CC BY
0
Алексей Бартошевич
Эдип, Макбет и мы с вами
Как известно, жанр трагедии предполагает личность, способную к свободному выбору, и противостоящую ей надличную силу, которая может нести в себе высшую справедливость или, напротив, быть враждебной человеку и человеческому. Смысл ее может быть непостижим, но он, этот высший смысл, непременно есть.
Двадцатый век испытывает трудности как с самостоянием личности, так и с верой в мировой разум; наше время со всеми его кошмарами от трагедии, тем не менее, отстоит далековато. В современном искусстве трагическую коллизию замещают то криками ужаса перед неизбежным, то отважно-безнадежными попытками над ним иронизировать. Притом, что и этот ужас, и эта ирония могут быть высказаны с замечательной силой.
В 1999 году на «Балтийском доме» были показаны две великие трагедии - «Макбет» и «Эдип-царь». Режиссерами обоих спектаклей были литовцы. Шекспира ставил Эймунтас Някрошюс, Софокла - Ри-мас Туминас.
В «Макбете» Някрошюса господствует образ жуткого сна, когда человека подхватывает и влечет неведомо куда (нет, однако, сомнения, что к катастрофе) некая страшная сила, противостоять которой бессмысленно и невозможно, человек вдруг теряет всякую способность к действию, - какая уж тут свобода, - тело сновидца слабеет, ноги становятся ватными, и он, содрогаясь от смутного ужаса, отдается влекущему его вихрю - и просыпается весь в поту, с бешено бьющимся сердцем. Это ощущение, знакомое каждому и переданное в метафорах литовского спектакля с пугающей физической конкретностью, отражает, конечно, не один только опыт тягостных сновидений, но прежде всего - коренную, экзистенциальную ситуацию современного человека, вовлеченного в хаос движения исторических сил и неспособного не только управлять этим хаосом, но и понять скрытую в нем логику - если она вообще существует. «Страшные сны» Някрошюса, которые он выкликает, выталкивает из своего подсознания, тем самым, быть может, освобождаясь от них, это и образы нашего собственного душевного подполья, нашего коллективного бессознательного. В визионерском театре Эймунтаса Някрошюса овеществлены наши общие тайные страхи, наши общие сны. Оттого черная магия литовского «Макбета» неотвратимо нас опутывает, околдовывает, берет в свой зловещий и прельстительный плен - сколько бы мы не сопротивлялись наваждению, твердя о трагедийном сознании и трагической свободе.
Софокловский «Эдип-царь», - совершеннейший образец жанра, трагедия трагедий, притча о великом противоборстве человека с судьбой, о свободе, обретенной через непомерную муку, об очищении страданием. Одним словом, совсем по Тютчеву:
«Макбет». Театр Meno Fortas. Сцена из спектакля. Фото Д. Матвеева
Пускай олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец. Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец.
Ну, а коли никаких олимпийцев (богов, а не спортсменов) вовсе в природе нет, равно как и Мойры, а в обители бессмертных, на священной горе - одни туристы? Тогда ратоборствовать трагическому герою не с кем. Ужасная и величественная история о роковой предначертанно-сти, о всевластной судьбе, влекущей человека к невольным и страшным преступлениям, становится странным набором чудовищных совпадений и нелепых случайностей: надо же было такому случиться, что старик, как-то по дороге убитый вспыльчивым царевичем, через много лет оказался его отцом, а фиванская царица, на которой он женился, - его матерью, сделавшей его отцом собственных братьев и единоутробным братом собственных детей. В мире, лишенном высшего замысла, никем и ничем не управляемом, в мире обезбоженном, трагедии нечем дышать. Она в муках умирает от асфиксии или превращается сначала в угрюмый абсурдистский гротеск, а затем в легкокрылую постмодерни-
«Макбет». Театр Meno Fortas. Сцена из спектакля. Фото Д. Матвеева
стскую трагикомедию, которая прекрасно себя чувствует во вселенской пустоте, без устали над ней и над самою собой потешаясь. Не нужно спешить с ламентациями и упреками по ее поводу: не она создала мир таким, каков он есть. Ирония, по крайней мере, помогает ей (и нам) как-то выжить.
На представлении «Эдипа» в постановке Римаса Туминаса, тогда, в 1999 г., еще не начавшего свой блистательный путь в России, публика то и дело смеялась - правда, не без некоторого смущения: люди все-таки пришли на Софокла. Пустынное сумеречное пространство подмостков было населено диковинными существами, словно отраженными в кривых зеркалах - один хоревт неестественно длинный, вытянутый, голова чуть ли не до колосников, другой, напротив, почти карлик, третий и вовсе плавает по воздуху, медленно помахивая крылышками. Две девицы в балетных пачках (Антигона и Исмена) время от времени выбегают на сцену, клекоча по-птичьи, и тут же скрываются. Люди - если это люди, а не призраки, словно лишены веса, законы притяжения тут не действуют. Даже рассыпанные по земле камни кажутся невесомыми и странно мягкими. Формы здесь текучи, линии теряют очертания в зыбком желтоватом свете - то ли вечернем, то ли
«Царь Эдип». Национальный драматический театр Литвы. Сцена из спектакля. Фото Д. Матвеева
предрассветном. Только один предмет на сцене полновесен: похожая на асфальтовый каток огромная массивная труба, иронический образ рока; в финале она тяжело раскачивается, а вместе с трубой - сидящие на ней загадочные существа с именами софокловых персонажей. Среди них Иокаста - Сфинкс с распластанными крыльями за плечами, и молодой Эдип с угрюмой усмешкой на устах - ничего утешительного он от мира не ждал, «нежданной никакая беда на голову его не упадет», а потому свои несчастья он встречает без удивления и переносит без надрыва .
История Эдипа рассказывается с начала до конца, но время стоит на месте, оно застыло, его больше нет. Вселенная погружена в оцепенение и бездвижность. Быть может, она замерла в ожидании чего-то.
На героев древней трагедии смотрит человек эпохи, создавшей Сэмюэла Беккета. Для современного театра и критики это не новость. Именно так Ян Котт смотрел на трагедию Шекспира в знаменитом эссе, под воздействием которого создавался «Лир» Питера Брука. Для Котта и Брука попытка самоубийства слепого Глостера, этого шекспировского Эдипа, могла стать актом трагического вызова богам лишь при условии, что те, к кому вызов обращен, существуют и взирают с небес на бунту-
ющего страдальца. Но небеса пусты, и бунт лишен смысла. Смертельный прыжок с дуврской скалы оборачивается шутовским падением на гладком месте. Трагедия замещена беккетовским гротеском. Катарсис, если и был, то весь вышел.
В спектакле Брука последовательное «угрюмство» концепции польского критика эстетически снималось совершенством формы, ее внутренним светом. Настоящее искусство, идет ли речь о великом Бруке или о скромном литовце, только начинающем делать европейское имя, всегда заключает в себе гармонию, даже когда вопиет о вселенском хаосе: гармонией структуры оно этот хаос преодолевает.
Выстроенный режиссером литовского «Эдипа» и его художником Адомасом Яцовскисом мир постмодернистских фантомов исполнен несколько насмешливой и холодноватой, но неотразимой и безупречной красоты (потому она и холодновата, что безупречна), и именно по этой причине не оставляет на устах горького вкуса бесплодности вечной иронии и бессмысленности бытия.
Давно уже сказано: «только как эстетический феномен мир оправдан в вечности».
P.S.
Показанный в 2001 году на «Балтийском доме» спектакль только некоторыми внешними деталями напоминает знаменитую современную постановку Туминаса в Театре им. Евг. Вахтангова. На московской сцене трагедия об Эдипе приближена к традиционному пониманию формы и смысла трагического жанра: Труба, она же символ рока, на академической сцене по-прежнему присутствует, но никакой постмодернистской иронии, никаких экзотических летунов нет и в помине, трагедию играют с положенной жанру величавостью, что вовсе не делает постановку Туминаса хуже или старомоднее. Это другой Софокл и другой Туминас, режиссер классического театра. Эволюция закономерна, если не неизбежна.
