CC BY
118Д.В. Ефременко
ЭКОСОЦИАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ И АНАЛИЗ ЭКОЛОГО-ПОЛИТИЧЕСКИХ ДИСКУРСОВ
Философская и этическая рефлексия отношений природы и общества имеет длительную историю. Лишь начиная с 1960-х годов проблематика взаимоотношений природы и общества необратимо вошла в сферу политической деятельности и социальных исследований. Именно в это время разрозненные проявления антропогенного воздействия на окружающую среду, только отчасти находившиеся в поле институциональной деятельности, стали рассматриваться во взаимосвязи и в контексте основных проблем глобального развития. В это же время был придан мощный импульс таким направлениям социального знания, как экосоциология, эко-политология, экологическое право.
Почему же именно 1960-е годы являются столь важным рубежом для экосоциальной проблематики и экологической политики? Ведь несомненно, что социальные дискурсы об отношениях человека и природы имеют более давнее прошлое. Например, движение консервационизма, развернувшееся в США и некоторых европейских странах в конце XIX -начале XX в., в целом не носило политического характера, хотя его сторонники черпали вдохновение в этических и эстетических представлениях Р. Эмерсона, Г. Торо и У. Морриса, которые явно предвосхищали идеи, ставшие популярными в последней трети XX в. Можно также вспомнить трагедию декабря 1952 г., когда лондонский «великий смог» унес жизни более 4 тыс. человек. Реакцией на нее стало принятие британским парламентом «Закона о чистом воздухе» (1956) и ряда других мер административного регулирования, но не возникновение политизированного социального движения.
Очевидно, что в 1960-е годы произошло нечто очень важное с самим западным социумом эпохи «пост-», суть которого описывали по-разному, но наиболее часто - как переход от индустриального к постиндустриальному обществу1. К началу 1960-х годов в индустриально развитых странах
1 Более детальное обсуждение теоретического потенциала представлений о постиндустриальном обществе, информационном обществе и обществе знания см.: Бехманн Г.
357
произошел важнейший социальный сдвиг: количество квалифицированных специалистов и менеджеров («белых воротничков») начало превышать количество индустриальных рабочих1. На протяжении этого десятилетия прогресс компьютерной техники и совершенствование средств передачи информации привели к их конвергенции в информационно-коммуникационную технологию, а в 1969 г. были сделаны первые шаги в развитии сетей компьютерной коммуникации, результатом которых впоследствии стало появление Интернета. На широком использовании информационных технологий базировалось и развитие новых гибких систем производства - так называемый «постфордизм».
1960-е годы были ознаменованы подъемом новых социальных движений и протестных выступлений, который повлек за собой серьезные изменения в политике и общественном сознании. Появление новых социальных движений было лишь в ограниченной степени связано с традиционными классовыми антагонизмами индустриальной эпохи. Как писал А. Турен, «по мере того как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти... Новые общественные движения формируются. не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение»2. Выход этих движений на арену общественной жизни явился свидетельством растущей неудовлетворенности традиционными политическими институтами и субъектами, а также расширения круга проблем, которые прежде оставались вне поля зрения институциональной политики. В США это были движение за гражданские права, приведшее к радикальному сдвигу в преодолении расового неравенства, массовые протесты против войны во Вьетнаме, студенческие и феминистские выступления, экологическое движение. В странах Западной Европы кульминационным пунктом стали студенческие протесты 1968 г. В совокупности эти события привели к изменению мировоззрения и ценностных ориентиров, к формированию сферы неинституциональной политики и выходу на арену нового поколения общественных деятелей, более открытых и к обсуждению принципиально новых проблем. Благодаря возможностям СМИ в странах Запада значительно возросло политическое воздействие публичных дискуссий, развертывание которых было непременным спутником движений 1960-х годов.
Концепции информационного общества и социальная роль информации // Политическая наука / РАН. ИНИОН. - М., 2008. - № 2. - С. 10-28; Ефременко Д.В. Концепция общества знания и ее оборотная сторона // Концепция общества знания в современной социальной теории: Сб. науч. тр. - М.: ИНИОН РАН, 2010. - С. 66-97.
1 Нейсбит Дж. Мегатренды. - М.: АСТ, 2003. - С. 23.
2 Турен А. Возвращение человека действующего: Очерк социологии. - М.: Научный мир, 1998. - С. 164.
358
Многие важные аспекты происшедших изменений были эксплицированы Р. Инглхартом (Инглегартом), в трактовке которого модернизаци-онная динамика последней трети XX в. характеризуется утверждением постматериализма - новой системы ценностных ориентаций. В ее рамках «преобладающее внимание к материальному благосостоянию и физической безопасности» уступает место «заботе о качестве жизни»1. В основе постматериализма лежит, по мнению Инглхарта, рост благосостояния, создающий ощущение беспрецедентной экономической и физической безопасности. Закрепление этого культурного сдвига происходит в процессе смены поколений. «Поколение 1968 года» в США и Западной Европе в самом деле может служить самым ярким примером выхода на арену общественной жизни носителей постматериалистических ценностей.
Р. Инглхарт в целом принимает гипотезу С. Липсета о связи между уровнем индустриализации, благосостояния, образования и развитием демократических институтов2, подчеркивая наличие «четкой эмпирической связи экономического развития с возникновением демократии, когда рациональный выбор и политическая культура выступают не как антиподы, а как взаимодополняющие факторы»3. Инглхарт также указывает на зависимость уровня обеспокоенности общества экологическими проблемами от материального благосостояния4.
Разумеется, концепция постматериалистического ценностного сдвига не лишена слабостей и внутренних противоречий. Так, восприятие экологического риска «поколением 1968 года» было связано не столько с ощущением большей физической безопасности, сколько с осознанием иллюзорности безопасности в условиях глобального экологического кризиса. Тревожность общественных настроений этого времени усиливалась выявлением новых, прежде неизвестных угроз или политическим «переоткрытием» старых (например, угрозы изменения климата). Кроме того, некоторые социологические исследования показывают, что тезис Инглхарта относительно обусловленности роста популярности экологических ценностей подъемом благосостояния трудно подтвердить эмпирически5, что,
1 Инглегарт Р. Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе // Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. - М.: Academia, 1999. - С. 250.
2 Lipset S.M. Some social requisites of democracy: Economic development and political legitimacy // American political science rev. - Cambridge, 1959. - Vol. 53, N 1. - P. 69-105.
3 Инглегарт Р. Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе. - Указ. соч. -
С. 251.
4 Inglehart R. Public support for environmental protection: Objective problems and subjective values in 43 societies // Political science & politics. - Cambridge, 1995. - Vol. 28, N 1. - P. 57-72.
5 Brechin S.R. Objective problems, subjective values, and global environmentalism: Evaluating the postmaterialist argument and challenging a new explanation // Social science quart. - Oxford, 1999. - Vol. 80, N 4. - P. 793-809.
359
впрочем, относится и к появившимся позднее альтернативным теориям, подчеркивающим значение образования, возраста или других факторов1.
1960-1970-е годы стали также временем дальнейшего изменения социальной роли и статуса науки. В каком-то смысле наука в это время завершила цикл своего самоопределения в отношениях с государством и обществом. В числе первых на происшедшие изменения обратили внимание немецкие социологи науки, входившие в так называемую Штарнберг-скую группу, - Г. Беме, П. Вайнгарт, В. ван ден Дэле, В. Крон. Во многом опираясь на идеи Ю. Хабермаса, они разработали концепцию «финализа-ции науки». Ее суть состояла в том, что цели научного исследования во все возрастающей степени определяются не внутринаучными, а заданными извне, социальными и политическими целеполаганиями. В нарастании этой тенденции виделось наступление этапа, когда заканчивается «классический фронт» научных исследований и открывается новый, «неклассический фронт». Участники Штарнбергской группы обращали внимание на возникновение «гибридных сообществ». «Гибридные сообщества» являются «организационными структурами, в которых ученые, политики, администраторы и представители промышленности и других групп интересов непосредственно связываются, чтобы определить проблему, исследовательскую стратегию и найти решения. Это включает в себя процесс перевода политических целей в технические цели и исследовательские стратегии, связывающий разные дискурсивные универсумы»2. Таким образом, помимо появления новых институциональных структур, штарн-бергцы указали на процесс диффузии дискурсов науки, политики и общества, который в более радикальной версии можно интерпретировать как «сциентификацию общества» и «политизацию науки».
Если в 1970-е годы усилия Штарнбергской группы рассматривались едва ли не как подрывные3, то на рубеже 1990-х годов концептуализация качественных перемен во взаимоотношениях науки и общества получила широкое признание. Вслед за авторами одной из концепций, Дж. Равецем и С. Фунтовицем4, результат этих качественных изменений можно назвать «постнормальной» наукой, имея в виду прежде всего принципиальные от-
1 Ignatow G. Cultural models of nature and society: Reconsidering environmental attitudes and concerns // Environment & behavior. - L., 2006. - Vol. 38, N 4. - P. 441-461.
2 Вайнгарт П. Отношение между наукой и техникой: Социологическое объяснение // Философия техники в ФРГ / Сост. Ц.Г. Арзаканян, В.Г. Горохов. - М.: Прогресс, 1989. -С. 138.
3 По оценке В. Циммерли, подлинной причиной закрытия Института социальных исследований им. М. Планка в Штарнберге явилась разработка несколькими его сотрудниками концепции «финализации науки». См.: Циммерли В. Техника в изменяющемся обществе // Философия техники в ФРГ / Сост. Ц.Г. Арзаканян, В.Г. Горохов. - М.: Прогресс, 1989. - С. 250.
4 Funtowicz S.O., Ravetz J.R. The emergence of post-normal science // Science, politics, and morality: Scientific uncertainty and decision making / Ed. by R. von Schomberg. -Dordrecht: Kluwer, 1993. - P. 85-123.
360
личия от «нормальной» науки Т. Куна и от описанных им периодов научных революций. Кроме того, о завершении периода «нормальности» можно говорить и в смысле исчерпанности традиционных, «одноканальных» отношений между экспертами и политиками. В современных условиях неотъемлемой частью производства научного знания становятся его социально-политические аспекты, и потому сам этот процесс должен быть транспарентным и открытым для участия социальных акторов.
Постепенно стираются некогда стабильные демаркационные линии между наукой, обществом и политикой, наблюдается переструктурирование взаимоотношений между ними, имеющее далеко идущие последствия. Производство научного знания понимается уже не столько как поиск основополагающих законов природы, сколько как процесс, обусловленный контекстом применения знания, представлениями о социальных потребностях и потенциальных потребителях. Производство научного знания становится рефлексивным процессом, необходимым элементом которого является учет его социальных импликаций. В свою очередь, в таком взаимодействии науки и политики последняя также не остается неизменной. Перенос результатов научных исследований в сферу политики «вынуждает политических акторов и политические системы иметь дело с когнитивно конституированными задачами»1, а благодаря современным средствам коммуникации и возрастающей мобильности интеллектуальных ресурсов этот процесс еще более интенсифицируется.
Таким образом, концентрация на коротком временном отрезке ряда важнейших изменений в сферах демографии, международных отношений, структуры производства и потребления, производства научного знания, информационных технологий, средств массовой информации и коммуникации и т.д. создала своеобразную «критическую массу», которая, в частности, заставила науку, общество и политические инстанции повернуться лицом друг к другу. Одной из центральных тем их диалога стали экологические проблемы, получившие политическое измерение. Отражением этой новой устойчивой связи социальных, политических и научных акторов, обусловленной проблемами комплексного взаимодействия природы и общества, стало появление эколого-политических дискурсов.
Логика подхода, основным элементом которого является анализ эколого-политических дискурсов, состоит в следующем.
Экологический кризис, множественные проявления которого свидетельствуют об общей дестабилизации экосистемы планеты, по своим причинам и сущности является кризисом социальным. Соответственно, особого внимания заслуживают процессы социального взаимодействия, в
1 Bechmann G., Beck S. Zur gesellschaftlichen Wahrnehmung des anthropogenen Klimawandels und seiner mqglicher Folgen // Risiko Klima: Der Treibhauseffekt als Herausforderung fbr Wissenschaft und Politik / Hrsg. von J. Kopfmbller, R. Coenen. - Frankfurt a. M.; N.Y.: Campus, 1997. - S. 137.
361
ходе которых формируются основные идеи и дискурсы, актуализирующие социальную и политическую компоненту экологической проблематики. В связи с этим уместно ставить задачу комплексного исследования «ландшафта» мнений и идей, выявления происходящих в нем с течением времени изменений.
Две наиболее влиятельные социальные концепции дискурса связаны с именами М. Фуко и Ю. Хабермаса. Так, дискурс в версии М. Фуко не сводится к идеологической рефлексии, но рассматривается в качестве поля сражения, своеобразной антагонистической процессуальности, обусловливающей появление истины. При этом власть в концепции Фуко является имманентной дискурсу. Дополнительные аналитические возможности в исследовании властных отношений связаны с использованием понятия диспозитива. Диспозитив - это наделенный некой стратегической функцией гетерогенный ансамбль, который включает в себя «дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения, - стало быть, сказанное, точно так же, как и несказанное. Собственно диспозитив - это сеть, которая может быть установлена между этими элементами»1. Не вызывает сомнений, что исследование в качестве диспозитива высказываний по экологическим проблемам, природоохранного законодательства и реализующих его институтов, социальных и политических инициатив, связанных с окружающей средой, международных переговорных механизмов и т.д. могло бы оказаться весьма плодотворным.
Однако, по нашему мнению, еще больше возможностей открывает та трактовка дискурса, которая восходит к Ю. Хабермасу. В русле данной традиции дискурс рассматривается как форма коммуникации, в рамках которой происходят коллективная рефлексия и переопределение предпосылок социального бытия. Центральной особенностью дискурсов является обмен аргументами в порядке ответа на вопросы, возникающие в процессе решения социально значимых проблем. Иначе говоря, именно система аргументации преобразует коммуникацию в дискурс.
В случае экологической проблематики в центре внимания исследователя оказывается аргументация, преобразующая коммуникативный процесс, касающийся экологических рисков, в эколого-политический дискурс. Такой подход в определенной мере соответствует макро- и мезоуровням анализа дискурса в версии Р. Водак: макроуровень - это выявление основных тем и топиков; мезоуровень - анализ линий аргументации; микроуро-
1 Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. - М.: Ма-гистериум: Касталь, 1996. - С. 368.
362
вень - исследование лингвистической микроструктуры1. Два верхних уровня требуют экспликации исторического и политического контекстов.
Историческое и проблемное рассмотрение эколого-политических идей и дискурсов позволяет показать их общность с другими идеями, осуществить демаркацию и на этой основе выявить доминантный дискурс. Изучение «карьеры» доминантного дискурса, его возникновения, трансформации, упадка и, наконец, смены дискурсивной доминанты имеет основания претендовать на роль одного из основных подходов в экосоци-альных исследованиях.
Возникновение эколого-политических дискурсов относится к числу «знаковых» явлений как для политики, так и для культуры. Политизация экологических рисков стала проявлением фундаментального культурного сдвига. Но одновременно она стала и мощным фактором его ускорения.
Первый доминантный эколого-политический дискурс имел ярко выраженную алармистскую направленность, обусловленную, прежде всего, остротой экологических проблем и их драматической подачей в наиболее известных текстах той эпохи - от «Безмолвной весны» Р. Карсон2 до «Пределов роста» Д. Медоуза3. В частности, как вспоминал А. Печчеи, при подготовке Первого доклада Римскому клубу ставка делалась на его сенсационность, которая должна была привлечь широкое внимание и тем самым придать больший авторитет деятельности клуба4. Однако наиболее существенную роль сыграли социальные факторы. В 1960-1970-е годы экологическое движение в странах Запада стало органичной частью новых социальных движений. Выход этих движений на арену общественной жизни явился свидетельством растущей неудовлетворенности традиционными политическими институтами и субъектами, а также расширения круга проблем, которые прежде оставались вне поля зрения институциональной политики5. Политизация экологических проблем, прямое обращение к общественному мнению, не опосредованное традиционными политическими институтами и практиками, развитие культуры политических дебатов способствовали сдвигу в сторону коммуникативной (делиберативной) демократии.
При этом социальная коммуникация экологических рисков практически с самого начала вышла за пределы национальных государств. Ее проводником стало транснациональное сообщество общественных ак-
1 Language, power and ideology: Studies in political discourse / Ed. by R. Wodak. -Amsterdam: Benjamins, 1989. - P. 9.
2 Carson R. Silent spring. - N.Y.: Houghton Mifflin, 1962.
3 Beyond growth: Essays on alternative futures / Ed. by D.L. Meadow, W.R. Burch, jr., F.H. Bormann. - New Haven (CT): Yale univ. press, 1975.
4 Печчеи А. Человеческие качества. - М.: Прогресс, 1985. - С. 119.
5 См.: Luke T.W. Class contradictions and social cleavages in informationalising postindustrial societies: On the rise of new social movements // New political science. - Oxford, 1989. - Vol. 8, N 1-2. - P. 125-153.
363
тивистов, экспертов и политиков, трансформировавшееся в 1970-1980-е годы в международную сетевую структуру неправительственных организаций, исследовательских учреждений, массмедиа и т.д. Научное сообщество и неправительственные организации, активно участвовавшие в дискуссиях по экологической проблематике, получали широкий доступ к средствам массовой информации Запада и пользовались широким общественным вниманием. Тем самым средства массовой информации становились важнейшим каналом политического воздействия для экологически ориентированной сетевой структуры. Это воздействие принимало масштабы, которые было невозможно игнорировать традиционным политическим акторам. Уже в 1970-е годы стали заметно сокращаться возможности длительного замалчивания теми или иными государствами серьезных экологических проблем и сокрытия последствий техногенных катастроф. События, сопровождавшие Чернобыльскую катастрофу, подтвердили данную тенденцию в полной мере. Правительства в этой ситуации были вынуждены по большей части реагировать на импульсы, исходившие от научного сообщества и общественности.
Предостережения о неизбежности экодиктатуры1 были своеобразным проявлением положительной обратной связи в рамках эколого-политического дискурса конца 1960-1970-х годов: вызванные к жизни наиболее катастрофическими прогнозами исчерпания ресурсов и деградации экосистем, идеи экодиктатуры еще более усиливали алармистскую тенденцию. Впоследствии, по мере исчерпания алармистского дискурса, идеи экодиктатуры утрачивали прежний резонанс. Реминисценции этих идей возникают при появлении новых катастрофических сценариев, в частности сценариев изменения климата планеты, но их эффект в современных условиях нельзя сопоставить с периодом экологического алар-мизма 1970-х годов. Однако если возможность ограничения политических прав и демонтажа демократических институтов только в связи с проявлениями экологического кризиса и дефицитом невосполнимых ресурсов представляется маловероятной, то в комбинации с другими деструктивными процессами, например всплеском международного терроризма, возникновением новых региональных военных конфликтов, дестабилизацией мировой финансовой системы и т.д., подобные изменения могут происходить. «Глобализация неуверенности», достигшая своей новой стадии после террористических атак 11 сентября 2001 г., делает все более актуальным предупреждение У. Бека о расширении пропасти между социальной структурой и политикой, об изменении шкалы ценностных ориента-
1 Cm.: Hardin G. Exploring new ethics for survival: The voyage of the spaceship Beagle. -N.Y.: Viking, 1972; Heilbronner R.L. An inquiry into the human prospect. - N.Y.: Norton, 1974; Ophuls W. Ecology and the politics of scarcity: Prologue to a political theory of the steady state. -San Francisco: Freeman, 1977.
364
ций и о том, что ценность безопасности оттеснит на второй план ценности свободы, демократии и справедливости1.
Ослабление позиций алармистского дискурса в первой половине 1980-х годов было обусловлено серьезным изменением условий коммуникации и социального восприятия экологического риска. В числе основных факторов этого изменения следует назвать выявление недостоверности наиболее катастрофических прогнозов деградации окружающей среды и исчерпания ресурсов, отказ правительств ведущих индустриально развитых стран от рецептов ограничения экономического роста, спад новых социальных движений, стремление части экологических активистов стран Запада сформировать политические партии, институ-ционализация экологической политики на национальном и международном уровнях, требовавшая более сбалансированной повестки политических действий. Не последнюю роль играло и то обстоятельство, что целый ряд задач, являвшихся приоритетными для экологистов в 1960-е годы, к началу 1980-х годов были полностью или частично решены на национальном уровне, а постматериалистические ценности качества жизни и благоприятной окружающей среды были интегрированы в программы почти всех ведущих политических партий стран Запада.
Если алармистский эколого-политический дискурс изначально формировался «снизу вверх», в порядке обсуждения экологической проблематики в отдельных государствах и последующей трансляции этой дискуссии на международный уровень, то следующий доминантный эко-лого-политический дискурс стал результатом целенаправленных усилий эпистемического сообщества2, действовавшего на основании мандата ООН. Попытка создать новую целостную концепцию решения глобальных экологических и социальных проблем, на первый взгляд, была обречена на неудачу в обстановке глобальной идеологической конфронтации. Но стремясь к почти безнадежному примирению непримиримых позиций, Комиссия Брундтланд сумела предложить рамочную концепцию, которую на уровне деклараций приветствовали все ведущие государства мира, а в качестве доминантного дискурса поддержали представители самых разных направлений экологического движения. Несомненно, такому успеху идей устойчивого развития способствовало окончание «холодной войны», когда выявился дефицит позитивных идей и стратегий развития человечества. Доклад Брундтланд и документы Конференции ООН по окружающей
1 Бек У. Общество риска: На пути к другому модерну. - М.: Прогресс-Традиция, 2000. - С. 238.
2 См.: Haas P.M. Obtaining international environmental protection through epistemic consensus // Millennium: J. of international studies. - L., 1990. - Vol. 19, N 3. - P. 347-363.
365
среде и развитию в Рио-де-Жанейро (1992)1 стали наиболее серьезной попыткой этот дефицит восполнить.
В отличие от алармистского эколого-политического дискурса, который имел преимущественно негативную нормативность, связанную с требованиями ограничить экономический рост независимо от социальной и политической цены такого ограничения, идеи устойчивого развития отличались позитивной нормативностью. Они нацеливали на гармонизацию интересов нынешних и будущих поколений, развитых и развивающихся стран, стимулирования экономического роста и мер по сохранению биосферы планеты. «Реабилитация» экономического роста стала основой широкого компромисса, сделавшего возможным консенсус Рио. Позитивная нормативность способствовала также тому, что устойчивое развитие в качестве доминанты сумело отчасти объединить существенно отличающиеся друг от друга дискурсы экологической модернизации, структурной экологизации, антимодернизма и др. В этом смысле устойчивое развитие можно рассматривать как эколого-политический мегадискурс.
Среди основных интерпретаций устойчивого развития особую роль играют представления об экологической модернизации, отражающие в первую очередь интересы индустриально развитых стран Запада. Экологическая модернизация, с одной стороны, требует серьезных социальных и технических инноваций, позволяющих политическим и экономическим институтам индустриально развитых стран дать адекватный ответ на экологически ориентированные требования общественных сил и движений. С другой стороны, она означает приспособление экономических акторов индустриального мира (ТНК, средних и мелких компаний, секторов промышленности и т.д.) к ужесточающемуся законодательному регулированию, направленному на решение экологических задач. В наибольшей степени подход экологической модернизации оказался востребован сторонниками так называемого «третьего пути» - разработанной Э. Гидденсом концепции2, предусматривающей более ограниченную и одновременно более сфокусированную на решении отдельных задач роль государства в рамках партнерства с гражданским обществом. Само гражданское общество рассматривается в качестве ключевого агента изменений в направлении экологической модернизации. Сегодня этот подход завоевывает все больше сторонников, главным образом, в странах ЕС. Однако, не предлагая убедительной и приемлемой стратегии для стран развивающегося мира или для стран с переходной экономикой, экологическая модернизация рискует остаться региональной стратегией, ориентированной на интересы «золотого миллиарда». Соответствующие подходу
1 Our common future: Report of the World Commission on Environment and Development. - Oxford; N.Y.: Oxford univ. press, 1987; Our common future reconvened: Report of the World Commission on Environment and Development. - Geneva: Center for Our common future, 1992.
2 Giddens A. The third way: The renewal of social democracy. - Cambridge: Polity, 1998.
366
экологической модернизации меры, осуществляемые в рамках «третьего пути», как правило, предполагают селекцию экологических проблем, выбор тех из них, в решении которых заинтересованы как общественные круги, так и бизнес-сообщество. Например, проблемы сокращения биологического разнообразия находятся на периферии такой политики. Соответственно, экологическая модернизация становится весьма уязвимой в контексте справедливости между регионами мира, а также между поколениями, поскольку решение наиболее неудобных проблем откладывается на будущее или даже осуществляется за счет будущего.
Если экологическая модернизация представляет собой программу экологического реформирования капитализма, то преобладающий подход в индустриально развитых странах Запада состоит в использовании уже существующих возможностей рыночной экономики и плюралистической демократии для поиска выхода из современного экологического кризиса. Взаимосвязь экологической проблематики и представлений о демократии и либерализме характеризуется внутренней напряженностью. С одной стороны, по мнению многих аналитиков, глобальный экологический кризис является оборотной стороной социальной и экономической практики либерализма, а с другой стороны, именно демократия позволяет во весь голос говорить о проблемах окружающей среды и добиваться соответствующих политических решений. В этом плане особое значение приобретает вопрос о возможности адаптации демократических принципов и институтов к решению задач, продиктованных глобальным экологическим кризисом.
Для либеральной демократии ключевым является агрегирование (учет) социальных предпочтений1. Политический дискурс либеральной демократии состоит в выявлении и согласовании индивидуальных предпочтений, поиске формулы, позволяющей удовлетворить как можно большее количество частных интересов. Представления о стоящем над этими интересами общем благе оказываются излишними. Экологические интересы в контексте либеральной демократии определяются в порядке поиска компромисса между интересами экологических групп и интересами акторов, осуществляющих эксплуатацию природных ресурсов. В целом либеральная модель агрегирования групповых интересов лишь в малой степени позволяет решать задачи на основе коллективного действия.
Как правило, экологический ущерб трудно квантифицировать, он диффузен и в ряде случаев представляется довольно абстрактным, тогда как экономические интересы наиболее влиятельных групп измеримы и конкретны. Эти группы наиболее дистанцированы от негативных экологических последствий, но именно они оказываются в центре процесса
1 Miller D. Deliberative democracy and social choice // Political studies. - Oxford, 1992. -Vol. 40, Spec. iss. 1. - P. 54.
367
принятия решений1. При этом не только происходит маргинализация экологических задач, но в структурном отношении имеет место углубление экономического неравенства, которое, в свою очередь, усиливается неравенством расовым, этническим, гендерным и т.д. А это означает еще более неравномерное социальное распределение экологического ущерба, нарастание несправедливости. Интерпретации либеральной демократии различными группами интересов порождают серьезные трудности в плане экологической рациональности, поскольку не могут обеспечить консолидированного подхода к решению задач охраны окружающей среды.
Еще одна, более радикальная трактовка устойчивого развития -структурная экологизация - исходит из того, что достижение устойчивого развития возможно только на основе структурных изменений западного образа жизни, включая модели производства и стандарты потребления. Для этого требуется последовательная переориентация повседневного поведения на экологические императивы, на изменение характера мобильности, питания, укрепление децентрализованных, региональных структур снабжения и т.д. На уровне глобальных действий подход структурной экологизации предполагает не только тщательное отслеживание масштабов нагрузки на окружающую среду. Столь же важны усилия, направленные на решение проблем социальной справедливости в таких областях, как международное разделение труда, задолженность развивающихся стран, неравенство в доступе к ресурсам, их распределении и предотвращение связанных с этим неравенством конфликтов. Применительно к отношениям между Севером и Югом речь идет о нахождении оптимального баланса между вопросами защиты окружающей среды в развивающихся странах и удовлетворением основных нужд населения этих стран. Реализация требований социальной справедливости на глобальном уровне, основанием для которых является представление о равенстве прав всех людей планеты на использование окружающей среды, должна иметь своим следствием существенное ограничение всех форм материального потребления в совокупности с отказом от использования ресурсов и загрязнения окружающей среды сверх определенной нормы. При этом наибольшие ограничения были бы наложены на индустриальное развитие стран Запада. В этой связи неудивительно, что представители подхода структурной экологизации оказываются если не на маргинальных позициях в политическом спектре стран Запада, то, во всяком случае, занимают там достаточно локализованные ниши.
Более детальная классификация основных направлений эколого-политического дискурса устойчивого развития2 демонстрирует как их принципиальные отличия друг от друга, так и точки пересечения. Основ-
1 Pateman C. The disorder of woman. - Cambridge: Polity, 1989. - P. 163.
2 Подробнее см.: Ефременко Д.В. Эколого-политические дискурсы: Возникновение и эволюция. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - С. 121-154.
368
ные противоречия обнаруживают себя всякий раз, когда речь заходит о наполнении представлений об устойчивом развитии политически конкретным содержанием. Политическая операционализация ведущих подходов к устойчивому развитию неизбежно происходит в новом функционально-ролевом распределении политических акторов, научного сообщества и общественности. Так, ключевое для устойчивого развития определение пределов экологической несущей способности осуществляется на основе научных теоретических моделей и методов, которые всегда подчинены ценностным решениям и установкам. Но фактически это соподчинение происходит в той или иной форме взаимодействия науки и общества. Иначе говоря, речь идет о продукции научного знания, базирующейся на социальной нормативности, отчасти предвосхищающей, а отчасти формирующей социальные ожидания, например в отношении качества окружающей среды.
В этом контексте также имеет смысл затронуть проблему идентификации в рамках эколого-политического дискурса идеологии зеленых, т.е. сторонников защиты окружающих среды, объединенных по партийному принципу, в отличие от более широких и менее структурированных экологических движений, а также экологических неправительственных организаций и их сетей. Среди зеленых основную группу составляют партии стран Европейского союза, объединившиеся в Европейскую федерацию зеленых, а с 2004 г. - в Европейскую партию зеленых; положение зеленых в США и в странах «третьего мира» отличается значительным своеобразием. Наличие различных фракций в партиях зеленых не позволяет говорить об их идеологическом единстве. Вместе с тем мощными интегрирующими факторами являются базовые принципы, с которыми соглашаются представители различных фракций. В частности, к числу этих принципов относится принцип устойчивого развития (экологической мудрости), а также принципы социальной справедливости, демократии участия и ненасилия.
Идентификация идеологии зеленых, если ее не ограничивать рассмотрением базовых принципов, состоит в выявлении конкретной комбинации нормативных установок и дискурсивных элементов экологической модернизации, структурной экологизации и антимодернизма. Абстрактные суждения об идеологии зеленых, не опирающиеся на предметный анализ большого объема данных, характеризующих историю, организационную структуру, коалиционную стратегию конкретной партии, действующей в специфических условиях соответствующей партийной системы, имеют ограниченную ценность.
Каковы же перспективы дальнейшей эволюции эколого-политических дискурсов? Центральный вопрос состоит здесь в том, сохранится ли в будущем доминантный эколого-политический дискурс или же он будет вытеснен дискурсами глобализации. Сегодня неудовлетворенность существующими международными институтами характеризует практически все направления глобального развития. Разрыв между инсти-
369
тутами, сформировавшимися десятилетия назад, экспоненциальным ростом населения и новой экономикой (т.е. появлением или опережающим развитием тех направлений экономической деятельности, которые связаны с информационно-коммуникационными и другими наукоемкими технологиями) становится все более значительным. В контексте задач достижения глобального устойчивого развития еще более усилилось расхождение между институтами системы ООН и Бреттон-Вудскими институтами. Если ЮНЕП, ЮНЕСКО, ЮНИДО, ПРООН и др., а также постоянно действующие переговорные механизмы по глобальным изменениям климата, биоразнообразию и другим экологическим проблемам можно применительно к периоду 1990-х годов назвать с теми или иными оговорками «институтами устойчивого развития», то ГАТТ (ВТО), МВФ, Всемирный банк и другие международные финансовые организации, действующие в рамках Вашингтонского консенсуса, с уверенностью можно охарактеризовать в качестве «институтов глобализации». Фактически в данном случае имеет место конкуренция между многосторонними концепциями, разрабатываемыми ООН и ее структурами, и подходами тех международных организаций, где преобладание позиций США неоспоримо.
Изначальная слабость институтов устойчивого развития продолжает усиливаться по мере усиления институтов глобализации. Конфликт между подходом устойчивого развития и неолиберализмом фактически привел к ревизии основных принципов конференции ООН в Рио-де-Жанейро (по крайней мере, намеченного в Повестке дня на XXI век1 хрупкого равновесия либерализации торговли, технических инноваций и мер по борьбе с бедностью), выявил конкретные расхождения между правилами ВТО и обязывающими международными соглашениями, базирующимися на документах Саммита Земли (Йоханнесбург, 2002). Осознание опасности этого дисбаланса способствовало активизации новых теоретических поисков, направленных на модернизацию институтов и механизмов глобального экологического управления. Был поставлен вопрос о создании Всемирной экологической организации (ВЭО), по крайней мере, столь же влиятельной, как и ВТО, а также о создании так называемой «экологической восьмерки» (по аналогии с «большой восьмеркой» ведущих индустриально развитых стран). Однако для любого варианта развития системы глобального экологического управления особую актуальность имеет проблема легитимности, поскольку задачей этой системы является не только подготовка, но также принятие и реализация решений. На глобальном уровне такой механизм не мог бы функционировать в качестве некоего всемирного экологического парламента. Власть, которой теоретически могли бы обладать ВЭО или иная структура глобального экологического управления, не может быть делегирована на основе прямых выборов. Поэтому для подтверждения легитимности этим структурам потребуются специальные
1 МЫе ассе88: http://www.un.org/russian/conferen/wssd/agenda21.
370
усилия. По всей видимости, равный доступ к принятию решений для различных государственных акторов при максимально широком взаимодействии и учете мнений негосударственных акторов должен быть важнейшей предпосылкой легитимации глобального экологического управления. Фактически речь в этом случае должна идти о горизонтально-вертикальной структуре процесса принятия решений. Однако проблема справедливого участия в процессе принятия решений сталкивается, прежде всего, с теми трудностями, которые характерны для ООН и связанных с ней организаций. В их числе - различия в финансовой поддержке, которую будут оказывать структурам глобального экологического управления те или иные государства, различия в «весе» их голосов, широкие возможности блокирования принятия решений, трудности достижения консенсуса и т.д.
Существуют также серьезные основания для противопоставления устойчивого развития и глобализации не только на институциональном уровне, но и в дискурсивном плане. В отличие от устойчивого развития как нормативной рамочной концепции, составляющей основу эколого-политического дискурса, глобализация представляет собой одновременно и объективный процесс, и социально-политический дискурс. Дискурс глобализации и такие объективные глобализационные процессы, как либерализация рынков, открытие экономик, миграция и т.д., очень тесно переплетены и взаимно усиливают друг друга. Однако было бы большим упрощением видеть в устойчивом развитии только его нормативные основания, а глобализацию рассматривать в качестве дискурса, имеющего исключительно объективные основания. Скрытую нормативность содержит уже утверждение о том, что глобализация является исторически обусловленным этапом развития человечества, предпосылки и отдельные проявления которого связаны с предшествующими этапами модернизации, но который при этом отличается качественным своеобразием, позволяющим говорить о наступлении новой эпохи.
Нормативность процессов глобализации, эксплицированная в позитивном ключе, как нечто неизбежное и одновременно необходимое, требующее соответствующей направленности дальнейших политических действий, может быть названа глобализмом. Сущность неолиберальной идеологии глобализма - это «всепроникающее, всеизменяющее господство мирового рынка»1. Для глобализма характерно стремление затушевать грань между объективными мирохозяйственными процессами и целенаправленным использованием политико-экономического инструментария для ускорения и усиления глобализации. Если же к такой трактовке глобализации добавляется совокупность этических, философских, культурологических аргументов, а также более упрощенных и ярких риториче-
1 Бек У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма -М.: Прогресс-Традиция, 2001. - С. 201.
ответы на глобализацию. -
371
ских приемов, то само понятие глобализации превращается в мощное руководящее представление для дальнейших политических действий.
С другой стороны, негативные представления антиглобалистов о процессах глобализации являются не в меньшей степени нормативными. Независимо от знака, дискурс глобализации становится универсальным, подавляя, поглощая или вытесняя другие дискурсы, претендующие на универсальность. В последние годы упоминания об устойчивом развитии в выступлениях политических лидеров все больше вытесняются рассуждениями о глобализации. На этом фоне динамику устойчивого развития как доминантного эколого-политического дискурса можно оценить как депрессивную. Как представляется, при таком развитии событий более реалистично ожидать существенного изменения конфигурации политических сил, акторов, идей, формирующих политические дискурсы.
Высока вероятность того, что эти изменения произойдут на основе ревизии представлений об устойчивом развитии и глобальном экологическом управлении, скорее всего, в рамках активного диалога с силами антиглобализма. Уже сейчас некоторые радикальные экологические движения активно участвуют в мероприятиях антиглобалистов. В рамках антиглобалистского движения на сегодня удается обеспечить более широкую постановку проблем окружающей среды во взаимосвязи с такими проблемами, как развитие местного самоуправления и инициатив локальных сообществ, сохранение рабочих мест, борьба против господства ТНК, финансовых спекуляций и диктата международных финансовых институтов, защита прав иммигрантов, обуздание гонки вооружений и т.д. Слабой стороной антиглобализма является его идейная и структурная гетерогенность. Принимая во внимание тенденции последних лет, уместно сделать предположение о возможности переструктурирования антиглобалистского движения, которое может произойти в первую очередь по причине сближения части сил антиглобализма с рядом влиятельных государственных и негосударственных акторов. Фактической основой такого сближения может стать стремление к преобразованию мирового порядка, преодолению однополярности и созданию благоприятных предпосылок для решения глобальных проблем. Вместе с тем в краткосрочной перспективе платить за преодоление однополярности придется и по «экологическому счету», поскольку и локальные природоохранные задачи, и участие в международных программах, направленных на недопущение дальнейшей дестабилизации окружающей среды в глобальном масштабе, оказываются на периферии политической повестки как глобального гегемона, так и тех государств, которые ориентированы на достижение многополярного мира.
Таким образом, ситуация, в которой сегодня должны решаться глобальные экологические проблемы, отличается исключительной сложностью. Упадок влияния дискурса устойчивого развития как бы выступает подтверждением пессимистических оценок в отношении скоординированных усилий международного сообщества, вместо которых сегодня все
372
отчетливее наблюдается возврат к приоритету национально-государственных интересов. Как отмечает В.И. Данилов-Данильян, «изменение такой ситуации возможно только после существенных сдвигов в общественном восприятии проблематики устойчивого развития, а для таких сдвигов, по-видимому, необходимо дальнейшее усиление угроз цивилизации и еще более яркие их проявления, чем известные сегодня»1. Последнюю оценку можно даже усилить.: Сдвиги в поведении политических акторов может вызвать не просто интенсификация проявлений экологического кризиса, но какое-то локализованное во времени масштабное катастрофическое событие, связь которого с антропогенным воздействием на окружающую среду будет убедительно подтверждена. Однако режим ожидания катастрофического события - стратегия далеко не лучшая. Очевидно, что политический дискурс или программа, нуждающиеся для своей реанимации в подобном событии, начинают утрачивать связь с повседневной реальностью. Не исключено, что и в случае природного катаклизма, обусловленного антропогенным воздействием, произойдет не возрождение дискурса устойчивого развития, а появление какого-либо нового эколого-политического дискурса, иначе, чем прежде, увязывающего проблемы взаимоотношений человека и природы.
Переживающий кризис дискурс устойчивого развития, по всей видимости, ожидает конвергенция с позитивными или негативными дискурсами глобализации. Представляется маловероятным, что значимые в национальном или международном масштабе политические движения смогут добиваться успеха, ограничиваясь лишь проблематикой окружающей среды. Новый эколого-политический дискурс не будет маргинальным по отношению к ключевым проблемам, которые окажутся в центре политических дебатов ближайших десятилетий XXI в. Можно предположить, что будущая дискурсивная доминанта, наряду с требованиями недопущения дестабилизации глобальной окружающей среды и обеспечения гарантий социальных прав, скорее всего, будет включать и требования справедливого миропорядка.
Разумеется, изучение эколого-политических дискурсов не может претендовать на роль универсального подхода в экосоциальных исследованиях. Однако хотелось бы подчеркнуть, что этот подход, пожалуй, в наибольшей степени благоприятствует междисциплинарной кооперации. Анализ эколого-политических дискурсов как продукта взаимодействия акторов, представляющих политику, бизнес, науку, гражданское общество, может придать дополнительный импульс развитию экосоциологии, экополитологии и эко-философии. Он может дать немало и для науковедов, специалистов по экологическому праву, экономистов, занимающихся проблематикой экстерналий и другими аспектами экономики окружающей среды. В российских условиях,
1 Данилов-Данильян В.И. Устойчивое развитие // Глобалистика: Энцикл. / Под ред. И.И. Мазура, А.Н. Чумакова. - М.: Радуга, 2003. - С. 739.
373
пока не слишком благоприятных для интенсивного развития экосоциальных исследований, подобная междисциплинарная кооперация может отчасти восполнить слабость институциональной базы этих дисциплин1.
Анализ эколого-политических дискурсов можно также рассматривать как необходимую составляющую изучения экологической культуры. Согласно О.Н. Яницкому, экологическая культура - «ценностное отношение некоторого социального субъекта (индивида, группы, сообщества) к среде своего обитания: локальной, национальной, глобальной. Это отношение формируется в ходе практического освоения мира человеком (познавательных, хозяйственных, обучающих и иных практик), фиксируется в нормативно-ценностных системах и реализуется в действиях социальных акторов и институтов»2. При этом смена дискурсивной доминанты с полным основанием может рассматриваться в качестве индикатора значимых изменений экологической культуры.
Важной задачей представляется изучение особенностей эколого-политических дискурсов в России. Как можно видеть на примере полемики А.И. Солженицына и А.Д. Сахарова3, одним из поводов которой послужили алармистские прогнозы «Пределов роста», в обсуждении социальных и политических аспектов экологических угроз неизменно воспроизводятся фундаментальные дилеммы русской общественной мысли. Когда же в современных российских условиях предпринимаются целенаправленные попытки политизации экологического движения, тем более -создания партии зеленых, очень быстро обнаруживается, что та или иная версия «зеленой» политической платформы не может консолидировать даже тех, для кого проблемы окружающей среды являются приоритетными. Как подчеркивает Н. Самовер, «предыдущие опыты политизации экологического движения в России показали, что оно неизбежно раскалывается на два течения, каждое из которых имеет преданных адептов, - левое, симпатии которого простираются от социал-демократии до анархизма, и
1 Разумеется, было бы неправильно списывать все проблемы только на слабость институциональной базы, недостаток финансирования, невнимание политических инстанций и т.п. Очень многое зависит и от активности ученых, заинтересованных в продвижении соответствующих направлений научного знания. Так, на последнем Всероссийском социологическом конгрессе (Москва, октябрь 2008 г.) работу секции по экосоциологии удалось организовать в первую очередь благодаря усилиям О.Н. Яницкого. В то же время секции по экополитологии не были организованы ни на последнем Всероссийском конгрессе политологов (Москва, ноябрь 2009 г.), ни на предыдущем (Москва, октябрь 2006 г.).
2 Яницкий О.Н. Экологическая культура: Очерки взаимодействия науки и практики. - М.: Наука, 2007. - С. 17.
3 Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза. - Париж: YMCA-press, 1974; Сахаров А.Д. О письме Александра Солженицына «Вождям Советского Союза» // СахаровА.Д. Тревога и надежда. - М.: Интер-Версо, 1991. - С. 63-72.
374
правое с выраженной традиционалистской и националистической окраской»1.
Из этого отнюдь не следует, что экологически ориентированное социальное действие не имеет в России серьезного потенциала. Достаточно вспомнить, что в 2000 г. было собрано более 2 млн. подписей в поддержку проведения референдума о запрете ввоза в Россию ядерных отходов и о восстановлении самостоятельного природоохранного ведомства. В 2006 г. многотысячные протесты против строительства участка трассы Тихоокеанского нефтепровода в непосредственной близости от оз. Байкал проходили при более или менее активном участии представителей почти всего спектра политических сил, включая активистов «Единой России»2. Иначе говоря, консолидирующую роль в современной России может играть экологическая проблема, привлекающая к себе внимание различных политических сил, но никак не партия зеленых, практически лишенная электоральных перспектив в качестве самостоятельной силы или же стоящая на грани утраты собственной идентичности в рамках широкой политической коалиции. Связь экологии и политики в нынешних условиях - это по преимуществу вопрос не электоральной, а коммуникативной демократии.
1 Самовер Н. Миссия невыполнима? // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. - М., 2006. - № 2. - С. 146.
2 Честин И. «Шашечки» или ехать? // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. - М., 2006. - № 2. - С. 151.
