CC BY
32
•иг и.
о/Ц^ои
С.И.Каспэ
ЕЩЕ О ПОНЯ ТИИ ПОЛИТИЧЕСКОМ ФОРМЫ: ФОРМА И СУБЪЕКТ
Ответ Михаилу Ильину
Распалась связь привычная вещей; Не держит центр, захвачен мир безвластьем, На волю вырвался поток кровавой мути, Все ритуалы очищенья затопив.
Уильям Батлер Йейтс (пер. Н.Науменко и С.Силаковой)
Ключевые слова: политическая форма, метафора, центр, политический субъект, политический актор
1 Каспэ [Kaspe] 2012; Ильин [Пут] 2014,, 2015.
2 И не только труды. Та персональная помощь и, я бы сказал, защита, которой на протяжении 18лет одаривал меня Михаил Васильевич в ходе всех поворотных событий моей научной биографии, неоценима и неописуема.
Затеявшаяся на страницах «Политии» дискуссия о понятии политической формы1, конечно, не спонтанна; учинить ее мы с Михаилом Васильевичем договорились лично и очно. Спор этот, правда, принял неожиданный и неудобный для меня оборот: мои скромные изыскания в интересующей нас обоих области политической науки оказались осыпаны настолько неумеренными похвалами, что я почувствовал себя заключенным в своего рода «золотую клетку». Чтобы двигаться дальше, из нее нужно найти выход; и я вижу его только в том, чтобы решительно взломать ту интеллектуальную конструкцию, в которой невольно оказался заперт. Взлом — иногда необходимое, но всегда грубое действие. Поэтому перед тем, как приступить к делу, я хочу — обязан — выразить глубочайшее почтение к коллеге Ильину. Его труды оказали на меня колоссальное влияние2. Однако то представление о научной этике, которое мы оба разделяем и которое нас тем самым объединяет (велик русский язык!), требует сейчас отложить в сторону этикетные соображения и далее высказываться без оглядки на них. К чему и приступаю.
Но сначала следует назвать те линии полемики, которые мне кажутся бесперспективными, не ведущими за пределы клетки. Прежде всего, я считаю ненужным вступаться за тех авторов, на чьи исследования я ориентировался (Этьен Балибар, Пьер Манан, Александр Мотыль, Шелдон Уолин, Карл Шмитт и др.), — несмотря на то что они удостоились от Ильина более или менее уничижительных и, на мой взгляд, в основном несправедливых оценок. Да, я по-прежнему полагаю, что мои «фавориты» внесли не меньший вклад в политическую науку, чем
54
ООАПМГ № 2 (77) 2015
3 Ильин [Ilyin] 2014: 61.
4 Ильин [Ilyin] 2015: 91.
5 Там же: 89.
6 Там же: 91.
Там же: 89.
8 Там же: 91.
9 Там же: 88.
10 За вычетом разве что дискурс-анализа — которым, впрочем, ни Ильин, ни я все равно не занимаемся.
«фавориты» Ильина (а «в среднем», пожалуй, и больший). Но тут дело вкуса; о вкусах не стоит спорить.
Затем, я не намерен дискутировать с Ильиным по вопросам лингвистическим и этимологическим. Его познания в этих областях неизмеримо шире моих, и если Ильин полагает, например, что латинская forma не только не производна от греческой рорф!, но и «противостоит» ей3, то мне остается только смиренно принять его суждение как безусловно авторитетное (не забывая, впрочем, о существовании иных и тоже вполне авторитетных точек зрения на этот счет, на которые я и ссылался).
Далее, я не хочу вдаваться в обсуждение тонких дистинкций «понятий, метафор и когнитивных схем»4 (и тем более «понятийных метафор и метафорических понятий»5). Конечно, есть исследовательские цели, для достижения которых эти различения чрезвычайно важны. Но я ставил перед собой другие цели, и для их достижения было вполне достаточно оттолкнуться от того основательного положения, что человеческие мысль и язык метафоричны по самой своей природе, что именно «переносы смысла» являются основным способом нашего обращения с реальностью и что, следственно, никакие «циклы тривиализации и де-тривиализации» терминов и концептов, о которых пишет Ильин, их фатальной метафоричности упразднить не в состоянии. Я вовсе не впадал в иллюзию «полного и безоглядного воспроизведения метафоры»6 как единственно возможного модуса ее функционирования — просто потому, что, не сомневаясь в самом существовании этого и других модусов, совсем их не изучал, не проводил соответствующих градаций. Поэтому выпад Ильина («Подобного рода мыслительные ухищрения являются уловкой разума (List der Vernunft), столкнувшегося с непереносимой сложностью и многоликостью мира, с множественностью переходов от действительности к мысли и обратно»7), мне кажется, сделан не по адресу — какие уж тут ухищрения? Наоборот, сплошные упрощения. Причем сознательные — бритва Оккама и так порядком затупилась от редкого использования, а без этого инструмента интеллектуальную гигиену поддерживать трудновато. Я уж не говорю об изысканной метафорике концептуализаций самого Ильина, далеко превосходящей ту, на которую я способен. Да вот хотя бы: «...метафоры, а также связанные с ними слова и выражения обыденного языка, научные понятия и термины существуют самостоятельно и живут своей жизнью. Если они и „гибнут", то скорее как Феникс, который возрождается из пепла, но „помнит" о своем происхождении и прежних своих воплощениях»8. Или, еще лучше, рассуждение о множестве подвидов «средоточий — ядер, сердец, середин, сердцевин и, наконец, центров»9. Не будучи в состоянии ни операционализировать разницу между метафорами, скажем, «сердца» и «сердцевины», ни вообразить такую операционализацию, ни представить себе, для чего она могла бы понадобиться политической науке10, я использую для обозначения всего этого класса явлений простое слово «центр». Не слишком интересуясь тем, метафорическое ли это понятие или понятийная метафора.
11 Каспэ [Kaspe] 2012:13.
Теперь о вещах более важных — о тех моих принципиальных несогласиях с Ильиным, развертывание которых проложит дорогу вон из «золотой клетки». Зачем я с такой настойчивостью ее ищу, зачем так горячусь, когда речь идет о вещах вроде бы предельно отвлеченных и спекулятивных, станет понятно не сразу. Но станет.
Прежде всего я категорически — и категориально — не согласен с предложенной Ильиным модификацией моего определения политической формы. Напомню: в моем понимании политическая форма есть «интегрированная композиция взаимно комплементарных пространственных метафор власти, которая в определенных условиях места и времени, для определенной политии (или для ансамбля политий) играет роль одновременно дескриптивную, аскриптивную и прескриптив-ную... получающая свое отдельное имя уже в качестве метафоры второго порядка»11.
12 Ильин [Ilyin] 2015: 85.
13 Манов [Manow] 2014.
NB! Попутно поясню вызвавший недоумение Ильина и, видимо, действительно не до конца ясный оборот «метафора второго порядка». Он прав: тут имелись в виду скорее «„метафорические" завершения все новых и новых циклов концептуализации», чем «„абсолютизация" редуцированной когнитивной схемы»12. Постепенная сборка, подгонка и приспособление друг к другу отдельных метафор, использующихся для указания на отдельные аспекты отношений господства-подчинения (а иначе как метафорически на них и не укажешь), со временем приводят к их объединению в более или менее плотно сбитый конгломерат — не вполне однородный, пронизанный внутренними напряжениями, но все же достаточно структурированный и довольно интегрированный. Следующим ходом отыскивается метафора, указывающая уже на конгломерат в целом (и тем самым на ассоциированную с ним политию, тоже в целом). Вот ее-то я и назвал «метафорой второго порядка» — то есть «метафорой метафор», содержащей в себе в свернутом и потому уже не очевидном состоянии более частные переносы смысла (метафоры первого порядка). Их обнаружение требует специальной настройки аналитической оптики и нетривиальных мыслительных процедур (хороший пример такой работы дает недавно изданная по-русски книга Филипа Манова13). Однако в политической повседневности люди преимущественно обходятся именно укрупненными смысловыми конгломератами — город vs. империя, империя vs. нация, демократия vs. тирания etc. Таковы — перефразируя название знаменитой книги Джорджа Лакоффа и Майкла Джонсона — political forms we live by. And die for.
Ильин модифицирует это определение следующим образом: «композиция взаимно комплементарных пространственных (а также темпоральных и иных) метафор власти (и не только власти, но также свободы-мира, порядка и т.п.)», поясняя, что «дополнения в основном
14 Ильин [Ilyin] 2015: 85.
15 Lasswell, Kaplan 1950: XIV.
Ильин [Ilyin] 1997.
касаются темпоральности и „невластных" аспектов политики», и полагая, что тем самым делает определение «проще и отчетливей»14. Не согласен: и не проще, и не отчетливей.
«Невластных» аспектов политики, на мой взгляд, не бывает. Проблема властвования одних людей над другими неустранимо присутствует и в любом политическом действии, и в любом политическом размышлении. Более того, она субстантивна и конститутивна для них обоих. Разве могут вопросы свободы, мира и порядка обсуждаться в отвлечении от проблемы властвования? И разве в политической практике они решаются (или когда-либо решались) в таком отвлечении? Гарольд Лассуэлл — один из тех авторов, которых мы с Ильиным ценим оба. Поэтому приходится напомнить данное Лассуэллом (в соавторстве с Абрахамом Капланом) классическое определение предмета политической науки, то есть политики per se: «образование и распределение власти» (shaping and sharing of power)15. Слово «shaping» трудно с полной адекватностью перевести на русский; «образование» — неплохой вариант, но его надо читать как «придание образа». То есть формы.
Что же касается «темпоральности», то настолько радикальное расширение понятия формы до такой степени противоречит базовому, общеупотребительному (на протяжении последних веков и даже тысячелетий) значению слова, что способно полностью обессмыслить его использование в качестве аналитической категории. Безусловно, пространство и время связаны (все в этом мире связано); но мы же не станем приписывать таким словам, как «час» или «век», пространственные коннотации? Не станем отвечать на вопрос «какова форма этой фигуры?» — «полшестого»? Или на вопрос «сколько времени?» — «треугольник»?
Конечно, формы вообще и политические формы в частности текучи, подвижны и изменчивы (кстати, для меня эталонным примером внимательной, чуткой реконструкции их движения остается замечательная книга Ильина16). Однако я считаю, что тем процессуальным факторам, которые на них разнообразно воздействуют (вызывая их консолидацию и эрозию, деградацию и реновацию), лучше оставить статус независимых переменных — и сосредоточиться на политической форме как переменной зависимой. Может так статься, что в результате топологических преобразований квадрат превратится в круг (или, скажем, полис в империю, или империя в национальное государство). Но, во-первых, не его квадратность станет causa formalis такого превращения, и совершит он его не сам, не собственной волей (ни у квадрата, ни у империи, ни у государства собственной воли нет — она есть только у людей). Новую форму ему придаст некто (кто? этим вопросом еще предстоит задаться). Во-вторых, превратившись в круг, квадрат перестанет быть квадратом. И новую форму, которую примет некогда составлявший его субстрат (множество точек), придется описывать и исследовать заново.
Таким образом, включение в состав понятия политической формы, помимо пространственного смысла (i.e. пространственной мета-
17 Ильин [Ilyin] 2015: 90.
18 См. единственный, но очень важный оставленный ею материальный след: Зубов, Салмин, Тайван [Zubov, 8а1тгп, Тагуа^] (ред.)
1991.
19 Макиавелли [ЫаеЫаугШ] 1998: 517. Попутно замечу: как все-таки интересна эта чисто ньютоновская картина мира — за сто с лишним лет до собственно Ньютона, до «Математических начал натуральной философии»! Мы привыкли думать, что науки о человеке следуют за науками о природе и пользуются их открытиями. Похоже, бывает и наоборот.
20 Ильин [11угп] 2015: 87.
21 Там же: 93.
22 Там же: 87.
_юлптшесж теорпп_
форики), еще и смысла темпорального (i.e. темпоральной метафорики), не говоря уже о загадочных «иных» метафориках, как раз и приводит к той «концептной натяжке» (conceptual stretching, по Джованни Сар-тори), которая, по мнению самого же Ильина, «увеличивает хождение» понятия... но ценой «утраты четкости»17. Я очень хотел бы «увеличить хождение» понятия политической формы — но не такой ценой.
Потому что я считаю, что оно может и должно быть операциональным, причем в усиленном понимании этого определителя. Что оно может — а значит, должно — применяться не только в той das Glasperlenspiel, которой мы с наслаждением отдаемся при первой возможности (да и при последней тоже — уже стоя на краю пропасти), но и в поиске ответов на актуальные политические вызовы. И здесь еще один пункт наших принципиальных расхождений с Ильиным.
Ведь хорошо видно, что он использует понятие политической формы преимущественно в целях ретроспекции. Такое направление взгляда само по себе обладает неоспоримой ценностью и автономным достоинством, и я последний, кто станет это отрицать. В конце концов, не случайно, что наша с Ильиным полемика ведется на страницах журнала «Полития», продолжающего труды и занятия передавшей ему свое название Группы ретроспективной и сравнительной политологии18. Но ретроспекцию все же не следует абсолютизировать, доводить ее до тотального детерминизма в духе Никколо Макиавелли: «...чтобы знать, что должно случиться, достаточно проследить, что было, потому что все происшествия мира имеют всегда соответствующие отношения с теми, которые уже прошли»19. Не то чтобы Ильин делал буквально то же самое, но склоняется он все-таки в эту сторону.
Его увлекает «тотальная первобытность»: ведь она «охватывает 95% всей истории человечества. Представьте, сколько метаморфоз совершилось за это время в рамках множества относительно изолированных родов-человечеств. Какой потенциал разнообразия форм был выработан! Что на этом фоне суета последних 4—5 поколений...»20 (Допустим; затруднение и даже, как сейчас принято выражаться, засада в том, что эти увлекательные метаморфозы мы можем именно и только «воображать», причем совершенно невозбранно — поскольку никаких источников, по которым их можно было бы доказательно реконструировать, в нашем распоряжении нет и не предвидится.) Он обращается к «ностратическим этимологиям» (мирно признавая их «гадатель-ность»21). Он уверенно пишет о «первочеловеческом мире», из которого постепенно вызревает «более отвлеченная инстанция авторитета — чудесной порождающей, плодоносной силы... а фактически лишь средоточия циркуляции власти»22; о «родовом строе» гоминид, еще только предварявших появление homo sapiens; о «неясных праформах» и «просвечивающих представлениях»; о вождествах (Herrschaft) и патримониумах; о Чжунго и Маурьях; об «отдельных казусах» афинской архе и киевской державы как о затмевающей сознание «злобе дня»... Наверное, достаточно.
3 Laponce 1981.
24 Каспэ [Kaspe] 2007:11—44.
25 Вебер [Weber]
1990a: 645.
26 Шмитт [Schmitt] 1992: 43.
27 Бурдье [Bourdieu] 1993: 72.
28 Фуко [Foucault]
2002: 286.
29 Най [Nye] 2006:
31.
Shils 1988: 251.
Все это чрезвычайно интересно и несомненно важно — говорю это совершенно искренне и без малейшей иронии. Однако мой взгляд направлен в другую сторону от точки hic et nunc; мой взгляд не ретро-, а проспективен. Меня интересует не только и не столько «откуда мы?», сколько «куда мы идем?». Вот зачем понятию политической формы должна быть придана максимальная операциональность — в, если угодно, оперативных целях. Вот почему я протестую против его произвольных расширений, притупляющих это аналитическое орудие. Инструмент должен быть острым. Вот почему я не только отклоняю предложение подсоединить темпоральные аспекты и контексты к понятию политической формы и ограничиваю его пространственными коннотациями, но и остаюсь при своем мнении относительно конфигурации «центр/вертикаль — периферия» как ключевой в ряду пространственных метафор, используемых для указания на конкретные особенности той или иной политической формы и для их различения между собой. Безусловно, таких метафор, обычно носящих бинарный характер, много. Ильин совершенно прав, напоминая о важности оппозиций «верх — низ», «внешнее — внутреннее», «система — среда», «свои — чужие»... Верно; более того, и этот перечень еще не закрыт, в нем как минимум не хватает оппозиции «левое — правое», великолепно исследованной Жаном Лапонсом23. Но легко видеть, что все названные (подозреваю, что и неназванные тоже) метафоры производны от образа центра, вторичны по отношению к нему. Ось «верх — низ» (то есть Axis Mundi) проходит через центр мира или через некую ничем не примечательную точку? Центр вовне или внутри? Среда — внешняя по отношению к системе? Свои — в центре или где-то на горизонте?
Потому что метафора центра — это метафора власти par excellence, о чем я подробно писал в первой главе своей книги «Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма»24. Причем власти в самом широком диапазоне ее ипостасей, от «жесткой» власти «легитимного насилия»25 и «реальной возможности физического убийства»26 до «мягкой», символической и символизирующей, но от того не менее действенной власти «номинации как... благословения легитимного видения социального мира»27, власти как «производства истин»28 и «способности придавать некую форму (курсив мой — С.К.) преференциям других»29. Снова — в который раз — напоминаю о той восхитительной лапидарности, с которой описывал эту многоликую, но неизменно властную природу центра Эдвард Шилз: «Быть „центром" означает определять должные объекты ориентаций — путем прямого приказа, рекомендации или олицетворения (embodiment). Быть „центром" означает обладать знанием, которое рассматривается другими как желанное, поразительное или опасное для его обладателя. Быть „центром" означает быть объектом не только повиновения, но и подражания»30. А значит, и в корпусе политических метафор метафора центра занимает центральное во всех смыслах место, и да простится мне эта неуклюжая, но не случайная тавтология.
Но власть по своей природе субъектна.
31 Фуко [Foucault] 1996: 190.
32 Там же: 192.
33 Фуко [Foucault] 2002: 290.
NB! Разумеется, если отвергнуть пропагандировавшийся Мишелем Фуко образ «власти без трона»31, децентрированной и бесформенной. Что ж, я его отвергаю: по причинам, описанным в той же главе «Центров и иерархий», а пуще и прежде того — прислушиваясь к голосу здравого смысла. Мне кажется, что утверждать, будто «власть — это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был бы наделен; это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе»32, можно либо от полной индифферентности к политическому, порожденной комфортным существованием в башне из слоновой кости, вдали от властных воздействий (что к Фуко вряд ли относится), либо от отчаяния, порожденного как раз чудовищной болезненностью этих непрекращающихся, мучительных воздействий — и невозможностью найти и уничтожить их источник. Как-то само собой приходит на ум стихотворение Гаука, персонажа повести братьев Стругацких «Трудно быть богом», написанное им в предчувствии арканарской резни:
«Теперь не уходят из жизни, Теперь из жизни уводят. И если кто-нибудь даже Захочет, чтоб было иначе, Опустит слабые руки, Не зная, где сердце спрута И есть ли у спрута сердце...»
Но в отчаянии Фуко тоже трудно заподозрить — все, что мы о нем знаем, дезавуирует эту гипотезу, да и он сам ее дезавуировал: «Часто говорилось (и критики ставили мне это в укор), что я, располагая власть везде и всюду, исключаю всякую возможность сопротивления. Как раз наоборот! Я имею в виду, что властные отношения с необходимостью вызывают сопротивление, каждое мгновение взывают к нему, открывают для него возможности»33. Тут загадка. Не пытаясь ее разрешить, я все же закончу это отступление продолжением цитаты из Стругацких: «...У спрута есть сердце. И мы знаем, где оно». В центре, конечно.
А если власть субъектна, если ее ключевой метафорой является центр, если субъектом власти является тот, кто находится в центре, и если политическая форма как «интегрированная композиция взаимно комплементарных пространственных метафор власти», играющая роль «одновременно дескриптивную, аскриптивную и прескриптивную», определяется в первую очередь именно специфической метафорикой центра, периферии и вертикали, то... То обрисовывается перспектива операционального (и, повторю, оперативного) применения понятия политической формы. Кто, собственно, задает форму? Кто формирует политическое? Who shape the power? И как он это делает?
' Каспэ [Kaspe] 2007: 24.
35 Shils 1988: 253.
36 Бенвенист [Benveniste] 1995: 252.
Здесь нужно привести довольно обширную цитату из «Центров и иерархий» — чтобы привлечь внимание к одному мимоходом заданному в ней вопросу, на который я тогда так и не попытался ответить и который теперь занимает меня все больше.
«Что значит — иметь центр? Какова, хотя бы в самом общем виде, семантика этого слова, какие смыслы несет оно в себе и внедряет в социальную реальность (или отцеживает из нее)? Словарь Макса Фасме-ра предлагает следующую генеалогию: „Через нем. Zentrum — то же из лат. centrum от греч. Ksvxpov "острие (циркуля)"". Один из лучших этимологических словарей английского языка, The American Heritage® Dictionary of the English Language, уточняет, что Ksvxpov, в свою очередь, восходит к глаголу Ksvxsiv — прокалывать, причем морфема kent- отнесена к разряду древнейших индоевропейских корней. Таким образом, понятие „центр" изначально (по крайней мере, в пределах индоевропейской языковой семьи) содержит некоторые смысловые компоненты, возможно, большей частью латентные, но от того не менее значимые.
Прежде всего: „центр" есть нечто единичное и при этом, во-первых, окруженное множественностью, во-вторых, производящее ее. Совершаемое циркулем движение очерчивания, выделяющее и ограничивающее фигуру в бесконечной плоскости, следует за движением обозначения, намечающим центр будущего круга и делающим возможным его возникновение. Принципиально важно, что одновременно с представлением о центре вводится и представление о вертикали, вторгающейся в плоскость и возвышающейся над ней. Центр появляется в результате воздействия некоей внешней по отношению к плоскости силы, которая помечает своим присутствием единственную точку (что, кстати, позволяет задаться вопросом о критериях ее выбора) — и следующим ходом очерчивает ту совокупность, что будет отныне выступать в качестве порожденной центром и неразрывно с ним связанной периферии»34.
Вопрос, о котором я говорю, — это, конечно, вопрос о критериях выбора центральной точки. Но он повис в воздухе, потому что его имеет смысл адресовать только тому, кто совершает этот выбор. Так кто же держит циркуль? Кто его направляет, кто устанавливает одну его ножку в центр, ipso facto обращающийся из потенциального в актуальный, а другой совершает «движение очерчивания»? Кто определяет режим взаимодействий между центром (который — не надо забывать важную оговорку Шилза — сам представляет собой «целый кластер центров и контрцентров»35), субцентрами и перифериями? Тот, кто это делает, определяет форму; в геометрии — геометрическую, в политике — политическую. Тот, кто это делает, обладает властью установления и кон-ституирования, властью царя, по Эмилю Бенвенисту, то есть властью «отделения внешнего от внутреннего, священного царства от царства профанного, своей земли от чужой»36. И эта власть не просто политическая (хотя политическая тоже); она мета- и супраполитическая, она
37 Салмин [Salmin] 2009: 62.
38 «Эоны» и «хризалиды», которыми изобилуют тексты Ильина, меня тоже смущают.
предшествует всякой другой политической власти, которая впредь будет осуществляться в назначенных пределах и в положенной форме. Власть формирующая в некоторых технических отношениях может уступать более привычной политической власти, действующей уже в рамках определенной формы, — тут я отсылаю к фигуре Законодателя, возможно самой загадочной в политической философии Жан-Жака Руссо, и к ее тонкой интерпретации, предложенной Алексеем Салминым: «„Законодатель", этот полубог или человекобог, в сущности довольно ничтожная личность, гофмановский „крошка Цахес", столько же вождь, сколько и раб»37. Впрочем, грань между переменяющей мир властью установления порядка и управляющей уже претерпевшим перемену миром, более рутинной властью поддержания порядка мыслима лишь аналитически — в реальности она проницаема, причем с обеих сторон. Об этом убедительно свидетельствуют, например, политические биографии таких «отцов-основателей» (Founding Fathers) американской политии, как Джордж Вашингтон, Джон Адамс, Томас Джефферсон, Джеймс Мэдисон, после совершенного ими акта основания возглавлявших и направлявших свое собственное детище уже в гораздо более тесных рамках предписанного конституцией президентского функционала. Или — тоже например — политическая биография Владимира Путина, наоборот, плавно сменившего первоначально предназначавшуюся ему (и исполнявшуюся им) роль хранителя и охранителя худо-бедно сложившегося в первые семь лет после принятия российской Конституции политического порядка на роль его переучредителя (менее de jure, более de facto, но тем не менее).
Спрашивая, кто придает политическому ту или иную форму, я a priori выношу за скобки все неверифицируемые средствами дисциплинарной (а значит, дисциплинированной) науки ответы. Во-первых, я не верю в какое бы то ни было самодвижение политических конфигураций, в необоримую силу какой бы то ни было традиции, в замкнутые «эволюционные циклы» и «цивилизационные ритмы», будь они неладны38. Мы уже понимаем, что на любой генетический код (да и на любую «духовную скрепу») рано или поздно найдется своя генная инженерия — скажем, опыт двух столь различных корейских политий, равномерно произросших из одной и той же «Страны утренней свежести», свидетельствует об этом с совершенной ясностью. Если что-то делается, то это кто-то делает — вольно или невольно, рефлексивно или нерефлексивно, автономно или мобилизованно, индивидуально или коллективно, но делает.
Единственные акторы истории и политики — это обладающие неотменимой свободой воли человеческие существа. Они действуют то солидарно, то вразброд, равнодействующая их стремлений то слагается в единый вектор таранной мощи, то рассыпается в прах. Но атомарной единицей анализа любой социологии (в том числе социологии политики, которой мы в этом журнале занимаемся) должно остаться веберов-ское «социальное действие» — то есть «действие человека, <...> кото-
39 Вебер [Weber] 1990б: 602—603.
40 Конечно, тут я, как обычно, исхожу из теоремы Томаса: «Если ситуация определяется как реальная, она реальна по своим последствиям» (Thomas W.I., Thomas D.S. 1928: 571—572).
41 Wolin 2004: 559.
рое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действием других людей и ориентируется на него»39.
Во-вторых, я — по причинам, экспликация которых стала бы и неуместной, и излишней, — не отрицаю in toto возможности провиденциальных вмешательств в человеческую жизнь вообще и в ее политическое измерение в частности. Однако орудием Провидения все равно становятся исключительно человеческие существа, совершающие определенные (пусть даже отчасти предопределенные) социальные действия — которые, следовательно, все равно находятся в ведении социальных и политических наук. Да, 12 коршунов показались над Палатином, а над Авентином — только шесть. Да, это было небесное знамение будущего центра, caput mundi, arx Romani Imperii40. Но провел священную борозду (pomerium), убил Рема и основал Рим, то есть проколол (ksvtsiv) и перекроил ткань человеческого мира по меньшей мере на 12 веков вперед, именно Ромул, а никак не коршуны и не те (тот), кто их послал. И это были вполне социальные действия, совсем по Максу Веберу.
А еще важно принять в расчет, что субъекты, акторы (и индивидуальные, и коллективные) не только создают политические формы, но и разрушают их. Возможно, для того чтобы воздвигнуть новые; возможно, и не преследуя никаких других целей, кроме разрушения (причем и разрушение старой политической метафорики, и конструирование новой, конечно, далеко не только дискурсивные действия, их цена — кровь и кости). Не то чтобы я полностью разделял панический страх Шелдона Уолина, который внушили ему надвигающиеся на Запад «бесформенные формы» власти (formless forms)41; и я даже не до конца понимаю, что он имел в виду и как мыслим настолько безликий ужас. Бывают и такие формы, которые хуже бесформенности, и их очертания делаются все отчетливее. Но в любом случае следует помнить и воспринимать как исследовательский вопрос последние строки стихотворения Йейтса, первая строфа которого стала эпиграфом к этой статье: кто тот «Зверь, чей пробил час теперь, / Грядет на Вифлеем, чтобы родиться»? И что он предпримет, родившись, какими ресурсами воспользуется? Сколько еще времени осталось тем политическим формам, в которых мы сейчас живем, и что придет им на смену? Видимо, операционали-зация понятия политической формы необходимо требует обращения к проблематике политической субъектности — и нужна прежде всего для ее прояснения (впрочем, et vice versa).
Я бесконечно благодарен Ильину за то, что он направил мои размышления в эту сторону. Я полагаю, что наша полемика оказалась полезна, поскольку прояснила и различия в наших воззрениях на политическую форму, и их, воззрений, обоюдную комплементарность. Я не опровергаю построения Ильина; я просто думаю по-другому и в другой перспективе. Именно политическая субъектность — соположен-ная понятию политической формы — станет предметом моих дальнейших изысканий.
Библиография Бенвенист Э. 1995. Словарь индоевропейских социальных тер-
минов. — М. [Benveniste Е. 1995. Slovar' indoevropejjskikh social'nykh ter-minov. — M.].
Бурдье П. 1993. Символический порядок и власть номинации // Бурдье П. Социология политики. — М. [Bourdieu P. 1993. Simvolicheskijj porjadok i vlast' nominacii // Bourdieu P. Sociologija politiki. — M.].
Вебер М. 1990а. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. — М. [Weber M. 1990a. Politika kak prizvanie i professija // Weber M. Izbrannye proizvedenija. — M.].
Вебер М. 19906. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. — М. [Weber M. 1990b. Politika kak prizvanie i professija // Weber M. Izbrannye proizvedenija. — M.].
Зубов А.Б., Салмин А.М., Тайван Л.Л. (ред.) 1991. Ретроспективная и сравнительная политология. Вып. 1. — М. [Zubov A.B., Salmin A.M., Taivans L.L. (red.) 1991. Retrospektivnaja i sravnitel'naja politologija. Vyp. 1. — M.].
Ильин М.В. 1997. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. — М. [Ilyin M.V. 1997. Slova i smysly: Opyt opisanija kljuchevykh politicheskikh ponjatijj. — M.].
Ильин М.В. 2014. Альтернативные политические формы в исторических временах и цивилизационных пространствах (I) // Полития. № 4 [Ilyin M.V. 2014. Al'ternativnye politicheskie formy v istoricheskikh vre-menakh i civilizacionnykh prostranstvakh (I) // Politeia. № 4].
Ильин М.В. 2015. Альтернативные политические формы в исторических временах и цивилизационных пространствах (II) // Полития. № 1 [Ilyin M.V. 2015. Al'ternativnye politicheskie formy v istoricheskikh vre-menakh i civilizacionnykh prostranstvakh (II) // Politeia. № 1].
Каспэ С.И. 2007. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. — М. [Kaspe S.I. 2007. Centry i ierarkhii: prostranstvennye metafory vlasti i zapadnaja politicheskaja forma. — M.].
Каспэ С.И. 2012. О понятии политической формы // Полития. № 4 [Kaspe S.I. 2012. O ponjatii politicheskojj formy // Politeia. № 4].
Макиавелли Н. 1998. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия // Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. — Ростов-на-Дону [Machiavelli N. 1998. Rassuzhdenija o pervojj dekade Tita Livija // Machiavelli N. Gosudar'. Rassuzhdenija o pervojj dekade Tita Li-vija. — Rostov-na-Donu].
Манов Ф. 2014. В тени королей: Политическая анатомия демократического представительства. — М. [Manow Ph. 2014. V teni korolejj: Politicheskaja anatomija demokraticheskogo predstavi-tel'stva. — M.].
Най Дж. 2006. Гибкая власть: Как добиться успеха в мировой политике. — Новосибирск [Nye J. 2006. Gibkaja vlast': Kak dobit'sja us-pekha v mirovojj politike. — Novosibirsk].
Салмин А.М. 2009. Современная демократия: Очерки становления и развития. — М. [Salmin A.M. 2009. Sovremennaja demokratija: Ocherki stanovlenija i razvitija. — M.].
Фуко М. 1996. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. — М. [Foucault M. 1996. Volja k istine: Po tu storonu znani-ja, vlasti i seksual'nosti. — M.].
Фуко М. 2002. Власть и знание // Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч.1. — М. [Foucault M. 2002. Vlast' i znanie // Foucault M. In-tellektualy i vlast'. Ch.1. — M.].
Шмитт К. 1992. Понятие политического // Вопросы социологии. № 1 [Schmitt C. 1992. Ponjatie politicheskogo // Voprosy sociologii. № 1].
Laponce J.A. 1981. Left and Right: The Topography of Political Perceptions. — Toronto.
Lasswell H.D., Kaplan A. 1950. Power and Society: A Framework for Political Inquiry. — New Haven, L.
Shils E. 1988. Center and Periphery: An Idea and its Career, 1935 — 1987 // Greenfeld L., Martin M. (eds.) Center: Ideas and Institutions. — Chicago, L.
Thomas W.I., Thomas D.S. 1928. The Child in America: Behavior Problems and Programs. — N.Y.
Wolin S. 2004. Politics and Vision: Continuity and Innovation in Western Political Thought. — Princeton, Oxford.
