CC BY
10Имагология и компаративистика. 2023. № 20. С. 171-194 Imagology and Comparative Studies. 2023. 20. pp. 171-194
Научная статья УДК 82.091+821.161.1 doi: 10.17223/24099554/20/9
Элементы корейского текста в автобиографиях и публицистике писателей корё сарам
Екатерина Александровна Клюйкова
Пермский государственный национальный исследовательский университет, Пермь, Россия, [email protected]
Аннотация. Анализируются несколько корейских образов и понятий в автобиографических и публицистических текстах писателей корейской диаспоры на постсоветском пространстве (А. Ким, В. Ким, А. Кан). Авторы манифестируют свою идентичность на стыке корейской и русской культур, предлагая собственные варианты интерпретаций элементов корейской культуры, которые нередко имеют иное значение в современном корейском контексте.
Ключевые слова: корё сарам, диаспора, Анатолий Ким, Александр Кан, хан, Хон Кильдон
Источник финансирования: Работа выполнена при финансовой поддержке Фонда Михаила Прохорова.
Для цитирования: Клюйкова Е.А. Элементы корейского текста в автобиографиях и публицистике писателей корё сарам // Имагология и компаративистика. 2023. № 20. С. 171-194. doi: 10.17223/24099554/20/9
Original article
doi: 10.17223/24099554/20/9
Elements of Korean text in the autobiographies and non-fiction by Koryo-saram writers
Ekaterina A. Kliuikova
Perm State University, Perm, Russian Federation, [email protected]
Abstract. The Korean diaspora in the post-Soviet states (endonym -Koryo-saram) has a history of more than one hundred and ten years. The
© Е.А. Клюйкова, 2023
deportation of Koreans in 1937 from the Soviet Far East to the Kazakh, Uzbek, and Kirghiz SSRs on suspicion of spying for Japan significantly influenced the preservation of Korean culture within the diaspora. The second generation of Koreans after the deportation practically did not speak the Korean language. However, it was the writers of this Koryo-saram generation (Anatoly Kim, Vladimir Kim, Aleksandr Kang, A. Han, Mikhail Pak, Genrietta Kang and others) who introduced an independent Korean hero into Russian literature. Since the second half of the 1990s these writers have published a number of autobiographical and journalistic texts, which raise problems of individual cultural identity of the Russian-writing Koryo saram writers and undertake attempts to determine Koryo-saram as a Korean diaspora, which has long ago lost ties with its historical homeland. In their texts, the Koryo saram writers draw upon traditional characters from Korean literature and folklore (the faithful Chunhyang, Heungbu and Nolbu, Hong Gildong), their knowledge of Korean history and ethnography, and the concepts presumably depicting Korean national character. The article considers three cases of literary and cultural references in autobiographic and non-fictional texts. Anatoly Kim was the first of Koryo-saram writers to use the concept "han", popular in South Korea and with Korean-American diaspora. His primordial comprehension of "han" varies from "philosophic sadness" to "reverence for female beauty", but manifests itself as inalienable for the Korean character. Another literary reference Anatoly Kim's autobiography "My Past" is related to his creative and cultural self-determination. Having learned in the late 1980s that he is a descendant of the 15th-century Korean poet Kim Si Seup, Kim creates his autobiography, written while working in in Seoul, as a biography of a Russian writer, yet derives his bloodline and artistic calling to the Korean poet. Aleksandr Kang, the author of numerous essays about Koryo-saram literature, constructs an extended metaphorical image of Koryo-saram in general and especially of Korean writers writing in Russian, based on the 17th century story "The Tale of Hong Gildon" ("Hong Gildong jeon"), whose main character is a noble robber, illegitimate son to a noble man who was forced to leave his home and found a new homeland overseas. Kang compares Utopian Island Yuldo with Russian culture, which allows Koryo saram writers to do their literary work. Koryo saram writers are conscious of their otherness and alienation from their historical homeland, which brings them to the construction of their own Korean cultural identity. The literary sources for this construction are translations of classical Korean literature into Russian, the works of Soviet and Russian orientalists, as well as popular cultural concepts.
Keywords: Koryo-saram, diaspora, Anatoly Kim, Aleksandr Kang, han, Hong Gildong
Financial Support: The research is supported by the Mikhail Prokhorov Foundation.
For citation: Kliuikova, E.A. (2023) Elements of Korean text in the autobiographies and non-fiction by Koryo-saram writers. Imagologiya i komparativis-tika - Imagology and Comparative Studies. 20. pp. 171-194. (In Russian). doi: 10.17223/24099554/20/9
Корейская диаспора в России начала формироваться во второй половине XIX в. Переселение на территорию Российской империи осуществлялось преимущественно из северных провинций Кореи и было, как правило, вынужденным. В Россию ехали за лучшей жизнью, и эта установка способствовала интеграции корейцев в общество Дальневосточного края, принятие корейцами крещения, участие в экономической и общественной жизни, восприятие России как своей новой родины.
В раннее советское время издаётся литература и периодика на корейском языке: в 1923 г. во Владивостоке появляется газета «Сен-бон» («Авангард»), которая прекратит своё существование в сентябре 1937 г. накануне депортации корейцев (её наследница, «Ленин кичи» («Ленинское знамя»), начнёт издаваться уже в г. Кзыл-Орда в 1938 г.). В середине 1930-х гг. в газете «Сенбон» печатали и литературные произведения корейских авторов, также известно о публикации отдельных художественных сборников (например, сборник «Родина трудящихся», изданный в Хабаровске в 1935 г. [1. С. 204]). В 1932 г. основывают Дальневосточный краевой корейский театр, который после депортации корейцев в Среднюю Азию продолжит существование сначала как разъездная театральная труппа, а затем и как стационарный театр последовательно в Кзыл-Орде, Уштобе и Алма-Ате. На Дальнем Востоке в 1931 г. было открыто и специализированное высшее учебное заведение - Интернациональный (впоследствии - Корейский) педагогический институт, занимавшийся подготовкой учителей для работ в корейских школах [2]. Этот институт, как и газета «Сенбон», прекратил своё существование в 1937 г., но возродился в г. Кзыл-Орда как Кзыл-Ординский педагогический институт. Впрочем, уже в 1938 г. он перестал быть корейским и перешёл на преподавание на русском языке1.
1 Этому эпизоду из истории Корейского педагогического института посвящён рассказ «Страх» Хан Дина.
В 1937 г. Постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) № 1428-326сс «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края» корейцев переселили на территорию Казахской и Узбекской ССР. В связи с тем, что уже с 1938 г. начинается сокращаться обучение на национальных языках, большинство корейцев из второго поколения депортированных уже плохо знало корейский язык или не знало его совсем. Так, Анатолий Ким, несмотря на то что его отец был директором корейской школы на Сахалине, в зрелом возрасте уже не знал корейский язык и учил его заново. Владимир Ким, живший в КНДР до 12 лет, в повести «Ушедшие вдаль» пишет о том, что, работая корреспондентом газеты «Ленин кичи», изучал заново родной язык. Александр Кан в 2002 г. писал, что «основная масса представителей корейской диаспоры старшего и среднего поколения, не зная -и это факт! - корейского языка, толком не знает и русского» [3. С. 127], а все профессиональные писатели корё сарам пишут исключительно на русском языке. Единственным известным автором, писавшим на корейском языке, был Хан Дин (1931-1993), который приехал из Северной Кореи учиться во ВГИК и навсегда остался в СССР. Именно Хан Дин как глава корейской секции Союза писателей Казахской ССР сделал много для публикации литературы корё сарам на корейском и русском языках, а также для обучения литературному мастерству молодых корейских авторов.
Литература корё сарам, первоначально существовавшая на корейском языке, уже к 1970-м гг. практически полностью переходит на русский язык. Молодые прозаики, принадлежащие ко второму поколению после переселения с Дальнего Востока (Анатолий Ким, Андрей Хан, Михаил Пак, Александр Пак, Генриэтта Кан и другие), пишут исключительно на русском языке.
Литература русскоязычных корейских авторов (за исключением творчества Анатолия Кима) во многом пребывает в состоянии авторефлексии, голосом которой является писатель Александр Кан. Уже в 1998 г. он публикует в казахстанском литературном журнале «Простор» статью «Невидимый остров», где предпринимает попытки типо-логизации современных корейских авторов. В дальнейшем эта работа превратилась в сборник «Книга белого дня» (2010), но и после этого сборника А. Кан продолжил публиковать эссе о литературе корё сарам («Литература как Бусидо», «Литература как реанимация» и другие).
Помимо авторефлексии литературы корё сарам важное значение в корпусе текстов корейских писателей в постсоветский период имеют автобиографические произведения, а также публицистические тексты, содержащие автобиографические эпизоды и авторские варианты осмысления связи корейской диаспоры на постсоветском пространстве с исторической родиной. Одной из причин появления автобиографических текстов, безусловно, является распад СССР, возможность публикаций воспоминаний о депортации и первых годах жизни в Средней Азии. Помимо этого на появление подобных текстов, на наш взгляд, повлияла и возможность создания культурных автономий, подъём национального движения, связанный в том числе и с поддержкой корейскими государствами. Пик подобных публикаций пришёлся на вторую половину 1990 - начало 2000-х гг. Тогда были опубликованы повесть «Моё прошлое» Анатолия Кима (1998), повесть «Ушедшие вдаль» Владимира Кима (Ёнг Тхэка) (1997), сборник мемуаров и эссе «Туда, где кончается солнце» (2002), посвящённый преимущественно депортации корейцев 1937 г. В 2008 г. заканчивает работу над большой книгой эссе о литературе корё сарам «Книга белого дня» Александр Кан (опубликовано в 2011 г.), однако эссе о литературе корейских авторов он писал уже в середине 1990-х гг. В нулевые и начале 2010-х гг. публикуют и «наивные» автобиографии корейцев -«Берега памяти» Владимира Кима (2004), «Цветок мугунхва в сердце России» Нелли Эм (2011), «Берег надежды» Владимира Ли (2012).
Автобиографические тексты в целом характерны для литературы диаспоры и эмиграции. Так, Л. Аль Малех отмечает, что в англоязычной арабской литературе начала XX в. «целью письма о себе было не просто желание записать своё путешествие и сопутствующие ему испытания. Эти автобиографии были сродни апологии, как если бы они оправдывали оставление родины, или "дезертирство" из неё. Писатели обдумывают и объясняют свои мотивы для эмиграции» [4. P. 5].
Произведения писателей, принадлежащих к корейской диаспоре в США и Канаде, тоже нередко имеют автобиографическую или полуавтобиографическую основу. Так, романы одного из первых корейско-американских авторов Кан Ёнхыля «Травяная крыша» («The Grass Roof», 1931) и «Восток идёт на Запад» («East Goes West», 1937) описывают его опыт эмиграции и адаптации к американскому образу жизни. Н.О. Келлер в своём дебютном романе «Женщина для
утешения» («Comfort Women», 1997), беря за основу неавтобиографическую историю о женщине, работавшей на японских «станциях для утешения», тем не менее, пишет о своих взаимоотношениям с матерью и окружающим её поликультурным миром. Х.И. Фенкль, писатель и кореевед, также обращается к своей семейной истории в романе «Воспоминания о моём призрачном брате» («Memories of My Ghost Brother», 1996). Подобных примеров можно привести множество.
Автобиографическое начало присутствует и во многих произведениях писателей корё сарам. Одной из целей издания в 1990 г. сборника «Страницы лунного календаря» было введение в актуальный литературный процесс не только корейских писателей, но и корейского героя, который, как правило, был автобиографическим. Герой произведений Анатолия Кима часто наделён авторскими биографическими чертами - этнической принадлежностью, профессией, а в последних романах автора и именем (в романе «Остров Ионы» рассказчиком выступает писатель А. Ким, в романе «Радости Рая» ключевым персонажем становится Аким, в имени которого очевидно узнаётся фамилия и инициал автора). Александр Кан отмечает, что его роман «Голем убывающей луны» также написан на автобиографической основе. Герой повестей Михаила Пака («Натюрморт с яблоками», «Ночь - это тоже солнце») также обладает авторскими чертами.
Однако именно тексты, написанные непосредственно в жанре автобиографии, и публицистика, посвящённая корейской диаспоре, наиболее отчётливо артикулируют отношение авторов к своей этнич-ности и «материнской культуре».
Корё сарам как диаспора
«Образцовой» диаспорой, на анализе которой построены классические диаспоральные исследования, является еврейская диаспора. Именно на её примере У. Сафран предложил показатели, с помощью которых можно оценивать степень близости того или иного сообщества к диаспоре: расселение из исходной территории в разные регионы, наличие коллективной памяти об исторической родине, представления о том, что они не до конца приняты окружающим их сообществом, вера в грядущее возвращение в страну исхода, стремление
участвовать в её возрождении или сохранении и постоянное поддержание связей с ней [5. P. 83-84].
Эти показатели довольно жёстко ограничивали возможность применения термина даже к классическим вариантам диаспор (еврейской, армянской, греческой), поэтому были многократно изменены. В конечном счёте представления о диаспоре настолько размылись, что Р. Брубейкер предложил заново вернуться к относительно традиционному понятию диаспоры. «The 'diaspora' diaspora» по Брубей-керу характеризуется только тремя чертами - рассеянность, ориентация на страну исхода и сохранение границ [6. P. 5]. Можно согласиться с Э.С. Ан, что корейскую диаспору (исследователь рассматривала только казахстанских корейцев, но, на наш взгляд, можно расширить это определение на постсоветскую корейскую диаспору в целом) можно считать примером the 'diaspora' diaspora [7. P. 234].
Диаспора в классическом варианте часто рассматривается как некое образование, порождённое изгнанием из родной страны, насильственными действиями против неё. Как отмечает Дж. Клиффорд, «диаспоры обычно предполагают расстояния и разделения, близкие к изгнанию» [8. P. 304]. Для корейской диаспоры в качестве изгнания воспринимается не отъезд из Кореи, а переселение из Приморья в Среднюю Азию, т.е. изгнание, состоявшееся уже после эмиграции.
В исследованиях литературы диаспоры нередко делают акцент на том, что тексты «диаспоральных субъектов», как правило, обладают явным или латентным двуязычием. Выбор языка для такого автора становится позицией. Так, М. Рубинс справедливо замечает, что «постоянное " двойное экспонирование" культурных, социальных и лингвистических кодов побуждает писателя к рефлексии как о практиках межкультурного перевода, так и о пределах переводимости» [9. С. 5]. В то же время у писателей корё сарам часто нет возможности выбрать язык, поскольку для большинства из них именно русский язык является родным. «Двойное экспонирование» остаётся в пределах изображения социальных отношений и культурной специфики диаспоры. В то же время корейские авторы часто обращаются к тем или иным прецедентным текстам и понятиям «исходной» корейской культуры, которые были восприняты ими уже в зрелом возрасте и, как мы увидим далее, интерпретировались иначе, нежели это принято в южнокорейской или северокорейской традиции. Писатели в основном обращаются
к ограниченному числу образов корейской классической литературы и фольклора - Хон Киль Дон, верная Чхунхян, братья Хынбу и Нольбу, Чхоён, а также к понятиям, которым придаётся значение в современной корейской культуре. Если ппо отношению к русской литературе в целом применение понятия «корейский текст» кажется избыточным ввиду отсутствия целостной системы образов и мотивов, связанных с Кореей, то в литературе корё сарам мы усматриваем предпосылки к появлению специфического корейского текста, в основе которого будут лежать образы, мотивы и сюжеты корейской литературы и фольклора, а также понятия, связываемые в корейской культуре с традиционными чертами национального характера.
Несмотря на утраченную языковую идентичность, этническая идентичность корейцев на постсоветском пространстве остаётся и представляет собой во многом «идентичность по крови», т.е. по происхождению. Среди корейцев также сохраняются традиции, связанные в основном с событиями жизненного цикла: свадьба, шестидесятилетие (хвангаб), похоронный и поминальный обряд [10]. Кроме того, важным фактором принадлежности к корейскому сообществу является национальная кухня. Эта прозаическая национальная «скрепа» осознаётся корейской интеллигенцией как серьёзный кризис идентичности: «... непосредственной связи между образом, стилем существования и уровнем культурного развития корейцев не прослеживается. И если говорить откровенно, то большинству корейцев этого и не нужно. Я уж не говорю о каком-либо проникновении в мировую культуру через русскую - большинство культурных посылов корейцев сводится к. традиционной пище как самому устойчивому культурному национальному достоянию. Заметьте, как стремительно скатывается культура до уровня наших желудков!» [3. С. 126].
В связи с тем, что большинство корё сарам не знает корейского языка, знакомство с культурой Кореи происходило, как правило, через переводы корейских текстов на русский язык, а также через работы советских востоковедов. Так, В. Ким повести «Ушедшие вдаль» упоминает работы Р.Ш. Джарылгосиновой [11], а в статье А. Кана «Невидимый остров» обнаруживаются сведения о корейских традициях, очевидно заимствованные из раздела о корейцах, написанного
этим же автором, в сборнике «Календарные обычаи и обряды народов Восточной Азии. Новый год»1.
Корейский хан в интерпретации писателей корё сарам
В повести «Моё прошлое» А. Кима впервые упоминает хан. Хан -понятие, описываемое в публичном дискурсе как специфическая корейская национальная черта, комплекс эмоций, включающих в себя в зависимости от контекста печаль, гнев, разочарование, тоску по прошлому. К. В. Асмолов, ссылаясь на книгу британского журналиста М. Брина, пишет, что хан «можно перевести как "печаль", хотя в действительности это смесь ярости и бессилия, продиктованная жаждой индивидуальной свободы» [14. С. 137]. М. Брин добавляет, что хан также «остается скрытой обидой» [15. P. 38]. Корейский социолог М. Пак также определяет хан как «отличительную корейскую психологическую черту, состоящую из чувств сожаления, скорби и безысходности» [16. P. 269].
Безусловно, подобное понятие возникает во многих языках, будь то русская тоска или saudade в португальском («многие интеллектуалы и поэты, принадлежащие к разным национальным традициям, стали утверждать, что в их родных языках обязательно было какое-то специальное слово для выражения тоски по родине, которое оказывалось абсолютно непереводимым» [17. C. 9]). Тем не менее в появлении и функционировании корейского хан обнаруживается
1 Ср.: «А вот и другой пример, уже приближенный к человеческим реалиям. Корейские крестьяне средних веков в своей неизбывной приниженности перед небесными силами природными невзгодами молили небо о своих урожаях и для этого мастерили соломенных кукол в вотивных позах, а после раскидывали их по земле. Куклы эти назывались чхоён. Модель данной ситуации знаменательна и символична» [12. С. 77]; «Так, если у кого-нибудь из членов семьи наступающий год был "несчастливым" <...>, то для пего делали маленькую куклу из соломы. В голову, живот и ноги этой куклы клали несколько монет и немного риса. В ночь с 14-го на 15-й день такую куклу бросали на площади или оставляли на мосту. В некоторых местах юноши из бедных семей обходили ночью дома и требовали кукол. Иногда эти куклы назывались чхоён» [13. С. 99-100] и далее подпись к иллюстрации «Соломенная кукла в вотивной позе» [13. С. 101].
специфический этнический и диаспоральный контекст, связанный с историей Кореи XX в.
Хан Ш - слово китайского происхождения, которое в значении индивидуальной печали или скорби использовалось и ранее в корейской литературе, однако в колониальный период оно получает дополнительный смысл коллективной тоски и чувства утраты, присущей исключительно корейскому народу. Сандра Ким, опираясь на исследования японской литературы 1910-1930-х гг., возводит появление идеи хан как корейской национальной черты к возникшим в японской печати колониального периода представлений о том, что корейское искусство выражает «красоту скорби» (beauty of sorrow, hiai no bi) [18. P. 260], затем распространившееся и среди корейцев. Н.И. Ни, в целом не сомневаясь в эссенциалистской природе хан как коллективной корейской эмоции, в то же время указывает, что «лексическую единицу "хан" можно считать одним из ключевых понятий в корейской поэзии 1930-1940-х гг.» [19. С. 135], т.е. её употребление резко возрастает именно в поздний колониальный период. Особую популярность понятие хан получило в литературе американских корейцев, где, по словам Сандры Ким, «хан возникает тематически как выражение одновременно опыта вечной чужеродности и психического влияния корейской истории на личные судьбы» [18. P. 269].
В среде корё сарам, предки большинства из которых переселились в Россию до 1917 г., нет представления о хан как о коллективной национальной печали. Однако в перестроечное время, когда многие из корейских деятелей культуры смогли по различным программам поехать в Республику Корея, это слово появилось и в их текстах.
Анатолий Ким в 1988 г. впервые отправляется в Южную Корею, где узнаёт о своей родословной (о принадлежности к дворянскому роду Кимов). Затем несколько лет в 1990-х гг. он преподаёт в университетах в Южной Корее и, по-видимому, именно в этот момент знакомится с понятием хан. Впервые это слово появляется в его автобиографической повести «Моё прошлое» (1998), которую Ким пишет, находясь в Корее.
Однако более или менее устоявшееся в корейской и (в особенности) корейско-американской среде понимание хан как чувства, связанного с тоской по утраченному, у Кима приобретает индивидуальные черты,
не существующие в традиционных контекстах употребления этого слова. Так, Ким преобразует хан в специфическое мужское чувство прекрасного: «Именно Бэле дано было пробудить в моей душе древний хан всех корейских мужчин - глубочайшее благоговение перед женской красотой» [20. С. 26]1. В этом и всех последующих текстах А. Ким по-разному определяет эту национальную черту: как «философскую печаль» [20. С. 80], как нечто необъяснимое («Объяснить смысл этого понятия очень сложно. Приведу некоторые сочетания слов. Неизбывное мечтание. Молчаливое упование на что-то прекрасное и несбыточное. То, что носит человек в душе всю жизнь, никому не раскрывая. Неимоверно дорогое и любимое, но недостижимое. Что-то печальное - и самое светлое, самое красивое, чистое. То, чего достигнуть на этом свете невозможно, но можно пронести через всю жизнь как бесценный дар небес» [22. С. 117]). Неизменным остаётся то, что Ким воспринимает это понятие как примордиальное, то, отчего он, выбрав путь русского писателя, отказаться всё-таки не может.
Кроме того, Ким продолжает традицию, в рамках которой хан воспринимается как черта, в особенности присущая потомкам эмигрантов: «И вот этот "хан" живет в душе у каждого корейца, особенно у потомков младших братьев, ушедших когда-то далеко от дома» [23].
В произведениях Владимира Кима (Ёнг Тхека) хан ни разу не упоминается, однако, это понятие обнаруживается в другой, нехудожественной публикации автора. На портале «Корё сарам» в 2014 г. был опубликован авторский комментированный перевод корейских пословиц, поговорок и идиоматических выражений, который первоначально предназначался для учебника по межкультурной коммуникации «Введение в практику межкультурной коммуникации» для студентов корейского отделения Ташкентского педагогического университета им. Низами. В. Ким сообщает, что в работе ему помогал профессор Чхве Гиль Сун, пояснявший идиомы, знакомые только жителям Южной Кореи. Можно предположить, что к пояснению слова хан
1 В популярном социологическом эссе-исследовании Грейс Чо, посвящённом проблеме принятия корейско-американским обществом прошлого женщин для утешения и их «наследниц» на американских военных базах, носительницами хан, напротив, объявляются женщины - свидетельницы и жертвы военных преступлений [21. Р. 160-161].
причастен южнокорейский профессор, однако подтвердить это невозможно, кроме того, в комментарии Кима обнаруживаются некоторые лексические несоответствия.
В переводе В.Н. Кима хан - это «предел»: «"Хан" - это предел всех наших чувств, желаний, страстей и прочих стремлений человека, заключенных в его душе, как в сосуде, скрепленном нормами морали и закона. Так что "хан" - это понятие философское, нравственное и этическое. Вот несколько примеров, связанных с использованием данного слова. "Я решил свой «хан»". То, что обуревало меня (негодование, чувство вины, жалость, стремление успешно сдать экзамен, желание, чтобы победила родная команда, и так далее), удалось успешно решить. Иными словами, удалось удержать в сосуде. Потому что, если не удержать, то произойдет беспредел, то есть нечто ужасное и непоправимое. "Этот человек без «хана»" - все равно, что сказать - у этого человека душа мертва. У него большой "хан" - предел такой похвалы очень высок» [24].
Вероятно, автор смешивает хан, обозначаемый иероглифом ^ «граница, предел», и иероглиф хан Ш «сожаление, обида». Первая половина толкования действительно объясняет иероглиф хан означающий «предел», однако, вторая половина толкования очевидно относится именно к хан, обозначаемому иероглифомШ: «И еще - понятие "хан" ассоциируется у корейцев с образом женщины в белом одеянии, которая бродит по свету, плача и стеная. О чем? О неутоленных чувствах и желаниях, о "хане", который нельзя развязать, ибо вся жизнь ее состоит из беспросветной работы, заботы и серой будничности. "Если свекровь отругала невестку, та идет на кухню и ругает собаку". Так, молодая женщина пытается выместить свой "хан" на бедной собаке» [24].
Владимир Ким, по-видимому, воспринимает два разных хан как единое понятие, его толкования очевидно носят авторский характер. Помимо этого, он приводит в пример образ, не встречающийся в корейском фольклоре - стенающей женщины в белом одеянии. Однако можно предположить, что здесь автор (сложно сказать, насколько сознательно) представляет собирательный образ корейского народа. Дело в том, что в период королевства Чосон корейские крестьяне преимущественно носили одежду белого цвета, и в образ одетого в белое
корейца был хорошо узнаваем в регионе [25]. Эту особенность облика корейцев неоднократно отмечали западные, в том числе российские, путешественники1. В дальневосточных текстах русских авторов даже упоминается так называемая охота на лебедей2 - стрельба по корейцам, которых хорошо видно в лесу из-за их белых одежд.
Тем не менее, и в многочисленных определениях хан, которые даёт Анатолий Ким, и в определении хан, представленном Владимиром Кимом, есть очевидное сходство, которое состоит в первую очередь в его крайне размытых границах - писатели наделяют его индивидуальным смыслом. Авторы воспринимают это слово как исконно корейское, не обращая внимания на его китайское происхождение. В целом, такое использование хан достаточно характерно и для американских корейцев.
В подавляющем большинстве зарубежных работ, посвящённых диаспоре и диаспоральной литературе, исследователи оперируют понятием меланхолии в понимании З. Фрейда и, в дальнейшем, Ж. Дер-рида и С. Жижека. В. Мишра предполагает, что «диаспорическое воображаемое - это состояние (и воображаемое здесь - ключевой термин) невозможной скорби, которая трансформирует скорбь в меланхолию» [31. Р. 9]. Фрейд описывает меланхолию как «недоступную сознанию утрату объекта в отличие от печали, при которой в утрате ничего неосознанного нет» [32. С. 213]. Жижек пишет о реабилитации меланхолии в современных постколониальных исследованиях, где меланхолия, преподносимая как верность утраченному объекту, - это
1 «Seated on the rocks along the shore were white objects re-sembling pelicans or penguins, but as white objects with the gait of men moved in endless procession to and fro between old and new Fusan, I assumed that the seated objects were of the same species» [26. P. 26]; «They dress in the national color, white, using quilted cotton clothes» [27. P. 213]; «В то время когда наша лодка плыла по реке, несколько раз показывались около фанз внизу и в крепости наверху горы белые фигуры корейцев» [28. С. 113].
2 «Очень еще недавно охота на белых лебедей, - так называют корейцев, в их белых костюмах и черных волосяных, узких и смешных шляпах, - была обычным явлением. Четыре года назад один солдат из такой партии лебедей, шедших гуськом по скалистой тропинке, перестрелял четырех: "А что их не стрелять? Души у них нет - пар только"» [29. С. 109]; «охотой на лебедей называют охоту на корейцев, на фазанов, кажется, на китайцев и т.д.» [30. С. 278].
«не утопическая мечта о мире, которого никогда не было (такая утопия может быть полностью освобождающей), но способ, которым эта мечта используется, чтобы легитимизировать действительность своей полной противоположности, полного и беспрепятственного участия в глобальном капитализме» [33. Р. 659].
Для корё сарам меланхолический аспект отношения к родине был бы актуален, если бы в ней было распространено представление о хан как национальной корейской эмоции. Однако по ряду исторических причин хан остаётся частью культуры Южной Кореи и, в особенности, американской корейской эмиграции. Хан в толковании Анатолия Кима далеко отстоит от возможной трактовки хан в контексте фрейдовской меланхолии.
Анатолий Ким - между русским писателем и корейским поэтом
Автобиографическая повесть А. Кима «Моё прошлое» показывает его становление как русского писателя. Он неоднократно именует себя именно русским писателем: «Русский писатель во мне родился, я думаю, именно там, в дальневосточной деревеньке Роскошь» [20. С. 19], «корейское происхождение как бы всегда оказывалось причиной тайного сомнения моей судьбы, которая начинала впадать в недоверие к самой себе, и точно так же вызывалась вопросительная мина на лицах у всех, кому становилось известно, что я собираюсь стать русским писателем» [34. С. 79], «именно в деревне произошло мое подлинное рождение в русском языке - там начало моего существования как русского писателя» [34. С. 98]. Кроме того, выбор эпизодов из жизни в повести позволяет предположить умышленное выстраивание биографии, сочетающей в себе маркеры, связанные со специфическим русским опытом - множественные переезды и работы, травматичный армейский опыт, спонтанное странствование «по Руси» и затворничество в глухой рязанской деревне.
Однако помимо желания найти свой авторский стиль, обрести «русскую языковую природу» [34. С. 87], Ким видит корни своего литературного призвания и в происхождении. В этой повести он впервые пишет о своей генетической связи с корейским писателем XV в. Ким Си Сыпом. О своём родстве с ним он, вероятно, узнал в 1988 г.,
когда, впервые приехав в Южную Корею, решил узнать, к какому именно роду Кимов он принадлежит1.
В повести трижды упоминается Ким Си Сып, и каждый из этих эпизодов текста связывает писателей, однако Анатолий Ким каждый раз утверждает собственный литературный путь: «Я, потомок поэта Ким Си Сыпа, из рода Каннынгских Кимов, должен был стать русским писателем - и Русь стала приоткрываться мне» [20. С. 63]; «Он (Ким Си Сып. - Е.К.) замуровал свои рукописи в стену дома, и лишь через сто лет нашли их. И это были абсолютно свободные произведения. Но у меня ничего не вышло» [34. С. 93]. Корейский литературовед Ким Кичун пишет о том, что Анатолий Ким отождествляет себя с Ким Си Сыпом не столько из-за того, что тот является его отдалённым предком, сколько из-за того, что Ким Си Сып был «аутсайдером и изгоем в его собственном обществе, т.е. был в том состоянии, которое Анатолий Ким с трудом достиг на своём пути к писательству» [35. Р. 269]. На наш взгляд, мотивы самовольной изоляции Кима вряд ли проистекают из его корейского происхождения (он уезжает в рязанскую деревню, где он ещё больший чужак). Уединение Ким Си Сыпа в горах воспринимается Кимом как желанное состояние творческой свободы, а не как способ убежать от общества, где он ощущает себя чужим.
Одно из первых воспоминаний в автобиографии, связанных с ошеломляющим действием на писателя поэтического слова, также подаётся через связь с Ким Си Сыпом: «Поэтическая фраза из книги Уолта Уитмена "Листья травы" явилась волшебным лучом, по которому я в одно мгновение пролетел сквозь пространство и время - от морозной индустриальной Сибири до сосновых лесов средневековой провинции Квансо в Корее. Ибо там в XV веке бродил по горам мой предок Ким Си Сып, великий поэт и прозаик, и это его неутолённость жизнью и жажда литературного творчества вновь пробудились во мне!» [20. С. 57]. Однако этот эпизод в жизни Анатолия Кима произошёл в самом начале 1960-х гг. задолго до того, как он узнал не только о своей кровной связи с Ким Си Сыпом, но и, вероятно, о самом существовании корейского поэта. Единственный перевод произведений Ким Си
1 Об этом писатель рассказывал в телепрограмме «Линия жизни» от 13 мая 2022 г. (телеканал «Культура»).
Сыпа на русский язык вышел в 1972 г. Таким образом, А. Ким постфактум концептуализирует (и реконструирует) свою биографию исходя из новых знаний о своей родословной.
Александр Кан и литература диаспоры
Александр Кан, «летописец» литературы корё сарам, родился в КНДР в 1960 г. Он принимал участие в «литературных вторниках», которые проводил упоминавшийся нами ранее Хан Дин. Его повесть «Кандидат» была включена в сборник «Страницы лунного календаря», вышедший в 1990 г. Наиболее известными его произведениями являются романы «Треугольная земля» (1999), «Голем убывающей луны» (2008) и книга эссе о литературе корё сарам «Книга белого дня».
«Книгу белого дня» Александр Кан писал преимущественно в Сеуле. Писатель делает попытку концептуализировать литературный процесс корё сарам, соотнести писательские стратегии с конкретными образами и понятиями. В то же время в этой книге он описывает и собственные произведения и пытается встроить себя в создаваемую концептуальную конструкцию.
Для литературы корё сарам в целом А. Кан подбирает образ классической корейской литературы - Хон Кильдона. Хон Кильдон - персонаж повести XVII в. «Сказание о Хон Кильдоне» Хо Гюна. Этого персонажа корейской литературы нередко называют корейским Робин Гудом, в целом это один из наиболее эмблематических корейских литературных персонажей. Действительно, персонаж повести - благородный предводитель разбойников, знакомый с магическими практиками. Завершив свои разбойничьи дела, Хон Кильдон удаляется на остров Юльдо, утопический «остров блаженных», где становится идеальным правителем. Как правило, объектом рефлексии южнокорейских исследователей в «Сказании о Хон Кильдоне» являются утопические мотивы, проблема социального неравенства и религиозного синкретизма в повести. В КНДР Хон Киль Дон воспринимается как борец с иноземными захватчиками, в первую очередь с японцами. Показательным примером такой интерпретации является популярный в СССР северокорейский фильм «Хон Гильдон» (1986).
Впервые образ Хон Кильдона появляется в эссе А. Кана «Открыть глаза и не испугаться» (2002), включённое в сборник сочинений корейских авторов, посвящённый депортации корейцев. Писатель выбирает для сравнения корейской диаспоры с Хон Кильдоном не самый очевидный эпизод повести. В этом эпизоде Хон Кильдон появляется перед государем с закрытыми глазами и просит снабдить его продовольствием для долгого путешествия на остров Юльдо. Когда правитель просит Хон Кильдона открыть глаза, тот говорит: «- Боюсь, если я их открою, вы, государь, испугаетесь. И государь подумал: "Видно, он и впрямь человек из иного мира!" С поклоном поблагодарив государя за милость, Кильдон поднялся в небо и исчез» [36. С. 108]. Нам не удалось обнаружить в литературе интерпретаций данного сюжета, однако можно предположить, что взгляд Хон Кильдона, обладающего магическими способностями, поистине страшен. В качестве второго варианта интерпретации можно предположить, что Хон Кильдон, находясь иерархически ниже правителя, не смеет смотреть ему прямо в глаза.
Александр Кан делает из этого небольшого и не самого важного эпизода повести широкое обобщение о судьбах народов, живущих в России: «...в конце славного и победоносного пути, перед тем как последовать за божественным астральным старцем, забирающим доблестных героев на небо1, Хон Кильдон, закрыв глаза, беседует с восхищённым государем. Государь спрашивает: "Почему ты не открываешь глаз?" Герой отвечает: "Если я их открою, вы испугаетесь..." Мне думается, это точная модель исторического существования всех народов России до нынешних времён: все мы шли тяжело, драматично, на ощупь, вслепую, прикрывая глаза, зажмуриваясь от ужаса, и у всех нас, в наших глазах и душах, на самом нашем донышке, накапливалось то ужасное, мучительное и неразрешимое, что заставляет нас сегодня так легкомысленно хвататься за оружие, демонстрируя национальную непримиримость. Настало время открыть глаза. Но как страшно это сделать! Как при этом не напугать, не поранить, не
1 Очевидно, неточность автора, в оригинальной повести «старец с дягилевым посохом, в шляпе и одеянии из перьев журавля» [36. С. 124] появляется в самом конце жизни Хон Кильдона, «забирая» его с земли. В последующих упоминаниях повести в текстах А. Кана слов о божественном старце нет.
обидеть - неистовым огнём или кромешным холодом - своего ближнего?» [3. С. 130-131]. Писатель воспринимает отказ Хон Киль Дона открыть глаза как знак того, что он пощадил государя.
Однако в «Книге белого дня» писатель расширяет метафорическое значение образа Хон Киль Дона. Оригинальный Хон Кильдон - младший сын своего отца, рождённый от наложницы, которому «не дозволено называть отца отцом, а брата - братом» [36. С. 83]. Тема младших сыновей ранее возникала в эссе Анатолия Кима (в том числе и в эссе «Поезд памяти», помещённом в один сборник с эссе А. Кана «Открыть глаза и не испугаться»), где автор называл всех корейцев, живущих вдали от исторической родины, потомками младших братьев: «...земля, как правило, доставалась от отца старшему сыну. А его младший брат, все меньшие его братья - им надо было уходить из отчего дома и где-то на стороне обустраивать свою жизнью и вот младшие братья составили ту многомиллионную армию корейцев-эмигрантов, которые рассеялись по всему миру и забрались во все уголки и закоулки планеты земля» [22. С. 116]. А. Кан развивает эту тему в связи с образом Хон Кильдона. По логике автора писатели корё сарам оказываются взращёнными материнской русской культурой и стремятся «легализовать» своё родство с культурой корейской: «...мы и есть те самые худородные корейцы, подчеркиваю, говорится на метафорическом уровне, а русская культура, конечно, никакая не служанка, согласно сказке, не наложница, а просто другая, в своем существовании самодостаточная и великая» [37. С. 10-11].
Сравнение с Хон Кильдоном делает из писателей-корейцев маргиналов и изгнанников (в том числе и из корейского сообщества), однако, только такое положение для писателя и является, по мнению А. Кана, наиболее ценным: «Быть (Хон Кильдоном. - Е.К.) означает оказаться в одночасье изгоем, маргиналом, гонимым своими же, зачастую чересчур практичными, корейцами (почему он на русском языке пишет? и вообще, почему пишет?) и, конечно же, русскими (с какой стати он пишет на нашем языке?). Быть означает - и это самое важное! - вместить в своем сердце переживания соплеменников за всю историю их чужбинных лет, не утонуть в этом море слез, и отправить по его волнам свой корабль любви - в прекрасный мир добра и справедливости» [37. С. 11]. Развивая до логического завершения эту метафору, в последней главе книги А. Кан сравнивает русский язык, на
котором создаётся сегодня литература корё сарам, с островом Юльдо, где Хон Кильдон обрёл новую родину: «...именно великое русское слово приютило нас, инородцев, давая нам счастливую возможность построить на почве литературы свою личную родину, обетованную страну Юльдо» [37. С. 408].
Заключение
Одна из центральных тем рефлексии писателей корё сарам - отношение к корейскому наследию и определение своей культурной идентичности. Трагические события советской истории привели к практически полной утрате диаспорой корейского языка, долгое время отсутствовали связи с исторической родиной. В таких условиях основным источником информации о корейской культуре помимо сохранившихся в диаспоре фольклорных сюжетов стали переводы на русский язык произведений классической корейской литературы, а также работы советских востоковедов. В постперестроечное время многие писатели посетили Республику Корею и КНДР и расширили свои представления о Корее. Именно в этот период в русской корейской литературе появляется больше всего книжных по происхождению отсылок к корейской культуре.
С. Холл в определении идентичности отмечал, что это «не сущность, а позиционирование» [38. С. 226]. В случае с писателями корё сарам это положение оказывается более чем справедливым. Авторы конструируют свою корейскую идентичность из образов и понятий, часто полученных опосредованно, через публикации на русском языке, или уже в достаточно зрелом возрасте. Отчуждённость от культурной жизни Кореи, а также стремление к самоопределению приводит к тому, что интерпретации этих образов и понятий, как правило, отлична от их восприятия на исторической родине и опирается на диаспоральный опыт авторов.
Список источников
1. Ким М.И. Просвещение, литература, культура и искусство корейцев российского Дальнего Востока, Средней Азии и Казахстана в начале и середине XX века // Вестник Центра корейского языка и культуры. К 150-летию Восточного факультета. СПб., 2005. Вып. 8. С. 198-215.
2. Малявина Л. С. Корейский (Интернациональный) педагогический институт во Владивостоке: от создания до выселения (1931-1937 гг.) // Научный диалог. 2016. № 3 (51). С. 195-208.
3. Кан А. Открыть глаза и не испугаться // Туда, где кончается солнце. Воспоминания, свидетельства, документы. М. : Текст, 2002. С. 122-143.
4. Al Maleh L. Anglophone Arab Literature: An Overview // Arab Voices in Diaspora Critical Perspectives on Anglophone Arab Literature. New York ; Amsterdam : Rodopi, 2009. P. 1-63.
5. Safran W. Diaspora in Modern Societies: Myths of Homeland and Return // Diaspora : A Journal of Transnational Studies. 1991. Vol. 1. P. 83-99.
6. BrubakerR The "diaspora" diaspora // Ethnic and Racial Studies. 2005. Vol. 28, is. 1. P. 1-19.
7. Ahn E.S. Tracing the Language Roots and Migration Routes of Koreans from the Far East to Central Asia // Journal of Language, Identity & Education. 2019. Vol. 18, is. 4. P. 222-235.
8. Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. № 9. P. 302-338.
9. Рубинс М. Невыносимая лёгкость диаспорического бытия. Модальность письма и чтения экстерриториальных нарративов // Век диаспоры: Траектории зарубежной русской литературы (1920-2020). М. : Новое литературное обозрение, 2021. С. 5-50.
10. Ли Г.Н. Обычаи и обряды корейцев России и СНГ // Энциклопедия корейцев России. М. : РАЕН, 2003. С. 252-353.
11. Ким В. (Ёнг Тхэк). Ушедшие вдаль // Корё сарам. 13.06.2009. URL: https://koryo-saram.site/vladimir-kim-yong-thek-ushedshie-vdal/
12. Кан А. Невидимый остров. Корейская диаспора СНГ (1988-98): опыт художественного преодоления маргинального сознания // Простор. 1998. № 10. С. 71-78.
13. Календарные обычаи и обряды народов Восточной Азии. Новый год. М. : Наука, 1985. 264 с.
14. Асмолов К. В. Корейская политическая культура: Традиции и трансформация. М. : Русский фонд содействия образованию и науке, 2017. 704 с.
15. BreenМ. The Koreans. Who They Are, What They Want, Where Their Future Lies. N.Y. : Thomas Dunne Books, 2004. 286 p.
16. ParkM. From Shame to Sympathy: Civilization and Emotion in Korea, 18601920 // Civilizing Emotions. Concepts in Nineteenth-Century Asia and Europe. Oxford : Oxford University Press, 2015. P. 269-287.
17. Бойм С. Будущее ностальгии. М. : Новое литературное обозрение, 2021. 680 с.
18. Kim S.S.H.Ch. Korean Han and the Postcolonial Afterlives of "The Beauty of Sorrow" // Korean Studies. 2017. Vol. 41. P. 253-279.
19. Ни Н.И. О понятии хан в корейской литературе // Восток (Oriens). 2010. № 5. С. 131-137.
20. Ким А. Моё прошлое // Октябрь. 1998. № 2. С. 3-82.
21. Cho G.M. Haunting the Korean diaspora: shame, secrecy, and the forgotten war. Minneapolis ; London : The University of Minnesota Press, 2008. 245 p.
22. Ким А. Поезд памяти // Туда, где кончается солнце. Воспоминания, свидетельства, документы. М. : Текст, 2002. С. 97-121.
23. Ципенюк О. «Хан» живёт в душе корейца. Интервью с Анатолием Кимом // Коммерсант. 18.06.2012. URL: https://www.kommersant.ru/doc/1956681
24. Ким В. (Ёнг Тхек). Корейские пословицы и поговорки // Корё сарам. 03.12.2014. URL: https://koryo-saram.site/vladimir-kim-korejskie-poslovitsy-i-pogo-vorki/
25. Kim S. Joseon in Color: "Colored Clothes Campaign" and the "White Clothes Discourse" // The Review of Korean Studies. 2011. Vol. 14. № 1. P. 7-34.
26. Bird Bishop I. Korea and her neighbors. New York ; Chicago ; Toronto : F.H. Revell Company, 1898. 488 p.
27. Griffis W.E. Corea, the Hermit Nation. N.Y .: Charles Scribner's Sons, 1894. 474 p.
28. Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае, 1867-1869 г. СПб. : Тип. Н. Неклюдова, 1870. 297 с.
29. Гарин-Михайловский Н.Г. Собрание сочинений : в 5 т. М. : ГИХЛ, 1958. 719 c.
30. Пришвин М.М. Дневники. 1928-1929. Книга шестая. М. : Русская книга, 2004. С. 5-348.
31. Mishra V. The Literature of the Indian Diaspora: Theorizing the Diasporic Imaginary. London, New York : Routledge, 2007. 312 p.
32. Фрейд З. Печаль и меланхолия // Фрейд З. Собрание сочинений : в 10 т. М. : Фирма СТД, 2006. Т. 3. С. 211-226.
33. ZizekS. Melancholy and the Act // Critical Inquiry. 2000. Vol. 26, № 4. P. 657681.
34. Ким А. Моё прошлое // Октябрь. 1998. № 4. С. 72-111.
35. Kim K. Affliction and opportunity: Korean literature in diaspora, a brief overview // Korean Studies. 2001. Vol. 25, № 2. P. 261-276.
36. Хон Кильдон - защитник бедных // История Фазана: корейские повести
XIX века : в 2 т. СПб. : Гиперион, 2009. Т. 2. С. 82-124.
37. Кан А. Книга Белого Дня. Владивосток : Рубеж, 2020. 416 с.
38. Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Identity, Community, Culture, Difference. London : Lawrence & Wishart, 1990. P. 222-237.
References
1. Kim, M.I. (2005) Prosveshchenie, literatura, kul'tura i iskusstvo koreytsev rossiyskogo Dal'nego Vostoka, Sredney Azii i Kazakhstana v nachale i seredine
XX veka [Education, literature, culture and art of Koreans of the Russian Far East, Central Asia, and Kazakhstan in the early and mid-20th century]. Vestnik Tsentra koreyskogoyazyka i kul'tury. 8. pp. 198-215.
2. Malyavina, L.S. (2016) Koreyskiy (Internatsional'nyy) pedagogicheskiy institut vo Vladivostoke: ot sozdaniya do vyseleniya (1931 - 1937 gg.) [Korean (International) Pedagogical Institute in Vladivostok: From foundation to eviction (1931-1937)]. Nauchnyy dialog. 3(51). pp. 195-208.
3. Kan, A. (2002) Otkryt' glaza i ne ispugat'sya [Open your eyes and not be afraid]. In: Kim, A. (ed.) Tuda, gde konchaetsya solntse. Vospominaniya, svidetel'stva, dokumenty [Where the sun ends. Memories, testimonies, documents]. Moscow: Tekst. pp. 122-143.
4. Al Maleh, L. (2009) Anglophone Arab Literature: An Overview. In: Al Maleh, L. (ed.) Arab Voices in Diaspora Critical Perspectives on Anglophone Arab Literature. New York, Amsterdam: Rodopi. pp. 1-63.
5. Safran, W. (1991) Diaspora in Modern Societies: Myths of Homeland and Return. Diaspora: A Journal of Transnational Studies. 1. pp. 83-99.
6. Brubaker, R. (2005) The "diaspora" diaspora. Ethnic and Racial Studies. 28(1). pp. 1-19.
7. Ahn, E.S. (2019) Tracing the Language Roots and Migration Routes of Koreans from the Far East to Central Asia. Journal of Language, Identity & Education. 18(4). pp. 222-235.
8. Clifford, J. (1994) Diasporas. Cultural Anthropology. 9. pp. 302-338.
9. Rubins, M. (2021) Nevynosimaya legkost' diasporicheskogo bytiya. Modal'nost' pis'ma i chteniya eksterritorial'nykh narrativov [The unbearable lightness of diasporic existence. Modality of writing and reading extraterritorial narratives]. In: Rubins, M. (ed.) Vekdiaspory: Traektorii zarubezhnoy russkoy literatury (1920-2020) [Century of Diaspora: Trajectories of Foreign Russian Literature (1920-2020)]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie. pp. 5-50.
10. Lee, G.N. (2003) Obychai i obryady koreytsev Rossii i SNG [Customs and rituals ofKoreans in Russia and the CIS]. In: Tsoy, B. & Yugay, G. (eds) Entsiklopediya koreytsev Rossii [Encyclopedia of Koreans of Russia]. Moscow: RAEN. pp. 252-353.
11. Kim, V. (Yong Taek). (2009) Ushedshie vdal' [Gone far away]. Kore saram. 13th June. URL: https://koryo-saram.site/vladimir-kim-yong-thek-ushedshie-vdal/
12. Kan, A. (1998) Nevidimyy ostrov. Koreyskaya diaspora SNG (1988-98): opyt khudozhestvennogo preodoleniya marginal'nogo soznaniya [An Invisible Island. The Korean diaspora of the CIS (1988-98): An attempt of artistic overcoming marginal consciousness]. Prostor. 10. pp. 71-78.
13. Kryukov, M.V. (ed.) (1985) Kalendarnye obychai i obryady narodov Vostochnoy Azii. Novyy god [Calendar customs and rituals of the peoples of East Asia. New Year]. Moscow: Nauka.
14. Asmolov, K.V. (2017) Koreyskaya politicheskaya kul'tura: Traditsii i transformatsiya [Korean political culture: Traditions and transformation]. Moscow: Russian Foundation for the Promotion of Education and Science.
15. Breen, M. (2004) The Koreans. Who They Are, What They Want, Where Their Future Lies. New York: Thomas Dunne Books.
16. Park, M. (2015) From Shame to Sympathy: Civilization and Emotion in Korea, 1860-1920. In: Pernau, M. et al. Civilizing Emotions. Concepts in Nineteenth-Century Asia and Europe. Oxford: Oxford University Press. pp. 269-287.
17. Boym, S. (2021) Budushchee nostal'gii [The future of nostalgia]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie.
18. Kim, S.S.H.Ch. (2017) Korean Han and the Postcolonial Afterlives of "The Beauty of Sorrow". Korean Studies. 41. pp. 253-279.
19. Ni, N.I. (2010) O ponyatii khan v koreyskoy literature [On the concept of han in Korean literature]. Vostok (Oriens). 5. pp. 131-137.
20. Kim, A. (1998) Moe proshloe [My past]. Oktyabr'. 2. pp. 3-82.
21. Cho, G.M. (2008) Haunting the Korean diaspora: Shame, secrecy, and the forgotten war. Minneapolis, London: The University of Minnesota Press.
22. Kim, A. (2002) Poezd pamyati [The Memory Train]. In: Kim, A. (ed.) Tuda, gde konchaetsya solntse. Vospominaniya, svidetel'stva, dokumenty [Where the sun ends. Memories, testimonies, documents]. Moscow: Tekst. pp. 97-121.
23. Tsipenyuk, O. (2012) "Khan" zhivet v dushe koreytsa. Interv'yu s Anatoliem Ki-mom ["Khan" lives in the soul of a Korean. Interview with Anatoly Kim]. Kommersant. 18th June. [Online] Available from: https: //www. kommersant. ru/doc/1956681
24. Kim, V. (Yong Taek). (2014) Koreyskie poslovitsy i pogovorki [Korean proverbs and sayings]. Kore saram. 3rd December. [Online] Available from: https://koryo-saram.site/vladimir-kim-korejskie-poslovitsy-i-pogovorki/
25. Kim, S. (2011) Joseon in Color: "Colored Clothes Campaign" and the "White Clothes Discourse." The Review of Korean Studies. 14(1). pp. 7-34.
26. Bird Bishop, I. (1898) Korea and her neighbors. New York, Chicago, Toronto: F.H. Revell Company.
27. Griffis, W.E. (1894) Corea, the Hermit Nation. New York: Charles Scribner's Sons.
28. Przhevalsky, N.M. (1870) Puteshestvie v Ussuriyskom krae, 1867-1869 g. [Travel in the Ussuri region, 1867-1869]. St. Petersburg: Tip. N. Neklyudova.
29. Garin-Mikhaylovskiy, N.G. (1958) Sobranie sochineniy: v 5 t. [Collected Works: in 5 vols]. Moscow: GIKhL.
30. Prishvin, M.M. (2004) Dnevniki. 1928-1929 [Diaries. 1928-1929]. Vol. 6. Moscow: Russkaya kniga. pp. 5-348.
31. Mishra, V. (2007) The Literature of the Indian Diaspora: Theorizing the Diasporic Imaginary. London, New York: Routledge.
32. Freud, S. (2006) Sobranie sochineniy: v 101. [Collected Works: in 10 vols]. Vol. 3. Translated from German. Moscow: OOO Firma STD. pp. 211-226.
33. Zizek, S. (2000) Melancholy and the Act. Critical Inquiry. 26(4). pp. 657-681.
34. Kim, A. (1998) Moe proshloe [My past]. Oktyabr'. 4. pp. 72-111.
35. Kim, K. (2001) Affliction and opportunity: Korean literature in diaspora, a brief overview. Korean Studies. 25(2). pp. 261-276.
36. Trotsevich, A.F. (ed.) (2009) Istoriya Fazana: koreyskie povesti XIX veka [History of Pheasant: Korean stories of the 19th century]. Vol. 2. Translated from Korean by M.I. Nikitina, G.E. Rachkov, Su Lim. St. Petersburg: Giperion. pp. 82-124.
37. Kang, A. (2020) KnigaBelogoDnya [The Book of the White Day]. Vladivostok: Rubezh.
38. Hall, S. (1990) Cultural Identity and Diaspora. In: Rutherford, J. (ed.) Identity, Community, Culture, Difference. London: Lawrence & Wishart. pp. 222-237.
Информация об авторе:
Клюйкова Е.А. - канд. филол. наук, старший преподаватель кафедры русской литературы Пермского государственного национального исследовательского университета (Пермь, Россия). E-mail: [email protected]
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
E.A. Kliuikova, Cand. Sci. (Philology), senior lecturer, Perm State University (Perm, Russian Federation). E-mail: [email protected]
The author declares no conflicts of interests.
Статья принята к публикации 15.02.2023. The article was accepted for publication 15.02.2023.
