«Есть такое выражение: „пришлые“...» Опыт художественного изучения изоляции Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Е. Аносова

«Есть такое выражение: „пришлые"...» Опыт художественного изучения изоляции

Елена Аносова — художница, фотограф и преподавательница, призер World Press Photo, Center Project, LensCulture, и др., исследовательница изолированных сообществ. Web: anosova.com.

Аннотация: Фотограф и исследовательница Елена Аносова рассказываетосвоём подходе к изучению изолированных сообществ, в основе которого — взгляд художника сквозь призму искусства. Фотоработы соседствуют с автобиографическими и этнографическими наблюдениями автора о закрытых и открытых границах, «своём» и «чужом» месте и переживании себя внутри закрытого учреждения.

Ключевые слова: изолированные сообщества, Крайний Север, фотоработы об изоляции, закрытые учреждения

Для цитирования: Аносова Е. «Есть такое выражение: „пришлые"...» Опыт художественного изучения изоляции II Пути России. 2024. Т. 2. № 1. С. 117-131.

Для меня изолированное сообщество — сложный термин, и я понимаю его не строго социологически. В том смысле, что готова считать изолированным и самоизолированное, и принудительно изолированное сообщество, исследуя оттенки и полутона принуждения, закрытости и замкнутости. Деревня на Крайнем Севере, отдалённые лаборатории астрофизиков, интернаты, колонии — всё это варианты изоляции, очень разные сами по себе, и волнующие меня. Итак, мой взгляд, моя оптика скорее художественные, чем научные. Но они задают похожие вопросы, которые интересны многим социологам: что такое изоляция? Как человек её переживает? Тем более что речь может идти не только о человеке, но и о группе лиц, и даже о целой стране. История России в ХХ веке так или иначе связана с «закрытиями»: «закрытой» в определенном смысле была вся территория Советского Союза, хотя его граждане очень по-разному переживали свою изоляцию. Здесь мы имеем дело ещё и с субъективностью, самоощущением.

Поэтому я и начну с субъективного — со своей истории. В детстве я хотела быть художницей, всегда, сколько себя помню. Родители меня поддерживали, отдав в Иркутское училище искусства, где у меня были занятия по рисунку, живописи, скульптуре. Но я 1983 года рождения, а значит застала и 1990-е, и ранние 2000-е. Мой папа — историк по образованию, мама — скрипач в симфоническом оркестре. В доме много книжек, но мы, например, никогда не бывали на море, просто не могли себе этого позволить. Бывали моменты, когда родители месяцами не получали зарплату и брались за какие-то приработки, чтобы содержать семью, нас с братом. Поэтому их опыт свидетельствовал: да, можно заниматься искусством, но если ты не умеешь делать что-то ещё, это небезопасно — мы живём в нестабильности. Идеи о том, что нужно иметь несколько профессий, мне не навязывались, наша семья — заботливая и поддерживающая, такая точка зрения просто существовала по умолчанию и стала важной для меня лично. И когда в 4 года я попала в большую астрофизическую лабораторию (потом в ней же я делала одно из своих визуальных исследований https://anosova.com/ru/ boundaries), я была захвачена этим волшебным космическим миром. Уединённая жизнь астрофизиков стала моим первым знакомством с сообществами, и, думаю, это повлияло в целом на всё. С тех пор я увлечена фантастикой, то есть Урсула Ле Гуин и Франк Герберт стали моими друзьями с детства, с тех пор я интересуюсь тем, каково людям ощущать свою изоляцию и исключительность в огромном мире. И тогда я стала думать, что стану астрофизиком, чтобы считать звёзды, или, на худой конец, биологом, чтобы считать оленей, глядя, конечно, на звёзды. Ну и а параллельно можно рисовать.

Мечтам не суждено было осуществиться буквально: с наступлением 2000-х все поняли, что нужно осваивать какие-то новые профессии, в ходу были менеджеры, дизайнеры, маркетологи и т.д. Я погрузилась в мир управления визуальным восприятием человека,

и из училища искусств ушла в Иркутский политех на технологию художественной обработки материалов, это моё первое образование. Получается, что я инженер, который облекает функционал в эстетику. Параллельно я работала в Иркутском музыкальном театре, занимаясь всем подряд: от закупки оборудования до администрирования региональных гастролей. Потом была совладельцем типографии, защитила магистерскую по мировой экономике... И после 30 приняла, что решение чужих задач не приносит удовлетворения. Я захотела задавать свои вопросы. Приехала в Москву, поступила в Школу Родченко. К тому моменту я не была и не считала себя художницей. Просто посмотрела, что делают студенты и выпускники школы, почитала про всех и подумала, что если приложить свои логику и видение, то с пользой нажать на кнопку фотоаппарата я смогу. Одна из работ, с которой я поступала в Родченко, — фотографии острова Оль-хон. Это место для меня значимо, я приезжаю туда в конце декабря, в спокойный, тихий период становления льда, когда мало туристов. Мне важно было показать, какими временными, ненадёжными, локальными выглядят наши сооружения на фоне тысячелетних ландшафтов. Между нами и природой тоже пролегает граница, так что мы чувствуем сложную изоляцию друг от друга.

Вопрос отношений человека и природы, природного сообщества интересен для меня лично уже в силу истории моей семьи. Дело в том, что моя мама родилась в Торжке и выросла в Москве, она приехала работать в Иркутскую филармонию по распределению, её бабушка, возглавляла маленький торфяной музей, то есть у этой ветки моей семьи была устойчивая городская идентичность и память. А папа родился на Крайнем Севере, в бассейне реки Нижняя Тунгуска. Его бабушка не умела читать и писать, а сам он, как и многие его братья и сёстры, учился в интернате, пока в селе не построили школу. Отношения со школой были разные. Мой дядя, например, сбегал из интерната или прятался, когда прилетал вертолет, он несколько раз оставался на второй год, потому что ему хотелось охотиться, а не учиться. А папа, напротив, учился хорошо, потому что ему было интересно. В конце концов, он поступил в Иркутский госуниверситет. В других местах, я знаю, школьная политика могла быть более репрессивной: на Ямале женщина-ровесница моего папы (она из лесных ненцев) рассказывала, что её родители не получали зарплату, если она не училась в интернате. У нас таких насильственных действий не было, территория Нижней Тунгуски очень мало населена и осваивается последние триста лет (а не около ста, как Ямал), представители коренного населения, метисы и русские учились вместе, интернаты создавались не по этническому признаку. Деревня моего отца сегодня — это около 100 взрослых человек русско-тунгусского сообщества, все они живут в крепких деревянных домах, которые могут передаваться из поколения в поколение. Вертолёт прилетает к ним два раза в месяц

Фото из серии «Сагаан Саг» (2013 — в процессе)

из Киренска, привозит самое необходимое. Это изолированное сообщество? Несомненно. При этом, уезжая оттуда в интернат, уже деревенские дети чувствовали себя изолированными в районном центре. И это для многих — большая травма.

Сама я попала в интернат при других обстоятельствах. В 11 лет я сломала ноги — это были сложные переломы с некрозом костей, которые не смогли вовремя диагностировать. В поликлинике ошибочно сделали не те снимки и четыре месяца настаивали, встречаясь с вопросами родителей: «Ваш ребёнок врёт, у него просто плоскостопие, ничего не болит». Я очень благодарна родителям, которые безусловно верили мне и продолжали бороться. Надо сказать, что до того случая я активно занималась спортом и вообще была очень бодра, поэтому все, кто меня знал, были в шоке от перемен со здоровьем. Никто не знал, что со мной делать. Меня перевели на домашнее обучение, отобрали скейт. Потом, когда обнаружился некроз, родителям сказали уже другое: «Ваш ребёнок никогда не сможет ходить». Меня не пускали на улицу, одноклассникам сложно навещать тех, кто нездоров. Проще дать какие-нибудь клички «инвалидка» или еще что-нибудь, борьбы с буллингом в 90-х не существовало. Понятно, что мне дали инвалидность: это не было секретом для школы, поскольку 11 одноклассников жили в одном со мной доме, а трое — в одном подъезде. В этих обстоятельствах было принято решение поехать в интернат для сколиозников в Усолье-Сибирском на несколько лет. Опять-таки, родители ничего не решали за меня, со мной посоветовались. Мама с папой честно сообщили, что есть два варианта: либо мне нужно будет провести 10-12 месяцев с обеими ногами в гипсе, либо поехать в специализированную школу на несколько лет. В Иркутске меня было очень сложно возить на необходимые процедуры, родители бесконечно изыскивали дополнительные средства, но сколько это может продолжаться, никто не знал. А в интернате все процедуры были интегрированы в программу лечения. Я выбрала интернат. Эта школа санаторного типа до сих пор находится в нескольких километрах от курорта. Все эти три года меня лечили, и, видите, я действительно, хожу. В 18 лет с меня сняли инвалидность, более того, в интернатских классах по 15-16 детей, и неплохое образование. По сути, это похоже на больницу, только с учебными классами. До сих пор этот интернат функционирует, и дети учатся там бесплатно. Сложно представить, как это учреждение продержалось в 1990-е. Понятно, что там были серьезные сложности: воспитателям, бывало, не платили зарплату, а они продолжали трудиться; градообразующее предприятие города закрывалось, и при минус 30 градусах за окном батареи были еле тёплые — мы сдвигали кровати и спали втроём-вчетвером, в колготках, под тремя-четырьмя одеялами; поставки пропадали, и сами родители и учителя возили мешки картошки с морковкой, где-то их «доставая». То есть инфраструктура в ту пору была абсолютно разрушенной,

Фото из серии «Вежливая Рыба» (2015)

но мой массаж не прекращался, электрофорез делался по расписанию, специализированная зарядка и физические упражнения — тоже. И надо сказать, что зарядка там 6 раз в день. Обучение, сидя за партой — только по трём предметам: физика, химия и биология. Все остальные уроки мы проводили на специальных лежаках, исправляющих осанку. Мне это тоже подходило, потому что снижало нагрузку на ноги. Так что я не могу сказать, что там было запредельно плохо. Но вот что я хочу сказать, так это то, что в любом таком учреждении, даже в Хогвартсе, есть насилие.

Начнём с того, что я оказалась в интернате в 1990-е годы. Дети так или иначе копировали улицу, которая была брутальной. Уже при мне местных детей (из Усолья) перестали оставлять на ночь, требуя, чтобы родители забирали их домой. Местные составляли где-то треть населения интерната. Понятно, что Усолье-Сибирское — город в 10 раз меньше Иркутска, и, возможно, там было больше криминала (даже в 2016 году полицейские пытали многодетную мать и были осуждены). При этом явного насилия в отношении себя я не помню; может статься, что я к кому-то применяла насилие, и тоже этого не помню. В таких местах нет мест для уединения, даже кабинок в школьных туалетах. В некоторых современных школах их до сих пор нет — всюду открытые двери. В спальне — 20 человек, одна тумбочка на двоих, нигде нет никаких замков. Изначально этот интернат был построен как послевоенный детдом, потом был переоборудован в санаторий-интернат, в целом, там всё продумано, даже пара душевых была. Вопрос в самом режиме жизни закрытого учреждения. Например, как и во всех казённых заведениях, помывка — раз в неделю. Если учесть, что дети там живут до 9 класса, то есть как раз в период пубертата, понятно, что проблема гигиены оказывается острой. Уже в 2021 году я начала работу, которая называется «Раздевалка». На неё, несомненно, оказало влияние время в интернате. Театр начинается с вешалки, а интернат — с раздевалки. Я фотографирую достаточно скульптурно раздевающихся людей всех возрастов и комплекций, использую архетипические образы, чтобы в этих людях мы могли узнать свою младшую сестру, брата, Деда Мороза... Степень оголения может быть разной, кто-то просто снимает пальто. Вопрос в том, что когда мы раздеваемся, мы очень уязвимы. Хочешь напасть на человека — просто дождись, когда он снимет штаны. Это всегда момент унижения, когда кто-то одет, а кто-то раздет. Это ещё и культура тела, которая до сих пор отсутствует во многих российских школах, когда речь заходит о совместных медосмотрах, прививках и даже просто необходимости отпроситься с урока в туалет. Я думаю, что тема личных границ табуирована в России больше, чем тема смерти. Мне важно искать язык, чтобы о ней говорить: уязвимость — один из аспектов вынужденной изоляции, даже если ни о каком сексуализированном насилии речи не идёт, как было в моём случае.

От Иркутска до Усолья на электричке — больше трех часов, потом до интерната надо было ехать на трамвае или автобусе, от дома до вокзала — тоже на общественном транспорте. Понятно, что меня не могли забирать домой часто. Но родители старались устроить «домашние выходные», причём не только мне. Папа приезжал и забирал меня и подругу, которая жила ещё дальше — два дня на поезде, например. Поздно вечером в субботу мы приезжали, мама стирала нам вещи: вы же понимаете, что дети сами себе толком не постирают, и был семейный ужин. В воскресенье я уходила в свою студию в училище искусств — скульптурить и рисовать, моя подружка в это время смотрела какие-то сериалы с моим младшим братом. К 16 часам я возвращалась, у нас был перекус, а дальше меня ждал репетитор по английскому. После 19 — свободное время, а в 5 утра в понедельник мы уже ехали обратно на электричку. Сама я стала ездить домой только в середине восьмого класса: мы кучковались с друзьями и осваивали общественный транспорт. Понятно, что не всегда на обратном пути мы вовремя доезжали до школы, отправляясь «в приключения» и «по своим делам». Ничего в этом хорошего нет, просто всякий человек, перенёсший вынужденную изоляцию, считает доблестью нарушать границы. Это ещё одна сторона обсуждаемой нами темы. Момент выхода за границу, «пограничье», — это очень интересно. Я думаю, что сейчас у нас тоже такое пограничное время, если говорить о стране в целом. За какие-то границы мы выходим, в какие-то себя закрываем, и всё это влияет на нас. У меня есть работы, посвящённые проблеме геополитических границ: скажем, о том, как культура Китая, Кореи, Японии повлияли на соседние с ними русские территории, или что происходит на Курилах. Границы изоляции, закрытости всегда подвижны.

Я вернусь сейчас к разговору о родной деревне моего отца. Ей посвящена моя работа «Атлас первого снега», и это очень интересное место в контексте многих затронутых вопросов. С одной стороны, здесь по-своему чуждые друг другу сообщества русских и тунгусов стали жить вместе так, что теперь у всех все в ДНК, это реальное «этническое пограничье», место смешения. С ещё одной стороны, кто-то может сказать, что для своих обитателей деревня стала пространством вынужденной изоляции, ведь в силу природных и географических нюансов оттуда очень сложно уехать. Просторное и основательное жильё, которое сделали себе местные, по рыночным деньгам не стоит ничего. Компетенции, которые они приобрели, не нужны больше нигде. В трудовой книжке моего дяди написано: «Охотник в зверпромсовхозе», он и пенсию получает как охотник. Что он будет делать в городе? Или моя двоюродная сестра, у которой пять детей и большой наследный 4-комнатный дом. Муж зарабатывает вахтами в нефтянке, а в другое время охотится и заготавливает дрова, сама она — воспитатель в детском саду, куда ходят шесть детей, а будут ходить, видимо, три. Да, работа, например, учительницей русского язы-

ка приносит доход около 100 тысяч рублей. Но нужно учесть цены в тех краях, там мандаринок дешевле 500 рублей не найти, топить печь надо два раза в день, потому что морозы — минус 45, и нужно очень много дров, зимой нет водопровода, и воду возят на снегоходе, для чего нужно топливо... Одинокий человек там просто не выживет, выживание в таких суровых климатических условиях доступно семьям, связано с особым укладом жизни, особым распределением социальных ролей, невоспроизводимым в городе.

Отдельная тема — еда. В таком изолированном месте не купишь полуфабрикатов в магазине, не найдёшь готовой кулинарии. Поэтому всё просто: если ты не добыл глухарей и лося, тебе, скорее всего, не из чего сделать пельмени. Социология питания очень важна для «Атласа первого снега». В этом проекте есть натюрморты, на которых запечатлены характерные местные продукты, ингредиенты: утка с капустой и грибами, самогон и домашние пирожные с брусникой и т.д. Но проблема в том, что реальных грибов, ягод и орехов в этих краях стало мало, пожары 2018-2019-х годов многое уничтожили. И зритель этих натюрмортов может не понимать, что кедр, например, начинает плодоносить через 60 лет, а брусника — через 15-20 лет, и что потеря какого-то ингредиента невосполнима не только для местного питания, но и для местной культуры. И передача знаний, и общение с пожилыми родственниками обычно связаны с приготовлением пищи: лепкой пельменей, квашением капусты, сбором грибов и прочим. Жизнь в небольшом сообществе во многом основана на добыче и изготовлении еды, и «Атлас первого снега» с его социологией питания — это ещё и книга для детей и их родителей, книга про семью, приключения и наследие.

Семейные рассказы могут быть не только благостными, но и страшными. Например, о том, как медведь съел бабушку Дашу в 1970-х. Это тоже жизнь изолированного сообщества, от неё никуда не денешься. Многое я узнавала из милых диалогов с дядюшкой, когда приезжала в родовую деревню или он к нам в город.

Охотничьи собаки в нашей семье носят на ошейниках алые ленты. Я спросила дядюшку, зачем они. Он ответил:

— Медведь огня не боится, а волки боятся. Алый цвет защищает от стаи.

— Эмм. Правда?

— Зачем спрашиваешь? Деды наши так делали, и мы делаем.

И на моем рюкзаке тоже есть алая ленточка.

И ещё в нашей деревне, конечно, есть такое выражение: «Пришлые». Понимание «свой» очень тонкое, оно может быть не связано даже с продолжительностью жизни рядом. Понятно, что «пришлые» — это геологи или другие специалисты, которые не вписались в наше сообщество, то есть не вышли здесь замуж и не женились;

породниться по крови или браку в нашем месте — по-прежнему самый надёжный способ стать «своим». «Пришлым» многое неизвестно, скажем, в царское, да и в советское время мало кто из геологов узнал бы, что вода здесь довольно стерильна, в ней мало микроэлементов, пожив здесь 5-6 лет можно обзавестись золотыми зубами. Наше сообщество жуёт серу, вываренную смолку хвойных деревьев, чтобы восполнять необходимое, чистить зубы и так далее. Это не мы придумали, это традиция. При этом гарантированного способа «освоиться» не существует. Скажем, как-то в нашу деревню приехала русская фельдшер, она прожила тут около 30 лет, и так и не стала своей. Я хорошо помню: идёт деревенское собрание, а ей в лицо говорят: «Так, ты молчи, ты вообще не местная». Я была в шоке от услышанного, но факт прост: человек не смог вписаться. Но для тех, кого приняли, для тех, кто там родился, такие изолированные деревни становятся лакуной безопасности. Мой дядя приезжает в город, чтобы полечить зубы, повозиться с внучками, но всегда говорит: «Мне тяжело здесь. Для меня здесь очень шумно. Для меня здесь нет свежего воздуха. Я не знаю, что здесь делать». Нам может казаться, что он в изоляции, когда живёт в далёкой тайге, а ему — что он изолирован, загнан и заперт, когда приезжает в город. Конечно, что он будет тут делать? На остановке стоять, автобусы ждать? Я сама чувствую, что живу на границе двух миров, двух «изоляций». Для меня важно уезжать из города, особенно из Москвы. Да, я понимаю, что то, что могу сделать в городе, не смогу сделать в своей деревне. Здесь у меня единомышленники, интеллектуальные беседы и встречи, которые необходимы для художественной практики. И когда я приезжаю на Байкал или на Север, понимаю, что готова сидеть на сосне и заниматься своими делами. Наблюдать за лисой. Писать свои тексты. Вырезать что-то, отливать стекло. И радоваться жизни.

Продолжение в следующем номере.

Elena Anosova

There is such an expression as "aliens..." The experience of artistic study of isolation

ElenaAnosova — visual artist, photographerand curator, recipient ofWorld Press Photo, Center Project, LensCulture, and others. She is a researcher of isolated local societies working with documentary and art photography, video, archive, and installations. E-mail: info@anosova.com

Annotation: Photographer and researcher Elena Anosova talks about her approach to the study of isolated societies, which is based on the personal view through the prism of art. The photographic works are juxtaposed with the author's autobiographical and ethnographic observations about closed and open borders, "one's own" and "someone else's" place and the experience ofoneselfinside a closed institution.

Keywords: isolated societies, the Far North, photo works on isolation, closed institutions