CC BY
41© Орлов В. С., 2018 УДК 784
«ЭОНИЧЕСКАЯ» СМЕРТЬ ЕВРЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ: ВОКАЛЬНЫЙ ЦИКЛ «ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ»
Д. ШОСТАКОВИЧА
В настоящей статье рассматривается социально-политический контекст создания вокального цикла Д. Шостаковича «Из еврейской народной поэзии», для чего предпринято рассмотрение политики СССР по еврейскому вопросу. Показаны подлинные настроения и опасения еврейской интеллигенции, близкой Шостаковичу, ясно предвидевшей роковое развитие событий и скорое начало антисемитской кампании. Среди проявлений этой кампании — противодействие ЕАК (Еврейскому антифашистскому комитету), завершившееся физической расправой над его членами, убийство С. Михоэлса и многое другое. Рассматриваются и различные аспекты содержания песенного цикла. Выводы автора расходятся с концепцией американской исследовательницы Л. Фэй: вслед за некоторыми другими учеными здесь утверждается, что Шостакович действительно отображает в данном произведении идею духовной, эонической смерти еврейского народа, что выражается в утрате культурной памяти, заменяемой на настроение официозного оптимизма.
Ключевые слова: Израиль, Шостакович, Сталин, Голда Меир, «Из еврейской народной поэзии»
Еврейская линия в творчестве Шостаковича уже давно находится в зоне пристального внимания исследователей. И, несмотря на довольно солидный багаж научных работ, посвящённых данной теме, она постоянно сохраняет интерес для ученых, по-прежнему заключая в себе много недоговоренного и запутанного. Некоторые нити гордиевого узла сталинской политики по еврейскому вопросу совсем еще не исследованы, иные исторические обстоятельства, проливающие свет на интересующую нас проблему, были раскрыты исследователями и историками только в недавние годы [7]. Обилие противоречащих контрапунктов, сотканных из суровых обличений с той и с другой стороны, сопровождаемых политизированными жалобами о непрекращающихся страданиях народов, чрезвычайно затрудняют процесс выявления конечной истины — о чем говорил Б. Спиноза: «не плакать, не смеяться, но понимать».
Предметом настоящей статьи является исследование политического и социального контекста вокального цикла «Из еврейской народной поэзии» Д. Шостаковича — произведения, долгое время считавшегося наиболее эксплицитным из цикла «еврейских» сочинений Шостаковича, демонстрирующим сочувствие и интерес композитора к нации, пережившей холокост. Факт создания данного цикла — в аккурат к началу антисемитской кампании (в начале 1949 года), что заставит Шостаковича отложить премьеру и издание песен до 1955-го, — долгое время считался одним из убедительных подтверждений гуманистических — и даже героических — устремле-
ний композитора, который в феврале 1948 года сам оказался одной из главных жертв печально известной «антиформалистической кампании». Данное представление сегодня в значительной мере оспаривается; начало полемики восходит к известной статье американской исследовательницы Л. Фэй, опубликованной в «Нью-Йорк таймс», в которой отрицается сложившееся представление о вокальном цикле как написанном вопреки государственным установкам, то есть из внутренних побуждений — как сочувствие композитора советским евреям. Изложим основные аргументы данной статьи.
Согласно Фэй, Шостакович, берясь за создание песен, ни в коей мере не собирался бросать вызов властям, но, напротив, совершенно серьезно рассчитывал заслужить их недавно утраченную благосклонность. Преследования музыкантов в рамках антиформалистической кампании сами по себе не носили антисемитской подоплеки (среди обвиненных композиторов не было ни одного еврея). Реальная перемена по отношению к еврейскому вопросу, как пишет Фэй, произошла только в ноябре 1948 года (арест всех членов Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), начало преследований евреев), что и побудило композитора припрятать свой уже написанный опус до лучших времен. Вместе с тем до начала антисемитской кампании еврейское в музыке не только не порицалось, но даже приветствовалось (Фэй приводит факт полного одобрения в Союзе композиторов Симфониетты М. Вайнберга, построенной на цитатах из еврейского фольклора).
Исследовательница не обошла вниманием официально провозглашенные советскими изданиями лозунги о братстве и взаимоуважении культур разных народов, интерес собственно Шостаковича к клезмерской музыке, факт проведения общественных мероприятий государственного значения, связанных с еврейской культурой (например, торжественный приезд в Москву первого посла Израиля Г. Меир осенью 1948 года). Но внезапное начало антисемитской кампании обрушило все планы Шостаковича на самореабилитацию. «Он сделал то, что от него требовалось, — резюмирует исследовательница. — Ему не повезло лишь в том, что среди всех доступных национальностей, больших и малых, ему довелось выбрать неправильный "фольклор" для вдохновения» [11]. (предложение меньшим кеглем от редактора)
Статья Фэй наделала много шуму в мире; она широко обсуждалась на многочисленных форумах и конференциях, до сих пор представляя собой убедительную сумму контраргументов, отрицающих преимущественно гуманистическую трактовку данного произведения. Однако в нашей статье будет показано, что иезуитское коварство советской политики было еще сложнее, чем это описано в работе Фэй. Крутые повороты кремлевских горных рек могут казаться неожиданными и неоправданными только стороннему взгляду, тогда как изнутри симптомы надвигающихся бедствий прочитывались куда определеннее. Фэй, на наш взгляд, права в том, что Шостакович действительно рассчитывал на публичное исполнение своих песен, пользуясь временной латентностью государственного антисемитизма (песни были сразу же показаны С. Рихтеру и Н. Дорлиак, и первые восемь были исполнены в день рождения композитора 25 сентября 1948 года). Но сами песни возвещали о другом, о том, что совершенно не согласовывалось с официозными требованиями, и доказательством тому является не только само их содержание, но и контекстные обстоятельства, которые будут проанализированы более детально.
Для того чтобы точно выявить причины, побудившие Шостаковича к написанию цикла, необходимо обратиться к волнующей многих проблеме — положению евреев в СССР и политике антисемитизма. Несмотря на огромный объем информации на данную тему, именно по этому вопросу чрезвычайно часты спекуляции, околонаучные суждения, демонстрирующие постоянную склонность преувеличивать какие-либо данные (тот же размах репрессий) и, с другой стороны, основанные на недостаточной оценке исторических обстоятельств. Реально действующий антисемитизм официально отрицался, вводя в заблуждение
как зарубежную общественность, так и самих советских граждан. Даже сейчас сомнения в самом существовании антисемитизма в сталинскую эпоху периодически появляются не у одного исследователя, изучающего этот вопрос. Так, по мнению многих историков [6; 9], сталинский антисемитизм не являлся ни личным, ни бытовым, но в основном проявлялся в политическом плане — как оппозиция Израилю (начиная примерно с начала 1949 года). Гораздо более суровой была официальная линия по отношению к культуре советских евреев, в которой, начиная буквально с самых первых лет существования советской власти, доминировала политика ассимиляции еврейской нации и фактически — стирания еврейской национальной идентичности. («Против ассимиляторства могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории», — писал В. Ленин [8, а 126].) Собственно, вряд ли следует удивляться появлению антисемитизма в стране, ориентирующейся на учение К. Маркса — автора беспримерной статьи «К еврейскому вопросу» (1843), где все евреи оказались интерпретированы как носители духа буржуазной эксплуатации. Сама идея еврейской ассимиляции была воспринята, однако, еще из царской России; она господствовала далее на протяжении всего сталинского периода и, пережив этот период, оставалась на вооружении и в последующие времена.
Отношение к евреям самого Сталина кажется ещё более сложным, поскольку в его формулировках не обнаруживается ни одного по-настоящему антисемитского высказывания. Политика по отношению к евреям оставалась вполне благожелательной и даже покровительственной примерно до середины 1930-х годов. Собственно же позиция Сталина была оформлена в работе, написанной по распоряжению Ленина еще в 1913 году: «Марксизм и национальный вопрос». Уже здесь Сталин повел себя как «гениальный дозировщик», — по определению Н. Бухарина, — всегда точно определяющий необходимую меру действий. Посвящая немало страниц проблеме «еврейского вопроса», Сталин искусно ограничивается маловразумительными сторонними рассуждениями, так нигде и не сообщая финального резюме — четкого свидетельства своего отношения к евреям. Красной нитью на протяжении всего повествования проходит мысль о том, что евреи представляют собой нацию без единого языка и территории, «будущность которой отрицается, существование которой нужно еще и доказать» [10, с. 333]. Но фразу эту Сталин нигде не высказывает от себя лично, но извлекает или выводит из соображений других, цитируемых им,
авторов. Эти авторы каждый раз подлежат суровой критике по различным пунктам, что косвенно означает, что сам Сталин не подписывается под их изречениями, хотя сам все время повторяет одни и те же дискредитирующие высказывания. Таким образом, в тексте Сталина возникает изумительная двойственность, которая допускает принятие его текста с одинаковым успехом как симпатизирующими евреям, так и злостными антисемитами. И работа, обладавшая хрестоматийным, «единственно верным» статусом на протяжении нескольких последующих десятилетий, так и была воспринята — во всем многообразии переосмыслений, несмотря на многократные фундаментальные перемены общественно-политического курса за эти десятилетия.
Так нигде и не оговорив свое окончательное суждение, существует еврейская нация или нет, Сталин тем не менее на протяжении многих лет давал беспощадную критику антисемитизму [6]. А в годы Великой Отечественной войны еврейский вопрос приобретает особое значение для советской внешней политики. К весне 1942 года окончательно формируется ЕАК — организация, ориентированная почти исключительно на заграницу, дабы просоветски настраивать зарубежную общественность, а заодно служить отмычкой к богатствам Америки, которые, действительно, потекли рекой в СССР через сионистские каналы. Судя по многочисленным письмам и документам, изученным историками, ничего из этой помощи, направленной еврейскими организациями, не было передано адресату — советским евреям. Более того, многие обстоятельства указывают на то, что параллельно одной официальной линии, внешне утверждающей положительное отношение к евреям, существовала другая, прямо противоположная, и окончательно проявившаяся уже после войны.
Организации гонений на евреев у Сталина были свои причины. С 1945 года ЕАК стал менять свои задачи, причем в совершенно неугодном для Сталина русле, — он принялся защищать интересы неассимилированного советского еврейства. Советские евреи, почувствовав связь со своими соотечественниками по ту сторону советской границы, стали возрождать идеалы своего национального самосознания и, таким образом, противиться политике ассимиляции. Например, активный деятель ЕАК, поэт П. Маркиш, открыто заявил в конце 1945 года: «Нельзя еврейский народ делить на польское еврейство, советское еврейство, американское еврейство. Сердце нельзя разделить, его можно только разбить» [6, с. 67]. Эти слова инкриминировались поэту на правительственном разбирательстве осенью 1946 года, решавшем судьбу ЕАК.
По свидетельствам многих ученых и мемуаристов, обстановка уже почти не прикрытой вражды с евреями создалась в стране, начиная с 1947-го, на второй год правления В. Абакумова — министра государственной безопасности СССР, практически не скрывавшего своего антисемитизма. Именно по тому, какие люди избирались Сталиным для проведения в жизнь той или иной политики, страна судила о том, чего следует ожидать в настоящий момент. В 1947 году Сталин сам лично запретил проведение траурного молебна в Московской синагоге (до того разрешенного им же в 1945-м); год спустя ЕАК окончательно будет закрыт. Как видно, к 1948 году — как раз когда создавался вокальный цикл Шостаковича — общественная обстановка была на пике своей противоречивости.
В мае 1948 года СССР признал Израиль de jure, чем опередил даже США, признавшие страну только лишь de facto. По одной версии, сталинская акция была инспирирована его желанием создать социалистический форпост на Средиземном море. По другой — на наш взгляд, гораздо более обоснованной, — Сталин добивался этим потери влияния Великобритании над арабскими государствами, которое впоследствии должно было перейти к СССР, как это впоследствии и произошло (то, что непосредственно Израиль повернется к СССР спиной, отдав предпочтение США, было очевидно и раньше). Так или иначе, израильский «финт» и тогда и сейчас представляется лишь особой специей в политическом блюде 1948 года, поскольку вряд ли все возвещало близящееся признание прав еврейской нации.
Подлинно важным сигналом на политическом небосклоне страны явилась отставка Молото-ва в марте 1948 года, потерявшего свой пост первого заместителя Бюро Совета министров СССР (это было только началом его политической опалы). Несмотря на несколько совершенных им ранее антисемитских деяний, все советское еврейство признавало его единственным человеком в правительстве, способном хоть частично защитить интересы еврейской нации. Именно на его имя составлялось печально известное письмо 1944 года с просьбой разрешить создание Еврейской социалистической республики на территории Крыма (просьба была, разумеется, отвергнута).
Убийство великого актера, вождя-заступника советских евреев С. Михоэлса 13 января 1948 года было обставлено как несчастный случай, после чего в течение всего года продолжал разыгрываться фарс признания заслуг Михоэлса и его посмертного прославления. За кулисами тем не менее с прежней силой под отвлекающий шум продолжал действовать все тот же неиско-
ренимый процесс, о чем свидетельствует факт последовавших арестов других членов Комитета, сотрудников Михоэлса, в первые же недели после его смерти (Г. Соркин, Е. Долицкий, Я. Гураль-ский и т. д.). Жена Молотова — самая высокопоставленная еврейка в СССР Полина Жемчужина (ей придется быть низложенной менее чем через год) открыто заявила многим присутствующим на торжественных похоронах Михоэлса: «Дело обстоит не так гладко, как это пытаются представить. Это убийство» (высказывание многократно подтвердилось и в воспоминаниях, и в протоколах допросов сталинских жертв) [6, с. 105]. М. Беленький, директор Еврейского театра, свидетельствует о том, что упомянутый выше Маркиш (очевидно, они оба испытывали предчувствие скорого закрытия театра) однажды в те годы сказал ему на ухо: «Гитлер хотел истребить нас физически, Сталин хочет духовно» [2, с. 316].
Трудно поверить, что Шостакович не знал о чем-либо подобном или неверно интерпретировал текущие события (напомним, что Наталия Михоэлс, дочь Соломона Михоэлса, была другом семьи Шостаковича). Между тем сами события менялись с потрясающей быстротой. После признания Израиля в мае 1948 года, уже в июне Сталин начал блокаду Западного Берлина, фактически обозначив начало холодной войны России и Запада. В июле-августе все идеологические отделы аппарата партии перешли под контроль М. Суслова — ярого сталинца и антисемита. Приведем описание настроений московской интеллигенции в сентябре 1948 года со слов историка и очевидца всего происходящего, Ж. Медведева: «Это был... совсем другой город. Тысячи ученых и преподавателей увольнялись по всей стране, в Москве... особенно широко. <...> Производились и аресты, пока немногочисленные, но все ожидали худшего. Настроение интеллигенции было мрачное и напуганное» [9, с. 115-116].
Единственное достойное упоминания свидетельство совсем иного рода представляют собой воспоминания Г. Меир, первого посла Израиля в СССР, приехавшей в Москву 2 сентября 1948 года. Общее выражение, которым можно охарактеризовать советскую эмоциональную атмосферу с начала сентября по октябрь 1948-го, исходя из ее мемуаров, это — «восторженная экстатичность». «Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй! С Новым годом!» — с такими словами встречала ее толпа москвичей у здания синагоги, куда она направилась в первую же субботу, совпавшую с праздником еврейского Нового года [9, с. 117]. Согласно свидетельству Меир и сообщениям международной прессы (в
советской прессе не было никаких упоминаний на этот счет), по окончании богослужения Меир, израильские дипломаты и огромная толпа в 50 тысяч человек двинулись через весь центр Москвы до гостиницы Метрополь. Аналогичные демонстрации проходили 16 сентября (в день посещения Меир Еврейского театра), а также 4 октября, в день повторного посещения Меир синагоги.
Однако если западным исследователям и зрителям и покажется данная картина признания еврейской самобытности убедительной и однозначной, то советским гражданам должна была быть известна и другая, совершенно противоположная сторона медали. Всей стране уже было объявлено о том, что отношения с Израилем поставлены под удар в результате инцидента, случившегося 21 августа 1948 года в тель-авивском театре «Габима». Перед началом представления в театре был исполнен американский гимн, но не исполнен советский, что побудило представителей советского посольства покинуть зал. Стоит ли в свете всего сказанного утверждать о положительном отношении официоза к еврейской культуре осенью 1948 года — в реальном преддверии гонений, в скором наступлении которых, по всей видимости, мало кто уже сомневался? Об этом прямо говорили многие деятели ЕАК, например И. Фефер, сокрушавшийся, как и все остальные, в ожидании неминуемой реакции властей в связи с непростительным оживлением и огромными толпами, сопровождавшими приезд Меир: «Этого нам никогда не простят» [9, с. 120]. Такие опасения, к сожалению, оправдались.
Песни Шостаковича датированы концом августа, а последние три — концом октября 1948 года, когда до начала неприкрытой антисемитской кампании оставалось менее двух месяцев. Литературной основой песен явились еврейские стихи, переведенные с идиш и изданные И. Добрушиным и А. Юдицким в 1947 году [3]. Сопоставление песенного цикла с охотно принятой Симфониеттой Вайнберга (что уже было упомянуто) кажется недостаточно правомерным, поскольку текстовая музыка в эпоху соцреализма лежала на совершенно другой чаше весов, нежели чистая, бессловесная. И именно программа, литературная основа, вербальная концепция подлежала первоочередному рассмотрению в идеологическом аппарате. Соответственно, в отличие от многих видов искусств, от литературы в особенности, мир музыки был намного менее адекватен для ушей и глаз системы, что определило его относительную свободу от политического диктата. Даже в разгар антисемитизма многие евреи, изгнанные из разных ведомств, обрели спасение именно в Союзе композиторов
(например, М. Гринберг, уволенный в феврале 1949 года из радиокомитета). В этом смысле Шостакович, «проваренный в чистках как соль» (по словам О. Мандельштама), возможно, и мог позволить себе рискнуть, будучи к тому времени уже достаточным мастером ходить по лезвию бритвы.
Общеизвестно, что композитор не оставил явных указаний относительно того, что он реально замыслил в своем сочинении; да и сам цикл репрезентирует во-многом противоположные идеи, позволяющие интерпретировать его содержание как в ту, так и в другую сторону. Так, в частности, первоначальная версия цикла демонстрировала в своём завершении настроения всеобъемлющего горя и отчаяния («Кричите же, плачьте же, дети, зима возвратилась опять»). Однако в трех песнях, добавленных позже, представлено значительно больше оптимизма, а в их текстах многократно акцентируется метафора счастья. По мнению многих исследователей, здесь доминирует лексика советской массовой песни, уходит еврейская ладовость, ин-тонационность и прочие признаки еврейской культуры, которые обнаруживаются в первых восьми песнях. Перед нами как будто очередная картина выступления пышущих весельем тружеников, воспевающих своё счастье на советской Родине.
Приводя все эти отличия первой части песен от второй, автор наиболее полного исследования о песенном цикле И. Браун тем не менее не соглашается с оценкой концовки цикла как искусственной и конъюнктурной. По его мнению, подлинную драматургию цикла прослеживает не формальная концепция «от мрака к свету» (от плохой жизни до революции до счастливой жизни при советской власти), но история «еврейского лейтмотива», трудноосязаемого, всякий раз изменяющего свои контуры. По мнению исследователя, звучание данного лейтмотива (факт наличия которого, на наш взгляд, все же весьма проблематичен) от песни к песне истончается и ослабевает; и в песне «Брошенный отец» «лейтмотив хотя и сохраняет свою основу, но звучит в трансформированном, изломанном, виде. После этого климакса лейтмотив не появляется более до конца этой части цикла, — рассуждает исследователь. — Дальнейшее духовное опустошение кажется невозможным, только благосостояние может ухудшиться. <...> Так, к концу цикла лейтмотив утрачивает свою этническую характеристику; разрушение духовного мира завершено», — резюмирует исследователь [1, с. 54].
Гипотеза Брауна о том, что песни живописуют духовный крах еврейской нации, находится в ощутимом соответствии с другими немаловажными подробностями. Так, две песни из
трех заключительных повествуют о том, о чем говорить было в принципе опасно — о советских еврейских колхозах, которых к 1944 году уже в принципе не существовало (сама возможность их возобновления после войны была решительно отклонена совместно с упомянутым ранее крымским проектом). Кажется неслучайным, почему из всего сборника переводов Шостакович выбрал целых две песни, посвященных этой теме. И последняя песня «Счастье» — несмотря на видимое отсутствие в ней очевидных намеков, все равно не оставляет у исследователей и слушателей ощущения двусмысленности; а потому ее антисталинская интерпретация является наиболее распространенной и сегодня. В частности, А. Зайцев апеллирует к своему профессиональному опыту вокалиста, отмечая в целом неудобную тесситуру в вокале данной песни, в чем видит непосредственный замысел композитора: «таким образом, этот фрагмент и не должен звучать вокально "красиво", а исполняться именно как крик» [4, с. 85].
В дополнение к всему обозначенному, многие, так и не могущие быть доказанными секретные смыслы, были «приклеены» к этой песне post factum. Так, в памяти советских интеллигентов до сих пор живет вера в то, что упоминанием о врачах, которыми «стали сыновья» родителей-евреев, Шостакович предсказал «дело врачей» начала 1950-х годов, а упоминанием про театр, в который идет счастливая еврейская супружеская чета, — близящееся закрытие еврейских театров.
Соответственно, как мнение советских и постсоветских исследователей и слушателей, так и различные обстоятельства — в том числе социально-политический контекст — расходятся с концепцией Л. Фэй, заключающейся в том, что композитор просто «ошибся выбором фольклора». На наш взгляд, данный песенный цикл, наоборот, до сих пор остается недооцененным в силу скрытого в нем важного смыслового акцента: Шостакович оказался в числе крайне малого числа композиторов, попытавшихся осмыслить катастрофу еврейского народа, представленную пусть и косвенно, отображенную как крушение культурной памяти и национальной идентичности. Композитор точно выявил суть данной катастрофы: подмену личного начала общественным, утрату культурного кода, заменяемого настроением казенного оптимизма. Еще раньше (в результате 1917 года) аналогичную операцию лобото-мии — «пролетаризации» — пережила русская нация. Аналогичное понимание смерти культуры как смерти самой России представлено и в трудах представителей русской религиозной философии. В частности, В. Ильин полагал самой страшной
смертью России именно не физическое истребление, но последовавший затем «отказ от царства духа и свободы и отдача себя во власть материализма и безблагодатного проклятого труда. <...> За серой ночью первой смерти наступает черная ночь второй, эонической смерти» [5, с. 81]. Высказывания религиозного философа в достаточной мере перекликаются с приводимой выше констатацией директора Еврейского театра М. Беленького о проводимом духовном уничтожении евреев. Именно завершение эона, прекращение целой культуры русского еврейства, представленное в песенном цикле Шостаковича, и является его главным содержанием — что до сих пор ощущают как представители старшего поколения, бывшие еще советскими слушателями, так и современные российские и иностранные студенты.
Литература
1. Браун И. Еврейские песни Шостаковича из еврейской народной поэзии соч. 79. Эссе с адаптацией оригинальных текстов на языке идиш. Тель-Авив: Всемирный совет языка идиш и еврейской культуры, 1989. 86 с.
2. Ваксберг А. И. Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну. М.: Олимп, 2003. 494 с.
3. Добрушин И. М., Юдицкий А. Д. Еврейские народные песни. М.: Гослитиздат, 1947. 280 с.
4. Зайцев А. Социалистический миф в творчестве Шостаковича (на примере вокального цикла «Из еврейской народной поэзии») // Актуальные проблемы высшего музыкального образования. Вып. 7. Н. Новгород: Изд-во Нижегородской консерватории, 2005. С. 82-87.
5. Ильин В. Н. Эссе о русской культуре. СПб: Акрополь, 1997. 466 с.
6. Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. М.: Международные отношения, 1994. 400 с.
7. Левая Т. Н. Контрасты жанра: очерки и исследования о Шостаковиче. Н. Новгород: Изд-во Нижегородской консерватории, 2013. 172 с.
8. Ленин В. И. Критические заметки по национальному вопросу // Полное собрание сочинений. Издание пятое. М.: Изд-во политической литературы, 1973. С. 113-150.
9. Медведев Ж. А. Сталин и еврейская проблема. Новый анализ. М.: Права человека, 2003. 288 с.
10. Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос // Сочинения. Т. 2. М.: ОГИЗ; Государственное изд-во политической литературы, 1946. С.290-367.
11. Fay L. Classical Music; The Composer Was Courageous, But Not as Much, as in Myth // The New York Times. April 14. 1996 [Электрон-
ный ресурс]. Режим доступа: https://www. nytimes.com/1996/04/14/arts/classical-music-the-composer-was-courageous-but-not-as-much-as-in-myth.html (дата обращения: 13.08.2018).
References
1. Broun, J. (1989), Shostakovich's Jewish songs: "From Jewish Folk Poetry", op. 79 : Introductory essay with original Yiddish text underlay [Jewish songs of Shostakovich from Jewish folk poetry op. 79. An essay with the adaptation of the original texts in Yiddish], World Council for Yiddish and Jewish Culture, Tel-Aviv, Israel.
2. Vaksberg, A. I. (2003), Is ada v rai i obratno. Evreiskii vopros po Leninu, Stalinu i Solhenitsynu [From Hell to Heaven and Back: Jewish Question according to Lenin, Stalin and Solzhenitsyn], KRPA-Olimp, Moscow, Russia.
3. Dobrushin, I. M. and Yuditsky, A. D. (1947), Evreiskie narodnye pesni [Jewish Folk Songs], Gospolitizdat, Moscow, Russia.
4. Zaitsev, A. (2005), "Socialist Myth in Shostakovich's Oeuvre (on the Example of Vocal Cycle «From Jewish Folk Poetry»)" Aktual'nye problemy vyshego obrazovaniia [Current Problems of Higher Education], vol. 7, p. 82-87.
5. Ilyin, V. N. (1997), Esse o russkoi kulture [Essays on Russian Culture], Akropol, Saint Petersburg, Russia.
6. Kostyrchenko, G. V. (1994), V plenu u krasnogo faraona [In Captivity of the Red Pharaoh], Mezhdunarodnye otnosheniia, Moscow, Russia.
7. Levaia, T. N. (2013), Kontrasty zhanra: ocherki i issledovaniia o Shostakoviche [The Contrasts of Genre: Articles and Research on Shostakovich], Glinka Conservatory, Nizhny Novgorod, Russia.
8. Lenin, V. I. (1973), "Critical Remarks on the National Question", Polnoe sobranie sochinenii. Izdanie piatoe [Full Collection of Works. Fifth Edition]. Izdatel'stvo politicheskoi literatury, Moscow, Russia, p. 113-150.
9. Medvedev, Zh. A. (2003), Stalin i evreiskaia problema. Novyi analiz [Stalin and Jewish Problem. New Analysis]. Prava cheloveka, Moscow, Russia.
10. Stalin, I. V. (1946), "Marxism and National Question", Sochineniia [Works], Vol. 2, Moscow, Russia, p. 290-367.
11. Fay, L. (1996), "Classical Music; The Composer Was Courageous, But Not as Much, as in Myth", The New York Times, April 14, 1996. Available at: https://www.nytimes.com/1996/04/14/arts/ classical-music-the-composer-was-courageous-but-not-as-much-as-in-myth.html (Accessed: 13 August 2018).
