«Эстетическое искупление» как принцип эволюции культуры (интерпретация финала поэмы Вен. Ерофеева «Москва Петушки») Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Филология

Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (2), с. 112-115

УДК 82

«ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ИСКУПЛЕНИЕ» КАК ПРИНЦИП ЭВОЛЮЦИИ КУЛЬТУРЫ (ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ФИНАЛА ПОЭМЫ ВЕН. ЕРОФЕЕВА «МОСКВА - ПЕТУШКИ»)

© 2014 г. Д.В. Боснак

НИУ «Высшая школа экономики», Нижний Новгород

[email protected]

Поступила в редакцию 27.04.2014

Анализируется переосмысление принципов «эстетического завершения» (М.М. Бахтин) в поэме Вен. Ерофеева. Важнейшим аспектом анализа является проблема художественного слова, для которого может стать непостижимым внутреннее бытие человека. Показано, что финал поэмы ставит под сомнение способность такого слова быть движущей силой эволюции культурных форм.

Ключевые слова: Венедикт Ерофеев, «Москва-Петушки», эстетическое, М.М. Бахтин, молчание

Финал поэмы «Москва - Петушки» напоминает о двух ключевых культурных явлениях, принадлежащих современной её автору эпохи, но совершенно противоположных по духу самой поэме, - роману Б. Пастернака «Доктор Живаго» и фильму А. Тарковского «Андрей Рублев». Стихи Живаго, которые его друзья в эпилоге романа читают у окна «над необозримою вечернею Москвою», и иконы Рублева, которые, как чудесное преображение жизни, в цветном изображении завершают черно-белый фильм, - свидетельства бессмертия, которое художник обретает в своем произведении. «Темная жизнь» и трагическая действительность, развернутые в сюжет произведения, увенчиваются «вечной красотой искусства». Но эта «жизнь» в культуре достигается смертной жертвой если не самого автора, то во всяком случае в последнем пределе совпадающего с ним героя.

Поэма Ерофеева, завершающаяся гибелью героя, не предполагает возможности его воскресения даже в форме «эстетического» отпечатка его жизненного пути. Финальные строки «с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду», скорее, оказываются по своему скептицизму ближе последней главе антиутопии Замятина, герой которой утрачивает нечто существенное, что составляло единственную сущностную основу его бытия. Голос героя в финальных строках поэмы - иронический голос самого автора, поскольку героя в его главном сущностном качестве уже нет. Этот голос как бы извне жизни, за пределами сознания завершает жизненный путь человека.

Европейская культура как метафора христианства вырабатывает свои критерии бес-

смертия. «Непросветленной» действительной жизни, исполненной страдания, она противопоставляет «подлинную» жизнь в искусстве, которая и является настоящей целью эстетической деятельности: «Durch Leiden - Licht!» В русской литературе самые существенные моменты этой традиции выражены, конечно же, в хрестоматийных строках: «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире / Мой прах переживёт и тленья убежит» [1, с. 460]. Или еще - о собственном портрете: «И я смеюся над могилой, / Ушед навек от смертных уз» [1, с. 177].

Смерть героя - не всегда сюжетная, но всегда эстетическая - является гарантией его бессмертия как образа. Более того, только сама культура - вернее, ее развитие, принципиальная и необратимая устремленность в будущее - выступает гарантией этого бессмертия. Но это не «вечная память», укорененная в трансцендентности Бога. Бессмертие теперь становится возможным благодаря способности потомков прочитать и понять: «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит».

Однако поэма Ерофеева порывает с этой традицией, выражая время, разрывающее культурную память: «Почему-то в России никто не знает, отчего умер Пушкин, а как очищается политура - это всякий знает» [2, с. 76]. Недаром исследовательница С. Гайсер-Шнитман сопоставляет Веничку с Гамлетом: «The time is out of joint». В этом случае гибель сознания героя -последняя точка развития времени культуры как беспрестанно воплощаемого художественного сознания. Поэтому гамлетовские последние слова актуальны и для понимания смысла финала ерофеевской поэмы: «The rest is silence».

Молчание, точнее немотствование как исполненное страдания и отчаяния молчание, - это то, что подлиннее всех слов героя; поэтому его выражает живописный образ - картина И. Крамского.

Как в рефлексии на рабочие записи М.М. Бахтина 70-х гг. пишет философ Владимир Бибихин, главное событие литературы нового времени - молчание «первичного» автора, вместо которого «непрямо» говорит писатель («вторичный автор») с помощью языка как средства - языка, «отодвинутого от уст» [3, с. 76-77]. Это молчание вовсе не исихия - сознание укоренённости в Божественной истине; это безысходное молчание мысли пока говорят полные уверенности в своей правоте пустые голоса. В поэме Ерофеева разоблачается только молчание, исполненное страдания, но не силой, а именно слабостью. Эпизод в электричке, где Веничка фантастически сталкивается с героиней «Неутешного горя», вполне ясно показывает, что в отношении этого жалобного молчания тоже можно применить террор словесной бессмыслицы; точнее, «ироническое» «писательское» слово только и может что применить этот террор - на участное понимание оно не способно.

Таким образом, полемика Ерофеева направлена против писательского языка, а возможно, и против выработанной столетиями традиции эстетического завершения в целом. В этом - его близость философской концепции эстетической деятельности М.М. Бахтина.

Вышеописанный «классический» принцип поэтического творчества, основывающийся на противоположении «дурной» временности нашей жизни и «вечности» живущего в культурной памяти поколений искусства, описывается в русле ранней бахтинской концепции эстетического завершения. «Изъятие» героя из незавершимости его жизни, занятие по отношению к нему «вне-жизненно активной позиции» - это принцип «эстетического искупления», который как благодать нисходит на героя от автора. Завершение - проявление любящей позиции автора, которая избавляет героя от «нуди-тельности бытия», его неизбежного и незавер-шимого становления. Если обратиться к религиозным - иудео-христианским - истокам «ну-дительности», то окажется, что она - основополагающая категория присутствия человека в мире, обусловливающая «тяжесть» и историческую неповторимость индивидуальной жизни: нудительной жизнь становится после грехопадения, как следствие изгнания из рая. То, что автор помещает героя в завершенное целое ху-

дожественного произведения, выступает как «искупление»: утверждение ценности человека помимо его жизненной направленности, помимо нудительности. «Искупленный» герой - часто эманация автора - бесконечно продолжает свою жизнь вне всякого становления в замкнутом, но уже защищенном от «тяжести» жизни и сознания смертности пространстве культуры, тогда как единственная и временная, как и временная, жизнь человека теряется в истории.

Однако современная (modern) культура центрирована именно идей становления (заданно-сти) как беспрестанного выхода человека за пределы всякой приданной извне устроенно-сти. Значимо, что в более поздних заметках философа эстетическое завершение превращается в отрицательную ценность: «В чем умерщвляющая сила художественного образа: обойти предмет со стороны будущего, показать его в его исчерпанности и этим лишить его открытого будущего, дать его во всех его границах, и внутренних и внешних, без всякого выхода для него из этой ограниченности, - вот он весь здесь и больше его нигде нет; если он весь здесь и до конца, то он мёртв и его можно поглотить, он изъемлется из незавершённой жизни...» [4, с. 65].

Эстетическое бытие - жизнь, не укорененная в исторической единственности, - выступает как результат насилия, источник которого Бахтин видит в художественном познании. Причина столь радикального изменения ценностных ориентиров, по-видимому, в изменении отношения мыслителя к природе художественного слова: оно не приобщает к правде, но навязывает ее: «Слово было сильнее человека, он не мог быть ответственным, находясь во власти слова; он чувствовал себя глашатаем чужой правды, в высшей власти которой он находился. Он не чувствовал своего сыновства в этой власти правды» [4, с. 67].

Этого «сыновства» не ощущает и герой поэмы «Москва - Петушки». То, что Веничка в финале поэмы перед смертью видит зловещую красную букву Ю, напоминающую ему о сыне-«младенце», можно понимать как напоминание о его собственном отвергнутом «сыновстве» перед Богом. Можно утверждать в этом случае, что Бог не оставляет героя в финале, а остается в принципиальной позиции Автора, слова которого в «монологическом» произведении классического типа (в «поэме») совершенно не может услышать герой. Такой автор приносит в жертву героя-человека, чтобы создать образ; жизнь в ее действительной незавершенной событийности приносится в жертву, чтобы стать

114

Д.В. Боснак

образом жизни - эстетическим феноменом, который будет вести свое бессмертное существование в культуре.

Но и Веничка принципиально отвергает все атрибуты героя «классического» типа - в этом его «тихий» бунт. В «немотствовании» как своего рода взятом на себя тяжелом обете («никому не скажу ни слова») и в его часто отмечаемой исследователями «недейственности» проявляется отказ Венички от важнейших атрибутов «героя литературного произведения» - говорить и действовать. Если свобода героя-философа Достоевского («Записки из подполья») проявляется в его способности заранее высказать всякое «завершающее» его чужое определение и таким образом обрести свою «незавершимость» по отношению ко всякому слову и ко всякой точке зрения, то свобода Венички, напротив, в его молчании перед Богом-автором: «И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, но не приняв, - умру и Он меня спросит: "хорошо ли тебе было там? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. <...> Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... "Почему же ты молчишь?" - спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...» [2, с. 157-158].

По этой причине отсутствие фабулы «воскресения» героя внутри художественного мира поэмы можно понимать как «авторское» возмездие: герой лишен возможности «эстетического искупления»; финал - это абсолютная гибель сознания, не переходящего в эстетический объект.

Веничка более, чем всякий другой антигерой стремится выйти за пределы текста, чтобы слиться со своим автором. Но это не означа-

ет размывание границы художественности и наряду с этим «единого» «авторитетного» языка, как этот процесс описывает Бахтин в своей концепции «прозаики» (Г.С. Морсон, К. Эмерсон). Именно разноголосица не принимается Веничкой, несмотря на то что он в ней вполне участвует, - на этом строится сюжет поэмы. Когда разными голосами «разноречия» разговаривает писатель, поэту с его «сакральным» языком остаётся только замолчать, ибо он скорее откажется от своего языка, чем обратится к другому, именно ощущаемому как другой [ср. 5, с. 38-41]. Поэт Вячеслав Иванов написал об этом кризисе поэтического слова и молчании поэта в современности ещё в начале XX века (см. его статью «Поэт и Чернь»). Эта концепция проясняет связь «немотствования» героя поэмы, её финала, где это молчание становится абсолютным, и обозначением жанра - поэма. Разумеется, здесь нельзя воспринимать это слово с той степенью серьёзности, как у Гоголя, - ведь уже сама ситуация оказывается слишком непривычна: перед читателем поэма, вся сущность которой в молчании (а не вещании), поэт - это тот, кто молчит.

Список литературы

1. Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 2: Стихотворения 1823 - 1836. М.: ГиХЛ, 1959. 799 с.

2. Ерофеев Вен. В. Москва - Петушки // Ерофеев Вен. В. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Вагриус, 2001. С. 19-166.

3. Бибихин В.В. Слово и событие // Бибихин В.В. Слово и событие. Писатель и литература. М.: Русский Фонд Содействия образованию и науке, 2010. С. 66-84.

4. Бахтин М.М. <Риторика в меру своей лживости.. .> // Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 5: Работы 1940-х - начала 1960-х годов. М.: Русские словари; Языки славянских культур, 1997. С. 63-70.

5. Бахтин М.М. Слово в романе // Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 3: Теория романа (1930-1961 гг.). М.: Русские словари; Языки славянских культур, 2012. С. 9-179.

"AESTHETIC REDEMPTION" AS A PRINCIPLE OF CULTURAL EVOLUTION (AN INTERPRETATION OF THE FINAL SCENE IN VEN. EROFEEV'S POEM MOSKVA-PETUSHKI)

D.V. Bosnak

Analyzes the way Ven. Erofeev's poem revises the principles of "aesthetic finalization" that organize realm of culture in its entirety. The key aspect of the analysis is the issue of artistic discourse, which may become alienated from the internal existence of a person. The poem's final scene casts doubt on the ability of such a discourse to be the driving force of evolution of cultural forms.

Keywords: Venedict Erofeev, Moskva-Petushki, the aesthetic, M. Bakhtin, reticence.

References

1. Pushkin A.S. Sobr. soch.: v 10 t. T. 2: Sti-khotvoreniya 1823 - 1836. M.: GiKhL, 1959. 799 c.

2. Erofeev Ven. V. Moskva - Petushki // Erofeev Ven. V. Sobr. soch.: v 2 t. T. 1. M.: Vagrius, 2001. S. 19-166.

3. Bibikhin V.V. Slovo i sobytie // Bibikhin V.V. Slovo i sobytie. Pisatel' i literatura. M.: Russkiy Fond Sodeystviya obrazovaniyu i nauke, 2010. S. 66-84.

4. Bakhtin M.M. <Ritorika v meru svoey lzhivo-sti...> // Bakhtin M.M. Sobr. soch.: v 7 t. T. 5: Raboty 1940-kh - nachala 1960-kh godov. M.: Russkie slovari; Yazyki slavyanskikh kul'tur, 1997. S. 63-70.

5. Bakhtin M.M. Slovo v romane // Bakhtin M.M. Sobr. soch.: v 7 t. T. 3: Teoriya romana (1930-1961 gg.). M.: Russkie slovari; Yazyki slavyanskikh kul'tur, 2012. S. 9-179.