CC BY
119
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 82 0 А. П. Бондарев
доктор филологических наук, профессор,
заведующий кафедрой отечественной и зарубежной литературы МГЛУ; e-maiL: Literatura_mgLu@maiL.ru
ЭСТЕТИКА И ЭТИКА
В статье, концептуальные положения которой основываются на мифологическом, этнографическом, культурологическом и литературном материале, прослеживается диалектическое взаимодействие эстетики и этики. Конфликт между восходящей к матриархату эстетикой и восходящей к патриархату этикой порождает коллизии между природой и обществом, составляющие драматическое содержание сюжетов художественной литературы от Античности до наших дней.
Ключевые слова: эстетика; этика; матриархат; патриархат; мифология; история; женский пантеон; мужской пантеон.
A. P. Bondarev
Doctor of Philology (Dr.habiL), Professor,
Head of Russian and World Literature Department, MSLU;
e-mail: literatura_mglu@mail.ru
AESTHETICS AND ETHICS
The conceptuaL states of the articLe, based on mythoLogicaL, ethnographicaL, cultural and literary fiction facts, explicate the logic of ethics and aesthetics dialectical interaction. The confLict between aesthetics, going back to matriarchate, and ethics, going back to patriarchate, creates nature-society coLLisions, constituting dramatic plots of classical literature from Antiquity until now.
Key words: aesthetics; ethics; matriarchate; patriarchate; mythology; history; femaLe pantheon; maLe pantheon.
От матриархата к патриархату
Статья «Эстетическое и этическое», помещенная в энциклопедическом словаре по эстетике, разъясняет: «Как правило, любое общественное явление, поступок или мотив человеческой деятельности обладают
одновременно эстетическим и этическим значением (ценностью) и могут быть оценены, с одной стороны, как прекрасное или безобразное, с другой - как добро или зло» [Эстетика: Словарь, с. 425-426].
Эстетика и этика осознают свою относительную автономию лишь в диалогической соотнесенности друг с другом.
Эстетика и порождаемое ею архаичное искусство восходят к матриархату и божествам женского пантеона. Они возникают в позднем палеолите, когда первобытное общество начинает уступать место матриархальной родовой общине.
Тиамат, женское зооморфное чудовище шумерской мифологии, изображавшееся предположительно в образе гидры с семью головами, персонифицировало мировой соленый океан, обеспечивший биологические условия возникновения органической материи. Современная гипотеза спонтанного самозарождения жизни допускает появление биологических молекул из неорганических веществ. В ходе саморазвития экосистемы Тиамат победил в поединке Мардук, «сын мирового холма», ставший верховным мужским божеством вавилонского царства. Матереубийство Мардука архетипизировало переход от матриархата к патриархату, от материнского права к отцовскому.
Череда событий, порождающих внутреннюю историю древнегреческой мифологии, иллюстрирует этапы эволюции от матриархата к патриархату - от доминирования женских божеств к верховенству мужских. В «Теогонии» Гесиода Гея, родоначальница первого поколения богов, - Мать-Земля, одна из четырех первопотенций - Хаоса, Земли, Тартара и Эроса. Она родила Урана-небо и, взяв его в супруги, произвела шесть титанов, шесть титанид, в том числе важных, с эволюционной точки зрения, Кроноса и Рею.
Кронос, божество второго поколения, оскопил отца, чтобы пресечь его животную плодовитость, и женился на сестре Рее. Однако, согласно предсказанию Геи-Земли и Неба-Урана, и ему суждено было подвергнуться остракизму со стороны собственного сына: бессознательным природным стихиям предстояло уступить место «промысли-тельному» разуму Зевса:
Знал он от Геи-Земли и от Звездного Неба-Урана,
Что суждено ему свергнутым быть его собственным сыном,
Как он сам ни могуч - умышленьем великого Зевса.
Пер. В. Вересаева
Тщетно пытаясь избежать роковой предопределенности (один из ведущих мотивов древнегреческой мифологии), Кронос - время, пожирающее своих детей, проглатывал всех новорожденных. Он совершал «надъюридическое преступление звена в цепи поколений, враждебно отделяющегося от предшествующего и последующего, мальчишески попирающего и умерщвляющего прошлое (отца, старость) и старчески враждебного будущему (к сыну, к юности)» [Бахтин 1996, с. 86]. Однако благодаря «рассудительному совету» Геи и Урана вместо младенца Зевса Рея подсунула супругу спеленутый камень, а грядущего властителя Олимпа тайно вскормила в пещере на Крите.
Эстетика матриархата первична. Этика патриархата вторична.
Обитель Матерей в трагедии Гете «Фауст», куда, как в доисторическое прошлое, возвращается ослепленный любовью к Елене средневековый чернокнижник, пугает полным отсутствием топографических ориентиров:
Мефистофель
Их мир - незнаем,
Не хожен, девственен, недосягаем,
Слоняясь без пути пустынным краем,
Ты затеряешься в дали пустой.
Достаточно ль знаком ты с пустотой?
Пер. Б. Пастернака
Мефистофель характеризует обитель Матерей как область невоплощенных сущностей. Инстинктивный страх мужчины перед женщиной-матерью таится в недрах генетической памяти о безвозвратном самоуничтожении в «недосягаемом мире пустоты».
Ветхий Завет глубоко прочувствовал глубину конфликта между матриархатом и патриархатом, предопределившим мифолого-историческую проблемность отношений между женщиной и мужчиной. Библейский Яхве предрек согрешившим Адаму и Еве роковую судьбу: «И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим, и между семенем ее: оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Первая книга Моисеева. Бытие; 3, 15). И поныне мужчину завораживает «вечная женственность» Гёте,
а женщину - вечная мужественность. «Семя Евы» поражает мужской дух, «семя Адама» - женскую природу.
Переход от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию спровоцировал неолитическую революцию, захватившую временное пространство между 9 и 7 тысячелетиями до новой эры.
Растущее по мере упрочения отцовского права самоотчуждение искусственной цивилизации от естественной природы преобразует мир, живущий по законам органической регуляции, в мир, организуемый по законам механической регуляции. Термин «материя», продукт современного естествознания, засвидетельствовал завершение тысячелетнего процесса когнитивной десакрализации Великой Матери Природы. И всё это время «материнское право» («Das Mutterrecht», И. Я. Баховен) противилось неуклонно утверждавшемуся отцовскому праву. Лишь эволюционный ход истории превратил Эриний, преследующих матереубийцу Ореста, в Эвменид - «благомыслящих» покровительниц новой законности, которых Гераклит охарактеризовал как «блюстительниц правды». Согласно А. Ф. Лосеву, «образ Эриний прошел путь от хтонических божеств, охраняющих права мертвых, до устроительниц космического порядка» [Лосев 1982, с. 667].
В комедии У. Шекспира «Укрощение строптивой» это временное расстояние сравнительно быстро преодолела восприимчивая Катарина. Под воздействием остроумной педагогики Петручио она из мужененавистницы превратилась в благомыслящую супругу. В заключительном монологе недавняя строптивица высказывается уже не как «чертовка», «ведьма», «проклятая», «ворчунья» (мстительная характеристика, данная ею отвергнутыми женихами), а как «блюстительница» социального правопорядка:
Обязанности подданных пред князем -Жены обязанности перед мужем. А если несговорчива, сварлива И непослушна благородной воле, То, что ж она тогда, как не мятежник И доброму правителю изменник.
Пер. М. Кузмина
Мужская этика упрочивается по мере утверждения патриархата во всех социально-экономических сферах жизни: «Ниспровержение
материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола» [Энгельс 1973, с. 60]. А также «поражением» непосредственного эстетического мировосприятия, которому отныне суждено было непрерывно осложняться социально-этическими опосредовани-ями. Гротескный переход от материнского права к отцовскому определяет человечеству насыщенное драматическими коллизиями промежуточное положение между эстетическими законами природы и этическими нормами цивилизации. Динамика переходного периода обещает символическое разрешение конфликта - отождествление феноменального и ноуменального.
Библейский миф о грехопадении проясняет экзистенциальные перспективы архетипического противостояния матриархальной эстетики и патриархальной этики. В Книге Бытия Яхве предостерегал Адама: «А от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Бытие; 2, 17).
Леденящие душу слова о двойном проклятии - «смертию умрешь» -предрекали Адаму безвозвратную гибель не только в теле, но и в духе, грозили ужасом тотального самоуничтожения. Ведь физическая конечность матриархального человека не прерывала длительности его онтологического присутствия в бессмертии рода. А альтруистические свершения сулили историческому человеку посмертную славу - продление его трансцендентального существования в благодарной памяти потомков. Облагораживание патриархальных форм жизни, трансформировавших материнское право в «вечную женственность» - Эриний (богинь мести) в Эвменид (милостивых богинь) - открывало перспективу гармонизации анимы и анимуса, женского и мужского начал, обещало символическое слияние тела и духа.
Действительно, несколько тысячелетий цивилизующего труда преобразовали первобытного человека в гражданина афинской демократии. Древнегреческая скульптура, пройдя путь от архаичных коры, куроса и кариатид к «Дорифору» Поликлета и «Афродите Книдской» Праксителя, успокоилась на калокагатии - прекрасно-добром (Платон, Аристотель). «Это составное этически-эстетическое понятие прекрасно-доброго, - рассуждает А. Ф. Лосев, - своего рода Кентавр. <.. .> Оно могло иметь значение только для эпохи, в которой этическое и эстетическое сознание было, по сути дела, синкретичным, единым» [Лосев, Шестаков 1965, с. 100]. Между тем Кентавр - гротескный
образ, метаморфоза, схватывающая момент исторического перехода от природы к культуре, когда природное (лошадиный круп) еще узнаваемо, а человеческое (торс) уже обозначилось. Расцвет древнегреческой скульптуры эпохи Перикла констатирует завершение эволюционного движения от животного к человеческому. Пластическое тело облагородилось озарившим его духом, а дух обрел в совершенном человеке свое наглядное воплощение.
В Новое время (XVП-XX вв.) развитие и распространение садово-парковых ансамблей, королевских дворцов и дворянских усадеб, экс-терьерного дизайна домов и городских кварталов, растущий спрос на облагораживающее повседневный быт декоративно-прикладное искусство, предметы роскоши, культурные навыки, образование, фит-нес, продукцию модельного бизнеса и другие проявления цивилиза-ционной активности отмечают этапы эволюционного тренда к новой гармонии - единству природного и социального.
Изъятие одного из этих двух ипостасей аннулирует приобретенные и врожденные качества индивида. «Умирание смертью» означает, что устранение этического отбрасывает человека к состоянию дикости, а физическая смерть безвозвратно прерывает процесс его творческой эволюции.
Женственное и мужественное
Эстетика женственна, этика мужественна. Зевс, верховное божество мужского олимпийского пантеона, терзаемый завистью к блаженной самодостаточности Андрогина, разрубил его на две равные половины, оставив за женщиной тело, а за мужчиной дух. С тех пор мужчину влечет «вечная женственность» (Гёте), а женщину - вечная мужественность.
Женская природа эстетична. Кантовская критика способности суждения наделила эстетический вкус (в отличие от суждений чистого и практического разума) иррациональной всеобщностью: «Прекрасное есть то, что без понятий представляется как предмет всеобщего благорасположения» [Кант 1994, с.79].
После разрушения Зевсом Андрогина, мужско-женского ген-дерного тождества, в душе мужчины, как это эмпирически показал К. Г. Юнг, сохранилась «анима», женский рудимент мужской психики, а в душе женщины - «анимус», мужской рудимент женской психики.
Женская телесность тяготеет к бытию, мужской дух - к обладанию. Эти тенденции направляются инстинктами, превосходящими своим могуществом сознательную волю их носителей. Идеал счастливого пожизненного брака Филемона и Бавкиды - дремлющая в глубинах бессознательного память об Андрогине.
«Вечная женственность» настороженно относится к будущему, несущему с собой изменчивость к худшему. Консервативная, она боится инерции темпоральной необратимости, лишающей ее молодости, красоты, детей и самой жизни: «Для матери, - с грустью замечает умудренный горьким опытом Серенус Цайтблом, герой-рассказчик романа Т. Манна «Доктор Фаустус», - Икаров полет сына-героя, мужественная доблесть вырвавшегося из-под ее опеки, навек пребудет грешным и непонятным заблуждением; с затаенной горестью вслушивается она в отчужденно суровое: "Жена, что мне до тебя!" - и, всё простив, вновь принимает в свои любящие объятия падшего, уничтоженного, "бедное милое дитя", в глубине души считая, что лучше было ему никогда не высвобождаться из них».
Напротив, именно исторической необратимости вверяет себя вечная мужественность, возлагая на будущее свои самые смелые проекты самореализации. Вера в эволюционную направленность истории побуждает мужчину сбросить с плеч прометеевы оковы природного рабства и отдаться свободному полету навстречу ожидающему его героическому деянию. Страх не состояться в истории инициирует в мужчине возможности духовного роста, сулящего преодоление косной материи. Его судьба - это судьба Икара.
Патриархальная этика ждет от матриархальной эстетики соответствия нравственному идеалу. Провансальская лирика обогащает средневековую поэзию жанром «любви издалека» («amour lointain»), в сюжетно-тематическом пространстве которого природная красота «princesse lointaine», облагороженная нравственными достоинствами, возвышается до совершенства. Под влиянием христианской этики творческая фантазия трубадура возрождает античный идеал калока-гатии. Однако уже в буржуазную эпоху испанского Ренессанса Дон Кихот Сервантеса благоразумно уклоняется от встречи с Дульсинеей из Тобоса, боясь обнаружить в ней скотницу, и посылает вместо себя своего представителя - бурлескного оруженосца Санчо Пансу.
Матриархальная эстетика таит в себе архаичный потенциал свободы, беспощадно разрушительный по отношению к патриархальной
этике необходимости. Героиня знаменитой новеллы П. Мериме «Кармен», импульсивная молодая цыганка, непосредственно воплощает доморальную свободу женского тщеславия. В ответ на страстную мольбу Хосе покончить с ремеслом грабителей, убраться подальше от греха и зажить праведной жизнью добродетельных супругов, дикая Кармен, в недрах души которой продолжает буйствовать неукротимая Эриния, злобно отвергает это предложение: «Хосе, ты просишь невозможного. Я разлюбила тебя, а ты еще любишь меня и потому хочешь убить. Я опять могла бы что-нибудь наплести тебе, но мне не хочется утруждать себя.
Между нами все кончено. Как мой ром, ты вправе убить свою роми, но Кармен всегда будет свободна. СаШ она родилась и еаШ умрет».
В статье «Страх перед женщиной» Карен Хорни утверждает, что, в отличие от женщины, без видимых усилий реализующей свое жизненное предназначение самим фактом своего существования, мужчина действует под гнетем необходимости, понуждающей его постоянно доказывать свою продуктивность. Однако в теоретическом пределе подобное самоутверждение оборачивается ледяным персонализмом. Таков итог отчаянной борьбы лермонтовского Демона за всемогущество. Истерзанный одиночеством, он надеется, что ответная любовь княжны Тамары примирит его с миром. Он уповает на ее бескорыстную женственность, способную вернуть его в когда-то отвергнутое им материнское лоно бытия:
Я дам тебе всё, всё земное -Люби меня!..
Смятенная Тамара готова откликнуться на его отчаянный призыв, однако ее убивает источаемый Демоном холод рефлексии. Небесный ангел, вознося спасенную душу Тамары на небеса, дает понять мужественному демонизму, что небесный рай отдает предпочтение не безжалостному мужскому долженствованию, а смиренному женскому бытию.
Перед лицом этики жизнь всегда неправа - не уставал повторять Ницше. Но не менее верна и обратная формула, согласно которой этика не только несправедлива, но и преступна по отношению к жизни: выбирая ложно понятый долг, мужчина попирает и оскорбляет свою бытийную природу.
Долг и страсть в творчестве И. С. Тургенева
Этот вневременной конфликт между нормативной этикой и природной эстетикой вылился в главное содержание жизни и творчества И. С. Тургенева, превратившее его в классика русской и мировой литературы.
В 1843 г. 25-летний Тургенев попал под неотразимое обаяние зазвучавшего со сцены Санкт-Петербургского оперного театра меццо-сопрано Полины Виардо-Гарсии, исполнявшей партию Розины в опере Д. Россини «Севильский цирюльник». 22-летняя певица, приехавшая на гастроли в Санкт-Петербург с труппой парижской «Итальянской оперы», навсегда покорила сердце молодого поэта. Первого ноября того же года он был представлен ей с противоречивой характеристикой как «великорусский помещик, хороший стрелок, приятный собеседник и плохой стихотворец».
Страсть Тургенева к Полине рассорила его с матерью, которая, хотя и признавала талант певицы, не могла простить сыну безумного увлечения «проклятой цыганкой» и за все последующие три года не выдала ему ни гроша. После завершения гастролей Тургенев последовал за своим кумиром в Париж, где, страдая от недостатка денежных средств, кое-как перебивался займами и скудными авансами от издательств. В ноябре 1845 г. он возвратился в Россию, а в 1847 г., узнав о запланированных Виардо гастролях в Германии, вновь покинул родину во имя мучительного счастья быть рядом с женщиной своей судьбы. Он помчался к ней в Берлин, чтобы затем сопровождать в турне по Англии и Франции.
Тема двусмысленных (этого нельзя не признать, уважительно склоняясь перед драматической напряженностью душевной жизни большого художника) отношений между Тургеневым и Виардо, женщиной замужней, яркой, многосторонне одаренной, проводившей досуг в окружении пестрой толпы поклонников, живо обсуждалась в светском обществе. Русские друзья Тургенева сокрушались по поводу его безоглядного увлечения. Страсть к Полине переживалась самим писателем как ураган, сметающий в своем отчаянном порыве все благочестивые проекты одобряемого филистерским обществом семейного благополучия. Вот лишь одно из множества писем (Петербург, 7 ноября 1850 г.), которыми Тургенев забрасывал Полину: «Нет дня, чтобы ваш милый образ не возникал предо мной сотни раз; нет ночи,
чтобы я не видел вас во сне. Теперь, в разлуке, я чувствую больше, чем когда-либо силу уз, скрепляющих меня с вами и вашей семьей; я счастлив тем, что пользуюсь вашим расположением, и грустен оттого, что я так далек от вас! Прошу небо ниспослать мне терпение и не слишком отдалять тот тысячу раз благословляемый заранее момент, когда я вас снова увижу» [Тургенев 1987, с. 365].
Самоотверженная любовь обрекла писателя на пожизненное претерпевание неизбывного конфликта между своеволием природы и тиранией культуры. Властные требования природы, подрубающие под корень основы цивилизации, наказывают сопротивляющегося им нравственного индивида либо гражданским самоубийством, как это случилось с ушедшей в монастырь Лизой Калитиной в романе «Дворянское гнездо», либо тоскливым безлюбовным супружеством, на которое в конце концов отважилась холодная и осмотрительная Анна Сергеевна Одинцова («Отцы и дети»).
Если же одержимый страстью отдается во власть обуявшего его дионисийства, он расплачивается за свое «безрассудство» либо смертью от апоплексического удара, сразившего блистательного Петра Васильевича («Первая любовь»), либо пожизненным унижением утратившего достоинство и самоуважение скептика Созонта Ивановича Потугина («Дым»).
Упорствующее наваждение наделило Тургенева той глубиной понимания, которая подсказала ему и слова, и интонацию для описания драматического положения Григория Литвинова, героя романа «Дым», с безвольным отчаянием вверившегося неуемной страсти к Ирине Осининой: «Он махнул рукой на все свое правильное, благоустроенное, добропорядочное будущее: он знал, что он бросается очертя голову в омут, куда и заглядывать не следовало...». И, некоторое время спустя, уже сидя в вагоне поезда, увозящем его, сломленного и уничтоженного, в Россию: «Он не узнавал себя; он не понимал своих поступков, точно он свое настоящее "я" утратил, да и вообще он в этом "я" мало принимал участия. <.> По временам ему казалось непостижимым, каким образом может мужчина - мужчина! - допустить такое влияние на себя женщины, любви.».
В произведениях Тургенева дар большой любви превращает и женщин, и мужчин в своих жертв. Замужняя Вера Николаевна, героиня повести «Фауст» (1856), не без усилий подыскивает слова для
определения доселе неведомого ей любовного недуга, который тем опаснее, чем непостижимее. Вникая в драматическую коллизию трагедии Гёте, она приходит к выводу, что Мефистофель пугает ее не как дьявол, а как «что-то такое, что в каждом человеке может быть...». Трагическая развязка тургеневской повести заслуживает эпиграфа из стихотворения Ф. И. Тютчева:
О! бурь заснувших не буди -
Под ними хаос шевелится!..
В экзистенциальном плане фабула повести «Первая любовь» куда анархичнее самых безрассудных нечаевских проектов по дестабилизации монархического строя России, запальчиво обсуждаемых народниками в романах «Дым» и «Новь». Не политическая, а онтологическая революционность повести о первой любви взывает изнутри зыбкое основание праздной и лицемерной дворянской цивилизации. Продиктованные материальной целесообразностью соображения побудили Петра Васильевича вступить в брак по расчету с пожилой нелюбимой женщиной. И, словно в отместку за это «благоразумное» решение, его сердце вспыхнуло ответной страстью к молодой княжне Зинаиде Александровне Засекиной. Всепобеждающее чувство жестоко покарало того, кто до сей поры проповедовал всемогущество свободной целенаправленной воли: «Воля, собственная воля, и власть она дает, которая лучше свободы. Умей хотеть - и будешь свободным и командовать будешь», - самонадеянно поучал он сына Владимира. Пытаясь оставаться верным своему credo, этот волевой человек до последнего мгновения боролся за обуздание поработившей его страсти, требуя такого же самоотречения и от своей возлюбленной - княжны Зинаиды.
Однако не торжеством свободного выбора, а кровоизлиянием в мозг ответила жизнь сильному, умному, красивому и мужественному человеку, не сумевшему, несмотря на всю его моральную силу, выйти живым из конфликта между любовной страстью и безлюбовным супружеством. Обоюдная жертвенность погубила обоих: Петр Васильевич скончался от инсульта, Зинаида Александровна - от родов. Воистину, «.крепка, как смерть, любовь» (Книга Песни Песней Соломона. Гл. 8).
Бесконечность духа пробуждает в мужчине тоску по женской бы-тийности. Конечность бытия пробуждает в женщине тоску по мужской духовности.
Ведомые нуждой, они блуждают в социально-природном лабиринте в поисках Андрогина, сулящего счастливое воссоединение их разъединенных ипостасей в полноте природно-эстетического и историко-этического синкретизма.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бахтин М. М. Дополнения и изменения к «Рабле» // Собр. соч. : в 7 т. М. :
Русские словари, 1996. Т. 5. С. 80-129. Кант И. Критика способности суждения. М. : Искусство, 1994. 367 с. Лосев А. Ф., Шестаков В. П. История эстетических категорий. М. : Искусство, 1965. 376 с.
Лосев А. Ф. Эринии // Мифы народов мира. Энциклопедия : в 2 т. М. : Советская энциклопедия, 1982. Т. 2. С. 666-667. Тургенев И. С. Полине Виардо // Полн. собр. соч. и писем : в 30 т. Письма :
в 18 т. М. : Наука, 1987. - Т. 2. - С. 365. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана. М. : Политиздат, 1973. 240 с.
Эстетика: Словарь. М. : Политиздат, 1989. С. 425-427.
