Запада поощряла распространение настроений в духе тезиса «спасайся, кто может». Наблюдая за участившимися нарушениями суверенитета государств Центрально-восточной Европы (или, как минимум, за покушениями на такие нарушения), Запад оказался не в состоянии «предложить Восточной Европе что-либо, кроме протестов» [10].
Освобождение от иллюзий «буржуазной демократии» и капитализма свободной конкуренции, происходившее в это время в государствах Центрально-восточной Европы и Балкан, сыграло на руку возникавшим в то время националистическим и профашистским движениям. Возросла также численность правителей, старавшихся превзойти правых радикалов в способности мобилизовать население в интересах упрочения своей власти. Ирония ситуации определялась тем, что авторитарные движения и режимы, подававшие себя как жесткие, бескомпромиссные, некоррумпированные, заслуживающие доверия защитники национального суверенитета и идентичности, автономии, территориальной целостности и культуры вскоре продемонстрировали, что они еще меньше соответствуют ожиданиям граждан, чем слывшие «демократическими» партии и правительства 1920-х гг. На практике оказалось, что они готовы сдать, часто даже без борьбы, чуть ли не все внешние признаки национального суверенитета, автономии и даже территориальной целостности. Ко второй половине 1939 г. экономическое господство Германии на Балканах и в Центрально-восточной Европе возросло даже по сравнению с 1913 г. [11]. К 1942 г. те государства Центрально-восточной Европы и Балкан, которым было позволено выжить, стали самыми манипулируемы-ми пешками нацистского «нового порядка».
Однако, прежде чем осуждать слабые режимы на Балканах и в Центрально-восточной Европе за их раболепие и отсутствие твердости, надлежит вспомнить, что главными «умиротворителями» нацистской Германии были «либерально-демократические» правительства Великобритании и Франции. Именно они представляли собой ту силу, которая была наиболее способна противостоять «третьему рейху», показав, тем самым, пример другим государствам. Если даже относительно мощные «либерально-демократические» Великобритания и Франция так явственно демонстрировали свою неспособность осадить Гитлера, то что можно было ожидать от значительно меньших, бедных и слабых авторитарных «националистических» стран Юго-востока Европы?
Поскольку новые или вновь расширившиеся национальные государства межвоенных Балкан и Центрально-восточной Европы были продуктом реализации принципа самоопределения наций, то есть все основания утверждать, что западные державы-победительницы были в какой-то мере обязаны помогать своим едва оперившимся птенцам выйти на уровень политической стабильности и экономического благосостояния. К тому же в собственных интересах западных держав-победительниц было оказывать помощь государствам этого региона. В противном случае, как уже указывалось выше, Германия рано или поздно заполнила бы возникший вакуум, бросив, тем самым, вызов сложившемуся, крайне не благоприятному для нее положению дел.
При всем этом в 1920-е гг. западный капитал шел в Германию (и Австрию) гораздо охотнее, чем на Балканы и в Центрально-восточную Европу. Западные «либеральные демократии», в основном, предоставляли государствам этого региона право самим заботиться о себе. Изредка им давали небольшие стабилизационные займы и очень скромные инвестиции.
Со своей стороны, едва оперившиеся государства Центрально-восточной Европы и Балкан неохотно шли на ограничение своего суверенитета ради достижения своими коллективными усилиями большей региональной стабильности, мира и благосостояния. Исход Первой мировой войны способствовал укреплению массовой ориентации на сохранение национальной государственности и на ничем не ограниченное самоопределение наций как на краеугольный камень политического порядка в Европе.
«Основные усилия новых государств были направлены на разрыв старых экономических связей и на достижение, насколько это было возможно, полной экономической независимости... Новые независимые государства отгородились от внешнего мира стеной запрещения импорта и протекционистских тарифов.» [12].
Последствия вызванного Первой мировой войной социально-экономического кризиса и посткризисного подъема
Межвоенный экономический кризис, ударивший по странам Центрально-восточной Европы и Балкан, был более продолжительным и тяжелым, чем в любом другом регионе, главным образом потому, что их экономическое состояние зависело исключительно от объема экспорта и цен на сырьевые товары, в основном, на продукты сельского хозяй-
ства, минеральное сырье и древесину [13]. Эту ситуацию нередко изображают как следствие могущества внешних экономических обстоятельств и сил, воздействие на которые относительно слабых государств Центрально-восточной Европы и Балкан было, практически, минимальным. Обычно полагают, что политики этих стран были в состоянии лишь чуть-чуть уменьшить разрушительное влияние депрессии. Действительно, для их маневра оставалось лишь ограниченное пространство, особенно если учесть слабость, неустойчивость и уязвимое положение названных государств на мощном мировом рынке, на котором пустились вплавь эти относительно небольшие страны-корабли. Вместе с тем Центрально-восточные и балканские страны не были просто беспомощными или пассивными жертвами сил или обстоятельств, находившихся вне их контроля, но и способствовали бедам, которые принес кризис.
Первая мировая война, в которую были изначально втянуты эти страны [14], серьезно разрушила производство минерального сырья. Частично это было результатом массовой мобилизации людских ресурсов и транспортных средств на военные цели. Вкупе с высокими ценами и повышенным спросом на определенные виды сырья и топлива это стимулировало рост сельскохозяйственного производства и добывающей промышленности вне Европы. К 1926 г. европейские фермеры и горнодобывающие компании в основном вышли на довоенный уровень производства. Однако частично как из-за снижения численности населения, так и сокращения его покупательной способности, вызванных балканскими войнами 1912—1913 гг., Первой мировой войной, гражданской войной в России, российско-польской войной 1920—1921 гг., войной за контроль над Анатолией в 1919—1923 гг. и последствиями этих войн, реальный спрос на сырье не восстанавливался столь быстро, чтобы потребить и возросшую европейскую продукцию и увеличившуюся сырьевую продукцию вне Европы. Поэтому начиная с 1926 г., на глобальных рынках затоваривание сырья росло даже после того, как европейская промышленность достигла довоенного уровня, а затем и превзошла его.
На страны Центрально-восточной Европы и Балкан, за исключением высокоразвитой Чехословакии, негативно повлияло и падение международных цен на зерновые и древесину (Румыния, Венгрия, Польша), уголь (Польша и Румыния), цветные металлы (Югославия, Венгрия), табак (Болгария) и даже на нефть (Румыния). Во второй половине 1920-х гг., нечто подобное происходило в Советском Союзе и прибалтийских государствах.
Рост глобального перепроизводства и сравнительно низкие цены на сырье (и падение спроса на него) больше помогли, чем помешали лишь индустриальной Чехословакии. Это позволяет объяснить относительную живучесть чехословацкой экономики в 1920-е и в начале 1930-х гг. В частности, фермеры Чехословакии получили возможность воспользоваться защитными тарифами, ограждавшими от дешевого импорта. Это было исключение, подтвердившее правило.
Падение спроса (и цен) на сырье начало затрагивать и Соединенные Штаты как крупнейшего производителя и экспортера сырья. Важным фактором, способствовавшим краху на Уолл-стрит в октябре 1929 г., было влияние начавшегося в 1927 г. падения спроса (и цен) на сырье, а также на недвижимость, и изменение курса акций в добывающей промышленности. Более того, падение реальных доходов и покупательной способности производителей сырья стало сокращать спрос на продукцию обрабатывающей промышленности как у западных, так и у местных производителей. Крах на Уолл-стрит привел к еще большему падению цен на сырье и недвижимость, способствуя, тем самым, дальнейшему сокращению реальных доходов производителей сырья и сокращению их спроса на промышленные товары. Положение обострилось и в результате резкого сокращения кредитования производителей сырья, которые на протяжении некоторого времени занимали деньги, стремясь, несмотря на падение цен на сырье, удержать свои расходы на уровне середины 1920-х гг.
В Центрально-восточной Европе и на Балканах приток капитала с Запада и внутреннее кредитование иссякли почти внезапно. Как в США, так и во многих странах Центрально-восточной Европы и на Балканах банки оказались перед необходимостью потребовать от фермеров и производителей сырья, и так обремененных залогами, срочной выплаты по займам. При этом, в отличие от США, фермеры в Центрально-восточной Европе и на Балканах стали лишаться своих земель. Клиенты банков вскоре потеряли способность оплачивать проценты, не говоря уже о погашении основных долгов, обеспечивавшихся стремительно обесценивавшимися активами. Это, в свою очередь, подорвало доверие общества к банкам. Кульминацией стал крах в 1931 г. ведущего банка Австрии — «Кредитанштальт».
Катастрофический банковский кризис 1931 г., очень похожий на аналогичный крах 1873 г., еще сильнее подорвал доверие инвесторов и бизнеса, сведя до минимума ликвидность рынков Центральной Европы, как в ее центре, так и на «задворках»,
12 -
что углубило и продолжило великую депрессию в этой части мира. На сей раз была затронута и Чехословакия, которая не смогла в достаточной степени изолировать себя от кризиса, поразившего соседние государства.
Экономика Центрально-восточной Европы и Балкан, ориентированная на экспорт сельскохозяйственных товаров и продукции добывающей промышленности, не смогла приспособиться к кризису так быстро и гибко, как более развитые, индустриальные страны, не в последнюю очередь по причине чрезмерной жесткости структур этих экономик и обществ. В той мере, в какой большинство фермеров в Центрально-восточной Европе и на Балканах опирались на семейный труд, им было предельно сложно уменьшить свои издержки путем сокращения зарплат и/или увольнения рабочих, как это делали западные промышленники.
Правда, добывающие отрасли оказались более капиталоемкими. Однако большинство капиталов, инвестированных в эту сферу деятельности, было в буквальном смысле «утоплено» в стволы шахт, карьеры или нефтяные скважины. Они также оказались не в состоянии значительно уменьшить издержки путем сокращения зарплат и/или увольнения рабочих, поскольку их фонды зарплаты составляли не очень большую долю общих эксплуатационных расходов. Когда цены на сырье стремительно пошли вниз, многие производители сырья попытались компенсировать потери, увеличив объемы производства, что привело к дальнейшему обрушению цен. Получалось, что рациональная реакция индивидуальных фермеров и производителей минерального сырья работало против их же коллективных интересов. Этот замкнутый порочный круг сохранялся до тех пор, пока позднее, в 1930-е гг., когда, благодаря европейским (и, прежде всего, немецким) программам общественных работ и перевооружения, в этом регионе не начала возрождаться индустриальная экономика.
После 1933 г. в странах Центрально-восточной Европы и на Балканах (если вынести за скобки про-мышленно развитые чешские земли) всё еще производился относительно ограниченный набор продукции. И это происходило не из-за отсутствия усилий, направленных на диверсификацию экономики. Здесь было достаточно и потенциальных предпринимателей, и «предпринимательского духа». Попытки утверждать обратное [15] игнорируют массовую поддержку частного предпринимательства в восточной части Европы, начиная с 40-х гг. XIX в. вплоть до начала советской коллективизации и волны банкротств и краха банков в Центральной и Центрально-восточной Европе в 1930 и, особенно, 1931 гг.
Основными тормозами развития сырьевой экономики Центрально-восточной Европы и Балкан были недостаток капиталов и отсутствие технических и промышленных навыков. К этому следует добавить унаследованную зависимость от отсталого сельского хозяйства и добывающей промышленности. Проистекавшая отсюда низкая производительность, неопределенность перспектив, слабая покупательная способность большинства населения делали предельно трудными приспособление к экономическим кризисам и, прежде всего, переключение на новые виды экономической деятельности и изменение ассортимента выпускаемой продукции, снижали готовность нарастить прибыль на капитал, используя имеющиеся в наличии навыки и предпринимательскую инициативу.
На Западе, напротив, большинству промышленников удалось, несмотря на снижение цен и уменьшение спроса, предотвратить банкротства, стабилизировать (хотя и на более низком уровне) свою предпринимательскую деятельность и прибыльность производства. Для того чтобы урезать расходы, сокращались производственные мощности, замораживалась или даже уменьшалась номинальная зарплата, практиковались увольнения работников. Многие предприниматели пытались объединиться в сильные и стабильные национальные и интернациональные картели, скоординировать ограничение выпуска продукции и затормозить тем самым снижение цен. Эти усилия поддерживало государство. Так поступали даже США и Великобритания, считавшиеся до тех пор бастионами «свободной конкуренции». Сравнительно эффективными средствами защиты западноевропейских фермеров, производителей сырья и других промышленников от дешевого импорта и того, что назвали тогда «демпингом», оказались растущие тарифы и усиление контроля над импортом. Такой протекционизм слыл решающим фактором эффективности экономики как нацистской Германии, так и других западноевропейских и американских картелей. Иным было поведение фермеров и производителей минерального сырья в Центрально-восточной Европе и на Балканах. Они стремились увеличить объем производства и обрушивали цены еще ниже.
Немалую роль играло и то, что, в отличие от Центрально-восточной Европы и Балкан, США, Германия и другие страны Западной Европы располагали большим капиталом, новыми технологиями и навыками, необходимыми для постепенного образования и развития и широкого спектра «новых отраслей», производящих потребительские товары длительного пользования (холодильники, стиральные машины, пылесосы, радиоприемники), автомо-
били, самолеты, удобрения. Росло также производство нового современного оружия. Таким образом, были заложены основы экономического бума, произошедшего после 1940 г. и в США и в Германии, а в остальной Западной Европе — после 1948 г.
Поскольку цены на сырье снизились между 1929 и 1933 гг. в среднем более чем в два раза (в то время в промышленности они упали значительно меньше), промышленники и большинство занятых в индустриальных странах получили значительные преимущества. Улучшились условия торговли и оказания услуг по сравнению с сырьевым сектором. В индустриальных странах за его счет выросла относительная покупательная способность. Это, наряду с резким прекращением притока капиталов, усилило влияние депрессии 1930 г. на производителей и экспортеров сырья в странах Центрально-восточной Европы и на Балканах. Их серьезным недостатком оставалась внутренняя нестабильность большинства сырьевых картелей и схем стабилизации цен (что затрудняло их поддержку). Ее, главным образом, стимулировала многочисленность и разбросанность производителей и экспортеров сырья, отсутствие у них готовности следовать коллективным интересам. Склонность к эффективной картелизации проявляли в основном добытчики золота, алмазов, платины и нефти, выдаваемых «на-гора» относительно небольшим числом стран и компаний. К сожалению, государства Центрально-восточной Европы и Балкан были очень скромно одарены этим ресурсом.
В международном плане экономическая власть и контроль находились, прежде всего, в руках «ядра» промышленных государств (США, Германии, Великобритании и Франции). Страны, экспортировавшие аграрную продукцию и минеральное сырье, составляли «периферию» капиталистической системы. Международная торговля, в основном, велась на условиях, выгодных «ядру», в то время как слабой и уязвимой «периферии» приходилось лишь приспосабливаться к их жестоким и беспрекословным установкам. При этом они теряли очень многое [16].
Серьезное и продолжительное влияние межвоенных социально-экономических кризисов и связанных с ними потрясений, характерное почти для всех стран Центрально-восточной Европы и Балкан, подталкивали их к авторитаризму [17]. В этом направлении сдвигались и общественные настроения. Терпящее лишения население проявляло растущее недовольство гнетущим и коррумпированным «новым порядком», навязанным западными державами-победительницами. Наметился быстрый рост числа членов (и, соответственно, элек-
торальной поддержки), с одной стороны, коммунистических, а с другой — ультранационалистических, фашистских партий. Они обещали свергнуть негодный «новый порядок», сменив его на радикально «очищенный», основанный либо на коммунистических, либо на ультранационалистических, фашистских установках. Одновременно, усиливающееся обращение властей к «чрезвычайным мерам» и «декретному правлению» (якобы для того, чтобы справиться с кризисом, растущими лишениями и грозящими переворотами), что размывало и подрывало все их претензии на либерализм и «управление по согласию». Всё это медленно, но неумолимо оборачивалось различными формами авторитарного перерождения.
Роль этнической мобилизации, «национального самоопределения» и «этнократии» в подъеме авторитарных националистических и фашистских движений Первая мировая война ускорила изменения в положении, сознании и поведении «трудящихся классов», особенно в восточной, центральной и южной Европе. Война положила конец столетиям изоляции сельской местности, стимулировав развитие транспортных коммуникаций и нарастание людских потоков, когда миллионы солдат маршировали через деревни или были расквартированы в них. Миллионы крестьян и рабочих были призваны в вооруженные силы и участвовали в боевых действиях, конфликтах и беспорядках. Познав, как жили другие народы и представители иных классов, солдаты после окончания войны нередко не возвращались к прежнему образу жизни, на прежние места проживания. А те, кто возвращались, часто оказывались не в состоянии обратиться к прежним занятиям. Отсюда их тяга к участию в различных военизированных объединениях ветеранов, которые, в свою очередь, нередко вызывали тревогу сограждан [18].
Порожденная войной нехватка рабочей силы, тягла, топлива и капитала, усугублявшаяся резко подросшими ценами на землю, увеличившимися налогами и страхами в предвидении крестьянских восстаний приводила к массовому отчуждению крупных собственников от владения землей — первоначально путем ее продажи, передачи в залог или в аренду, а позднее — в результате аграрных реформ или прямого захвата.
Был брошен вызов старинным структурам власти, которые обычно не уничтожались, а перестраивались, подвергаясь большей или меньшей модернизации. В Венгрии и Польше система частного
14 -
землевладения осталась почти нетронутой, однако контроль сеньора в сельской местности в большинстве стран Центрально-восточной Европы и на Балканах значительно сократился, а в появившемся на месте России Советском Союзе был выкорчеван до предела [19].
В эти годы почти все правящие элиты в Центрально-восточной Европе и на Балканах, раньше или позже, но обращались к авторитарно-националистическим, фашистским или квазифашистским средствам разрешения вызывавших напряжение политических и социально-экономических проблем. И происходило это в обстановке, которая определялась растущим влиянием территориаль-но-гегемонистских амбиций нацистской Германии и (хотя и в меньшей степени) фашистской Италии. Новые авторитарные режимы искали идеологической и геополитической поддержки и оправдания своих действий у нелиберальных режимов, а это оборачивалось, в конечном итоге, установлением тесных экономических и политических отношений сначала с фашистской Италией, а затем и с нацистской Германией. Они также начали копировать некоторые свойственные им черты: институты, стиль, риторику, культурную политику, насилие и запугивание, а также технику «массовой мобилизации». Часто эти телодвижения были своего рода оборонительной тактикой или вариантом страховочной политики, проводимой в тщетной надежде предотвратить внешнее политическое вмешательство, экономическую опеку, угрозы и/или военное вторжение возникавших фашистских держав. Как и в других местах, рост протекционизма, усиление валютного контроля, мер по лицензированию импорта и экспорта, этатистская индустриализация, сопровождаемая замещением импорта, отказ от уплаты долгов, введение схем поддержки цен также увеличили государственный контроль над экономикой.
Жертвами различных форм авторитарно-националистического или фашистского правления две трети государств Европы стали к 1940 г. по разным причинам. Единого объяснения этому нет. Однако, если все же попытаться выделить один, самый отличительный фактор, который подтолкнул государства Центрально-восточной Европы и Балкан к этому шагу, то неизбежно столкнешься с тем обстоятельством, что все они сложились как «этно-кратии». Этот термин используется в данном случае не ретроспективно. Он был применен и содержательно разработан еще в 1930-е гг. влиятельным румынским националистом, писателем Никифором Крайником [20].
Почти во всех странах Центрально-восточной Европы и Балкан государство рассматривалось как
«принадлежащее» (обычно исключительно) доминирующей титульной этнической группе (или группам). Иными словами, крупнейшая «этническая группа» в каждом государстве представляла себя в качестве его единственного собственника. Соответственно, другие «этнические группы» рассматривались как «чужие» и едва терпимые «этнические меньшинства», хотя их предки в большинстве случаев внесли большой вклад в культуру и экономическое развитие мест своего пребывания, продолжавшегося на протяжении иногда нескольких столетий.
«Этнократией», хотя относительно либеральной, была даже Чехословакия. Поскольку ни чехи, ни словаки не составляли в ней подавляющего большинства, то они рассматривались совокупно, обеспечивая, тем самым, перевес над крупным немецким меньшинством. Региональная автономия отрицалась.
Достижение полной «национальной» независимости и приобретение статуса государства возникшими в XIX в. Грецией, Румынией и Сербией, Болгарией (в 1908 г.), Албанией (в 1912—1913 гг.), Польшей, Венгрией, Чехословакией, балтийскими государствами, «Триединым королевством сербов, хорватов и словенцев» — Югославией (в 1918— 1920 гг.), дало «титульным нациям» (доминирующим этническим группам) в каждом из «государств-преемников» «долгожданную» возможность претендовать на единоличное и часто строго исключительный контроль над госаппаратом и всеми его институтами. Каждая «титульная нация» продвигала свои язык и культуру в качестве «официальных», делая крайне мало (или совсем ничего) для языков и культур этнических меньшинств. Желание «национализировать» и постепенно «гомогенизировать» язык и культуру государства было основной движущей силой, стоявшей за быстрым распространением системы государственных университетов и обязательным государственным школьным образованием. По иронии судьбы, националисты-триумфаторы в преобладающих этнических группах («титульные нации») радовались своей вновь найденной «национальной свободе» даже тогда, когда она во все большей степени приобретала форму политической диктатуры. Для этнических меньшинств это оборачивалось статусом «неимущего неудачника». В некоторых случаях подобный подход приобретал форму неприкрытого культурного истребления. Однако лишь немногие предвидели, что большинству евреев и многим цыганам предстоит пережить в недалеком будущем как массовые выселения («этнические чистки»), так и поголовное уничтожение (геноцид).
В «этнократиях» Центрально-восточной Европы и Балкан дискриминация по этническому принципу и предпочтительный статус численно доминирующих этнических групп не являлись лишь вызывающими сожаление упущениями или заблуждениями. После того, как Президент США Вудро Вильсон в январе 1918 г. официально провозгласил доктрину «самоопределения наций» в качестве принципа, легитимизирующего урегулирование спорных вопросов, дискриминация по этническому принципу и предпочтительный статус численно доминирующих этнических групп стали основными принципами, которыми руководствовались многие страны, в том числе и «государства-преемники» в Центрально-восточной Европе и на Балканах [21].
Одним из опасных последствий этой доктрины было то, что «выборы стали, скорее, своего рода переписью, нежели совещательным процессом» [22]. Результаты электоральных соревнований и дебатов определяли уже не качество конкурирующих идей и аргументов. Их фактически предопределял этнический состав электората. Фактор национальной идентичности оказался более значимым, чем итоги рационального обсуждения.
Такие исследователи, как Ганс Кон, Петер Шу-гар, Джон Пламенац и Эрнест Геллнер были среди тех, кто поддерживал наличие дихотомии врожденного (по их мнению) «этнического» характера «восточноевропейских» наций (и национализма) и столь же врожденного «гражданского» характера «западноевропейских» наций (и их национализма) [23]. В свою очередь, Эдвард Шилс и Клиффорд Джиц популяризировали в своих работах аналогичное различие между характером обществ и спецификой национализма, основанное либо на «первоначальных» привязанностях и идентичности, либо на «гражданских связях» [24].
Между тем, к таким различиям следует отнестись крайне осторожно, поскольку велика опасность введения преувеличенной сущностной дихотомии и стереотипов в поле, и так уже засоренное не полностью решенными проблемами. Модная в свое время дихотомия «врожденного» этнического характера «восточноевропейских» наций и их национализмов, с одной стороны, и «врожденного» гражданского» характера западноевропейских наций и их национализма — с другой, представляет собой сильное преувеличение и упрощение [25]. Так, игнорируется то обстоятельство, что «любой успешный национализм должен обязательно включать принципы как этнической, так и гражданской идентичности» [26].
Рассмотрим эту сторону дела детальней.
Национализм, развившийся на некоторых территориях Европы ближе к востоку (особенно в Польско-Литовском содружестве, но также в Королевстве Венгрии и на чешских землях) был более «гражданским» и «космополитичным», нежели «этническим». В свою очередь, национализм некоторых «западных окраин» Европы (Ирландии, Уэльса, Шотландии, Страны Басков и Каталонии), а также Бельгии, Скандинавии и Германии был, бесспорно, «этническим».
В действительности, различия между Востоком и Западом Европы не были врожденными, «цивили-зационными», «сущностными» или «обусловленными культурой». Скорее, они были переходными и структурно или ситуационно предопределенными существенными различиями между Востоком и Западом, прежде всего, в социально-экономической и государственно-административной сферах. Эти различия не были абсолютными и строго «заданными». Поскольку они были, в основном, ситуационными и обусловленными обстоятельствами, то их можно было легко изменить в силу свойственной им податливости [27].
К сожалению, большинство стран Центрально-восточной Европы и Балкан оставались «этнокра-тиями», рассматривавшими государство как собственность одной лишь доминирующей этнической группы в значительно большей степени, чем страны Западной Европы. Это не был контраст черного и белого, но, тем не менее, было важным для понимания степени различий между Востоком и Западом [28].
Когда демократическое правление устанавливается в государствах, проникнутых в большей степени «этническим», чем «гражданским» духом, то даже при «либеральных режимах» появляются сильные внутренние тенденции к перерождению в «этнократию» («коллективистскую тиранию этнического большинства по отношению к этническому меньшинству»), особенно в тех случаях, когда процесс реализуется жестко. Понятие этноса (этнической группы) часто смешивается (а иногда и заменяется) более открытым и всеобъемлющим понятием демоса (лиц, обитающих на данной территории или обладающих соответствующей юрисдикцией на протяжении многих лет). Основной вывод главного исследования Джека Снайдера, посвященного проблемам «этнодемократии», состоит в том, что она представляет серьезную «угрозу демократическому миру» [29]. И на самом деле — от «этнодемократии» до «этнической чистки» и «эт-ноцида» часто лишь один шаг, как это убедительно доказано Майклом Манном [30].
Власти то и дело приукрашивали результаты переписи населения и опросов, стремясь при-
16 -
уменьшить численность этнических меньшинств и преувеличить удельный вес доминирующих или титульных «наций». Так, в межвоенной Чехословакии обычно «объединяли» на бумаге чехов, словаков, сербов, хорватов, черногорцев, боснийских мусульман, македонцев и болгар [31]. Приуменьшалась численность евреев, тем более что они были во многом ассимилированы и часто считали язык «принявшей страны» своим «родным». До-рин Уорринер подсчитала, что в 1930—1931 гг. национальные меньшинства «государств-преемников» Центрально-восточной Европы и Балкан насчитывали около 25 млн человек (включая 3,6 млн евреев) при общем населении в 90 млн [32].Учи-тывая привычную недооценку численности «национальных меньшинств» в переписях населения, можно утверждать, что эти меньшинства, вероятно, составляли в 1930—1931 гг., по крайней мере, 30 млн (или около одной трети населения Балкан и Центрально-восточной Европы). Даже в потерпевших поражение Болгарии и Венгрии, где в соответствии с мирными договорами произошло сокращение территории до их (этнических) пределов — «ядра», национальные меньшинства составляли 10 % населения. В других государствах, их доля превышала 30 % [33].
В таком контексте демократия представляет собой, скорее, часть требующей решения проблемы, чем ее частичное решение, поскольку она защищает интересы и устремления численно преобладающих этнических групп и других больших коллективов (включая преобладающие религиозные деноминации) в большей степени, чем интересы и устремления меньшинств. Манера, в которой были выстроены государства Центрально-восточной Европы и Балкан, не только усилила уже существовавший «этнический коллективизм» и политическую и социальную неполноправность меньшинств, но и дополнительно способствовала антагонистически состязательным отношениям между этническими группами большинства и меньшинства, а часто и между религиозными деноминациями. Большинство этнических и религиозных меньшинств вскоре почувствовали ослабление и уязвимость своего положения во вновь образованных или расширенных «государствах-преемниках» — причем в значительно большей степени, чем это было в более многонациональных и космополитических бывших империях.
В Западной Европе в большинстве случаев сложившиеся национальные государства были монархиями, в которых на протяжении столетий постепенно, не без труда и конфликтов, но утвердилось понимание значимости всеобъемлющей либераль-
ной системы прав, плюрализма и ограниченной конституцией власти и вызревало признание верховенства законов. Это существенно способствовало возникновению относительно либеральных и всеобъемлющих «концепций гражданства» и помогло держать в узде западноевропейский (даже «этнический») национализм. И, напротив, национализм в Центрально-восточной Европе и на Балканах не только не был ограничен ничем подобным, но и испытывал зловещее влияние весьма не либеральных германских «этнических» концепций «народности», родства и происхождения, или, по удачному выражению Игнатьева, «крови и причастности» [34]. В результате происходило (и продолжает происходить) опасное смешение или даже соединение демоса, не проникнутого духом демократии, с различными формами «этнизма», свойственного большинству этнокультурных концепций. Даже в тех государствах, где первоначально было установлено всеобъемлющее, вполне либеральное представительное правление, усилились процессы их перерождения в нелиберальную, угнетающую и потенциально несущую с собой смерть «этнократию».
Не приходится отрицать, что национальное строительство и национализм вызвали к жизни энергию и страсти, которые нередко играли конструктивную роль в упрочении демократических властных структур и стимулировании источников социальной сплоченности и политической легитимации. Ключевая проблема состоит в том, что «демократия сама по себе не обладает теорией или силой, свидетельствующими о ее собственных возможностях и способными объяснить ее необходимость обществу, от чего зависит ее практическая реализация». Поэтому «либеральная демократия почти везде паразитировала на национализме». И, хотя большинство демократий признавали, что были «национальными», лишь немногие из них «выдерживали испытания на демократичность» [35]. Основная причина этого состоит в том, что, хотя согласно большинству националистических доктрин «политическая власть рождается из права отдельного народа управлять самим собой», националистические доктрины и движения редко упоминали, что законные общества и политические процессы могут устойчиво покоиться лишь на либерально-демократических структурах и процедурах голосования [36]. Между тем в межвоенный период (и даже после него) для большинства националистов «право на самоуправление подразумевало, что «национальная группа не должна управляться чужим народом или чуждыми институтами. Это также означает, что правители нации, вне зависимости от того, как их выбрали, должны стро-
ить свою политику в сфере благосостояния и безопасности в соответствии с утверждавшимися или провозглашенными национальными целями суверенного народа. Эта неопределенность отношений между правлением народа и правлением от имени народа составляет один из «привлекательных элементов» националистической доктрины (или доктрин) для элит, стремящихся править антидемократическим путем в эпоху растущих требований массового участия в политике» [37].
Такая «демократизация» обычно создает как мотивы, так и возможности для элит продавать националистические идеи публике. Это происходит потому, что элиты, получающие выгоду от национализма, часто сохраняют контроль над мощными правительственными, экономическими и информационными ресурсами... Когда мощные группы чувствуют угрозу, которую несет демократия, они стремятся ослабить государственные институты, чтобы ими было легче манипулировать. Для того чтобы спасти положение в случае угрозы своим интересам, они пытаются привлечь массовую поддержку, прибегая обычно к националистическим призывам, позволяющим им выглядеть популярными без того, чтобы быть действительно демократическими. Используя свои рычаги влияния, они могут достичь цели в установлении условий включения в политику.» [38].
Из этих положений вытекает одна из главных и наиболее устойчивых дилемм, возникавших (и возникающих) в ходе борьбы за построение в Центрально-восточной Европе и на Балканах успешных и демократических «государств-наций», со стабильными формами представительного правления. Здесь, как и в других случаях, требовалось решительное обуздание национализма и выкорчевывание явной или неявной веры в то, что официальная нация — это пребывающая на государственной территории однородная этническая общность. Между тем при сложной этнической мозаике, характерной для Центрально-восточной Европы и Балкан, попытки сделать национальную идентичность основой преданности граждан государству и их общественных обязательств неоднократно приводили к опасным решениям, разделявшим общество и создававшим в нем эндемическую нестабильность и конфликты [39].
Изложенное выше вовсе не подразумевает, что этим странам надлежало развиваться, ориентируясь на этническую индифферентность. Это почти невозможно. В действительности же требовалось, чтобы названные государства проявили способность оценить и полностью вкусить плоды богатого внутреннего этнокультурного разнообразия, а не
превозносить несуществующую этническую однородность и раздувать культурные различия до немыслимых пределов и антагонизмов.
Поддержке либеральных форм представительного правления в межвоенной Центрально-восточной Европе и на Балканах препятствовала также неустойчивость карательного, дестабилизирующего и, в конечном счете, не работавшего мирного урегулирования. В Германии, Австрии, Венгрии и Болгарии вслед за унизительными военными поражениями 1918 г. разразились политические бури. Особенно болезненными были социально-экономические лишения. Участились и перевороты, возникавшие частично из-за жестких, карательных условий мирных соглашений, навязанных победителями, в первую очередь, Германии, Австрии и Венгрии. В странах, потерпевших поражение, вспыхнула гиперинфляция. У многих, прежде всего, представителей среднего и высшего класса, пропали личные сбережения. В некоторых из этих стран назревавшую социальную революцию подменил небывалый рост ультранационализма и полувоенных, в том числе откровенно фашистских организаций. Им удалось осуществить политическую мобилизацию ряда массовых групп населения, в том числе униженных и крайне недовольных бывших офицеров и чиновников, а также части переживавших тяжелые времена деклассированных элементов, проявлявших, как казалось, особенную склонность к бунту и фашизму [40].
Вместе с тем недовольство, гиперинфляция, бунты, а также движение к авторитаризму и злобному ультранационализму, свойственные странам, потерпевшим поражение, очень напоминали то, что происходило в межвоенной Италии, Румынии, Польше, формально входивших в число «стран-победительниц». В течение 1920—1930 гг. Италия и Румыния входили в группу «наций-ревизионистов», требовавших пересмотра в свою пользу мирных договоров 1918—1920 гг. Это значительно способствовало возникновению в 1936 г. оси Рим— Берлин. Более того, почти все «государства-преемники» в Центрально-восточной Европе и на Балканах, судя по всему, стремились попасть в число держав Оси. Их связи с западными державами заметно ослабли, так как те вели себя «как эгоисты» и не оказывали государствам-преемникам запрашиваемой материальной, моральной и военной поддержки. Когда баланс сил сместился в пользу Германии, Гитлер стал бить западные державы их же оружием, распространив принцип национального самоопределения на немцев Австрии, Богемии и Балтийского региона. Этому принципу отводилась роль инструмента грядущего пересмотра мир-
18 -
ного урегулирования и «разрушения его краеугольного камня — независимой Чехословакии» [41].
Уорринер приводит, в частности, важный довод, делая упор на то, что «демократии нужно, чтобы средний класс заставлял ее работать». Между тем в Восточной Европе не было сильного среднего класса, поскольку там никогда не было промышленной революции. «Буржуазная революция» 1919 г. провалилась, потому что в паруса новых либеральных конституций не дули попутные ветры. Только в Чехословакии он сработал, так как она была индустриализована и там образовался сильный средний класс» [42].
Этот вывод предвосхитил заслужившую внимание концепцию демократизации Сеймура Мартина Липсета, в которой демократизация рассматривается как обстоятельство, почти автоматически сопутствующее «модернизации» и измеряющееся набором количественных «социально-экономических показателей» или «величин модернизации», таких как уровень ВВП на душу населения, грамотность, образование, урбанизация [43]. «Чем обеспеченнее нация, тем больше шансов, что она поддержит демократию» [44]. Липсет четко осознавал корреляцию между высокими социально-экономическими показателями и стабильной демократией и делал вывод о существовании причинной связи между тем и другим. Например, экономическое развитие ведет к росту образования и расширяет средний класс, что, как он полагал, ведет к поддержке демократии. Выводы Уорринер, в основном, предвосхитили и известное заявление Джеймса Баррингтона Мура-младшего о том, что «энергичный и независимый класс городских жителей был необходимым элементом процесса роста парламентской демократии. Нет буржуазии, нет демократии» [45].
Однако эти выводы не только страдают сильным преувеличением. В них скрыто непонимание природы уязвимости буржуазии и образованных людей. Австрия и Веймарская Германия — инкубаторы нацизма — были одними из самых высокообразованных стран Европы. Более того, фашисты и нацисты в Германии, Австрии, странах Центрально-восточной Европы и Балкан особенно интенсивно апеллировали к «националистической интеллигенции» и «образованным классам» соответствующих стран, в то числе к студентам, учителям и профессорам [46]. Представители этих групп издавна слыли самыми шумными и активными сторонниками и изобретателями националистических доктрин, причем нередко в их наиболее крайних формах [47]. Многих интеллигентов непредсказуемо вдохновляли самые экстравагантные и край-
не опасные идеи. Данное обстоятельство помогает также понять, почему ценностные ориентации ультранационализма и фашизма, содержавшие установку на «возрождение», «очищение нации» и общества, в ряде случаев привлекали активных христиан, а также разочаровавшихся коммунистов. Эти установки были издавна заложены в христианское учение и имели определенные параллели с ценностями коммунистов.
В межвоенной Европе буржуазия продемонстрировала, что готова «продать свои акции» авторитарным националистическим (часто фашистским) движениям и режимам. Так было в Италии, Германии, Австрии, странах Иберийского и Балканского полуостровов и Центрально-восточной Европе. Даже во Франции, считавшейся бастионом «либеральной демократии», значительная часть буржуазии проявила готовность занять аналогичную позицию после июня 1940 г. при немецкой оккупации и режиме Виши. В Центрально-восточной Европе и на Балканах (и, возможно, в других частях Европы) рабочие и крестьяне, с их вполне земными приоритетами и заботами о хлебе и масле и менее образованные, чем интеллигенция и буржуазия, вели себя иначе... [48].
У Баррингтона Мура-младшего были убедительные основания утверждать, что путь фашизма к современности проходил в индустриальных обществах как своеобразная ограниченная «революция сверху, в рамках которой «прежние, всё еще доминирующие правящие классы» (в основном, землевладельцы, офицеры и чиновники) всё же смогли избежать смещения или свержения буржуазией и/ или низшими классами. В таких обществах «порыв буржуазии» был значительно слабее, чем там, где произошли буржуазно-демократические революции. «Если они принимали откровенно революционную форму, то терпели поражение. Впоследствии часть относительно слабого коммерческого и промышленного класса опиралась на диссидентские элементы внутри прежних и всё еще доминирующих правящих классов, преимущественно связанных с землей, с тем чтобы произвести политические и экономические изменения, требуемые современным индустриальным обществом. Промышленное развитие могло идти быстро и при таких условиях. Но результатом всего произошедшего был фашизм» [49]. Часть прежних правящих классов, несомненно, пыталась использовать фашизм в своих целях [50]. И происходило это не только в Италии, Германии, Японии, но также в странах Иберийского и Балканского полуостровов и части Центрально-восточной Европы (особенно в Венгрии и Польше).
Тем не менее прежние правящие классы были достаточно осторожны и консервативны, чтобы повсеместно передавать власть фашистам. Они, в основном, стремились использовать фашистских политиков-плебеев, маневрируя ими. Держались они с этими политиками обычно аристократически надменно.
В деятельности фашистских и квазифашистских организаций наиболее активно участвовали преимущественно мелкие дворяне. Они пытались постепенно овладеть консервативными авторитарно-националистическими властными структурами, утвердившимися к началу 1938 г. почти во всех странах Южной, Центрально-восточной и Юго-восточной Европы. В идеологические программные установки фашистов не входила защита власти и привилегий старого правящего класса. Сотрудничество фашистских диктатур и старых правящих классов диктовалось скорее «непредвиденными историческими обстоятельствами, нежели существенными чертами режима» [51]. Фашистские режимы (даже в Италии) нередко существенно зависели от сотрудничества с прежними правящими классами. Некоторые из них позднее сыграли немаловажную роль в обуздании или свержении фашистской власти. Сотрудничество с прежними правящими классами было всего лишь одной из форм поведения европейского фашизма.
Демократия потерпела поражение в государствах Центрально-восточной Европы и Балкан потому, что «сами западные державы не поддержали ее. Великобританию и Францию интересовали малые нации только как санитарный кордон, выдвинутый против России. Главным считалось то, что утвердившиеся в них власти настроены антисоветски. То, что соответствующие режимы не были демократическими, их не смущало» [52]. Реакция западных держав на подавление демократии и нарушения прав меньшинств в межвоенных Венгрии, Болгарии, Польше, Югославии, Румынии была предельно вялой. Озабоченность угрозами «демократии» в восточной части Европы проявлялась лишь тогда, когда они поступали слева. А цена за двойные стандарты оказалась предельно высокой. Как известно, пожинают то, что посеяли, независимо от характера почвы.
Примечания:
1. Bideleux, R.; Taylor, R. European Integration and Disintegration: East and West. — London, 1996; Bideleux, R.; Jeffries. I. The Balkans: A Post-Communist History. — Abingdon, 2007; Idem. A History of Eastern Europe, 2nd edition. — Abingdon, 2007.
2. См.: Burnheim, J. Is Democracy Possible. — Cambridge, 1985 и Bideleux, R. Post-Communist Democ-
ratization: Democratic Politics as the Art of the Impossible? // The Review of Politics. — 2009. — Vol. 71, No. 2. — P. 303—317.
3. Burnheim, J. Is Democracy Possible ...; Bideleux, R. Post-Communist Democratization.
4. Parekh, B. Jeremy Bentham: Critical Assessments. — London, 1993; Putnam, R. D. Making Democracy Work. — Princeton, 1993; Berneo, N.; Nord, P. Civil Society Before Democracy: Lessons from Nineteenth-Century Europe. — Lanham, MD, 2000.
5. Parekh, B. Jeremy Bentham ... — P. 157.
6. Ibidem.
7. См. в основном: Bideleux, R. Making Democracy Work in the Eastern Half of Europe: Explaining and Conceptualizing Divergent Trajectories of Post-Communist Democratization // Perspectives on European Politics and Society. — 2007. — Vol. 8, No. 2. — P. 109—130; Idem. Rethinking the Eastward Extension of the EU Civil Order and the Nature of Europe's New East-West Divide // Perspectives on European Politics and Society. — 2009. — Vol. 10, No. 1. — P. 118—136; Idem. Contrasting Responses to the International Economic Crises of 2008— 10, in the CIS and in the EU's Post-Communist Member States // Journal of Communist Studies and Transition Politics. — 2001. — Vol. 27, No. 3—4. — P. 338—363; Idem; Jeffries, I. The Balkans. — P. 5—16.
8. Seton-Watson, H. Eastern Europe between the Wars. — London, 1945. — P. 412.
9. Rothschild, J. East Central Europe between the Two World Wars. — Seattle, 1974. — P. 25.
10. Taylor, A. J. P. The Habsburg Monarchy, 1809— 1918. — Chicago, 1976. — P. 259.
11. Rothschild, J. East Central Europe between the Two World Wars. — P. 24.
12. Berend, I.; Ranki, G. Economic Problems of the Danube Region after the break-up of the Austro-Hungarian Monarchy // Journal of Contemporary History. — 1969. — Vol. 4. — P. 176—177.
13. Berend, I.; Ranki, G. Economic Problems of the Danube Region .; Idem. Economic Development in East-Central Europe in the Nineteenth and Twentieth Centuries. — New York, 1974; Raupach, H. The impact of the Great Depression on Eastern Europe // Journal of Contemporary History. — 1969. — Vol. 4. — P. 75—86; Aldcroft, D.; Moorehead, S. Eastern Europe since Versailles // Economic Review. — 1993. — Vol. 10, No. 3.
14. Bideleux R.; Jeffries, I. A History of Eastern Europe. — P. 123—130, 262—277, 300—305.
15. См. особенно: Gerschenkron, A. Economic Backwardness in Historical Perspective. — Cambridge, Mass, 1962.
16. Berend, I.; Ranki. G. Economic Problems of the Danube Region .; Idem. Economic Development in East-Central Europe .; Raupach, H. Op. cit. — P. 75—86; Aldcroft, D.; Moorehead, S. Op. cit.
17. Bideleux, R. Communism and Development. — Abingdon, 2014. — P. 105—110; Trotsky, L. Towards Socialism or Capitalism? — New York, 1926. — P. 1928.
18. Linz, J. Some notes toward a comparative study of fascism in sociological historical perspective // Fascism: a Reader's Guide / Ed. by W. Lacqueur. — Harmond-sworth, 1979. — P. 13—78.
19. Mitrany, D. Marx against the Peasant. — Chapel Hill, 1951; Seton-Watson, H. Op. cit. — P. 77—81.
20. Cranic, N. Programul Statului Etnocratic // Idem. Orto-doxie si etnocratie. — Bucharest, 1938. — P. 283—284.
21. Bideleux, R.; Jeffries, I. A History of Eastern Europe, 1st edition. — Kentucky, 1998. — P. 407—417; Idem. The Balkans: A Post-Communist History. — Abingdon, 2007; Idem. A History of Eastern Europe. — 2nd edition. — Abingdon, 2007.
22. Snyder, J. From Voting to Violence: Democratization and Nationalist Conflict. — New York, 2000. — P. 33.
23. Kohn, H. The Idea of Nationalism. — New York, 1944; Sugar, P. Native Fascism in the Successor States, 1918— 1945. — Santa Barbara, Calif. 1971; Plamenatz, J. Two Types of Nationalism // Nationalism: The Evolution of an Idea / Ed. by E. Kamenka. — Canberra, 1976; Gell-ner, E. Nations and Nationalism. — Oxford, 1994. — P. 115—117.
24. Shils, E. Primordial, Personal, Sacred and Civil Ties // British Journal of Sociology. — 1957. — Vol. 8, No. 2. — P. 130—145; Geertz, C. Old Societies and New States. — New York, 1963. — P. 108—113.
25. Nikolas, M. M. The Nationalism Project: False Oppo-sites in Nationalism. — Madison, 2000.
26. Mungiu-Pippidi, A. Sense and Prejudice in the Study of Ethnic Conflict: Beyond System Paradigms in Research and Theory // Nationalism After Communism: Lessons Learned / Ed. by A. Mungiu-Pippidi & I. Krastev. — Budapest, 2004. — P. 24.
27. Bideleux, R.; Jeffries, I. A History of Eastern Europe, 2nd edition. — Abingdon, 2007 — P. 7—21.
28. Ramet, S. Whose Democracy? Nationalism, Religion and the Doctrine of Collective Rights in Post-1989 Eastern Europe. — Lanham, USA, 1997.
29. Snyder, J. Op. cit. — P. 352—53.
30. Mann, M. The Dark Side of Democracy: Explaining Ethnic Cleansing. — Cambridge, 2005.
31. Polonsky, A. The Little Dictators. — London, 1974. — P. 157, 160, 162.
32. Warriner, D. Revolution in Eastern Europe. — London, 1950. — P. 68.
33. Polonsky, A. Op. cit. — P. 20.
34. Ignatiev, M. Blood and Belonging: Journeys into the New Nationalism. — London, 1993.
35. Keens-Soper, M. The Liberal State and Nationalism in Post-War Europe // History of European Ideas. — 1989. — Vol. 10. — P. 694—695.
36. Snyder, J. Op. cit. — P. 24.
37. Ibidem.
38. Ibid. — P. 54—55.
39. Rothschild, J. Op. cit.; Rothschild, J. & Wingfield, N. Return to Diversity: A Political History of East-Central Europe since World War II. — New York, 2008; Snyder, J. Op. cit. — P. 16—25; International Commission on the Balkans. The Balkans in Europe's Future. — Sofia, April 2005.
40. Hobsbawm, E. Nations and Nationalism Since 1870. — Cambridge, 1992. — P. 129—130.
41. Warriner, D. Op. cit. — P. 64.
42. Ibid. — P. x-xi.
43. Lipset, S. M. Some Social Requisites of Democracy // American Political Science Review. — 1959. — Vol. 53, No. 1. — P. 69—105; Idem. Economic Development and Democracy // Idem. Political Man: The Social Bases and Politics. — New York, 1960. — P. 45—76.
44. Lipset, S. M. Economic Development and Democracy. — P. 49—50.
45. Moore Jr., B. Social Origins of Dictatorship and Democracy. — Harmondsworth, 1969. — P. 418 Выделение добавлено автором статьи)
46. Kornhauser, W. The Politics of Totalitarianism. — London, 1960. — P. 188; Seton-Watson, H. Op. cit. — P. 142—45, 195, 206—207; Carsten, F. L. The Rise of Fascism. — London, 1967. — P. 183; Linz, J. Some Notes Towards a Comparative Study of Fascism. — P. 26,53; Bideleux, R.; Jeffries, I. A History of Eastern Europe. — P. 380.
47. Kohn, H, Op. cit.; Sugar, P. External and domestic roots of East European nationalism // Nationalism in Eastern Europe / Ed. by P. Sugar & I. Lederer. — Seattle, 1971; Sugar, P. Eastern European Nationalism in the Twentieth Century. — Washington, 1995; Plamenatz, J. Op. cit.; Hroch, M. Social Preconditions of National Revival in Europe: A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. — Cambridge, 1985; Hobsbawn, E. Op. cit.; Gellner, E. Op. cit.
48. Mitrany, D. Op. cit; Jackson, G. Comintern and Peasant in Eastern Europe, 1919—1930. — New York, 1966; Hodza, M. Federation in Central Europe: Reflections and Reminiscences. — London, 1942.
49. Moore Jr., B. Op. cit. — P. xii-xiii.
50. Ibid. — P. 450—451.
51. Gregor, A. J. Italian Fascism and Developmental Dictatorship. — Princeton, 1979. — P. 312.
52. Warriner, D. Op. cit. — P. ix-x.
- 21
