CC BY
60Яницкий О.Н.
ЭКОСОЦИОЛОГИЯ КАК ПЕРСПЕКТИВА1
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Экосоциальное знание - не «дисциплина» и не теория среднего уровня, а магистральное направление развития социологии как науки. Сегодня потребность в этом знании стимулируется всем комплексом социетальной динамики: глобализацией, растущей де-территориализацией общественного производства, мобильностью капитала и человеческих ресурсов и порождаемыми ими рисками. «Охрана», «защита», «безопасность» - все эти направления современной научной и практической деятельности порождены именно растущими масштабами угнетения природной и социальной среды, широкомасштабной ее реструктуризацией, «раскачкой биосферы». Предлагаемая ниже модель производства экосоциального знания ближе всего к концепции общества риска утверждающей, что риск имманентно присущ любой форме человеческой деятельности [14; 15; 9].
Исходя из представления о социологии как о постоянно развивающемся и обновляющемся предприятии, основанном на способности его агентов к критике и пересмотру основ этого предприятия, я не считаю нормой сложившуюся вертикальную систему «власть-наука-решение-исполнение» и постараюсь эксплицировать более демократическую и культурно ориентированную модель производства социального знания. Я понимаю его нормальную модель не в куновском смысле как наведение учеными порядка в ходе своей научной деятельности на основе единого «образца» - парадигмы [3; с. 44-45], но как борьбу разных точек зрения с целью выявления возможно более полной и динамичной структуры производства этого знания. Нормативность экосоциального знания я понимаю как двуединость его цели: достижение истины и пользы.
Развитие этого знания в ХХ веке было связано с динамикой конфликта двух общественных практик. Одна - это индустриализация и урбанизация, потребовавшие от социологии разработки теорий перехода от «сообщества» к «обществу». Другая - это практика защиты от последствий этих процессов. Понятие риска не употреблялось, но ученые постоянно оперировали такими терминами как вред, опасность, истощение, невосполнимые потери. Так или иначе, зарождение социальной экологии тесно связано со становлением «первого модерна». Как самостоятельная
1 Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта, поддержанного РГНФ, грант № 09-03-00129а. Я благодарен руководителю проекта, коллеге и другу, проф. Андрею Григорьевичу Здравомыслову за ценные замечания и предложения.
социологическая дисциплина социальная (человеческая) экология возникла и развивалась в течение 1920-1950-х годов Чикагской школой городской экологии [33; 36].
Иными словами, на определенном этапе модернизации обществу потребовался такой научный конструкт, как «экология», теоретически осмысливающий отношения субъекта и среды, общества и биосферы. Отсюда пошли две расходящиеся линии анализа: одна, антропологическая, сфокусировалась на внутренней жизни территориальных, прежде всего традиционных сообществ и их взаимоотношениях с «вмещающим ландшафтом». Другая, собственно социологическая - на переходе от сообщества к обществу в ходе модернизации и урбанизации. Интересно, что человеческая экология, положив во многом начало развитию социологии как науки вообще, затем надолго была отодвинута на периферию социологической мысли вследствие принятия дюркгеймовского постулата об автономии социальной реальности. Только на рубеже 1980-х годов У. Каттоном и Р. Данлэпом была предложена Новая экологическая парадигма, утверждающая, что природа есть социально значимая сила [18]. Тем не менее, «вертикальная» модель функционирования социально-экологического знания (наука - практике) продолжала господствовать почти на всем протяжении ХХ в.
Основой ее господства и в СССР, и в мире была государственная политика, ставившая перед наукой сугубо утилитарные цели. В противоборстве защитников среды обитания и утилитаристов всегда побеждали последние. Утилитаризм в значении отношения к природе как к источнику ресурсов шел рука об руку с утилитаризмом социальным, отрицающим культуру и жизненный уклад прошлого и рассматривающим человека только как «материал» для социалистического строительства. С моей точки зрения, первым российским экосоциологом был П. Сорокин, который одновременно вскрыл утилитаристский, сугубо ресурсный подход большевиков к человеческим сообществам и эмпирически продемонстрировал воздействие несоциальных фактов на человеческое поведение [4].
Другими исторически существенными моментами была связь социально-экологических концепций с идеологией и религией, на чем в частности настаивали М. Дуглас и А. Вильдавски [20]. «Города-сады» в Англии и царской России, «Зеленый город», «Экополис» и Кедроград в СССР - все это были попытки практической реализации идеологических доктрин - от либерально-демократических до коммунистических. Все мегапроекты советской эпохи, начиная с Волго-Балтийского канала, включая «Сталинский план преобразования природы» и покорение целины, и вплоть до проекта переброски части стока сибирских рек на Юг и
Восток СССР в 1980-е годы были по существу политико-идеологическими проектами, отрицавшими онтологическую и культурную значимость системности природы и ее конкретного «места».
Выбор стратегии ответа на риск, по словам М. Дуглас и А. Вильдавски, зависит от ценностей и убеждений, конкурирующих в обществе. Риск -это «совместный продукт знания о нем и согласия относительно наиболее желаемых перспектив». Отсюда культурная теория восприятия риска «рассматривает социальную среду, принципы выбора и воспринимающий субъект как единую систему» [20, р. 6-8]. Жизнь даже в самые суровые времена не подчинялась полностью диктату сверху. Другими словами, речь идет о локальном (и в этом смысле котекстуальном) знании, основанном на личном опыте, верованиях и формах жизненного (не обязательно традиционного) уклада. Вообще, войны и другие социальные катастрофы, равно как и тоталитарные режимы, всегда были неблагоприятны для развития устойчивых человеческих сообществ и способствовали сохранению «вертикальной» модели производства эко-социального знания.
С развитием демократических институтов на Западе, а в 1980-1990-х годах в СССР/России население постепенно завоевывало право не только на информацию относительно состояния всей среды своего обитания, но и на участие в принятии соответствующих решений. Это право было получено в результате социальной критики и политической борьбы, носителями которых были экологическое, женское и другие новые общественные движения. Новые, в частности, потому, что их лидерами и участниками были также ученые-профессионалы и новая категория акторов, называемых «гражданскими экспертами». Именно их активность поставила в повестку дня вопрос о смене научной парадигмы в «большой социологии». Академическая наука теперь уже не могла только изучать, просвещать и рекомендовать, но также должна была учиться сама у неакадемических - общественных - акторов.
Два исторически взаимосвязанных сдвига представляются сегодня определяющими. Первое. Глобализация социально-экономической практики, в сердцевине которой находится риск и неопределенность в отношении больших и малых экосистем. Рискология как наука о непредсказуемых трансформациях социобиотехнических систем или необратимых «возвратных петлях», которые У. Бек назвал эффектом бумеранга, становятся фокусом социально-научного познания. Второе. Переход от «вертикальной» модели познания к общественно-научной, диалогической. Соответственно, как говорит Б. Латур, наметился переход от «культуры науки» к «культуре исследования»: «Наука есть определенность, исследование - неопределенность. Наука видится холодной,
прямолинейной и отстраненной; исследование - теплым, вовлеченным и рискованным. Наука кладет конец человеческим разногласиям - исследование порождает контроверзы» [31, р. 208-209].
О СПЕЦИФИКЕ ПРЕДМЕТА ИССЛЕДОВАНИЯ
Предмет экосоциологического исследования всегда междисциплинарен, поскольку его объектом являются сложносоставные разнокачественные системы. Он также проблематичен, противоречив, поскольку социальные субъекты, взаимодействуя с такой же сложносоставной и разнокачественной средой, сами являются средой для других акторов. В самом деле, социальные субъекты постоянно ставят внутренне противоречивые цели: максимизировать использование ресурсов среды и сохранить ее устойчивость и производительность, получить отдачу от человеческого капитала и создать среду для его расширенного воспроизводства. Конфликт развития и сохранения, производства и воспроизводства, глобального и локального, отрасли и территории, потока и места - ключевые проблемы данного типа исследования. Вместе с тем, эти системы суть одновременно результаты эволюции и социальные конструкции [25]. Такой взгляд на сложную реальность У. Бек назвал полуконструктивистским подходом. Исторически конструирование постепенно берет верх над эволюцией. Поэтому соотношение этих двух разнонаправленных форм социальной активности входит в сферу интересов экосоциологии.
Далее, поскольку риски целенаправленного воздействия актора на среду возвращаются, как правило, совсем не ему, а другим акторам и средам в виде средовой (контекстуальной) «отдачи», социология сегодня призвана исследовать не только каузальные цепи, но и вероятностные средовые эффекты. Правомерно говорить о «средовом субъекте», имеющем свои закономерности и структуры поведения как об объекте социологического анализа. Например, понятие несущей способности среды означает не только уровень предельной нагрузки на нее, но и то, что «слом» ее устойчивости означает выделение энергии распада, то есть удар по находящимся в ней субъектам и институтам, которые в прежнем виде никогда полностью не восстанавливаются [8; 43]. Даже если мы интересуемся социальными последствиями только природных явлений, то они сегодня в большей или меньшей степени уже социализированы или просто являются социальными конструктами, например, результатом чрезмерной мелиорации или глобального потепления.
Когда главный источник рискогенного воздействия на среду обитания - наука и технологии, а главный «потребитель» рисков - население,
общество превращается в испытательную лабораторию. «Атомные реакторы должны быть построены, сконструированные биотехнологиями искусственные существа должны быть внесены в среду обитания, новые химические вещества начинают в ней циркулировать - и все это до того, как их качества, безопасность и долговременные последствия будут изучены» [15, р. 104 - выделено Беком]. Следовательно, объектом интереса социологии должны быть также акторы и институты, противостоящие такой трансформации. Здесь - стык экосоциологии и политики. Сегодня одним из таких посредников должен быть, по моему мнению, сам социолог. Он, выполняя аналитическую и объяснительную функции, участвует тем самым в поддержании устойчивости социобиотехнических систем, помогает населению в отстаивании его права на здоровую и безопасную окружающую среду.
Конечно, возникает множество вопросов. Каким образом социологический анализ может быть встроен в систему регулирования отношений общества и среды? Какова роль социолога: внешнего наблюдателя или участника социально-экологического конфликта? Каковы возможности и пределы вовлечения непрофессионалов (людей улицы) в собственно исследовательский процесс? То есть изучение всего того, что Н. Луман назвал наблюдением второго порядка [32, р. 21]. Наконец, поскольку объектом данной дисциплины являются сложносоставные и разнокачественные системы, чтобы изучать их, социологи должны уметь социально интерпретировать биологические и иные не-социальные явления и процессы. Значит, быть профессионально осведомленными в других областях знания, в особенности если сама постановка социальной проблемы может исходить от естественных наук - например, каковы социальные предпосылки сохранения биоразнообразия? Или как социально интерпретировать потери здоровья от радиации, химического поражения? и т.п.
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ СРЕДОВОГО ПОДХОДА
Эпистемология, как совокупность всеобщих предпосылок познавательного процесса и условий его достоверности, зависит от доминирующего взгляда на мир социального аналитика. Как мы видели, исторически обозначились два подхода: «объектное» и «субъектное» понимание предмета исследования. Первый представляет собой позитивистский, второй - средовой подход. В основе первого лежит универсалистская модель (парадигма) познания, в основе второго - средовая, то есть контекстуальная. Позитивизм как теория познания основан на твердой вере в способность рационального разума контролировать природный
и социальный мир. Эта рационалистическая ориентация базируется на эмпирическом измерении, аналитической точности и концепции «системности». Как методологический инструмент, она представляет собой логически выверенный, инструментальный и хорошо методически отрепетированный подход к решению проблем и достижению целей. При таком подходе ученый или эксперт дистанцируется от реальности, расчленяет ее на части, затем разрабатывает средства для разрешения проблемы «наиболее эффективным», с его точки зрения, способом и, наконец, диктует свою стратегию или тактику исполнителям. Основным гносеологическим допущением теоретиков позитивизма является убеждение, что данный подход и его инструментарий являются единственным надежным средством для получения достоверного знания и его последующего применения.
Средовой подход является иным. Его адепты полагают, что реальность существует, но никогда не может быть понята и объяснена полностью по причине множества прямых и обратных связей в среде, равно как и множества социальных значений и социальных оценок конкретных ситуаций, носителями которых являются акторы разного уровня и социальной принадлежности [21, р. 282]. Поэтому суть средовой парадигмы состоит в переходе от традиционной ориентации на отстраненную научную верификацию к контекстуальному, дискурсивному пониманию социального исследования.
Как интенция социального познания, средовой подход означает стремление понять и реконструировать сложную систему взаимодействий формального знания, экспертов, граждан и изменяющегося контекста, складывающуюся в процессах выработки и реализации решений. Данный подход означает замену формальной логики позитивной науки неформальными размышляющими рамками практически ориентированного разума, то есть рассуждением-в-контексте. Чувствительность исследователя к частному, локальному и фиксированному во времени -базовые методологические предпосылки [40]. Средовой подход может быть квалифицирован как неформальная «мягкая» логика с собственными правилами и процедурами, менее зависимая от точных наук, более социально, политически и культурно ориентированная; его принцип: меньше исходных предпосылок - больше всестороннего анализа как «извне», так и «изнутри».
Но если среда - субъектна, то есть является совокупностью социальных акторов различного уровня и форм активности, то считать, что они оперируют только внутри изначально заданной структуры социального действия, что внутри этой структуры возможности доступа и использования населением научного знания те же, что и во всем обще-
стве, - ошибочно. Утверждение об однородности структуры социального действия отрицает наличие в обществе различных структур власти и влияния и означает «предписывание» только одной из них - в нашем случае вертикальной - населению в качестве «естественной», политически и культурно санкционированной границы познания и социального действия [28].
Эпистемологически субъектность среды имеет троякий смысл. Во-первых, это означает, что в каждом конкретном случае складывается специфическая конфигурация социальных сил, детерминирующих их ответ на экономические, технологические или средовые риски [8; 9], причем принципиально важно, что часть из этих сил представляет «интересы» именно социоприродных систем. Во-вторых, ответ этих сил основан на их специфическом восприятии рисков и знании конкретной ситуации. Иными словами, локальное восприятие и понимание, относящееся к специфическому социальному контексту, выступает необходимым источником производства средового социологического знания. Это восприятие/понимание интерпретируется прежде всего в рамках специфической культуры «места», в котором оно производится. В-третьих, анализ социально-экологических конфликтов является ключевым познавательным инструментом изучения процессов производства такого знания. Современное знание может быть интерпретировано как некоторая «сборка», полученная в результате напряженного взаимодействия между местными практиками и стремлением конвертировать их в категории глобального или универсального языка [31; 16; 11].
В отличие от инструментальной рациональности, присущей позитивизму, средовой подход придает важное значение культурной рациональности. В современных условиях, когда институты и практики базируются на «абстрактном» и анонимном экспертном знании, когда уровень манипуляции фактами науки чрезвычайно высок, население может опираться только на собственный или групповой опыт и оценивать предлагаемые им решения проблем по критерию доверия тем ученым и экспертам, которые выступают на их стороне. Поэтому доверие - ключевой момент культурной рациональности. Доверие, писал Гидденс, есть важная категория современного социокультурного знания, потому что оно является цементом групповой и социальной интеграции [23, р. 79-111]. Замечу опять же, что доверие - такой же переменный социальный капитал, как и всякий другой. Им не «награждаются» - оно, как показал многолетний опыт общественной практики, должно зарабатываться, воспроизводиться.
Далее предполагается, что количественное исследование дает общую «черно-белую», но валидную картину, а микрокачественные ее лишь
детализируют, «расцвечивают». Для экосоциального подхода глобальное и локальное есть равноправные сущности. Локальное разнообразие (мнений, позиций) не «украшение» универсализирующих трендов модерна, но место и инструмент тестирования и изменения универсального. Поэтому в отличие от представителей позитивной науки, стремящихся к стандартизации исследовательской ситуации, адепты локального знания стремятся выявить максимально возможное разнообразие условий для производства некоторого результирующего знания. Конкретно на этапе идентификации проблемы лидеры местных сообществ могут поставить диагноз экологической или социальной патологии, указать на их возможные причины и предложить объясняющие гипотезы. На этапе оценки степени риска они могут указать, какие именно социальные связи должны быть сохранены для его предупреждения. Они способны также выявить ресурсы, которые можно мобилизовать для этих целей. Наконец, чрезвычайно важно знание людьми внутренней механики жизни местного сообщества: «Локальное знание ценно именно потому, что оно открыто ситуациям неопределенности» [21, р. 216].
По сравнению с позитивистски ориентированным исследователем социальный эколог ставит задачу на порядок сложнее - он не может удовлетвориться познанием причинно-следственных связей и эмпирическим тестированием гипотез. Социальный эколог должен быть одновременно аутсайдером и инсайдером. Он должен понять организованный мир значений, который конституирует местный социальный мир и его нормативную структуру. Он должен войти внутрь конкретной ситуации и понять, как различные участники социального процесса ее воспринимают и интерпретируют в соответствии со своими взглядами и ценностями. В конечном счете, исследователь социально-экологических проблем должен социально и этически определиться, где его место: вверху или внизу социальной иерархии? Если мы исходим из того, что разнообразие природного и социального мира - залог их устойчивости, что человеческая жизнь самоценна, то низовая (средовая, периферийная) точка зрения является таким местом. Как утверждал М. Фуко, проблемы «маргинального человека», то есть находящегося за пределами основного хода событий, равно как и локальных точек сопротивления социальной системе, являются ключевыми для понимания ее истинной природы [22]. Иными словами, «перспективный» социолог должен быть гуманистически и демократически ориентированным исследователем.
Эпистемологически такая ориентация соответствует методу соучаствующего исследования, о котором ниже мы скажем подробнее. Хотя одни предпочитают именовать данный метод соучаствующим исследованием, а другие соучаствующим социальным действием, они опираются
на общую гносеологическую основу: человеческие существа являются (со)творцами их собственной реальности посредством участия: через личный опыт, воображение, интуицию, мышление и действие. Но есть и более глубокие основания для поворота к соучаствующему исследованию: тенденция к увеличению сходства установок социальныхученых и людей улицы. «В век высокой модернизации установки простых людей в отношении науки, технологии и других эзотерических форм экспертизы имеют тенденцию проявлять ту же смесь установок уважения и дистанцированности, одобрения и беспокойства, энтузиазма и апатии, которую мы находим в работах философов и социальных аналитиков» [24, р. 7].
КОНСТРУКЦИЯ ПРОИЗВОДСТВА ИНВАЙРОНМЕНТАЛЬНОГО ЗНАНИЯ
Это знание производится многими акторами во многих «точках» социального пространства. Поэтому процесс его производства является скорее практикой, нежели теоретизированием, а его результатом становятся не столько «факты» объективного измерения, сколько итог договоренностей и консенсуса [21, р. 105]. Это не отрицание высоких стандартов научности, скорее речь идет об усложнении способов производства социального знания.
Структурную основу этого производства составляет сеть конкурирующих акторов. Властные структуры, бизнес-сообщества, гражданские инициативы, неправительственные организации, общественные движения, СМИ и многие другие - необходимые структурные элементы рассматриваемого производства. К тому же, каждый из его участников имеет «скрытые модели социального действия» [28, р. 213]. Это можно интерпретировать как наличие внутренних (самосохранение, ресурсное обеспечение) и внешних (легитимация, общественная идентификация, публичный успех) целей. Отсюда конфликты между лабораторно полученным знанием и публичной рефлексией по поводу порожденных им средовых рисков, между интересами отрасли и территории, между потоком инноваций и устойчивостью «места», между унификацией и разнообразием суть важнейшие механизмы производства экосоциаль-ного знания.
Сегодня позитивная наука критически не «успевает» даже просто отслеживать скрытые и долговременные последствия реализации своих новшеств. Вовлеченная в рынок, она и не стремится к развитию «средо-защитного» знания. Реальными его производителями все чаще выступают институты, находящиеся за пределами этой науки, - государственные
и гуманитарные организации по ликвидации аварий и катастроф, экологические движения и местные сообщества. Поэтому сегодня отношение общества к позитивной науке по крайней мере двойственное. С одной стороны, она признается причиной многих социальных и экологических бед. С другой, к этой науке постоянно апеллируют как к инструменту улучшения условий жизни, сохранения среды обитания.
Теперь о некоторых проблемах, связанных с господством либеральной модели рыночного общества. Рыночная ориентация науки вызывает растущую обеспокоенность как в самом академическом сообществе, так и за его пределами. Либерализм как социальная доктрина есть общество, управляемое экспертами. Публичная политика вытесняется политически ангажированной экспертизой, в результате гражданское общество отчуждается от процессов принятия социально значимых решений. Рынок сделал техническую рациональность методологической предпосылкой организации общественного производства. В его основе лежит метод «риск-затраты», то есть сопоставление величин ожидаемой прибыли от некоторой научно-технической инновации с расходами на защиту от порождаемых ею рисков, рассчитанных самими производителями. Соответственно, в рамках данного подхода экосоциальное знание есть знание о «последствиях». Иными словами, мы снова имеем дело с «вертикальной» моделью его производства.
Рационализация массового производства через его стандартизацию есть фактически отрицание культурного разнообразия условий, ситуаций человеческой жизни. Этот процесс также угрожает сохранению социальной и культурной идентичности местного населения. К тому же, в отличие от научно-технического, локальное знание не может быть запатентовано и, следовательно, не является законным, хотя и повсеместно используется бизнесом. Социальным агентом производства становится не сам производитель, а ученый-эксперт. Максимальная рационализация промышленного производства ведет к уничтожению деятельного местного субъекта и, следовательно, отрицанию низовой демократии.
Наконец, современный экологический кризис есть институциональный кризис. Если новые риски не идентифицируются и не прогнозируются без помощи углубленного научного исследования и высокотехнологичного инструментария, возникает напряженность и конфликт между теми, кто имеет доступ к необходимым исследовательским ресурсам (включая технологическое обеспечение), и теми, кто его не имеет. То есть этот кризис укоренен в существующей системе финансирования науки, в разрушении институтов общества, призванных обеспечивать его долговременную средовую безопасность, а не только ликвидировать разовые аварии и катастрофы. Существующие политические институты, несущие
наравне с наукой ответственность за интерпретацию средовых рисков, все менее соответствуют сути и формам современного кризиса.
О ЗНАЧЕНИИ КУЛЬТУРНОГО КОНТЕКСТА
Сегодня глобальная экспансия потребительского общества разрушает местные культуры, превращая их из регулятора повседневной жизни в «этнографический элемент» моды. Поэтому современный социальный конфликт является прямым результатом культурного конфликта, то есть столкновения двух культур - потребительской и сберегающей. Глобализация и культурная унификация противостоят идее и практике мультикультурализма. Но глобализация порождает и эффект культурного бумеранга. В нынешней ситуации неопределенности, анонимности, а также высокой скорости распространения рисков, вненаучные источники социально-экологического знания, прежде всего социальный опыт конкретной группы или сообщества - местного или сетевого, обладают значительным преимуществом, поскольку дают быстрые и однозначные ответы на вызовы глобальных структур, к тому же - в доверительной личностной форме. Как отмечает Ф. Фишер, когда науке и институтам ее публичной политики не доверяют, система верований представляет собой «интерпретативный синопсис» длительного социального опыта, дающий людям ориентир в ситуациях сложности, неопределенности и ограниченности времени» [21, р. 140-141].
Эксперты-социологи, будучи аутсайдерами по отношению ко всякому местному сообществу, всегда стремятся абстрагироваться от конкретной ситуации, местных культурных особенностей, редко прислушиваются к голосам с мест, вникают в их ресурсные возможности. В частности, эксперты не учитывают тот факт, что освоение людьми средового знания всегда опосредуется культурой - профессиональной, локальной, бытовой или «активистской». Как пишет С. Иерли, одни, будучи непосредственно вовлечены в решение экологических проблем, были вынуждены осваивать какую-то научную аргументацию. Другие осваивали экологический язык при помощи СМИ, третьи - в процессах переобучения, четвертые, как, например, медики, - для решения своих профессиональных проблем, пятые, как политики, - чтобы быть более убедительными в своей публичной деятельности. Наконец, лидеры массовых экологических кампаний были заинтересованы в росте социальной обеспокоенности [42, р. 172]. Таким образом не существует какого-то одного простого способа освоения научного знания различными социальными стратами и сообществами.
Более того, «формальные эксперты» и «гражданские эксперты», то есть местные активисты, опираются на разные культурные парадигмы. Первые полагают, что инструментальный контроль является нормой любого валидного знания. Значит, местное население не имеет собственной легитимной культурной специфики. Вторые опираются на парадигму культурной рациональности (подробнее о ней ниже). Как пишут А. Ирвин и Б. Уинн, до тех пор пока наука не признает фундаментального разнообразия контекстов собственности, контроля и валидации, равно как и их применения как легитимных и необходимых, «понимание науки обществом останется печальной историей потерь и разочарований. Важно видеть изменяющийся культурный контекст, в рамках которого наука должна оперировать, где вызовы власть предержащим скорее всего будут встречены критической, если не явно враждебной аудиторией» [28, р. 218-219].
К понятию культурной рациональности
В отличие от научной рациональности, «культурная рациональность подчеркивает или, по крайней мере, придает равное значение личностному опыту или опыту близких им людей. Концентрируя свое внимание на мнениях традиционных и местных групп, адепты культурной рациональности рассматривают неожиданные (для властей или экспертов) последствия как релевантные для их учета в краткосрочных решениях». Трактовка сторонниками культурной рациональности «общественного восприятия риска» тоже иная. Она, находясь за пределами выявления статистических вероятностей и калькуляций типа риск-выгода, интерпретирует это восприятие как «иную форму рациональности, которая определяется обстоятельствами, в каковых риск выявляется и становится публичным... В этом отношении культурная рациональность может быть понята как рациональность социального мира жизни» [21, р. 132-133].
Культурная рациональность обуславливает иную логику принятия решений. Эта логика проявляется особенно тогда, когда население подозревает, что его обманывают или манипулируют его мнением. То есть вопрос о доверии снова является ключевым, особенно когда критически важные для населения решения принимаются далеко отстоящими от него, анонимными и иерархически организованными структурами. Граждане хотят знать, каким образом решения были достигнуты, чьим интересам они служат, не имеют ли они скрытых целей, кто за них отвечает, как жители будут защищены, если что-то случится и т.д. [21, р. 137]. Как показывает российский опыт развития социально-экологических конфликтов, чем выше для населения неопределенность ситуации, воз-
можного риска, потерь в будущем, тем вероятнее, что его поведение и социальные требования будут строиться именно в соответствии с моделью культурной рациональности.
Эта рациональность определяет вполне предсказуемые поведенческие реакции. Например, в условиях экологического риска население скорее всего будет озабочено проблемой собственной безопасности и процедурами ее обеспечения, нежели абстрактными калькуляциями возможной выгоды от научно-технической инновации. Можно сказать, что экологическая культура местного сообщества представляет собой нормативный, то есть принятый в нем, способ интерпретации смыслов и значений материальных и информационных воздействий, поступающих извне. Соответственно, локальное знание как часть этой культуры есть знание о местном контексте и формах их нормативной (смысловой) интерпретации. Как таковое, локальное знание основано на опыте, глубокой рефлексии и здравом смысле граждан.
Отмечается, что культурная рациональность должна быть инкорпорирована социальной политикой. Акцентируя необходимость сохранения уникальных черт индивидуального и группового образа жизни, включая их знаковую (символическую) систему, посредством которой этот уклад воспроизводится и передается, сторонники культурной рациональности настаивают на демократизации институтов принятия решений. Главным инструментом достижения этой цели в США и странах Западной Европы называют движение за экологическую справедливость, то есть за относительно равномерное распределение экологических рисков во всех слоях общества [27, р. 85-96]. Теоретики такого общественного движения утверждают, что существующие в этих странах политические институты и их базовые ценности не только источник экологических проблем, но что они сами и есть главная культурная проблема [26, р. 192-206].
АДВОКАТЫ И ЗАЩИТНИКИ
В социологической литературе понятие адвокативного социального действия широко дискутируется [42; 13]. Мною этот вопрос изучался на российском материале, выявлены типы ученых-адвокатов [10; 44]. Понимание того, что экосоциальное знание вырабатывается в ходе диалогического процесса, стремление вникнуть в механизмы восприятия и логику действий другой стороны, эмпатия по отношению к местному населению, организация соучаствующего исследования - такова общая последовательность шагов ученого, опирающегося на модель культурной рациональности. Соответственно, изменяются смысл и структура
исследовательского процесса. Во-первых, ученый должен оценить тип социального конфликта, так как участие граждан-экспертов может быть полезно в одних случаях и не дать никакого эффекта в других. Далее, этот конфликт надо проблематизировать, то есть выявить позиции транслокальных и местных сил и их соотношение. Сегодня алгоритмы развития критических ситуаций все чаще носят «унифицированный» характер, а возможности местных сообществ по их смягчению всякий раз специфичны. Поэтому задача соучаствующего исследователя здесь тройная: выявить по возможности истинный масштаб риска, определить, какой помощи можно реально ожидать со стороны и какие местные силы и ресурсы можно мобилизовать самостоятельно. Нужно также эксплицировать диспозицию интеллектуальных и других сил, вовлеченных в конфликт, то есть выявить его познавательную и культурную конфигурацию.
Самый сложный момент - это перемещение исследователя в центр конфликта. Фактически экосоциолог становится не только посредником между конкурирующими социальными силами, переводящим требования одной стороны на язык другой, но «соучаствующим экспертом», разделяющим позиции местного сообщества и помогающим ему сформулировать его проблемы на его собственном языке. Поэтому социолог не только должен способствовать налаживанию диалога местных активистов с профессионалами. Ключевым моментом здесь является обучение местных лидеров в процессе общественной активности. Не менее важно - научить их подсчитать и мобилизовать свои собственные ресурсы. Для этого используется метод соучаствующего картирования ресурсов, находящихся в ареале доступности местного сообщества. Такое исследование имеет несколько целей: расширить доступ местного населения к информации, продуцируемой учеными, систематизировать и артикулировать опыт и знание местного населения, выработать инструментарий для коммуникации между властью, профессионалами и местным населением. Общественные слушания являются первой ступенью публичной презентации локального знания, сформулированного самими жителями и в их собственных терминах, затем следует их участие в общественной экспертизе, судебных тяжбах, смешанных группах по выработке альтернативных решений и т.д. Так шаг за шагом преодолевается неравенство Большой науки и локального знания.
Параллельно идет другой процесс: ученый-адвокат глубже овладевает местной культурой, становится все более квалифицированным переводчиком с местного языка на научный, с языка культуры на язык публичной политики. В идеальном случае ситуация «учителя» и «ученика» замещается
диалогом со-производителей социального знания, за которое оба несут ответственность. Поэтому соучаствующее исследование - не только академическая проблема; это указание на то, что отношения между жителями, научными экспертами и представителями власти должны быть пересмотрены в сторону более эффективного взаимодействия между организаторами эмпирических исследований и носителями локального знания. Это и есть соучаствующее исследование как демократическое и морально мотивированное социальное действие, существенно отличающееся как от сциентистской, так и от «рыночной» форм научного производства.
ПУБЛИЧНАЯ ПОЛИТИКА И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ
Сегодня политика как общественный диалог в форме публичных дискуссий, обсуждений, общественных слушаний и гражданских инициатив все более вытесняется ведомственной экспертизой. Но в реальном мире политики нет чисто «экспертных» решений. Политика всегда есть некоторая конструкция, которая чаще всего является результатом борьбы различных парадигм социального действия. Поэтому демократизация форм профессиональной экспертизы, восстановление публичности политики должны быть основаны на ситуационно-рефлексивном подходе ко всему механизму производства социально-научного знания. Возникает вопрос: какова роль общественности в этих преобразованиях?
Говоря в целом, участие как коллективный поиск взаимоприемлемых решений есть контроверза политически ангажированной экспертизе. Конкретно, это участие может внести вклад в достижение как минимум трех целей. Прежде всего, участие и его нормативная рациональность (обсуждение, взвешивание аргументов) придает смысл демократии как форме политической жизни. Во-вторых, общественное участие (общественные слушания, массовые кампании и другие формы контекстуально центрированного общественного мнения и социального действия) вносит нормативный вклад в легитимизацию политики и реализацию решений. В-третьих, не менее важно, что участие граждан может внести вклад в собственно научное исследование. Соучаствующие формы исследования обладают способностью производить новое, в частности локальное знание, что недоступно для более абстрактных эмпирических методов. Соответственно, наряду с фигурой профессионального эксперта от социологии появится фигура «специализированного гражданина», представляющего интересы местного населения. Подчеркнем еще раз: в этом случае социологическое знание будет не только результатом объективного измерения как
такового, но и процесса налаживания взаимопонимания, достижения договоренностей, консенсуса.
Западными социологами были предложены три институциональные процедуры принятия решений с участием общественности: (1) «научный суд», в котором, подобно судебной процедуре, ученые, выступая в роли «научных судей», должны были выслушивать свидетельства участвующих сторон и организовывать перекрестные допросы в соответствии со строгими процедурами; (2) метод «риск-коммуникации» для выяснения того, как именно население воспринимает и оценивает экологические угрозы и риски; и (3) технология экологического посредничества, предполагающая перенесение дискуссий между учеными и населением на более нейтральную почву, которая бы снимала политическую избыточность конфликтов и способствовала достижению консенсуса между сторонами под контролем ученых и административного персонала [29; 38; 39]. В российской практике, помимо общественных слушаний и экспертиз, включая такие квазисудебные процедуры, как административные слушания [2], все большее распространение получает участие общественности в разработке конкретных проектов охраны и восстановления среды различного формата и масштаба [5; 6].
Но для построения модели соучаствующего производства социального знания просто «участия» граждан даже в самой его развитой форме недостаточно. Гражданские инициативы и общественные движения играют здесь принципиальную роль. Неспособность современных политических институтов адекватно отвечать на новые вызовы и, в частности, на повседневные экологические риски, легитимизирует право гражданских организаций на включение в этот процесс. Основные функции названных коллективных акторов следующие.
Во-первых, это их воздействие на институт науки. Акторы, демонстрируя ограниченность возможностей науки в предсказании и/или разработке мер по устранению социальных и экологических рисков, одновременно оказывают ей помощь в выработке «ситуативных решений», учитывающих локальное знание/понимание. Взаимодействие с учеными помогает членам инициативных групп и движений вырабатывать собственные оценки приемлемости экологических рисков. Общественная экспертиза - не только вклад в теорию и практику демократии, но и фактор, побуждающий развитие социологии как института. Во-вторых, это обучающая и охранительная функции. Политический активизм есть школа гражданственности через обучение действием: как общаться с экспертами и властями, как интерпретировать их заключения и действия, как оценивать риски самим. Одновременно, гражданское действие есть защита от специализации и фрагментации социологического знания.
Гражданское действие способствует восстановлению у его участников целостного восприятия картины мира. В-третьих, это мобилизующая функция общественного движения, поскольку оно помогает гражданам трансформировать свои знания и другие ресурсы в политический ресурс. Участие в движении есть практика публичного действия, направленного на достижение баланса между ключевыми экологическими и социально-экономическими ценностями и целями.
В-четвертых, это социетальные функции движения, и прежде всего борьба за демократизацию процессов принятия экологических решений, за экологическую справедливость, то есть за более равномерное распределение рисков в обществе. Наконец, экологическое, феминистское, движение за самоуправление, жилищное и другие социальные движения предлагают обществу стратегии, альтернативные потребительской модели его развития. Что касается этапов и форм демократизации политических решений, а также шкал для их измерения, то они достаточно подробно рассмотрены в социологической литературе [7; 8; 34; 19; 17].
В свете сказанного политическая эпистемология означает контекстуальную и интерактивную ориентацию профессионально-аналитических практик, то есть выход производства социального знания за рамки профессиональных границ, учет взглядов и мнений «людей улицы» и сотрудничающих с ними профессионалов. В частности, политическая эпистемология занимается трудностями, которые испытывают сегодня лица, принимающие решения, а именно - их зависимость от знания и власти, их неспособность оценить степень консенсуса в отдельных дисциплинах, равно как и справиться с растущим объемом информации. Для этой цели политическая эпистемология должна фокусироваться на способах, посредством которых специалисты по производству различных знаний общаются «поперек» разделительных барьеров между дисциплинами, на том, как различные профессиональные группы и местные сообщества видят и изучают действительность и в каких институциональных формах ведется между ними диалог.
Практически это означает сосредоточение исследователя на аргументах и полемике, которые конституируют и интегрируют различные политические сети и сообщества, такие как, например, сеть социологов, политических экспертов, журналистов, политиков, управленцев-практиков, а также лидеров гражданских инициатив, вовлеченных в дебаты по конкретному социальному конфликту. Целями анализа подобных сетей являются определение и конструирование способов, посредством которых ее члены достигают согласия относительно путей разрешения конкретного конфликта, оценки релевантности отдельных дисциплин и властных структур для этого, а также выявление возможностей участия
граждан в этом процессе. Даже если политическая эпистемология не сумеет предложить конкретные решения, она, как минимум, может показать нам, каким образом можно поддерживать такой диалог [37].
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Историческая динамика познавательного процесса в социологии отмечена переходом от просветительской его модели (наука - практике) к диалогической и мультикультурной, признающей относительность разграничения объект/субъект. Данный сдвиг происходил как под воздействием меняющейся жизни, так и перемен в способах научного объяснения социального мира, происходивших под влиянием работ социальных критиков, антропологов, культурологов, краеведов, исследователей общественных движений, теоретиков глобализации, «общества риска» и культурного инвайронментализма.
Производство экосоциального знания не ограничено рамками института науки - оно осуществляется во многих точках социокультурного пространства. Логика познания этого производства строится по логике развития субъекта исследования, понимаемого как взаимодействие и конфликт социальных акторов, встроенных в специфический культурный контекст. Соответственно, в основе эпистемологии данного познания лежит его «средовая» модель: контекстуальное исследование, то есть включенное в контекст культуры, времени и обстоятельств. Контекстуальность есть совокупность средовых характеристик (параметров), необходимых для построения адекватных объяснительных моделей. Рефлективность тоже есть рефлективность-в-контексте. Широко используемое в экосо-циологии понятие несущей способности среды есть форма рефлексии, обладающая одновременно объяснительной силой.
Другими моментами данной эпистемологии являются: представление об обществе как неоднородной, множественной структуре власти и влияния; понимание предмета исследования как сложно организованного - эволюционирующего, конструируемого и самоорганизующегося; «субъектность среды», то есть ее интерпретация как живого организма, имеющего свою специфическую культуру, способы ее артикуляции, права и возможности ее воспроизводить через сети обучения и межкультурного взаимодействия; акценты на непредвиденных и вероятностных воздействиях; учет локального знания, относящегося к специфическому социокультурному контексту, базирующегося на групповом опыте или традиции. Данный подход придает ключевое значение культурной рациональности и ее базовому моменту - доверию.
Конфликт развития и сохранения, производства и воспроизводства, глобального и локального, унифицирующего «потока» и уникальной культуры «места» - ключевые проблемы экосоциального исследования. Несущей конструкцией производства знания является здесь сеть конкурирующих акторов, имеющих внутренние (сохранение культурной идентичности) и внешние (легитимация) цели. Изменяются роль и место социолога: он должен быть одновременно инсайдером и аутсайдером, посредником и коммуникатором в междисциплинарном и межкультурном диалоге; понимающим аналитиком и соучаствующим исследователем, способствующим выявлению потребностей местного сообщества и т. д. Разные версии соучаствующего исследования имеют общую эпистемологическую основу: индивиды являются (со)творцами социальной реальности посредством участия - через личный и групповой опыт, культуру и обучение действием.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.
2. Карпов А. Административные общественные слушания // ИСАР. Объединенный выпуск, 2006. С. 7-13.
3. Кун Т. Структура научных революций. М.: Наука, 1977.
4. СорокинП.А. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. М.: Academia & LVS, 2003.
5. ХалийИ.А Акции экологического движения: руководство к действию. М.: МАТРА, 1996.
6. Халий И.А. (ред.) Участие: социальная экология регионов России. Альманах. 2004. Вып. 13.
7. Яницкий О.Н. Социальные движения: сто интервью с лидерами. М.: Московский рабочий, 1991.
8. Яницкий О.Н. Россия: экологический вызов (общественные движения, наука, политика). Новосибирск: Сибирский Хронограф, 2002.
9. Яницкий О.Н. Социология риска. М.: Издательство LVS, 2003.
10. Яницкий О.Н. Диалог науки и общества // Общественные науки и современность. 2004. № 6. С. 86-96.
11. Яницкий О.Н. Производство социально-экологического знания / Статьи 1 и 2 // Общественные науки и современность. 2006. № 5, 6.
12. Яницкий О.Н. Ресурсные войны // Социологические исследования. 2007. № 6. С. 128-134.
13. Andrews K.T., Edwards B. Advocacy Organizations in the U.S. Political Process // Annual Review of Sociology. 2004. No 30. Pp. 479-506.
14. Beck U. Risk Society. Toward a New Modernity. London: SAGE, 1992.
15. Beck U. Ecological Enlightenment: Essays on the Politics of the Risk Society. London: Polity Press, 1995.
16. BourdieuP. Outline of a Theory of Practice. London: Cambridge Univ. Press, 1977.
17. Burstein P., Einwohner R., Hollander J. The Success of Political Movements: A Bargaining Perspective, in: J. C. Jenkins and B. Klandermans, eds. The Politics of Social Protest, Minneapolis, MN/London: University of Minnesota Press/UCL, 1995. P. 275-91.
18. Catton W.R. Jr., and Dunlap, R.E. A New Ecological Paradigm for Post-Exuberant Sociology // American Behavioral Scientist. 1980. Vol. 24. No 1. P. 15-47.
19. DianiM. Green Networks. A Structural Analysis of the Italian Environmental Movement. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1995.
20. Douglas M., WildavskyA.B. Risk and Culture: an Essay on the Selection of Technical and Environmental Dangers. Berkeley, CA: University of California Press, 1982.
21. Fisher Fr. Citizens, Experts, and the Environment. The Politics of Local Knowledge. Durham and London: Duke University Press, 2003.
22. FoucaultM. The Archeology of Knowledge. New York: Pantheon, 1972.
23. Giddens A. Consequences of Modernity. London: Polity Press, 1990.
24. Giddens A. Modernity and Self-Identity; Self and Society in the Late Modern Age. Cambridge: Polity, 1991.
25. Hannigan J.A. Environmental Sociology: A Social Constructivist Perspective. London and N.Y.: Routledge, 1995.
26. Harvey D. The Environment of Justice // Living with Nature, ed. by F. Fisher and M. Hajer. Oxford: Oxford University Press, 1999. Pp.192-206.
27. Hofrichter R. Cultural Activism and Environmental Justice // Toxic Struggles: The Theory and Practice of Environmental Justice / ed. by. R. Hofrichter. Philadelphia: New Society Publishers, 1993.
28. Irwin A., Wynne B. Conclusions // Irwin A. and B. Wynne, eds. Misunderstanding Science? The Public Reconstruction of Science and Technology. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 213-221.
29. Kasperson R., Stallen P. Communicating Risk to the Public. Dordrecht: Kluwer, 1991.
30. Latour B. Science in Action. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1987.
31. Latour B. From the World of Science to the World of Research? // Science. 1998. 280. P. 208-209.
32. Luhmann N. Risk: A Sociological Theory. N.Y.: Aldine de Gruyter Inc., 1993.
33. McKenzie R. Social Ecology // The Encyclopedia of Social Sciences. N.Y.: Macmillan & Collier, 1937. Vol. 5. P. 314-315.
34. Nelissen N. Methods of Public Participation in Western Europe. Experiments with Public Participation in Urban Renewal in West European Municipalities // T. Deelstra, O. Yanitsky, eds. Cities of Europe. The Public's Role in Shaping the Urban Environment. Moscow: Mezhdunarodnye Otnoshenia Publishers, 1991. P. 53-69.
35. Park R. Human Ecology // American Journal of Sociology. 1936. Vol.42. No 1. P. 1-15.
36. ParkR., BurgessE. Introduction to the Science of Sociology. Chicago: Chicago University Press, 1925.
37. Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton. N.J.: Princeton University Press, 1979.
38. Susskind L. Environmental Diplomacy. Negotiating More Effective Global Agreements. N.Y.: Oxford: Oxford University Press, 1994.
39. SusskindL., Cruikshank J. Breaking the Impasse. Consensual Approaches to Resolving Public Disputes. N.Y.: Basic Books, 1987.
40. ToulminS. Cosmopolis: The Hidden Agenda of Modernity. Chicago: Chicago University Press, 1990.
41. TouraineA. Return of the Actor. Social Theory in Postindustrial Society. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1988.
42. Yearley S. Nature's Advocates: Putting Science to Work in Environmental Organizations // Irwin A., B. Wynne, eds. Misunderstanding Science? The Public Reconstruction of Science and Technology. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 172-190.
43. Yanitsky O. Towards an Eco-city: Problems of Integrating Knowledge with Practice // International Social Science Journal. 1982. Vol. XXXIV, No 3. P.469-479.
44. Yanitsky O. Dialogues Science with Practice // Social Sciences. 2005. No 2. P.78-90. 2005.
