CC BY
132
Сер. 9. 2007. Вып. 4. Ч. II
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
О.В. Шапыгина
ЕГИПЕТСКИЙ ТЕКСТ «ПЕТЕРБУРГА» АНДРЕЯ БЕЛОГО
Тема Египта для Белого значительна, она сопровождает его всю жизнь. Воспоминания о египетских фресках на гардинах соловьевской квартиры, как воплощении домашнего уюта и тепла, нашли отражение в его поэме «Первое свидание»:
Любил египетские фрески На выцветающих драпри, Седую мебель, тюли, даже Любил обои цвета «бискр», Рассказы смазанных пейзажей, Рассказы красочные искр. Казалось: милая квартира Таила летописи мира.
Еще до путешествия, предпринятого в 1911 году в Тунис и Египет, Белый активно разрабатывал в рамках символизма древнеегипетскую символику В 1905-06 годах он пишет статьи «Сфинкс» и «Феникс», в которых рассматривает двуединый символ Сфинкс - Феникс1. Однако египетская символика этого периода творчества Белого представляет собой переработку популярных очерков по мифологии Древнего Востока, хотя интерес к другому пониманию Востока уже начинает проявляться. В начале XX века молодой студент-естест-венник и уже модный поэт-символист Андрей Белый, определяясь по отношению к старшему поколению, писал: «Когда Розанов пишет о поле, он сверкает. Горящие символы его безвременны. Времена, национальности группируются вокруг этих образов, как вокруг своего ядра Возвращаясь к истории, он невольно перемещает народности. Достоевский оказывается египтянином. В Египте воскресают черты, нам близкие. Тут Розанов подлинно гениален. Тут имя ему в веках»2. Воспроизведение ключевых образов и идей статьи В. Розанова «Звезды» (Достоевский-египтянин, современность Древнего Египта), позволяет предположить, что Белый был знаком с этой статьей, опубликованной в «Мире искусств» в 1901 году (авторское название «Из восточных мотивов»)3. От этой и многих других статей Розанова тянутся тонкие нити связей к таким текстам Белого, как роман «Петербург», поэма «Глоссолалия», путевым очеркам «Египет», а также к культурфилософской работе «Кризис жизни».
В «Восточных мотивах» Розанов намечает особый стиль мышления о культуре, но не только и не столько мышления, сколько вчувствования, интуитивного, в себе самом, в современном человеке, находимого содержания культуры прошлого и будущего. Размышляя о природе религиозного чувства, он сквозь глубину веков буквально продирается к истокам мировосприятия древнейших культур человечества: «.. .в астрономических атласах созвездия обведены животными фигурами: Большая Медведица, Малая Медведица, Скорпион, Созвездие Рака, Козерога, созвездие Девы, Гекрулеса, Водолея. Изображения идут из глубокой древности, из Вавилона и Египта, дойдя до нас без перемен вида и чертежа. Но любовь, влюбление есть не только идеальное чувство, но и животное, жизненное, жизнетворящее ощущение; и как только в звездах люди почувствовали
© О.В. Шалыгина, 2007
любовь, они поместили звезды внутри громадных небесных животных фигур. <...> Вот их религия! Вот ключ к ней!»4. Розанов рисует картину не астрономического, а какого-то другого, романтического неба, куда мы уходим, умирая, «где "воды жизни5' и которое мерещилось Лермонтову, а в Вавилоне его обвели животными фигурами»5. И только такое понимание общности мистико-религиозного восприятия древнего и современного человека позволяет ему понять картину убийства, нарисованную Достоевским в «Преступлении и наказании», как покушение на небо, на священных животных (орла, льва, деву и тельца). «Кровь - в небесах, и перед небом начинаешь трепетать за нее. Трепет за убийство, - пишет Розанов, - этот особенный и мистический, вовсе не понятен с юридической стороны, как и со стороны жалости или "человеколюбия вообще": "я не старуху убил - я себя убил", "о, что старуха: я так ее ненавижу сейчас, что еще десять раз убил бы" Так рассуждает Раскольников, конечно верно и относя свои рассуждения к процентщице, к человеку вообще, к социальной единице, к члену общества, государства, нации. Все это - пыль; все это - земное; все это грозно земным судом и земной силой, а он прикоснулся и "посягнул" на неземную силу и открылся для него неземной суд»6.
Вещая правота розановского способа постижения прошлого осознается А. Белым много позже. «Ряд статей одного писателя вспоминался мне в Египте: произведения Достоевского в нем сопоставлены с... египетской графикой, как плоды одинаковых переживаний и бурь», - напишет Белый в 1916 году в Дорнахе, работая над статьей «Кризис жизни». «Интимное видение Египта, которое мы носим с собой, тайна которого "на улице, где-нибудь между Литейным и Невским, а не в булакском музее"» - парафразы известных статей Василия Розанова «Из восточных мотивов» (1901 г) и «Египет» (1906).
Признание Белого, что в Египте он вспоминал розановские строки, позволяет рассмотреть еще одну грань сложнейшего архитектонического задания романа «Петербурга». Тогда пламенное египетское солнце «Эпилога» романа Белого и солнце эпилога романа Достоевского предстают не столько литературными параллелями, перекличками, сколько черными точками телеоса (цели) тела художественного целого романа. Николай Аполло-нович не отца убил, не убил отца - он посягнул на небеса, и теперь сидит перед Сфинксом часами, занимается в булакском музее, «Книгу Мертвых» и записи Манефона толкует превратно, и - тянется к мумиям. В булакском музее, по Белому, нет тайн древности, «тысячелетия прошлого не вне нас, а - в нас, с нами; и в движении нашего пальца, в манерах, в цилиндре, во всем строе жизни - осуществляется синтез Египта, Халдеи, Ассирии и т. д.; откровение ассирийского духа не в кропотливом изучении мало понятных письмен, в - газетной статье, может быть; эсотерика - в умении видеть: на улице - улицу; в храме - храм; под злободневною рябью - океанические глубины все те же, что и под спудом мистерий; пиджаки таинственней мантий; и несомненно мне, что та же священная тайна построила формы фараоновой шапки и каски пожарного; в линии орнаментального завитка на дешевеньком ситчике - линии священнейших таинственных знаков; в бегстве от "улицы" правды нет: в умении видеть на улице сфинксовы тайны - посвящение в мудрость XX века»7.
А мудрость XX века оказалась облечена в простые, даже с ужимками и гримасами сказанные, розановские слова о египетских сфинксах, стоящих у Николаевского моста в Петербурге: «.. .при первом же разглядывании8, - пишет Розанов, - меня остановило удивительное выражение лица сфинксов. Как это может проверить наблюдением всякий, - это суть молодые лица с необыкновенно веселым выражением, которое я не мог бы определить выше и лучше, как известною поговоркою: "Хочется прыснуть со смеху". Я долго, внимательно, пытливо в них всматривался, и так как позднее мне случилось два года еже-
дневно ездить мимо них, то я не могу думать, чтобы обманулся во впечатлении: это были самые веселые и живые из встреченных мною в Петербурге действительно, казалось бы, живых лиц!..» И далее: «Сфинкс хочет (или может) встать; греческие же изображения спят вечным сном. Чуть-чуть эти изображения мне показались сонны, как и жители Петербурга (живые). Волнение, которое я не могу иначе передать, как волнение жизни, еще более во мне укрепилось к сразу понравившимся фигурам. <.. .> "Египтянина нужно связывать, чтобы он не шел" - это было впечатление от статуэток, как «хочет прыснуть со смеху» - было впечатление от обоих сфинксов. Здесь и Там - родное, общее, - то есть у Николаевского моста и в Эрмитаже. И было - изолированное, как бы остров среди "мертвого моря", пожалуй, - "оаз" в "пустыне". Я говорю о брызгах Египта среди Петербурга. В общем статуэтки не были красивы, но я не только не чувствовал, но мне и не хотелось в них изящества, красивости, как чего-то низшего и меньшего. В них было "сейчас бытие!" - вещь, не достижимая ни для какой скульптуры, как - "чужого для зрителя". Тогда как египтяне "во мне шли" и почти щекотали меня. "Проснись!" "Не дремли!"»9.
В главке «Сфинкс» из путевого очерка Белого «Египет» (1912) находим ряд схожих мыслей. Во-первых, это отмеченный Розановым по отношению к египетским статуэткам выход за пределы и меры красоты: вместо меры и уравновешенности - «сейчас бытие!», объемлющее не отделенный от зрителя пространственно, и соответственно, не эстетический объект, а трепещущий, волнующий, животный и космический поток жизни. «В образе выразима предельность; беспредельному выражения нет, - пишет Белый, - образы беспредельного были бы без-образны: они носили бы печать особого безобразия, вовсе отличного от обычного безобразия, заключающегося в смешанности. Безобразие беспредельности выше самой красоты. И таков Сфинкс. <...> И поскольку энная степень безобразия за пределами человеческих представлений, как и энная степень красоты, постольку Сфинкс переходит все человеческие меры: он - отчетливо воплощенная безмерность; и ужасно, что безмерность эта вложена в человекообразный образ: во-ображена - воображена»10.
И, во-вторых, удивительнейшие совпадения Розанова и Белого в восприятии связи Сфинкса - самого «живого лица» - с образом Петербурга. В письме из Каира Э. Метнеру Белый совпадает с Розановым почти дословно: «...Сфинкс здесь, кажется, единственное живое лицо: но то не человек»11. В очерке «Египет» уже появляются значимые для сюжета «Петербурга» мотивы «провокации», «гениального предательства», «террористического акта»: «Террористический акт над современной душой человека произвел Египет, выбросив нам из веков безумное изваяние Сфинкса»12.
Переход от страшного, звериного, «эфиопского», «безносого» выражения лица Сфинкса-чудовища к детскому, ангельскому, улыбающемуся лику Белый пытается записать несколько раз. В очерке «Египет» этот переход разыгрывается драматически: сначала магниевая вспышка и смертельная бледность оскобленного божества, воспоминания детского кошмара выхода «я» из тела, сценка дикого воя профессора на лекции, затеявшего провести эксперимент над душой современного человека; затем возведение в степень, учетверение безобразия Сфинкса, прародимый ужас: «взглянувши на чужое выраженье сфинксовой головы, мы начинаем чувствовать, как срывается в нас дно человеческой личности: и само в себя в нас проваливается "я": здесь - окаянство, здесь - мерзость, здесь гениальная провокация...»13, Ужас, безумие, суеверие Белый связывает с пресыщенностью... И вот уже "песьеголовый черт - переряженный египтянин". Тронулся в небе месяц, передвинулась тень - и "страшное выраженье перестает кидаться, подбираясь у губ в улыбку презрительной пресыщенности". На вас тогда не обрушится Сфинкс; он уйдет сам в себя, сам себе
загадает загадки и тайны. И испуганный тайной, испугается вероятно, и вас, задрожит перед малым ребенком, ужаснется песчинке. Умягчится каменное лицо. <.. > Сфинкс, очевидно, сбесился, перешедши черту, отделяющую человека от зверя; озверев, ужаснулся; но страданием пересилил он ужас. <.. .> Кажется нам, будто Сфинкс полетел через время; все те во впадинах мягко лежавшие тени затеплили нежно просветленное это лицо; успокоено смотрит на вас луны бирюзоватым налетом; неземные глаза исполнились негой, томно тем-нясь легкой грустью о земном, прожитом. Он останется в памяти вашей ангелом»14.
В открытке, отправленной матери 14 марта 1911 г., сразу после посещения пирамид, ощущение живого взгляда и улыбки Сфинкса - одно из главных впечатлений Белого. «Такого живого, исполненного значеньем взгляда я еще не видал нигде, никогда. Вчера ночью на осликах мы с Асей ездили к нему мимо чудовищно-прекрасных пирамид. Луна была ослепительна. На голубом небе, прямо из звезд в пустыню летит взор чудовищного сфинкса; и он - не то ангел, не то - зверь, не то прекрасная женщина. Когда феллах под головой сфинкса жег магний, он казался белой букашкой; а во вспышках магния насмешливо кривилось лицо сфинкса. Кругом на мертвенном фоне песка тянулись черные тени верблюдов и феллахи, все в черном или белом, точно призраки, вырастали там и здесь из песка; а кругом - пустыня тихая, мертвая. Такой картины не забуду я никогда»15. Уже на следующий день в письме к А. Петровскому Белый фиксирует только последнее свое впечатление от ангельского выражения лица Сфинкса: «Сфинкс... но не стану писать: в итоге он - нежный, милый, грациозно-воздушный, и... он удивляется, нестерпимо страдает он от окружающих мошек-туристов, но еще терпит»16.
В «Кризисе жизни», в неопубликованных записках «Африка ждет меня...», в «Петербурге» Белый вновь и вновь будет обращаться к ощущению полноты жизни и бесконечности изменений выражения лица Сфинкса и мертвенности, казалось бы, живой жизни. «И более - получаса сидели под Сфинксом, одолевая круги выражений большого немого лица: идиотское выражение сменяло, летя, эфиопское; зверское, трупное, камен-но-титаническое, царственное, люцифирическое, духовное, ангельское, и - младенческими стое; так, как бежит за волною волна, так бежали, сменяя друг друга, крути выражений.. ,»17. Небольшая десятая главка «Кризиса жизни», где Белый, вспоминая «ряд статей одного писателя», оживившего «сфинксовы тайны», начинается еще одним вариантом разработки сюжета стояния перед Сфинксом:
«Первое впечатленье от Сфинкса:
- «Старая обезьяна, урод, эфиоп».
Последнее впечатление:
- «Ангел».
У подножия Сфинкса бывал очень часто я; тайна слиянности в нем Аполлона и эфиопа меня поражала всегда; эта тайна вырвала его из веков; этой тайною он притянут к XX веку до нашей эры; и - после; так оба XX века пересекаются в Сфинксе: а прибои культур пеною разбиваются о него; он глядит - из-под греческой маски; и из-под рожи современного футуриста-художника; злободневность в нем разорвана в Вечность; и в нем Вечность сама - злоба нашего дня; в нем слиты полярности пола... <.. .> Нет ничего злободневнее кучи трухлявого камня, на которой изваяна эта старая голова»18.
Мы полагаем, что египетская часть эпилога романа «Петербург» может рассматриваться как краткая запись более полного текста, рассыпанного по путевым заметкам, письмам и статьям о Египте. Особенно интересен в этом отношении образ «громадной, трухлявой головы», которая «вот-вот развалится тысячелетним песчаником». «Николай
Аполлонович провалился в Египте; и в двадцатом столетии он провидит - Египет, вся культура, - как эта трухлявая голова: все умерло; ничего не осталось»19. В беловедении уже сложился подход к комментарию данного фрагмента текста как «лейтмотива многих египетских впечатлений самого Белого»20 и выделению только одной грани образа Древнего Египта - выступлении в современность теней прошлого, наступлении смерти на жизнь. Но у Белого не только «Жизнь, как смерть. Но и смерть, как жизнь»21. Даже если выделяется тема мертвенности современной культуры как один из лейтмотивов романа, необходимо учесть и другой лейтмотив, который множество раз повторяется автором - не там, не там, не там: не в булакском музее, не в мумиях, не в письменах мудрость XX века. Она в мудрости сердца. Вопрос «Восток» или «Запад» - «"молния вопрос5' не потому, что интимнейшие биения духа в нас мертвы, а потому, что биения этого духа нам разрывают границы пространства и времени»22. «Из музеев египетской древности мумии вышли; "Египет" проснулся: "Египет" не умер... я понял, что нужно искать "новой жизни" и "новой земли"; но для этого надо бежать в "Палестину", оставив Египет»23.
1 См.: Белый А. Сфинкс // Весы. 1905. № 5. С. 9-10; Белый А. Феникс //Арабески. Книга статей. М., 1911. С. 147-157. В этот период в Сфинксе Белый видит исключительно звериные черты.
2 Белый А. Отцы и дети русского символизма / Арабески // Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма.- М., 1994. Т. 2. С. 250-252. Впервые: «Весы». 1905. № 12 под заглавием «На перевале».
3 Розанов В. В. Из восточных мотивов // Розанов В. В. Собрание сочинений. В мире неясного и нерешенного. Из восточных мотивов. М., 1995. С. 292-301. Впервые: Мир искусства. 1901. № 8/9 под названием «Звезды».
4 Розанов В. В. Из восточных мотивов. С. 295.
5 Там же. С. 298.
6 Там же. С. 299.
I Белый А. Кризис жизни // На перевале. Берлин; Петербург. Москва, 1923. С. 16.
8 В. Розанов указывает на 1893 год.
9Розанов В. Египет [Статья] // Золотое руно. 1906. №5. С. 51-55. В том же номере перед статьей Розанова была напечатана статья А. Белого «Венец лавровый».
10 Белый А. Египет // Современник. № 6. С. 176-208. С. 188-190. Очерк «Египет» печатался в журнале «Современник» в № 5-7 за 1912 г.
II Белый А. Письмо Э. К. Метнеру <Каир. После 3/16 и до 14/27 марта 1911 г> / Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого // Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М., 1988. С. 143-177. С. 164.
12 Белый А. Египет. С. 189.
13 Там же. С. 190.
14 Там же. С. 192.
15Белый А. Письма к матери. J№ 25. Каир. 14 марта 1911г. РГАЛИ, Ф. 53. ОП. 1. Д. 359 / Публикация С. Воронина // http ://molj ane .narod.ru/Journal/0 5_07_mol/0 5_07_voromn.html.
16 Белый А. Письмо А. С. Петровскому. Каир, 15-го (2) марта <1911 г.> // Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого. С. 162.
17 Белый А. «Африка ждет меня...» (Из «Африканского дневника» Андрея Белого) / Публикация С. Д. Воронина// Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. [Сб. материалов ЦГАЛИ]. С. 150-169,166.
18 Белый А. Кризис жизни. Там же.
19 Белый А, Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. 2-е изд. СПб., 2004. С. 418.
20 Гречигикин С. С., Долгополое J1. К, Лавров А. В. Примечания// Белый А. Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. 2-е изд. СПб., 2004. С. 641-696, 686.
21 Белый А. Египет// Современник. 1912. № 5. С. 190-214. С. 205.
22 Белый А. Кризис жизни. С. 50.
23 Белый А. «Африка ждет меня.. .»С. 168.
