CC BY
16
УДК 81.00
У. В. Смирнова
кандидат филологических наук, докторант кафедры переводоведения и межкультурной коммуникации МГЛУ ЕАЛИ; e-mail: yanasmirnova@hotmail.com
ЕЩЕ РАЗ О ПРОБЛЕМЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ СУБЪЕКТА ВЫСКАЗЫВАНИЯ
Большинство работ по лингвистике последних десятилетий постулирует изучение языка в рамках антропоцентрического подхода. Не отрицая невозможность рассмотрения языка вне бытия человека, хотелось бы сместить исследовательские акценты и вновь обратиться к вопросу исчезновения субъекта высказывания. Это желание вызвано рядом тенденций, преобладающих в семиозисе настоящего времени. Главной лингвистической меткой этих процессов является феномен технологичности, философскую основу которого стоит усматривать в теории познания Ницше и дискурсе власти М. Фуко. Познание, по Ницше, есть форма проявления власти, следовательно, оно характеризуется свойствами контролировать и подчинять. Эту мысль прямо постулирует М. Фуко, говоря о том, что дискурс власти - это всегда дискурс субъектов, знающих как управлять другими. Используя знания о человеке, современные технологи стремятся к элиминации самостоятельного субъекта высказывания и подмене его создаваемой ими копией. Важным средством в технологичной организации подобного дискурса манипуляции является репрессивная поэтика.
Ключевые слова: манипуляция; коммуницирование; дискурс; исчезновение субъекта высказывания; симулякр; репрессивный поэтический образ; Наблюдатель; контролер; образ Путина; образ «девочка на коньках».
Smirnova U. V.
Candidate of Philology, Post-doctoral Scholar, MSLU ELI; e-mail: yanasmirnova@hotmail.com
RETURNING TO THE PROBLEM OF THE SUBJECT AS THE AUTHOR OF HIS/HER DISCOURSE
The majority of linguistic papers of the last few decades postulate that language should be studied within the boundaries of anthropocentric approach. I certainly don't claim that it is possible to consider language as being separated from the human mind but I would like to shift the focus of my research attention and return to the problem of the subject of utterance as the originator of his or her discourse. The necessity of this reflection is generated by a number of tendencies which dominate the semiosis of modern times. The main linguistic tracer of these semiotic processes might be the phenomenon of tecnologisation of discourse, which philosophically stems from Nietzsche's theory of knowledge and Foucault's
discourse of power. According to Nietzsche, knowledge is a form of power, and as a result, it enables one to control and subdue. This thought is directly articulated by M. Foucault, who says that the discourse of power is always a discourse of people who know how to control others. With the use of knowledge about the human mind, modern specialists are able to substitute the author of the utterance with a simulacrum. Repressive poetics is an important method of technological organisation of such discourse of manipulation.
Key words: manipulation; pseudo-communication; discourse; elimination of the subject of discourse; simulacrum; repressive poetic image; observer-controller; Putin; «the girl on skates».
В лингвистических исследованиях последних нескольких десятилетий постулат об антропоцентричности предваряет множество работ, диссертаций и монографий. Однако, принимая это утверждение как исходную посылку, мы рискуем упустить из внимания серьезную проблему субъекта высказывания, которая, как видится, становится все более острой. Не полемизируя относительно невозможности изучения языка без тесной взаимосвязи с мировоззрением человека, его внутренним миром и практической деятельностью, считаем необходимым заострить вопрос о том, кто и что формирует языковую среду человека. В связи с этим возникает потребность прояснить: кто является главным действующим лицом мира, изнутри которого говорит субъект.
Проблему исчезновения субъекта высказывания традиционно связывают с высказыванием Р. Барта о смерти автора и идеями о интертекстуальности, развитыми в работах Ю. Кристевой. Р. Барт меняет ракурс рассмотрения текста и предлагает анализировать его как новую ткань, сотканную из старых цитат, сочетающую в себе разные виды письма: письмо автора, письмо читателя, письма разных культурных контекстов. Не удивительно, что подобная идеологическая позиция требует серьезного пересмотра субъективного авторства текста, поскольку деятельность письма обезличивается и лишается индивидуальных характеристик (таких, например, как «страсть, настроение и впечатление») [1, с. 388]. Для анализа остается лишь «необъятный словарь», из которого Скриптор, приходящий на смену Автору, черпает письмо. Таким образом, вопросы смерти автора в первую очередь сопряжены с уничтожением уникального и неповторимого источника письма и «восстановлением в правах» (по выражению самого Барта) Читателя и Текста [1, с. 385, 388]. Неизбежным следствием такого парадигмального сдвига становится доминирование термина «интертекстуальность», теснящего в терминологической обойме понятие интерсубъективности.
Тотальное подавление субъекта языком не трагично по своей сути у Барта. Наоборот, это в определенном смысле торжество свободной интерпретации, которая тем не менее, как отмечается У. Эко, сдерживается текстом [9]. В то время как автор, рассматриваемый ранее как единственный источник смысла и правильной интерпретанты, «умирает», на первый план выходит сам Текст и Читатель. Другими словами, на смену творческому началу приходит свободный творец-интерпретатор.
«Текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель - это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель - это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст» [1, с. 389].
Забегая вперед, отметим, что в настоящее время те же самые мысли приобретают совсем иной смысл. Современная технологизация дискурса, т. е. создание его по определенным правилам воздействия, подчиняющимся некоему алгоритму, лишает Читателя возможности быть точкой, сводящей воедино интерпретанты. Напротив, он становится той точкой, в которой эти интерпретанты эффективно сводятся сокрытым для него образом. Разница заключается в свободе интерпретации: в первом случае субъект прилагает усилия для интерпретации смыслов и следует законам диалогического кооперативного общения, а во втором - подвергается агрессивному, но неявному семиотическому воздействию и оказывается втянутым в чуждое ему идеологическое пространство.
Идея особого пространства субъекта, в которое проецируются все аспекты письма, позволяет осуществить логический переход к теории М. Фуко. Согласно его воззрениям дискурсивная формация вбирает субъект высказывания и определяет то, что он может сказать. Та же самая мысль высказывается в теории Т. Куна, в которой круг проблем, имеющих смысл и решение, строго очерчен рамками определенной парадигмы [3]. Поддерживая дискурс, субъект, по М. Фуко, занимает или принимает место, из которого он говорит. При этом дискурс
перестает пониматься как феномен выражения, как манифестант мыслей и познания субъекта, но анализируется как «совокупность, в которой могут определяться рассеивания субъекта и, вместе с тем, его прерывности» [6, с. 55-56].
Необходимо помнить, что для М. Фуко такой подход является методологической познавательной установкой. Его отказ от антропоцентризма является эвристическим приемом и обусловлен рядом причин. Философа принципиально не устраивает фигура автора, потому что он ставит цель создать стройную систему анализа, способную работать автономно, вне зависимости от интерпретатора. Изгнать антропоцентризм нужно именно потому, что при интерпретации слишком большой груз ответственности возлагается на личность интерпретатора и его авторское Эго. Автор как нечто уникальное и неповторимое не устраивает М. Фуко, стремящегося создать некий повторяющийся инвариант, и в этих идеях он опирается на К. Маркса, критиковавшего введение в социологию личности автора и индивидуальных личностных характеристик.
М. Фуко призывает следовать логике формации, играющей ключевую роль в том, какое значение приписывается знакам. Субъект управляется формацией, определяющей его дискурс. Так, например, в науке можно рассуждать только исходя из некоего единства терминологии, которая объективно существует независимо от меня лично. Подобная ситуация складывается относительно совокупности высказываний, когда от воли конкретного субъекта мало что зависит.
Это значит, что мы не можем говорить - все равно в какую эпоху -все, что нам заблагорассудится; нелегко сказать что-либо новое, -недостаточно открыть глаза, обратить внимание или постараться осознать, чтобы новые объекты во множестве поднялись из земли, озаренные новым светом. Эта сложность не является только отрицательной, ее не следует связывать только с препятствиями, которые могут лишь ослепить, смешать, воспрепятствовать открытию, замутнить чистоту очевидности или обнажить немое упорство самих вещей. Объект не дожидается в своем убежище порядка, который вернет ему свободу и позволит перевоплотиться в видимую и праздноболтающую объективность; он не предшествует самому себе, сдерживаемый препятствиями в первых границах света. Он существует в позитивных условиях сложного пучка связей [6, с. 45-46].
Означенные проблемы пересекаются с плоскостью семиотических споров касательно ограничений в природе интерпретации [9].
На противоположных концах исходной интерпретативной оси располагаются Автор, с одной стороны, и Текст и Читатель, с другой стороны. Признание Автора источником всех смыслов Текста и местом концентрации всех значений характерно в настоящее время лишь для сугубо литературоведческого анализа, но вот между Текстом и Читателем продолжает идти борьба за право доминирования. Принимая за исходный отсчет смысла Текст, исследователь полагает, что все основные интерпретанты рождаются в рамках семиотического единства Текста. Такой подход не исключает активность интерпретатора, но подразумевает, что инициирующим моментом семиозиса является определенная данность текста, которая своим построением ведет Читателя. Полярная точка зрения заключается в том, что интерпретатор свободен сформировать такую интерпретанту, которая бы соответствовала его собственным целям и потребностям. Часто цитируемое У. Эко высказывание Р. Рорти прекрасно иллюстрирует эту точку зрения: «the interpreter beats the text into a shape which will serve his own purpose»1.
Рассуждая о семиозисе Нового времени, можно утверждать, что ни Текст сам по себе, ни тем более самостоятельный свободный интерпретатор, но стоящий за текстом технолог, которого можно назвать контролером системы, моделирует интерпретанту адресата. Д. Фостер в своей книге «Разумная вселенная» проанализировал десятки систем самого разного свойства и пришел к выводу, что контролер системы никогда самой системой не воспринимается, не опознается. Контролер для системы - всегда невидимка [10]. Контролер должен предвидеть итог коммуникации и все возможные отклонения, ему также необходимо время для обдумывания возможного коммуникативного лавирования. Это возможно только тогда, когда он работает в другом формате и в более быстром режиме, чем управляемая им система [там же, p. 125].
Эти мысли тесно сопряжены с теорией безликого Наблюдателя, противопоставленного Наблюдателю как субъекту восприятия и познания и Говорящему как субъекту речи [7]. Вводя субъект в идеологическое пространство какой-то точки зрения, контролер превращает его в симулякр, функция которого заключается в постоянном воспроизведении необходимого заказчику смысла. В данном случае действительно болезненно отзываются слова Барта о том, что «высказывание
1 Цит. по: [9, с. 145].
как таковое - пустой процесс и превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих» [1, с. 386].
Итак, в процессе обсуждения проблемы исчезновения субъекта высказывания в дискурсе постмодерна мы сдвигаемся от бартов-ского интерпретатора как точки, самостоятельно сводящей воедино все смыслы в тексте, к фукольдианскому месту, из которого субъект транслирует порядок дискурса, где его роль ограничена лишь тем, чтобы принять дискурс во всей характеризирующей его совокупности диагностических высказываний или отказаться от него. Фуколь-дианский субъект шагает в дискурс, принимает его, выбирает его, но не порождает его, если понимать дискурс как систему связей в виде совокупности высказываний, диагностичных для какого-то Времени Культуры. Так, например, высказывания о Гитлере и нацизме звучат в настоящее время все чаще и чаще совсем неслучайно. Подобная семиотическая особенность обусловлена Временем Культуры, которое можно обозначить как «Конец эпохи мультикультурализма». Маркеры этого явления становятся очевидными при анализе политической и общественной жизни - рост ультранационалистических настроений, победа на выборах националистических партий в Европе, евроскептицизм, кризис глобализма, толерантности и эмиграции. И поэтому как данность, не зависящая от субъекта, возникают в речи высказывания, связанные со знаком «Гитлер»: Билл Гейтс в образе Гитлера; Ангела Меркель с усами Гитлера на плакатах демонстрантов в Греции; Обама, лоббирующий закон о запрете автоматического оружия; политические решения В. В. Путина; действия Китая по экспансии в Южно-Китайском море; конфликт на Украине. Знак «Гитлер» характеризуется столь высокой активностью, потому что сегодня преобладает особая интенциональность социума - национальные интересы превыше всего.
Как видится, перемещение интерпретатора от бартовской точки к фукольдианскому месту замыкается его превращением в интер-претатора-симулякра. Интерпретатор-симулякр - это субъект, ин-терпретативные усилия которого строго смоделированы в рамках реализации некоей технологии. Более того, он изначально запрограммирован на воспроизводство этих чужих ему смыслов. Наблюдается своеобразный кантовский динамизм: с одной стороны, есть Автор как тот конкретный человек, который написал Текст, или есть субъект
высказывания, который говорит «я думаю то-то и то-то», но, с другой стороны, функционирует соссюровская система языка самого в себе. В этом заключается отход от антропоцентризма в эпоху постмодерна: используя знания о человеке, современные технологи стремятся к элиминации самостоятельного субъекта высказывания и подмене его создаваемой ими копией. Технологом создается самодостаточная и скрепленная система, которая нацелена на однозначность, а самое главное - предсказуемость восприятия. Необходимыми составляющими подобного процесса являются отсутствие истинного диалога в контексте подмены коммуникации коммуницированием, а также организация дискурса по принципам репрессивной поэтики.
Теория репрессивного поэтического образа [4] разрабатывает идеи, высказываемые в данной статье, в философском поле и является перспективной с точки зрения изыскания инструментов анализа дискурса манипуляции. Речь идет об оформлении идеологических смыслов в высоко поэтичные образы, которые в отличие от истинных поэтических образов являются не средством свободного выражения, но манипуляционным способом подавления. Для попытки анализа репрессивного поэтического образа и рассмотрения особенностей сокрытия контролирующей интерпретацию фигуры возьмем статью В. Шендеровича «Олимпийская война: Путин и девочка на коньках» от 10 февраля 2014 г. [8].
Как свидетельствует название статьи, центральным поэтическим образом рассматриваемого дискурса является образ девочки на коньках (см. рис. 1). Хотя имя объекта действительности, соотносимого с «девочкой на коньках», знакомо и говорящему и адресату, мы не можем объяснить намеренный отказ от конкретной референции просто фактом известности имени объекта. Стоит рассуждать о желании сделать знак референциально и семантически диффузным и, как следствие, наполнить его теми смыслами, который автор стремится репрессивно донести в своем дискурсе. Анализ покажет, что создаваемый автором образ «девочки на коньках» репрессивен, т. е. призван подавить иные, кроме авторской, интерпретации с помощью особых технологических средств языка.
Выбор экзистенциональной референции «некая девочка, обладающая рядом признаков» есть первый и основной шаг в создании репрессивного поэтического образа «девочки на коньках», символизирующего, по мысли автора, процессы, происходящие в российском
обществе и политике. На это указывает конъюнкция конструкции «девочка на коньках», предназначенной для именования вполне конкретного субъекта, и имени собственного Путин, беспрецедентного по своей прагматической силе в данном Времени Культуры. Отвлеченный характер образа «родная пятнадцатилетняя красавица на коньках», «гениальная девочка, взлетающая на коньках», призван удалить адресата от интерпретации событий, связанных фамилией и именем, конкретным местом и временем, и придать дискурсу другой характер.
Рис. 1. Фотография Юлии Липницкой
На первый взгляд, этот образ изоморфен, т. е. мы наблюдаем на фотографии объект, структура которого тождественна объекту действительности. Но также очевидно, что этот образ одновременно является и метафорой, и аллегорией. Его символическая сложность открывается в высказывании, которое замыкает единую петлю интер-претанты, разворачиваемую в дискурсе - «гениальная девочка ...
повышает наши шансы отбросить коньки». Актуализируемая фразеологическая модель «отбросить коньки / откинуть копыта / протянуть ноги», семантика которой сводится к грубо-просторечному «умереть, подохнуть, загнуться», реализует метафору образа: «наше любование сложными пируэтами фигуристки приводит к гибели». Игра знаков построена во многом на том, что в синтаксис вовлечены антонимические связи физического движения вверх и метафорического движения вниз: взлетать, прихватывать вверх, повышать VS. отбрасывать коньки (падать, умирать).
Выбранная фотография служит целям реализации метафорического значения: позиции ноги и тела, составляющие сложную фигуру, и стертость, неакцентированность лица девушки высвечивают на горизонте интерпретации гениальную сложность исполняемого юной фигуристкой движения и конек как самый главный операционный элемент в выстраиваемой технологичной цепочке. Используя теорию обратной перспективы П. А. Флоренского, видим, что создается особое перспективное единство восприятия образа, которое не вполне совпадает с возможной видимой перспективой восприятия реального объекта. Ракурс рассмотрения фигуры смещает внимание с индивидуальных характеристик субъекта к более абстрактным идеям и свидетельствует о стремлении автора активировать особое эмоциональное отношение, высветить на интенциональном горизонте интерпретатора сложный пучок связей: красота и профессионализм, которые губят страну; молодость и талант, используемые в пропагандистских целях.
Образ девочки на коньках осложняется особыми отношениями, которые устанавливаются между ним и словесным образом немецкого нациста - толкателя ядра. Это способствует привлечению в поле интерпретации смыслов, связанных с фашизмом, смертью и кровью:
Мне очень нравится эта девочка на коньках. Очень! Но если бы вы знали, как нравился берлинцам летом 1936 года толкатель ядра Ханс Вельке, первый немецкий чемпион в легкой атлетике, улыбчивый парень, красавец, символизирующий молодость новой Германии [8].
Через актуализацию сопровождающего образа, которая осуществляется посредством синтаксического повтора глагола чувств «нравится», открывается та связь, которую автор вводит как прямое отношение между абстрактной идей и свойствами конкретных объектов. Едиными свойствами объектов являются внешняя красота, талант,
улыбка: «родная пятнадцатилетняя красавица на коньках» и «первый немецкий чемпион в легкой атлетике, улыбчивый парень, красавец». Внешний вид очень важен, поэтому и выбирается глагол чувств «нравится» с его преимущественной семантикой симпатии / расположения / приятия, основанных на внешнем визуальном восприятии. Автор подчеркивает, что внешний вид объектов, составляющих образ, является неотъемлемым атрибутом раскрываемой им цели.
Мы становимся свидетелями того, как осуществляется семиотическая попытка создать идеологический знак-миф: целостный знак «девочка на коньках» становится означающим для вкладываемого идеологического содержания «молодость, красота и спортивные таланты скрывают нечто очень важное; они служат пропаганде государственной политики». Более того, критикуемое государственное устройство приобретает вполне четкое наименование - «фашизм». Образ - это всегда личностное переживание, с помощью поэтических средств языка автор находит возможность личностному и субъективному отозваться на горизонте интенциональности Другого. Этой же цели служит реактуализация Времени Культуры нацизма, в процессе которой все объекты в дискурсе четко референциально соотносятся и отзываются в нашей архетипической памяти очень остро.
Создание особо чувствительных очагов на интенциональном горизонте интерпретатора при помощи синтаксических связей, соединяющих элементы разных Времен Культуры, является весьма распространенным. Сравним идентичную связь, указывающую на пропаганду политической повестки дня в спортивных мероприятиях, на примере высказывания из антиправительственного дискурса в Америке. Известный теоретик разных заговоров А. Джонс, утверждает, что Б. Обама использует спортивное соревнование в качестве средства агитации [11]. При этом он апеллирует к тому же самому прецедентному событию, которое упоминает автор рассматриваемой нами статьи, -Олимпийским играм в 1936 г. в Мюнхене:
Alex Jones, who last made headlines with a notorious anti-gun control rant on Piers Morgan's show, said the NFL's decision proved the league was «anti-family», «anti-liberty», and «anti-American». Worse yet, Jones said, the NFL was in cahoots with the imperialistic Obama Administration, which is using the Super Bowl as a venue for political propaganda, just like Hitler did with the 1936 Munich Olympics [12].
Поэтическая образность является инструментом, способствующим навязыванию своего пути интерпретации. В рассматриваемом нами дискурсе поэтика концентрируется вокруг центрального образа девочки на коньках, аллегория и символизм которого раскрываются с помощью поэтизации интегрированных в его структуру признаков: «шизофрения», «текущая кровь», «варево ведьм». Они являются своеобразными метаконцептами, применимыми, по мысли автора, ко всему строю российской жизни и внутренне ему присущие. Так, например, шизофрения концептуализирует вводимое в дискурсе раздвоение на «их государство» и «твою страну», в котором знак «Родина» выносится за пределы понимания семантики знака «твоя страна» и включается в чужое, «их» пространство административной власти:
Гражданская олимпийская война, разразившаяся в «Фейсбуке» еще во время церемонии открытия, выявила обнаженный нерв вечного вопроса: где кончается их государство и начинается твоя страна? Толстой, конструктивисты, Гагарин с Королевым, а ты сидишь, нос воротишь? -да ты Родину не любишь! Встречный вариант: Чечня, Магнитский, Путин с «питерскими», воровство с узурпацией, а ты сидишь, пускаешь слюни разноцветными колечками? Во время таких церемоний хорошо быть круглым идиотом, чтобы и гармония была полной. У мало-мальски рефлексирующего человека душа, конечно, идет на разрыв [8].
Здесь, как и далее в дискурсе задействуются основные прототи-пические признаки концепта «шизофрения» - расщепление рассудка и раздвоение личности. Эти признаки находят свою реализацию в семантике, прагматике и синтаксисе дискурса. Семантика психической болезни, ведущей к раздвоению и расстройству психики, онтологизи-руется в метафорах «душа на разрыв», «сидишь, пускаешь слюни разноцветными колечками», в идиоме «хорошо быть круглым идиотом». Обратим внимание на творческий характер этих метафор, явившийся результатом нового синтаксиса устойчивых в языке фразеологических оборотов. «Душа разрывается» значит испытывать глубокую тоску, печаль, боль. «Душа идет на разрыв» в большей степени означает когнитивный диссонанс, вызванный столкновением конфликтных представлений о происходящем в стране; в дискурсе непосредственно соотносится не с печалью, а с шизофренией сознания. «Пускать слюни» значит желать чего-то очень сильно, например, съесть или получить. «Пускать слюни разноцветными колечками» создает образ психически больного человека, при этом подчеркивается слабоумная
восторженность и наивность субъекта. «Пускаемые разноцветные колечки» семантически связаны с дескрипцией «круглый» в характеристике «круглый идиот», что является маркером дальнейшего семантического и синтаксического развития метафоры.
Метафора органически связана с поэтическим видением мира, однако творимая в дискурсе поэтика по сути репрессивна. Разворачивая метафоры в тексте, автор творит особую прагматику всего дискурса, которую можно характеризовать как искаженное, идиотичное, слабоумное восприятие окружающей действительности. При соединении нескольких метафор в одну метафорическую систему создается более общая метафора русского человека, подобного идиоту, любующемуся успехами русской спортсменки и не понимающему истинное назначение ее действий.
Очень важным моментом является то, что автор апеллирует к ratio, так как рефлексия - это рациональный мыслительный процесс, но синтаксически связывает рациональное с аффективным: «У мало-мальски рефлексирующего человека душа, конечно, идет на разрыв». Таким образом, порядок построения дискурса дискурсив-но-логический, а средства - мифо-поэтические, сводящие все интер-претанты в единый фокус. Противоречие скрыто в самом дискурсе и задается позицией контролирующей системы. Адресат вводится в круг психической болезни, заблуждения, выбора в интерпретации событий, но с помощью оценки, рассеиваемой в синтаксисе, скрытой аргументации ему словно открываются глаза на единственно правильную интерпретанту. Адресат находится внутри круга шизофрении, а контролер - вовне. Контролер видит «истинное положение» дел и раскрывает его для адресата. «Мало-мальски» как аргументативный модификатор утверждает, что даже в очень маленькой степени способные анализировать люди должны осознавать аспекты действительности, которые намеренно означиваются метафорически: «варево ведьм», «душистые травки для одурманивания человека», «ведьмин рецепт», «кликушеская череда праздников», «клятые интеллигенты, побивающие себя в кровь собственными цепями».
Структурно концепт «шизофрения» реализуется в диалоге, который фиксирует раздвоение личности на «их государство» и «твою страну». Обратим внимание на то, что в конструируемом диалоге личное местоимение «ты» играет сложную роль. С одной стороны, оно относимо к говорящему, позиция которого не совпадает
с Наблюдателем; говорящий говорит о себе от второго лица и воспроизводит возможный диалог между собой и неким оппонентом. С другой стороны, выбирая синтаксическую структуру «а ты сидишь, нос воротишь., да ты Родину не любишь,. а ты сидишь, пускаешь слюни.» вместо «вы мне говорите., а я вам отвечаю.», говорящий создает образ обобщенно-личностного субъекта и фокусирует внимание на вводимое в дискурсе шизофреническое раздвоение, где «встречный вариант» в диалоге может быть охарактеризован как раздвоение психики.
Вся конструкция дискурса демонстрирует несколько ключевых модусов, разворачиваемых вокруг миров, поддерживаемых сложной системой личных местоимений. С помощью личных местоимений создатель дискурса маневрирует между набрасываемыми проекциями смысла и сдвигает горизонт интерпретации адресата в нужном ему направлении. Выявляются три структурных блока:
- «они и ты», маркируемое размышлениями о поиске себя внутри концепта «шизофрения», вводимого через разделение на «твою страну» и оппозиционное пространство, которое можно обозначить как «Путин, его администрация, Чечня, дело Магнитского и т. д.»;
- «я», в котором когнитивная схема шизофрении воспроизводится вновь, но разворачивается изнутри феноменологического мира внутреннего времени Эго говорящего; Наблюдатель и Говорящий сливаются и вновь расходятся (Могу ли я не радоваться, не гордиться и не желать / Могу ли я не понимать / Могу ли я радоваться / Вот и живи теперь в шизофрении);
- кульминационное «мы» («что-то, однако, мешает нам сегодня радоваться его победе»; «наши шансы отбросить коньки»), которое становится ритмическим итогом дискурса и объединяет «твою» и «мою» интерпретанты в замыкающей круг метафоре «наши шансы отбросить коньки».
Жонглируя мирами, автор остается участником беседы и сохраняется на поверхности дискурса, но одновременно мы видим, как отчетливо проявляется контролер, руководящий процессом интерпретации. Например, в кульминационном высказывании «вот и живи теперь в шизофрении», оставаясь вовне, контролер сводит воедино разные уровни: пространственный (здесь, в России), темпоральный (сейчас, во время Путина), нарративно-речевой (высказывается итог противоположных взглядов на объект, обращенный
к обобщенно-личностному Другому, сформулированный ритмически в восходяще-нисходящей градации; речевой акт директива, иллокутивная сила побуждения в котором скрывает два разнонаправленных вектора: делай и не делай так, как говорится в пропозиции) и модальный (утверждается некое положения вещей во внутреннем мире Другого - «конфликт сознания»; в рамках побудительной модальности дается критически-негативная оценка экстралингвистическому контексту и имплицируется установка адресата на понимание истинного положения дел). Подобная позиция контролера сродни точке зрения как объективной единицы анализа дискурса, вычленение которой демонстрирует когнитивную логику его формирования [5].
Отличительной чертой синтаксиса дискурса являются параллельные конструкции, которые обеспечивают ритм. Можно смело утверждать, что вся структура дискурса держится на параллелизме. Симметрия таких конструкций, которая создается с помощью повторения того же самого порядка знаков при приблизительно равном числе знаков в следующих друг за другом предложениях, давно известное и очень эффективное средство воздействия в поэтике. В рассматриваемом дискурсе в композиции также постоянно присутствуют повторы и антитеза, в сочетании с параллелизмом создающие особый эффект восходящей градации (климакса), в то время как замыкающее высказывание представляет собой ряд нисходящей градации (антиклимакса):
Могу ли я не радоваться русскому алфавиту, не гордиться причастностью к уникальной цивилизации и не желать золота родной пятнадцатилетней красавице на коньках?
И могу ли я не понимать, что Лев Толстой, конструктивисты и пятнадцатилетняя красавица на коньках призваны сделать так, чтобы мы в восторге упоенья напрочь забыли о текущем воровстве и текущей крови?
Могу ли я радоваться тому, что Путин припахал Льва Толстого, и граф исправно выполняет важную административную задачу?
Вот и живи теперь в шизофрении [8].
Рассуждая о создаваемых параллельных конструкциях, можно говорить о когнитивном моделировании синтаксиса. Манипулятивный потенциал дискурса скрывается именно в моделируемом синтаксисе, который нарушает естественный ход образования синтаксических конструкций. В теории и практике структура высказывания отражает
понимание говорящим структуры действительности и реализует в синтаксической форме «мир, увиденный и понятый носителями языка» [2]. Появление синтаксической конструкции подчиняется определенному когнитивному закону: первична прагматика говорящего, ориентирующегося в данной конкретной ситуации на действие, деятеля, состояние объекта или свойство; за прагматикой следует семантика, в процессе закрепления которой определяются смысловые блоки; цикл завершается выбором наиболее оптимальных для передачи этого смысла конструктивных возможностей синтаксиса [там же, с. 31].
При манипуляции технолог начинает с синтаксиса, который становится некой когнитивной картой для проведения необходимой семантики и прагматики. Так, например, ритмичные параллельные конструкции в высказывании «Толстой, конструктивисты, Гагарин с Королевым, а ты сидишь, нос воротишь? - да ты Родину не любишь! Встречный вариант: Чечня, Магнитский, Путин с «питерскими», воровство с узурпацией, а ты сидишь, пускаешь слюни разноцветными колечками?» с точки зрения возникающих в дискурсе семантических и прагматических эффектов образуют следующий смысл «ты Родину любишь, но ты психически больной человек». В дискурсе данный смысл поддерживается еще одним высказыванием «хорошо быть круглым идиотом, чтобы и гармония была полной». Параллельные конструкции характерны для сакральных текстов, но мы знаем, что в подобных текстах состояние знака таково, что близкое соположение знаков указывает на родственную связь референтов этих знаков в мире. Тот же самый когнитивный эффект необходим и при манипуляции.
Для данного дискурса характерна сопряженность патологии восприятия действительности с физическим насилием: «обнаженный нерв», «душа на разрыв», «текущая кровь», «побивать себя в кровь», «патриотическое живое». Тема физической боли поддерживается прецедентными именами лагерей пыток. Свойства объектов, составляющих референты Дахау, Ковентри, Хатынь, русскоговорящим адресатом переживаются очень остро. В этом случае нет и не может быть расхождений в интерпретации. Вводя в создавшееся интенцио-нальное поле другие знаки, можно добиться эффекта иррадиации. Поэтому синтаксическая последовательность ряда знаков, включающая названия нацистских лагерей пыток и знаков «спортивная победа», «спортивный подвиг», настолько эффективна в своем воздействии:
Что-то, однако, мешает нам сегодня радоваться его <немецкого чемпиона> победе. Не иначе, мы в курсе итоговой цены этого спортивного подвига - цены, в которую вошли и Дахау, и Ковентри, и Хатынь, и Ленинград... Не по вине Ханса, разумеется, но так получилось, что он поспособствовал [8].
Определенная закономерность синтаксического оперирования знаками устанавливается также при соположении прецедентных имен политических деятелей современности и исторических мифологических фигур:
Олимпиада, разумеется, отличный для них случай закосить под Родину: какой там Сечин с Чуровым, какой там Бастрыкин... - Кирилл и Мефодий, Барма и Постник, Королев и Гагарин! [8].
Сам выбор знаков, как представляется, сделан на основе рифмы и созвучия. Синтаксис таков, что, будучи соположенными именам политиков, знаки-мифы лишаются устойчивого прецедентного контекста и теряют свое высокое предназначение. Стоит задуматься о деса-крализация знаков, имеющих большую значимость в русской картине мира. Справедливо будет заметить, что десакрализация собственно направлена не на обесценивание сакральных образцов русской культуры, но столь свободный синтаксис «жонглирования знаками» приводит к ощущаемой десакрализации самой мировоззренческой установки на патриотизм, на любовь к своей Родине. Синтаксис свидетельствует о том, что со знаками обращаются не как с символами («припахать Льва Толстого»): Могу ли я радоваться тому, что Путин припахал Льва Толстого, и граф исправно выполняет важную административную задачу? Инструментальная позиция знаков указывает на их символическое обесценивание.
Предлагаемый автором игровой механизм обращения с знаками позволяет рассуждать о демифологизации. Но не в смысле демифологизации Р. Бультмана, когда бы автор стремился показать в чем вечное непреходящее содержание нарративов этих исторических лиц, независимое от любой политической конъюнктуры. Демифологизация направлена на место концепта «патриотизм» в системе ценностей субъекта. Обнаруживаемые в дискурсе интерпретанты знака «патриотизм» подавляются оценкой и высоко поэтичны: испытывать патриотические чувства означает подвергнуться воздействию «варева ведьм», «душистых травок для одурманивания», «ведьминого
рецепта». Патриотические праздники получают дескриптив «кликушеский», что в свою очередь отсылает к порче, колдовскому влиянию, в результате которого возникает истерия. Употребление высказываний из концептуального поля «Патриотизм» наделяется предикативной функцией «закосить под Родину», «мимикрировать под Родину».
Формально дискурс разворачивается вокруг конструкта Другого, раздираемого противоречиями, отсюда и употребление концепта «шизофрения», метафор боли и колдовского воздействия. Контролер, руководящий процессом интерпретации, этими противоречиями не страдает и нацелен на ликвидацию всех альтернативных интерпретаций. Безусловно, адресат дискурса не производит столь сложный анализ дискурса, все смыслы считываются им на уровне архетипов, мифов, вспышек на горизонте интенциональности. Но общая поэтика раздражает и задевает, а в этом и заключается самая главная цель -в манипуляции эмоциями и чувствами. Никак не комментируя содержание высказываний автора статьи, мы можем утверждать, что, снижая и низводя высокое, он не предлагает ничего взамен, а это деструктивно для субъекта. Автор провоцирует ценностную эрозию и лишает субъект принципа идентификации.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Барт Р. Смерть автора // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М. : Прогресс, 1994. - С. 384-391.
2. Когнитивные категории в синтаксисе: кол. монография / Л. М. Ковалева [и др.]; науч. ред. Л. М. Ковалева. - Иркутск : Изд-во ИГЛУ, 2009. - 249 с.
3. Кун Т. Структура научных революций. - М. : АСТ, 2003. - 605 с.
4. Соболев Ю. В. Репрессивная поэтика как феномен культуры: автореф. дис. ... канд. филос. наук. - Омск, 2008. - 22 с.
5. Татару Л. В. Точка зрения и ритм композиции нарративного текста (на материале произведений Дж. Джойса и В. Вулф): дис. ... д-ра филол. наук. - Саратов, 2009. - 419 с.
6. Фуко М. Археология знания. - Киев : Ника-центр, 1996. - 208 с.
7. Цацура Е. А. Аспекты идеологических точек зрения в англо-американском массмедийном дискурсе: дис. ... канд. филол. наук. - Иркутск, 2008. - 239 с.
8. Шендерович В. Путин и девочка на коньках [Электронный ресурс]. -Режим доступа : http://www. ejnew.com >?a=note&id=24384.
9. Eco U. The Limits of Interpretation. Advances in Semiotics. - Bloomington : IU Press, 1994. - 295 p.
10. Foster D. The Intelligent Universe. - New York : Putnams, 1975. - 191 p.
11. Jones A. NFL faces national protest. - URL: http://www.infowars.com/ nfl-faces-national-protest.
12. Winkler A. Gun nuts find anew target: The NFL. - URL:http://www.newrepublic. com/article/115834/nfl-bans-gun-ad-two-americas-favorite-things-go-war
