CC BY
41УДК 821.161.1:82-43
ЕЩЕ РАЗ О СПЕЦИФИКЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ СВЕРХТЕКСТА И КРЫМСКОГО ТЕКСТА, В ЧАСТНОСТИ
Курьянов Сергей Олегович,
доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Таврической академии (структурное подразделение) Крымского федерального университета имени В. И. Вернадского (Симферополь, Российская Федерация); e-mail: [email protected]
В статье обосновывается литературоведческое понимание специфики крымского текста, его основы, его границ. При литературоведческом понимании сверхтекста топический текст складывается из зафиксированного в ряде литературных текстов представлений о топосе, в качестве совокупности воспроизведенных в художественных произведениях явлений вне-художественной реальности. Утверждается также, что сверхтекст формируется благодаря мифу и вырастает из мифа, а именно благодаря проявлению мифа в контексте ряда текстов. Следовательно, крымский миф, явленный в контексте нескольких произведений, формирует крымский текст (сверхтекст). Восприятие сверхтекста возможно только при наличии в воспринимающем сознании интерпретационного кода, присущего интерпретатору (и читателю, и исследователю) как субъекту определенного историко-литературного и социокультурного процесса.
© С. О. Курьянов, 2017
130
Ключевые слова: сверхтекст, крымский текст, крымский миф, литературоведение, восприятие текста.
Понимание специфики крымского текста невозможно без понимания специфики больших текстовых структур, представление о которых сложилось благодаря разработанному в трудах Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, В. Н. Топорова пониманию текста, где текст характеризуется как данность культурологического порядка с присущими ей эстетическими, этнокультурными и поведенческими стереотипами.
Д. С. Лихачев в книге «Литература - реальность - литература» показал, что литературное произведение «распространяется за пределы текста». Оно воспринимается на фоне реальности и в связи с ней. Литература «отчетливее всего воспринимается при знании прошлого и действительности». Именно поэтому не существует «четких границ между литературой и реальностью» [16, с. 221].
Семиотическое родство языка и культуры дает возможность рассматривать их во взаимосвязи, используя общий инструментарий. Этому особенно способствует уникальная роль человека в мире вообще и в мире культуры в частности, поскольку антропоцентрич-ность - существенная черта произведений культуры: человек - творец текста и в то же время его предмет и объект; человек - автор-адресант и адресат текста одновременно.
Понятие текста расширилось до границ культуры, текст есть культурный феномен, культурный универсум, обобщенная модель мира, «связная совокупность концептов и идей, относящихся к некоторой сфере... <.. .> .. .некоторое единое содержание, не обязательно выражаемое одинаково, но ощущаемое читателем как часть определенного идейного комплекса и воспринимаемое по образцу восприятия текста, "прочитывающегося за" всей совокупностью принадлежащих этим авторам текстов в собственном смысле» [24].
Ю. М. Лотман в цикле статей, посвященных семиотике культуры и рассмотрению текста как семиотического феномена, так объясняет постановку проблемы: «.человек неотделим от культуры, как он неотделим от социальной и экологической сферы. Он обречен жить в культуре так же, как он живет в биосфере. Культу-
ра есть устройство, вырабатывающее информацию. Подобно тому как биосфера с помощью солнечной энергии перерабатывает неживое в живое (Вернадский), культура, опираясь на ресурсы окружающего мира, превращает не-информацию в информацию» [17, с. 9].
Тут важно, что категории текста и культуры взаимообусловливают друг друга: текст есть часть культуры, но в то же время культура сама является текстом. В связи с этим Ю. М. Лотман, опираясь на концепцию текста М. М. Бахтина, рассматривал культуру как «механизм роста информации» [17, с. 479], как собрание текстов и даже как единый большой текст [см.: 11, с. 5].
Это и способствует образованию сложных текстовых структур, подобных крымскому тексту русской литературы, которые после работ Н. А. Купиной и Г. В. Битенской [13], Е. Ш. Галимовой [7], Н. Е. Меднис [21], А. Г. Лошакова [19], В. И. Тюпы [26] и др., появившихся в последние десятилетия, принято называть сверхтекстами.
Как утверждает А. Г. Лошаков, любой сверхтекст строится благодаря «процессам смыслопорождения, которые осуществляются на основе, с одной стороны, центростремительных межтекстовых связей, с другой - центробежных интертекстуальных связей, ориентированных в сферу смыслов тех текстов и контекстов, которые находятся вне сверхтекста... Благодаря центростремительным связям происходит стяжение текстов в едино-цельную конструкцию, благодаря центробежным - очерчиваются контуры. сверхтекста» [19, с. 7].
Несмотря на то, что само понятие сверхтекста родилось внутри филологии - явление это сейчас воспринимается как надтексто-вое в общефилологическом смысле слова.
Сверхтекст появляется там и тогда, где и когда происходят такие сдвиги в воспринимающем сознании, которые ведут к центробежным процессам, собирающим разнородные явления вокруг некоего центра (ядра).
Эти разнородные явления суть разнообразные приметы действительности (предметы, природные и/или общественные явления, свойства предметов и/или явлений, различные их параметры и т. п.), запечатленные в художественных, а также документальных текстах (эпистоляриях, мемуарах, разного рода деловых бумагах и т. п.).
Единый центр при этом может быть разным («текст может быть крымским, но также Аптечным и Больничным, Евангельским и Пушкинским», - шутит А. П. Люсый [20, с. 7]), но обязательно должен быть настолько значительным для общественного сознания, чтобы объединять разнообразные явления в единый смысловой континуум. Объединение это формально не выражено и происходит только в сознании людей, для которых центр и периферия сверхтекста несомненны, значимы и взаимодополняемы при сохранении первенства центра.
Соглашаясь с таким классическим, так сказать, пониманием сверхтекста и понимая продуктивность его изучения, не можем не отметить междисциплинарный характер такого сверхтекста. Лот-мановско-топоровское его понимание прежде всего культурологическое (хотя и не без филологического элемента). Оно отталкивается от культуры и через тексты произведений к культуре возвращается. В этом, несомненно, состояло и состоит новаторство исследователей, но именно поэтому в каждом отдельном случае такое понимание требует терминоведческого уточнения, поскольку семантическое наполнение одного и того же термина сверхтекст в культурологии, языкознании и литературоведении понимаются по сути разные (или, точнее, не вполне одинаковые) явления.
Свойства сверхтекста, выявленные А. Г. Лошаковым [19], характерны и для литературоведческого понимания термина. Но тут есть и существенные отличия прежде всего в понимании того, что считать текстом как предметом исследования. Литературоведение, в отличие от языкознания, подвергающего анализу любой текст (будь то роман-эпопея «Война и мир» или вывеска «Соки, воды»), имеет дело с художественными текстами (или с теми, что могут быть отнесены к художественным по какому-то ряду своих свойств).
Именно поэтому при формировании сверхтекста литературоведом прежде всего за основу будет браться литературоцентричес-кий элемент, а не общефилологический или общекультурологический. И это касается, так сказать, темы (ядра) сверхтекста. Понятно, что, к примеру, пушкинский или шевченковский тексты мировой литературы, рассматриваемые как совокупность: 1) текстов
их произведений, порожденных определенными жизненными обстоятельствами, 2) связей поэтов с разными деятелями мировой литературы и культуры, 3) обстоятельств их жизни, 4) связанных с их именами исторических и географических мест, лиц и событий 5) бытование в сознании современников и потомков и т.п., - есть культурологические сверхтексты. А вот литературные тексты, в которых персонажами являются Пушкин или Шевченко, есть упоминание о них, присутствуют образы их произведений, имеются аллюзии к событиям их жизни и их произведениям и т. п. и составляют собственно пушкинский или шевченковский сверхтекст в литературе.
Сложнее с топическими (локальными, региональными) сверхтекстами. Поскольку в петербургском, пермском, флорентийском или крымском тексте всегда центром будет культурная, а не литературная величина - топос, постольку исходить приходится из этого явления, но при литературоведческом его понимании - из зафиксированного в литературном тексте представления о то-посе. При этом следует различать топический текст литературы и топический текст в литературе. Первый - как совокупность всех элементов - литературных, экстралитературных и вне-литературных, объединенным центром (ядром) в человеческом сознании. Второй - как совокупность воспроизведенных в художественных произведениях явлений внехудожественной реальности, связанных с центром (ядром), и на этом основании собирающиеся в воспринимающем сознании в единый сверхтекст. Повторим еще раз: сверхтекст в литературоведческом понимании складывается только из объединенных художественных явлений.
При этом культурологический и литературоведческий аспекты могут совпадать, пересекаться, дополнять друг друга в разных (культурологическом или литературоведческом) сверхтекстах. Поэтому единственным критерием отбора материала для литературоведческого сверхтекста будет только лишь позиция исследователя-интерпретатора, которая может быть откорректирована, видоизменена и дополнена другим ученым-интерпретатором.
Таким образом, несмотря на известный субъективизм в выделении сверхтекста, литературоведческое понимание термина сверх-
текст прежде всего зависит от уяснения положения центра сверхтекста. Именно при литературоведческом понимание термина ядро сверхтекста (всегда видоизмененное в соответствии с авторской задачей историческое, географическое, культурное и проч. и воспроизведенное в художественной форме явление) находится только и всегда внутри литературного текста, делая сам текст в числе других текстов одним из главных текстообразующих элементов.
Единство пространства и культуры было отмечено В. И. Вернадским при работе над теорией ноосферы [5] и П. А. Флоренским при создании концепции пневматосферы [см.: 29]. Ж. Делез и Ф. Гваттари обосновали пространственную модель имманентной философии [9]. Давно дискутируют о внутреннем социокультурном пространстве человека [см., напр.: 8]. Особенности кодирования пространства в языке и тексте стали предметом широкого исследования после работ М. М. Бахтина [2], Ю. М. Лотмана [18, с. 250335], В. Н. Топорова [25].
«Понятие географического пространства, - пишет Ю. М. Лот-ман, - принадлежит к одной из форм пространственного конструирования мира в сознании человека. Возникнув в определённых исторических условиях, оно получает различные контуры в зависимости от характера общих моделей мира, частью которых оно является» [18, с. 297]. И говоря о русских средневековых текстах Ю. М. Лотман подводит к мысли, что литературный текст - «это вер-бально выстроенный чертог внутреннего пространства автора, причём в одном случае - перед нами в качестве внутреннего пространства предстаёт весь Богом созданный мир (Данте), в другом - квартира и дом (Булгаков), в третьем - город» [8, с. 219].
В современной науке существует понятие «культурный ландшафт», которое трактуется очень широко, но присутствует общая тенденция понимания как системы природных и культурных компонентов территории. Многие ландшафты становятся источником творчества, а затем объектом исследования. Ландшафт может выступать героем произведения или частью пейзажа, включенного в художественное произведение. В результате творческого процесса будет сформирован образ данного ландшафта, его мифологическая составляющая. Культурный ландшафт изучает культурная гео-
графия, сакральная география и пр. Любопытные исследования посвящены изучению пространственных метафор, таких, например, как: «Петербург - голова, Москва - сердце», Россия - святая земля, Россия - Рим, Россия - Север, Россия - Азия, Русь - Великая Степь и под. [см. об этом: 15, с. 150-165].
Существуют такие дисциплины, как, например, гуманитарная география, которая изучает геокультурное пространство, где «топонимы-знаки рассматриваются не только как носители географической информации в пространственно-временных параметрах, но и в качестве носителей смысла и воплощения значения» [12, с. 43].
В «Очерках по географии искусства» Ю. А. Веденин представляет итоги своих исследований внутренних пространств М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Б. Л. Пастернака, А. Т. Твардовского. Строение и объёмы этих пространств реконструированы на основе их литературного наследия [см.: 4, с. 125-161].
В трактовке Н. Ю. Замятиной географический образ - это «определенным способом организованная, внутренне целостная информация о месте» [10]. Его можно анализировать как совокупность архетипов и символов данной территории, накопленных культурой народа, на ней проживающего, и представленных через произведения литературы, музыки, живописи, кинематографа, различные документы, а также местные городские ландшафты, архитектуру, памятники и т. д.
«Геокультурный топос представляет собой мифологию и онтологию пространства. Это не просто образ определенного географического места в литературном воплощении, это одна из возможных форм бытия лирического героя и его переживания» [22]
Не любое пространство оказывается востребованным в области культуры и литературы, в связи с этим существует термин феномен места, определяющий особые территориальные объекты, наполненные мифами и культурными кодами.
Одним из пионеров понимания этого факта стал ещё в 1920-е годы советский культуролог, историк, градовед и краевед Н. П. Анциферов. В книге «Душа Петербурга» [см.: 1], состоявшей из нескольких исследований, автором ставилась задача изучения го-
рода с точки зрения понимания его истинной сути, формировалось представление о городе как о живом собирательном организме. Автор представлял город не только и не столько как столицу империи, а как место с истерзанной и ранимой душой. В связи с этим Н. П. Анциферов вводит термин genius loci (дух-хранитель места, лат.), который до сих пор используется в литературоведении и смежных дисциплинах для обозначения феномена территорий.
В основе теории Анциферова «феноменологическое вживание в объект исследования, мысль о том, что понимание объекта возможно лишь через переживание и раскрытие его "внутреннего духа"» [32, с. 8]. Исследователь представляет творческий процесс как беседу с душой города, в результате которого возникает незримая связь и дается возможность постижения места.
Поэтому не случайно позже в связи с изучением топических сверхтекстов в культурологии и литературоведении родились понятия геопоэтика и геокритика.
Термин геопоэтика ввел поэт Кеннет Уайт. В своем эссе «Элементы геопоэтики» (1987) он определяет значение термина как некоего проекта на границе поэзии и науки, между духовным пространством и осязаемой географией. Термин, как пишет сам основоположник данного направления, «был в первый раз произнесен на публике 26 февраля 1979 года, во время поэтического монтажа ("Белый мир: маршруты и тексты")...». «В этом «кругосветном путешествии» из восьмидесяти стихотворений принимал участие географ, или скорее геоморфолог, Жан Малори. <.. > .отвечая на вопрос "В чем для вас заключается культурная важность пространства?", он сказал: "Группа людей - это ткань чрезвычайно тонкой сети. Нельзя отрицать, что ее специфические жизненность, сила и креативность обретают лучшее вдохновение в том, что является больше, чем географическим или климатическим местом: в ауре этого места, во вдыхаемом там воздухе. Нет сомнений, что здесь существует загадочное, чувственное отношение, - я сказал бы даже "геопоэтическое", - теллурическое, еще не объясненное с научной точки зрения, еще не раскрытое"» [28].
Для изучения значимости данного явления в культуре, Уайт в 1989 году основал Международный институт геопоэтики.
Поэт определяет смысл обращение к геопоэтике необходимостью «изучения интеллектуальных и чувственных связей между человеком и Землей с целью создания гармоничного культурного пространства». «Правильно понимаемый мир, - пишет Уайт, - зарождается из контакта духа с Землей. Если это контакт чувственный, разумный, проницательный, мы имеем дело с миром в полном смысле этого слова; если этот контакт неразумен и груб, мир и культура уступают место нагромождению уродств-не-миров». О сути геопоэтики ученый пишет так: «я задался вопросом, существует ли что-то такое, на основании чего, по ту сторону различий религиозного, идеологического, нравственного и психологического порядка, которые продолжают множиться, а сегодня порой и серьезно враждовать, мы все могли бы прийти к согласию... И я пришел к мысли, что это - Земля, эта странная и прекрасная планета, по всей видимости, уникальная в этом галактическом пространстве, на которой мы все живем и живем по большей части неважно. Вот откуда в этом неологизме приставка "гео-". Что касается слова "поэтика", то я употребляю его здесь не в академическом смысле "теории поэзии". Здесь не идет речи о поэзии в традиционном смысле этого слова.». Об этом «постараемся быстро забыть. и вспомним, например, о "поэтическом мышлении" ("nous poetikos") Аристотеля. Под "поэтикой" я понимаю фундаментальную динамику мысли. Именно так, как мне кажется, может возникнуть не только поэтика литературы, но и поэтика философии, поэтика науки и, безусловно, поэтика политики» [27].
В 1995 году Игорь Сид, открывая Крымский геопоэтический клуб, утверждал, что в основе человеческого существования лежит проект культурного самоопределения территорий. Однако главным вопросом, по мнению российских последователей Уайта, остаётся решение задачи, «является ли геопоэтика на самом деле наукой или все-таки искусством»? [23]. Что касается самого Кеннета Уайта, то он пишет эссе, более размышляя над проблемой, чем решая или хотя бы описывая ее границы и вовсе не обнаруживая присущие данному явлению свойства.
Геокритика основана на идеях современных исследований в области «литературных (фиктивных) пространств», которые рас-
сматриваются в трудах Бертрана Вестфаля [см.: 34]. Она направлена «на изучение связей между текстами и реальным конкретным местом, при этом внимание сосредотачивается не на индивидуальном авторском подходе к определенному локусу, а на самом локу-се, который в ходе времени обрастает разными текстами, представляющими разные точки зрения и создающими в совокупности некую гетерогенную репрезентацию места» [6, с. 17].
Топический1 сверхтекст, как понятно из самого термина, строится и существует благодаря текстам, где силён топический (локальный или региональный) элемент2. На первое место в нем выходят пространственные параметры - те или иные земные географические объекты, в определенной мере формирующие восприятие пространства и основанную на этом восприятии художественную образность. Таким образом, в его основе - не только географическое понятие, но также образное восприятие территории, имеющей в воспринимающем сознании устойчиво осознаваемые границы.
Топический сверхтекст напрямую связан с бахтинским понятием хронотопа. Однако когда М. М. Бахтин писал о хронотопе [2], он, как это заметно из текста работы, обращал внимание прежде всего на время, а не на пространство (о чем говорит и само название работы «Формы времени и хронотопа в романе», где время названо дважды: один раз на русском, а второй - на греческом языке), хотя диалектическая связь пространства и времени всегда и во всем в его работе присутствует. Да и сам термин хронотоп сконструирован таким образом, что становится заметным, что время имеет и для художника, и для исследователя первенствующее значение. Сами примеры хронотопов, проанализированные М. М. Бахтиным для иллюстрации своих суждений, прежде всего имеют временные характеристики. Так, описанные хронотоп встречи, хронотоп дороги обладают прежде всего и преимущественно временными характеристиками. Но и те явления, которые, казалось бы, должны характеризоваться прежде всего пространственно -«замок», «гостиная-салон», «провинциальный городок» - характеризуются автором с точки зрения времени, а не пространства.
«Замок, - утверждает М. М. Бахтин, - место жизни властелинов феодальной эпохи (следовательно, и исторических фигур про-
шлого), в нем отложились в зримой форме следы веков и поколений в различных частях его строения, в обстановке, в оружии, в галерее портретов предков, в фамильных архивах, в специфических человеческих отношениях династического преемства, передачи наследственных прав» [2, с. 492]. То же подчеркивается в отношении салона-гостиной: «.здесь происходят встречи (уже не имеющие прежнего специфически случайного характера встречи на «дороге» или в «чужом мире»), создаются завязки интриг, совершаются часто и развязки.» [2, с. 492], «здесь сгущены, сконденсированы наглядно-зримые приметы как исторического времени, так и времени биографического и бытового, и в то же время они теснейшим образом переплетены друг с другом, слиты в единые приметы эпохи» [2, с. 493]. А провинциальный городок -это «место циклического бытового времени. Здесь нет событий, а есть только повторяющиеся "бывания". Время лишено здесь поступательного исторического хода, оно движется по узким кругам: круг дня, круг недели, месяца, круг всей жизни. День никогда не день, год не год, жизнь не жизнь» [2, с. 493] (везде курсивом выделено нами. - С. К. ).
Еще один хронотоп - это «хронотоп, как порог; он может сочетаться и с мотивом встречи, но наиболее существенное его восполнение - это хронотоп кризиса и жизненного перелома. Самое слово "порог" уже в речевой жизни (наряду с реальным значением) получило метафорическое значение и сочеталось с моментом перелома в жизни, кризиса, меняющего жизнь решения (или нерешительности, боязни переступить порог). <.. > Время в этом хронотопе, в сущности, является мгновением, как бы не имеющим длительности и выпадающим из нормального течения биографического времени». И, приводя в пример романы Ф. М. Достоевского, М. М. Бахтин заключает: «Эти решающие мгновения входят у Достоевского в большие объемлющие хронотопы мистерийно-го и карнавального времени» [2, с. 494]. «В отличие от Достоевского, - продолжает далее исследователь, - в творчестве Л. Н. Толстого основной хронотоп - биографическое время, протекающее во внутренних пространствах дворянских домов и усадеб. Разумеется, и в произведениях Толстого есть и кризисы, и падения,
и обновления, и воскресения, но они не мгновенны и не выпадают из течения биографического времени, а крепко в него впаяны» [2, с. 495] (везде курсив наш. - С. К. ). Поэтому и значение хронотопа для романа ученый определяет в первую очередь следующим образом: «Прежде всего, очевидно их сюжетное значение. Они являются организационными центрами основных сюжетных событий романа. В хронотопе завязываются и развязываются сюжетные узлы» [2, с. 495]. То есть сам процесс завязки, развития действия и развязки конфликта в художественном произведении безусловно связан прежде всего с временными характеристиками, а никак не с пространственными, хотя и художественное время, и художественное пространство находятся в диалектическом единстве и друг без друга не проявляются.
Поэтому В. Е. Хализев, замечая, что в литературном художественном произведении важны «и пространственные представления», тем не менее утверждает, что «в отличие от того, что присуще скульптуре и живописи, здесь они не имеют непосредственной чувственной достоверности, материальной плотности и наглядности, остаются косвенными и воспринимаются ассоциативно» [31, с. 212-213] (выделено нами. - С. К. ). И добавляет, утверждая по сути первенственное значение временного фактора для литературы: «Литературные произведения пронизаны временными и пространственными представлениями бесконечно многообразными и глубоко значимыми. Здесь наличествуют образы времени биографического (детство, юность, зрелость, старость), исторического (характеристики смены эпох и поколений, крупных событий в жизни общества), космического (представление о вечности и вселенской истории), календарного (смена времен года, будней и праздников), суточного (день и ночь, утро и вечер), а также представления о движении и неподвижности, о соотнесенности прошлого, настоящего, будущего» [31, с. 213].
Отмечая тем не менее важность пространственных характеристик в литературе, В. Е. Хализев опирается на Ю. М. Лотмана. По словам Ю. М. Лотмана, утверждает он, «язык пространственных представлений» в литературном творчестве «принадлежит к первичным и основным». Так, обратившись к творчеству Н. В. Гоголя,
ученый охарактеризовал художественную значимость пространственных границ, направленного пространства, пространства бытового и фантастического, замкнутого и открытого. Лотман утверждал, что основу образности «Божественной комедии» Данте составляют представления о верхе и низе как универсальных началах миропорядка, на фоне которого осуществляется движение главного героя; что в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», где столь важен мотив дома, «пространственный язык» использован для выражения «непространственных понятий» [17, с. 447, 431]. О насущности пространственных представлений для литературы, а также и для понимания литературных явлений свидетельствует и современное активное обращение ученых к топическим сверхтекстам.
На наш взгляд, очень верно посмотрел на эту проблему еще в 1945 году американский критик и литературовед Джозеф Фрэнк в статье «Пространственная форма в современной литературе» (переиздана автором вместе с другими эссе о «пространственной форме» в 1991 [см.: 33]). Он указывал на то, что в современной ему литературе (речь идет о литературной ситуации 1930-1940-х годов) расширяется понимание природы литературного текста. Литературе свойственна передача временной последовательности, но в определенные периоды своего развития она стремится выйти за отведенные ей пределы выразительности, пытается обрести пространственную форму, что, соответственно, требует и новой стратегии восприятия текста. Говоря о М. Прусте, автор замечает специфические для писателя процессы, когда в его романах происходит как бы «исчезновение времени» и тогда пространственная сторона произведения начинает превалировать над временной: «Пруст понял: чтобы почувствовать движение времени, необходимо подняться над ним и охватить прошлое и будущее в единый миг, который он называл "чистым временем". Но "чистое время", очевидно, уже совсем не время как таковое, оно адекватно процессу восприятия в определенный момент времени, иначе говоря, оно - пространство. Эпизодически-фрагментарно, наплывами изображая героев, Пруст заставляет читателя рассеянные по роману образы действующих лиц сопоставлять в пространстве, одновременно, так,
чтобы ощущение движения времени передавалось ему непосредственно» [30, с. 321]. Поэтому, заключает исследователь, прошлое и настоящее в подобных произведениях «предстают в пространстве как замкнутое вневременное единство, в котором несмотря на внешние различия между ними стерто всякое ощущение исторической последовательности самим актом совмещения. Образ объективной истории, которым гордился человек нового времени и который он столь тщательно культивировал начиная с эпохи Возрождения, трансформируется у этих авторов в мифическое представление, в котором действия и события определенной эпохи являются воплощением вечных первообразов. Эти первообразы созданы путем превращения временного мира истории во вневременной мир мифа; и этот вневременной мир мифа определяет общее содержание современной литературы и соответствующее ему эстетическое воплощение - пространственную форму» [30, с. 334].
Таким образом, топический сверхтекст появляется там и тогда, где и когда не столько в сознании автора, сколько в воспринимающем сознании возникают пространственные представления, причем именно такие, о которых писал Д. Фрэнк. Происходит соединение прошлого и настоящего (а иногда и будущего) и существует, благодаря топосу, в нерасторжимом единстве. Такое соединение возможно только в мифе. В мифе нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Времени в мифе нет. Миф всегда вневременной. Поэтому, постигая миф, мы сможем ответить на вопрос «где?», но никогда не сможем ответить на вопрос «когда?». Именно в мифе пространственность, отделенная от временных параметров, выходит на передний план.
В современном литературоведении понятие миф является одним из самых дискуссионных. «Сегодня миф в литературоведении не является только видом древнего архаического мышления, границы этого понятия не остались в пределах индивидуально-авторского сознания, миф существует в пространстве между художественным текстом и сознанием воспринимающих его носителей культуры» [3, с. 7]. Под мифом в данном случае понимается не созданное в античности повествование, в фантастических образах рассказывающее о человеке, мире и месте человека в нем. Современный
миф, скорее, набор определенных мифологем, ряда константных представлений о предмете или явлении - мифологизированных константных представлений (коль скоро мы мифологемами считаем мельчайшие части традиционного древнего мифа). А контекстом является любое литературно (то есть сюжетно, композиционно и т.п.) оформленное описание разнообразных жизненных явлений - собственно тексты произведений, где текстообразующий миф может главного места не занимать, но именно он и выступает объединяющим и цементирующим началом.
Крымский миф - есть термин для наиболее общего обозначения всех вариантов проявляющихся в литературе константных представлений о Крыме, начавших складываться в начале русской письменности и существующих до настоящего времени.
Здесь необходимо напомнить, что о мифе как основе сверхтекста (правда, как понятия культурного, а не литературного) писал В. Н. Топоров, описывая Петербургский текст русской культуры и литературы. На топоровский принцип формирования сверхтекста -крымского текста - опирался А. П. Люсый.
Крымский миф значительно шире себя самого, зафиксированного текстуально. Он «выходит» за пределы текста и начинает существовать в виде мифических понятий и представлений, закрепляясь в воспринимающем сознании и постепенно порождая специфическую крымскую мифологию.
Но есть и еще одно обстоятельство: крымский миф - топический (региональный) миф, то есть связан с конкретным географическим пространством. Поэтому постоянное внимание к Крыму в литературе вызывается и поддерживается теми или иными историческими событиями, связанными с крымской землей (крещение князя Владимира, войны с крымским ханством, завоевание Крыма, Крымская война и т.п.). И в связи с этим любое упоминание Крыма в литературном произведении порождает в воспринимающем сознании ряд константных образных представлений, которые далеко не всегда связаны именно с тем тематическим вариантом крымского мифа, который в данном случае воспроизводится в тексте, поскольку то, что имел в виду художник, может вовсе не совпадать с тем, что так или иначе наличествует в воспринимающем сознании.
Нами выделяется шесть вариантов крымского мифа, которые условно могут быть названы «христианским» (миф о Крыме как святой земле - колыбели русского православия), «восточным» (миф о Крыме как восточной мусульманской стране), «райским» (миф о Крыме как райском саде), «античным» (миф о Крыме как мире европейской античности), «военным» (миф о Крыме как центре Крымской войны) и «курортным» (миф о Крыме как курортном и туристическом крае). Формирование первых двух пришлось на первые восемь веков русской письменности. Остальные складывались со второй половины - конца XVIII и до начала XX века и остаются неизменными до сих пор.
Крымский миф, несмотря на постоянные разговоры о нем, начиная с 90-х годов XX века, до сих пор существует как некая неосознанная в литературе данность: в любом из своих вариантов он является мифом, полностью не проявленным в писательском сознании. Он не может проявиться полностью, поскольку топическая его привязанность заставляет писателей думать, что черпают они свои образы, символы, мотивы не из текстов, а от самой крымской земли, из истории этой земли, тогда как опираются на культурную память, зафиксированную прежде всего в литературных источниках. Поэтому многие художники так или иначе осознанно привлекали древние мифы (как западные, так и восточные) для своеобразного их претворения в своих произведениях и в непосредственном их изложении, и в опосредованном, но никогда не воспринимали складывающийся у их предшественников и под их пером своеобразный крымский миф как новую мифологию.
А крымский миф - именно неомиф, поскольку формировался и формируется в эпохи, когда общественное сознание вошло в такую фазу своего развития, когда прежние первоначальные мифологические формы сознания уже были не нужны для объяснения мира и превратились в своеобразные легко узнаваемые символы различных сторон человеческого бытия. Но осталась потребность объемного и точного характерного для сознания каждого члена общества определения и осмысления современного определенной исторической эпохе общественно значимого факта, объекта, понятия, что, несомненно, способствовало и способствует новой мифологи-
зации, в составе которой крымскому мифу просто отведено одно из необходимых ему мест.
Крымский миф является эволюционирующим. И не только потому, что исторические процессы, происходившие на полуострове, заставляли его меняться. Но и потому, что предыдущий вариант мифа никогда не исчезал, а всегда, хотя бы только в виде отдельных элементов, наличествовал в последующем, а также продолжал самостоятельное бытование. С конца XVIII века начинается взаимопроникновение (взаимодействие) вариантов мифа. Их выделение остается возможным, но не столь простым, как это было вначале.
Крымский миф опирается на устойчивые представления о Крыме. Он формируется благодаря литературе, но существует не внутри литературы, а в воспринимающем сознании. И сфера его бытования значительно шире литературного произведения или ряда литературных произведений, объединяемых этим мифом.
Таким образом, в формировании крымского текста именно крымский миф выступает цементирующим началом для объединения в нем в том числе крымских мотивов, образов и тем. Он есть то неизменное, на чем могут держаться разнообразные и разножанровые варианты обращений художников к крымским реалиям.
«Под крымским текстом в литературе, - пишет В. В. Курьянова (и это первая попытка дефиниции понятия крымский текст!), -мы понимаем семантически связанную с Крымом систему представлений о человеке и мире, которая отражает неповторимость крымской земли, является ее знаковой манифестацией и закреплена в произведениях писателя (писателей). Крымский текст формируется в определенный историко-культурный период под влиянием событий, мифологем и архетипов, специфических для Крыма. Он воспринимается обязательно и только с помощью единого интерпретирующего кода, который присущ писателю и читателю (зрителю, слушателю) как субъектам одного историко-литературного и социокультурного процесса» [14, с. 5].
Чисто структурно (хотя говорить об этом приходится с известной мерой условности) крымский текст рождается в тот момент,
когда разрозненные элементы текста, так или иначе соотносимые с Крымом, перестают иметь самостоятельное значение и начинают входит в качестве необходимых элементов в различные художественные структуры, имеющиеся в произведении (произведениях). При этом они могут оставаться мотивами, образами, формировать тему произведения или не формировать ее, но всегда нести в себе мифологическую основу, причем не связанную только с одним каким-либо вариантом крымского мифа, но со многими (это то, что В. В. Курьянова называет «события, мифологемы и архетипы, специфические для Крыма»). Права исследовательница и в том, что «крымский текст формируется в определенный историко-культурный период», поскольку в основе появления данного сверхтекста лежит неподдельный, многосторонний и, может быть, всеобщий интерес России к Крыму, вовсе не имевший литературного происхождения. Этот интерес был связан с завоеванием Крыма Россией в 1783 году, что породило определенный эмоциональный фон в обществе, и на это, естественно, отреагировала литература. И в дальнейшем именно литература становится тем катализатором, который способствовал постоянному интересу к Крыму в общественном сознании. В середине XIX столетия, в период Крымской войны (1854-1855), интерес к Крыму возник с новой силой и тут же был подхвачен русскими писателями. Так, взаимодействуя, исторические события и литературная ситуация формировали ту историко-культурную среду, которая способствовала формированию крымского текста.
Восприятие крымского текста, как верно подметила В. В. Курьянова, невозможно без «единого интерпретирующего кода, который присущ писателю и читателю (зрителю, слушателю) как субъектам одного историко-литературного и социокультурного процесса».
И очень важным представляется утверждение исследовательницы, что крымский текст - это «семантически связанная с Крымом система представлений о человеке и мире, которая отражает неповторимость крымской земли, является ее знаковой манифестацией и закреплена в произведениях писателя (писателей)» [14, с. 5]. В этой формулировке едва ли не самым главным является утверждение о связи Крыма с представлением о человеке и мире. Мы убеждены, что крымский текст выходит за рамки про-
стого представления о Крыме (хотя бы и в константных мифологических формах, свойственных любому воспринимающему сознанию, имеющему сведения о русской культуре) и начинает проявляться лишь тогда, когда выходит за рамки узкокрымского интереса. И в этом смысле прав А. П. Люсый, говоривший о крымском тексте как о южном полюсе Петербургского текста [см.: 20, с. 8-10 и след.]. Такое представление хорошо показывает широту рамок крымского текста. Но, на наш взгляд, здесь не достаточно просто говорить о полюсной схеме, которая хороша для яркой иллюстрации, но упрощает ситуацию. Вся суть проблемы в том, что крымский текст шире Крыма и его реалий, шире географических реалий. Когда в произведении, так или иначе характеризующем Крым, крымские реалии (та самая, по В. В. Курьяновой, «неповторимость крымской земли») начинают переплетаться с извечными человеческими ценностями, отраженными в художественном произведении в соответствии с потребностями эпохи, метода, стиля или своеобразной литературной моды, рождается крымский текст. То есть речь в произведении может идти о любви, смерти, подвиге, чести; это может быть реалистическое или романтическое, модернистское или постмодернистское произведение и даже произведение в жанре фэнтези с плохо определяемой принадлежностью к тому или иному творческому методу, -но если в его контексте присутствует «вкрапление» того или иного варианта крымского мифа, а то и нескольких вариантов сразу -перед нами крымский текст. Поскольку одна мифологема «тянет» за собой другую, исподволь в воспринимающем сознании рождаются константные представления, которые теснейшим образом связаны с повседневностью, запечатленной в литературном художественном произведении.
Чем больше крымских реалий, тем большее количество мифологем они вызывают и вновь создают. Поэтому явленность крымского текста в таких произведениях бульшая. Но когда творится сверхтекст, даже мельчайшие детали, обозначенные в том или ином произведении, отобранном исследователем, собирающим сверхтекст, могут сыграть решающую роль в выявлении свойств крымского текста.
То есть сверхтекст формируется благодаря мифу и вырастает из мифа, хотя в конечном варианте миф лишь «проглядывает» в нем. Если формулировать схематично, не детализируя, сверхтекст складывается благодаря проявлению мифа в контексте ряда текстов. Или иначе: миф, явленный в контексте нескольких произведений, формирует сверхтекст. Но восприятие сверхтекста возможно только при наличии в воспринимающем сознании интерпретационного кода, присущего интерпретатору как субъекту определенного историко-литературного и социокультурного процесса. То есть речь идет не о присущем определенному времени писательском и читательском взаимодействии при восприятии сходных явлений (тут, на наш взгляд, В. В. Курьянова не права!), а о дистанцированности интерпретатора от автора и времени создания произведений, о периоде, когда становится возможным восприятие определенных топических феноменов в качестве мифологизированных константных представлений, которые мы традиционно, для простоты оперирования ими называем мифом.
Крымский миф как определенная знаковая система, проявляясь в контексте ряда произведений, формирует и делает фактом воспринимающего сознания крымский текст. А удаленность интерпретатора от времени создания произведений позволяет с высоты своего историко-литературного и социокультурного времени сформировать определенный интерпретационный код и увидеть в череде разрозненных произведений единый текст3.
Таким образом, крымский текст - это топический сверхтекст, в котором вполне или частично явлены созданные писателями с помощью единого семиотического кода в разные литературные периоды и в различных (с точки зрения родовой, видовой, жанровой, а также идейной принадлежности) литературных произведениях устойчивые (константные) мифологизированные представления о Крыме, отражающие неповторимость крымской земли и способные запечатлеваться воспринимающим сознанием независимо от историко-культурной эпохи, к которой интерпретатор принадлежит.
Примечания
1. Несмотря на общепринятую традицию употребления термина «топосный» (от греч. сущ. фьрпт - место), нам представляется более правильным употреблять термин «топический», производя его напрямую не от существительного, а от прилагательного (греч. фпрйкьт - местный), что представляется более правильным.
2. Мы подчеркиваем необходимость разграничения терминов, связанных с топическим текстом, - локальный текст и региональный текст, - поскольку они несут разную семиотическую и семантическую нагрузку. Локальный текст включает в себя систему знаков отдельного и сравнительно небольшого культурного пространства - города, посёлка, усадьбы и т.п., тогда как региональный текст несет в себе систему знаков региона (макрорегиона), куда входят как составные части города, посёлки, усадьбы, а также те пространства (а точнее: константные представления о тех пространствах), которые между населенными пунктами существуют, с их ландшафтом, водным, растительным и животным миром. То есть локальный и региональный тексты различаются пространственно и образно.
3. Насколько зависим интепретационный код и созданный благодаря ему сверхтекст от национальной ментальности - проблема отдельного исследования.
Список использованных источников
1. Анциферов, Н. П. Душа Петербурга; Петербург Достоевского; Быль и миф Петербурга; Петербург Пушкина / Николай Анциферов; [вступ. ст. Н. Дорохиной; примеч. А. Храмкова; ил.: К. П. Беггрова, А. И. Шарлеманя и др.]. М.: Бертельсманн Медиа Мос-кау, 2014. 397, [1] с.: ил.
2. Бахтин, М. М. Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике / М. М. Бахтин // Бахтин, М. М. Собрание сочинений: [В 7 тт.]. М.: Языки славянских культур, 19972012. Т. 3: Теория романа (19301961 гг.) / Ред. тома: С. Г. Бочаров, В. В. Ко-жинов. 2012. С. 341503.
3. Бондарев, А. Г. Чеховский миф в современной поэзии : Дисс. ... канд. филол. наук: 10.01.01 / А.Г. Бондарев. Иркутск, 2009. 194 с.
4. Веденин, Ю. А. Очерки по географии искусства / Ю. А. Веденин. М.: Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия. 1997. 224 с.; илл.
5. Вернадский, В. И. Несколько слов о ноосфере / В. И. Вернадский // Успехи современной биологии. 1944. №№ 18. Вып. 2. С. 113120.
6. Видугирите, Инга. «Вильна» Константина Бальмонта: русский голос в вильнюсском тексте литовской литературы / Инга Видугирите // Literatura. 2011. №2 53 (2). С. 17-25.
7. Галимова, Е. Ш. Специфика Северного текста русской литературы как локального сверхтекста / Е. Ш. Галимова // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2012. №2 1. Режим доступа: https:/ /cyberlenlnka.ru/article/n/spetsifika-severnogo-teksta-russkoy-llteratury-kak-lokalnogo-sverhteksta (дата обращения: 10.12.2017).
8. Дахин, А. В. Российская провинциальная культура в глобальной региональной стратификации: проблема социальной ценности «внутренних пространств» / А. В. Дахин // Международные отношения в 21 веке: региональное в глобальном и глобальное в региональном. Н. Новгород: НГЛУ, 2000. С. 214-225.
9. Делёз, Ж. Что такое философия? / Ж. Делёз, Ф. Гваттари; пер. с фр. и послесл. С. Н. Зенкина М.: Институт экспериментальной социологии; Спб.: Алетейя, 1998. 288 с. (Серия «Gallidnium»).
10. Замятина, Н.Ю. Принципы создания образа места / Н. Ю. Замятина // География и экология в школе XXI века. 2004. №2 2. С. 311.
11. Злотникова, Т. С. Классический текст и текст классического произведения / Т. С. Злотникова // Текст в фокусе литературоведения, лингвистики и культурологии. Ярославль: Истоки, 2002. 266 с.
12. Корнев, И. Н. География и топонимика в контексте гуманитарного дискурса // Географический вестник. 2014. №2 1 (28). С. 4145.
13. Купина, Н. А. Сверхтекст и его разновидности / Н. А. Купина, Г. В. Битенская // Человек текст культура / Под ред. Н. А. Купиной, Т. В. Матвеевой. Екатеринбург: Инс-т развития регионального образования, 1994. С. 214-233.
14. Курьянова, В. В. Крымский текст в творчестве Л.Н. Толстого : монография / В. В. Курьянова. Симферополь: Бизнес-Ин-форм, 2015. 220 с.
15. Лавренова, О. А. Пространства и смыслы: семантика культурного ландшафта : [монография] / О. А. Лавренова. М.: Институт Наследия, 2010. 330 с.
16. Лихачев, Д. С. Избранные работы : в 3 т. / Д. С. Лихачев. Л.: Худож. лит., 1987. Т. 3. Человек в литературе Древней Руси: монография. О «Слове о полку Игореве». Литература реальность литература. О садах. 520 с.
17. Лотман, Ю. М. Избранные статьи : в 3 т. / Ю. М. Лотман. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1 Статьи по семиотике и типологии культуры. 450 с.
18. Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. СПб.: «Искус-ствоСПБ», 2000. 704 с.
19. Лошаков, А. Г. Сверхтекст как словесно-концептуальный феномен : монография / А. Г. Лошаков; Поморский гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. Архангельск: Поморский ун-т, 2007. 344 с.
20. Люсый, А. П. Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность / А. П. Люсый. М.: Русский импульс, 2007. 240 с.
21. Меднис, Н. Е. Сверхтексты в русской литературе / Н. Е. Меднис. Новосибирск: НГПУ, 2003. 170 с. Режим доступа: http:// rassvet.websib.ru/chapter.htm?no=35 (дата последнего обращения: 10.12.2017).
22. Пудова, А. С. Геокультурная топика в лирике Б. Л. Пастернака : автореф. дисс. ... канд. филол. наук / А. С. Пудова. Тюмень, 2011. 25 с.
23. Сид, Игорь. Основной вопрос геопоэтики : доклад / Игорь Сид // «От геополитики к геопоэтике»: Первая конференция по геопоэтике: Москва, Крымский клуб (Крымский геопоэтический клуб), 24.04.96 г. Режим доступа: http://liter.net/geopoetics/penin.html (дата последнего обращения: 10.11.2017).
24. Текст // Энциклопедия Кругосвет. Универсальная научно-популярная онлайн-энциклопедия. Режим доступа: ЫМр:// www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/TEKST.html (дата последнего обращения: 11.12.2017)
25. Топоров, В. Н. Пространство и текст / В. Н. Топоров // Текст: семантика и структура / Под ред. Т. В. Цивьян. М.: Наука, 1983. С. 227-285.
26. Тюпа, В. И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы / В. И. Тюпа // Сибирский филологический журнал. Барнаул Кемерово Новосибирск Томск. 2002. №№ 1. С. 27-35.
27. Уайт, Кеннет. Необъятное поле геопоэтики / Кеннет Уайт; пер. Сергея Рындина // Сайт «Международный институт геопоэтики». Режим доступа: http://institut-geopoetique.org/ru/sn-v-p-l-g-shchi-t-sti/227-n-bijatn-p-l-g-p-eti-i (дата последнего обращения: 15.12.2017).
28. Уайт, Кеннет. Элементы геопоэтики / Кеннет Уайт; пер. Сергея Рындина // Сайт «Международный институт геопоэтики». Режим доступа: http://institut-geopoetique.org/ru/sn-v-p-l-g-shchi-t-sti/232-el-m-nti-g-p-eti-i (дата последнего обращения: 15.12.2017)
29. Флоренский, П. А. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях / П. А. Флоренский. М.: Прогресс, 1993. 321, [3] с. (Библиотека журнала «Путь»).
30. Фрэнк, Д. Пространственная форма в современной литературе / Д. Фрэнк // Зарубежная эстетика и теория литературы XIXXX вв.: трактаты, статьи, эссе / Ред. Г. К. Косиков. М.: Изд-во МГУ, 1987. С. 312-334.
31. Хализев, В. Е. Теория литературы : учебник / В. Е. Хализев. М.: Высшая школа, 2002. 438 с.
32. Эртнер, Е. Н. Геокультурный подход к изучению пространственной образности русской литературы / Е.Н. Эртнер // Вестник Тюменского государственного университета. 2011. №№1. С. 612.
33. Frank, Joseph. The Idea of Spatial Form [Text] / Joseph Frank. Rutgers University Press, 1991. 196 p.
34. Westphal, Bertrand. La G^critique, RMel, Fiction, Espace [Text] / Bertrand Westphal. Paris, Йditions de Minuit, 2007. 304 p.
ONCE AGAIN ABOUT THE SPECIFICS OF THE LITERARY UNDERSTANDING OF SUPERTEXT AND THE CRIMEAN TEXT IN PARTICULAR
Kuryanov Sergey Olegovich,
Doctor of Philology, Head of the Department of Russian and Foreign Literature of the Tauride Academy (structural unit) of the V. I. Vernadsky Crimean Federal University (Simferopol, Russian Federation); e-mail: [email protected]
The article substantiates the literary understanding of the specifics of the Crimean text, its basis, its borders. With the literary understanding of supertext, the topical text is made up of the notions of topos, recorded in a number of literary texts, as a combination of extra-artistic reality phenomena reproduced in artistic works. It is also argued that supertext is formed due to the myth and grows out of the myth, namely due to the manifestation of the myth in the context of a number of texts. Consequently, the Crimean myth, manifested in the context of several works, forms the Crimean text (supertext). The perception of supertext is possible only if there is an interpretative code in the perceiving consciousness inherent in the interpreter (both reader and researcher) as a subject of a certain historical-literary and sociocultural process.
Keywords: supertext, Crimean text, Crimean myth, literary criticism, text perception.
References
1. Antsiferov, N. P. Dusha Peterburga; Peterburg Dostoyevskogo; Byl' i mif Peterburga; Peterburg Pushkina / Nikolay Antsiferov; [vstup. st. N. Dorokhinoy; primech. A. Khramkova; il.: K. P. Beggrova, A. I Sharlemanya i dr. ]. M.: Bertel'smann Media Moskau, 2014. 397, [1] s.: il.
2. Bakhtin, M. M. Formy vremeni i khronotopa v romane: Ocherki po istoricheskoy poetike / M. M. Bakhtin // Bakhtin, M. M. Sobraniye sochineniy: [V 7 tt.]. M.: YAzyki slavyanskikh kul'tur, 19972012. T. 3: Teoriya romana (19301961 gg.) / Red. toma: S. G. Bocharov, V. V. Kozhinov. 2012. S. 341-503.
3. Bondarev, A. G. Chekhovskiy mif v sovremennoy poezii : Diss. ... kand. filol. nauk: 10.01.01 / A.G. Bondarev. Irkutsk, 2009. 194 s.
4. Vedenin, YU. A. Ocherki po geografii iskusstva / YU. A. Vedenin. M.: Rossiyskiy nauchno-issledovatel'skiy institut kul'turnogo i prirodnogo naslediya. 1997. 224 s.; ill.
5. Vernadskiy, V. I. Neskol'ko slov o noosfere / V. I. Vernadskiy // Uspekhi sovremennoy biologii. 1944. № 18. Vyp. 2. S. 113-120.
6. Vidugirite, Inga. «Vil'na» Konstantina Bal'monta: russkiy golos v vil'nyusskom tekste litovskoy literatury / Inga Vidugirite // Literatbira. 2011. № 53 (2). S. 17-25.
7. Galimova, Ye. Sh. Spetsifika Severnogo teksta russkoy literatury kak lokal'nogo sverkhteksta / Ye. SH. Galimova // Vestnik Severnogo (Arkticheskogo) federal'nogo universiteta. Seriya: Gumanitarnyye i sotsial'nyye nauki. 2012. №№ 1. Rezhim dostupa: https://cyberleninka.ru/ article/n/spetsifika-severnogo-teksta-russkoy-literatury-kak-lokalnogo-sverhteksta (data obrashcheniya: 10.12.2017).
8. Dakhin, A. V. Rossiyskaya provintsial'naya kul'tura v global'noy regional'noy stratifikatsii: problema sotsial'noy tsennosti «vnutrennikh prostranstv» / A. V. Dakhin // Mezhdunarodnyye otnosheniya v 21 veke: regional'noye v global'nom i global'noye v regional'nom. N. Novgorod: NGLU, 2000. S. 214-225.
9. Deloz, Zh. Chto takoye filosofiya? / Zh. Deloz, F. Gvattari; per. s fr. i poslesl. S. N. Zenkina M.: Institut eksperimental'noy sotsiologii; Spb.: Aleteyya, 1998. 288 s. (Seriya «Gallicinium»).
10. Zamyatina, N.Yu. Printsipy sozdaniya obraza mesta / N. YU. Zamyatina // Geografiya i ekologiya v shkole XXI veka. 2004. №№ 2. S. 311.
11. Zlotnikova, T. S. Klassicheskiy tekst i tekst klassicheskogo proizvedeniya / T. S. Zlotnikova // Tekst v fokuse literaturovedeniya, lingvistiki i kul'turologii. Yaroslavl': Istoki, 2002. 266 s.
12. Kornev, I. N. Geografiya i toponimika v kontekste gumanitarnogo diskursa // Geograficheskiy vestnik. 2014. № 1 (28). S. 41-45.
13. Kupina, N. A. Sverkhtekst i yego raznovidnosti / N. A. Kupina, G. V. Bitenskaya // Chelovek tekst kul'tura / Pod red. N. A. Kupinoy, T. V. Matveyevoy. Yekaterinburg: Ins-t razvitiya regional'nogo obrazovaniya, 1994. S. 214-233.
14. Kur'yanova, V. V Krymskiy tekst v tvorchestve L.N. Tolstogo : monografiya / V. V Kur'yanova. Simferopol': Biznes-Inform, 2015. 220 s.
15. Lavrenova, O. A. Prostranstva i smysly: semantika kul'turnogo landshaffta : [monografiya] / O. A. Lavrenova. M.: Institut Naslediya, 2010. 330 s.
16. Likhachev, D. S. Izbrannyye raboty : v 3 t. / D. S. Likhachev. L.: Khudozh. lit., 1987. T. 3. Chelovek v literature Drevney Rusi: monografiya. O «Slove o polku Igoreve». Literatura real'nost' literatura. O sadakh. 520 s.
17. Lotman, Yu. M. Izbrannyye stat'i : v 3 t. / YU. M. Lotman. Tallinn: Aleksandra, 1992. T. 1 Stat'i po semiotike i tipologii kul'tury. 450 s.
18. Lotman, Yu. M. Semiosfera / YU. M. Lotman. SPb.: «IskusstvoSPB», 2000. 704 s.
19. Loshakov, A. G. Sverkhtekst kak slovesno-kontseptual'nyy fenomen : monografiya / A. G. Loshakov; Pomorskiy gos. un-t im. M. V. Lomonosova. Arkhangel'sk: Pomorskiy un-t, 2007. 344 s.
20. Lyusyy, A. P. Naslediye Kryma: geosofiya, tekstual'nost', identichnost' / A. P. Lyusyy. M.: Russkiy impul's, 2007. 240 s.
21. Mednis, N. Ye. Sverkhteksty v russkoy literature / N. Ye. Mednis. Novosibirsk: NGPU, 2003. 170 s. Rezhim dostupa: http:// rassvet.websib.ru/chapter.htm?no=35 (data poslednego obrashcheniya: 10.12.2017).
22. Pudova, A. S. Geokul'turnaya topika v lirike B. L. Pasternaka : avtoref. diss. ... kand. filol. nauk / A. S. Pudova. Tyumen', 2011. 25 s.
23. Sid, Igor'. Osnovnoy vopros geopoetiki : doklad / Igor' Sid // «Ot geopolitiki k geopoetike»: Pervaya konferentsiya po geopoetike: Moskva, Krymskiy klub (Krymskiy geopoeticheskiy klub), 24.04.96 g. Rezhim dostupa: http://liter.net/geopoetics/penin.html (data poslednego obrashcheniya: 10.11.2017).
24. Tekst // Entsiklopediya Krugosvet. Universal'naya nauchno-populyarnaya onlayn-entsiklopediya. Rezhim dostupa: http:// www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/TEKST.html (data obrashcheniya: 11.12.2017)
25. Toporov, V. N. Prostranstvo i tekst / V. N. Toporov // Tekst: semantika i struktura / Pod red. T. V. Tsiv'yan. M.: Nauka, 1983. S. 227-285.
26. Tyupa, V. I. Mifologema Sibiri: k voprosu o «sibirskom tekste» russkoy literatury / V I. Tyupa // Sibirskiy filologicheskiy zhurnal. Barnaul Kemerovo Novosibirsk Tomsk. 2002. №2 1. S. 27-35.
27. Uayt, Kennet. Neob"yatnoye pole geopoetiki / Kennet Uayt; per. Sergeya Ryndina // Sayt «Mezhdunarodnyy institut geopoetiki». Rezhim dostupa: http://institat-geopoetique.org/ru/sn-v-p-l-g-shchi-t-sti/227-n-bijatn-p-l-g-p-eti-i (data poslednego obrashcheniya: 15.12.2017).
28. Uayt, Kennet. Elementy geopoetiki / Kennet Uayt; per. Sergeya Ryndina // Sayt «Mezhdunarodnyy institut geopoetiki». Rezhim dostupa: http://institut-geopoetique.org/ru/sn-v-p-l-g-shchi-t-sti/232-el-m-nti-g-p-eti-i (data poslednego obrashcheniya: 15.12.2017)
29. Florenskiy, P. A. Analiz prostranstvennosti i vremeni v khudozhestvenno-izobrazitel'nykh proizvedeniyakh / P. A. Florenskiy. M.: Progress, 1993. 321, [3] s. (Biblioteka zhurnala «Put'»).
30. Frenk, D. Prostranstvennaya forma v sovremennoy literature / D. Frenk // Zarubezhnaya estetika i teoriya literatury XIXXX vv. : traktaty, stat'i, esse / Red. G. K. Kosikov. M.: Izd-vo MGU, 1987. S. 312334.
31. Khalizev, V. Ye. Teoriya literatury : uchebnik / V. Ye. Khalizev. M.: Vysshaya shkola, 2002. 438 s.
32. Ertner, Ye. N. Geokul'turnyy podkhod k izucheniyu prostranstvennoy obraznosti russkoy literatury / Ye.N. Ertner // Vestnik Tyumenskogo gosudarstvennogo universiteta. 2011. №№1. S. 612.
33. Frank, Joseph. The Idea of Spatial Form [Text] / Joseph Frank. Rutgers University Press, 1991. 196 p.
34. Westphal, Bertrand. La Géocritique, Réel, Fiction, Espace [Text] / Bertrand Westphal. Paris, Éditions de Minuit, 2007. 304 p.
