CC BY
80
и идеологически непроблематичной общественно-религиозной утопией и превращалось (в случае отца Григория Петрова) в абсурдную химеру церковника, страдающего мегаломанией, который, именно «запачкавшись» в политике, считает себя фигурой, равной Иисусу, приносящей себя в жертву и идущей на мученичество ради униженного человечества.
Понятно, что, с симпатией изобразив петербургское духовенство позднеимперской эпохи, автор настроен на пересмотр откровенно критических и упрощенческих стереотипов в репрезентации духовенства. Тем не менее исследованию Хедды несомненно пошли бы на пользу более критический взгляд на идеологию русского пастырского движения, а также деконструкция основной метафоры («Царства Божия»), которую исследовательница использует чересчур восторженно.
Библиография
Abbot A. The System of Professions. Chicago, 1988. Freeze G. The Parish Clergy in Nineteenth Century Russia. Princeton, 1983.
Энди Байфорд Пер. с англ. Аркадия Блюмбаума
Джекобсон М., Джекобсон Л. Преступление и наказание в русском песенном фольклоре (до 1917 года). М.: Изд-во СГУ, 2006. 504 с.
Песенный фольклор
как зеркало русской оппозиции
Михаил Лазаревич Лурье
Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств [email protected]
В 2006 г. вышла новая книга американских собирателей и публикаторов русского фольклора Майкла и Лидии Джекобсон, хорошо известных российским фольклористам по
двухтомному сборнику «Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник» (М., 1998; М., 2001). Однако если в последнем были представлены в основном тексты тюремно-ла-герного фольклора, то рассматриваемое издание прежде всего поражает пестротой включенного в него материала, чрезвычайно разнообразного как в жанровом и тематическом отношениях, так и с точки зрения времени возникновения, среды бытования, прагматики исполнения, авторства и т.д. Книга, помимо предисловия, комментария, примечаний, глоссария, списка источников и алфавитного указателя, включает около 300 песенных текстов, в основном взятых из известных фольклорных изданий (в частности, из сборников Кирши Данилова, Шейна, Соболевского, Гартевельда, Элиасова, Азадовского, Балашова и многих других) и распределенных по главам, разделам и подразделам.
Главы всего две: «Старые песни» и «Новые песни». Авторы объясняют это разделение следующим образом: «Новые не испытали влияние современного стихосложения, импортированного из Европы в XVIII в. Они имеют рифмы и ритмический рисунок стихотворных произведений, которых не было в старых песнях. Такое разделение по стилю, как правило, соответствует хронологическому разделению» (С. 20). Старые песни представлены разделами «Былины», «Исторические песни», «Разбойничьи песни», «Семейно-бытовые песни» и «Тюремные песни», к новым отнесены «Агитационные и революционные песни», «Песни разбойников, беглых и бродяг» и снова «Семейно-бытовые» и «Тюремные».
Таким образом, на страницах книги сосуществуют, например, былина об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике и лирическая песня «Ах, как увяли в поле алы цветики», известные разбойничьи и тюремные песни вроде «Не шуми, мати зеленая дубравушка» и популярный романс «Живет моя красотка в высоком терему», агитационные песни-стилизации декабристов и классические баллады «Василий и Софья», «Князь Роман жену терял». Это, разумеется, не на шутку интригует. Объяснение такой бросающейся в глаза неоднородности состава текстов стоило бы искать прежде всего в названии сборника — «Преступление и наказание в русском песенном фольклоре (до 1917 года)». Между тем само по себе оно мало что объясняет, поскольку все три понятия не имеют единого определения и под каждым из них могут подразумеваться различные вещи.
Обратимся к предисловию, в котором изложен замысел книги и лежащая в его основе система научных взглядов. В общем виде она сводится к следующим тезисам.
1. Отражение в песне народных представлений. Песенный фольклор, описывающий преступления и наказания, напрямую отражает существующие в народе взгляды. Это, как правило, представления определенных социальных групп, включая и «правительственные круги», но гораздо чаще тех, кто оказывался в роли преступников и осужденных, шел против закона, находился в оппозиции существующему порядку, как-то: «казаков, староверов, сатириков и бродячих актеров, романтических поэтов, революционеров и профессиональных преступников» (С. 21). Распространенность всех песен, в частности и песен авторского происхождения, и тех, в которых отразились взгляды указанных групп, свидетельствует о том, что народ в целом разделял эти взгляды. «Популярность песен позволяет предположить, что взгляды, высказанные в них, были знакомы широким кругам в России. И потому песни могут служить источником для изучения отношения к преступлению и наказанию <...> значительной части русскоязычного населения страны» (С. 12).
2. Взгляд на преступление и наказание. На всякое преступление и на всякое наказание возможны два взгляда: с точки зрения того, кто совершает преступление, и с точки зрения того, кто считает это преступлением и за него наказывает — иначе говоря, взгляд народный и взгляд правительственный. Эти взгляды всегда были противоположны, и согласия быть не могло, поскольку в России правительство никогда не было заодно с народом. Абсолютное большинство песен выражает антиправительственное отношение к преступлению и наказанию, что свидетельствует о его большей распространенности в обществе. Этим же объясняется и большая популярность песен на эту тему. «Отчуждение общества от правительства повлияло как на отношение людей к песням о преступлении и наказании, так и на содержание этих песен. Отчуждение способствовало их популярности» (С. 39). Взгляд на преступление и наказание сказался и на отношении к самим преступникам, также отраженном в песнях. Наиболее характерное для русских песен сочувственное и иногда даже уважительное отношение к нарушителям закона «частично объясняется отчуждением общества от правительства. Сочиняя и исполняя песни, сочувствующие тем, кого правительство осудило, люди выражали оппозицию правительству» (С. 36).
3. Историческая динамика. Если расположить песни о преступлении и наказании в хронологии их возникновения и произвести несложные подсчеты, то становится очевидной динамика и их популярности, и выражаемого ими отношения к преступлению и наказанию. Во-первых, с 20-х гг. XIX в. интерес
к этой теме резко возрос, что особенно хорошо заметно по песням литературного происхождения, получившим распространение в фольклорном бытовании с конца XVIII столетия. Во-вторых, до конца XVIII в. (т.е. среди старых песен) встречаются как выражающие народный взгляд на преступление и наказание, так и те, которые отражают взгляд правительственный, а с начала XIX столетия (среди новых песен) последние полностью исчезают. И то, и другое объясняется тем, что отчуждение общества от правительства достигло к XIX в. наибольшего градуса. «Правительству не удалось преодолеть отчуждения. Песни XIX в. отражают эту неудачу. <.. .> Высшие классы сыграли решающую роль в этом процессе, так как, в основном, высшие классы сочиняли и те, и другие песни» (С. 39).
Создавая «наиболее полное собрание фольклорных песен о преступлениях и наказаниях», М. и Л. Джекобсоны стремились не только «предоставить удобный доступ» к тематически цельному, по их мнению, корпусу песен, «которые ранее можно было найти в разных публикациях» (С. 12), но и проиллюстрировать, как народные представления о преступлении и наказании отражаются в различных по времени происхождения песнях. Чтобы читатель правильно понимал, какой взгляд выражает та или иная песня или ее вариант, авторы сопровождают каждый текст, помимо исторического и фольклористического, еще и содержательным комментарием, своего рода резюме. В некоторых случаях эти комментарии состоят почти исключительно в сжатом пересказе песни и в констатации, кому «песня сочувствует» и кого «песня осуждает»: «Песня осуждает убийство. Души убитых названы безгрешными, их кровь безвинной» (С. 186); «Девушка хотела отравить недруга, но отравила любимого брата. Зло наказано. Девушка плачет и убивается» (С. 192); «Сокол грустит, что его крылышки не уносят его из неволи. Песня вызывает симпатии к соколу, будь он заключенным или пленным казаком» (С. 241); «В песне политический заключенный обещает не прекращать борьбу за свободу до самой смерти» (С. 267); «Песня призывает крестьян восстать, отобрать землю у дворян силой и поделить ее» (С. 327) и т.п. Эвристическая ценность такого сопровождения не вполне очевидна, но большее недоумение вызывают те случаи, в которых авторы позволяют себе более развернутые интерпретации смысла и характера текста. Например, комментарий к известному романсу «Почему ты ямщик перестал песни петь?» завершается так: «Образ бежавшей из тюрьмы заключенной в песне исключительно привлекательный. Ее убийство жандармами представлено как преступление. Песня романтическая» (С. 437). Если первый тезис не вызывает особых сомнений, то два последующих сами по себе нуждаются в комментариях. Как из фразы «Кто-то выстрелил вдруг прямо в деви-
чью грудь, и она, как цветочек, завяла» следует, что убийство представлено именно как преступление, а не как, например, проявление злого рока (ср. в следующей строфе: «Но недолго пришлось ей на свете гулять, за кустом ее смерть поджидала») или, в конце концов, просто аморальный поступок? Каковы в таком случае границы самого понятия преступление?. И в каком смысле эта песня романтическая — грустная? плохо заканчивается? выражает переживания героя-повествователя? содержит мотив одиночества?
В другом (не лишенном остроумия) комментарии говорится, что в приведенном варианте былины «Илья Муромец представлен как идеальный воин и полицейский. Он применяет силу только тогда, когда это необходимо. Так, он арестовывает, но не убивает Соловья-разбойника, который до этого пытался убить его. Он не мстит детям разбойника, которые также покушались на его жизнь» (С. 61). Вероятно, авторы считают, что в былинные времена по отношению к «воинам и полицейским» были в ходу те же гуманистические идеалы, что и у создателей голливудских фильмов.
Дело, однако, не в сопроводительных замечаниях, а в самой концепции (см. выше ее краткое изложение), определившей и идею сборника, и его структуру, и подбор текстов, и характер содержательных комментариев. На наш взгляд, эти построения включают целый ряд ошибочных исходных позиций и необоснованных допущений. Это проявляется на различных уровнях, начиная с сомнительности самой теории отражения и неправомерности применения ее к фольклору и заканчивая значимыми частностями: так, авторы не делают различия между фигурами преступника и заключенного, тогда как это два абсолютно различных типа персонажа, тем более когда речь идет о лирических жанрах. Остановимся подробнее на двух соображениях.
Во-первых, М. и Л. Джекобсоны используют понятия «преступление» и «наказание» так, как будто их культурная семантика всегда была единой в различных социокультурных кругах и оставалась неизменной на протяжении многих эпох. Очевидно, что это не так, не говоря уже о том, что сами слова «преступление» и «преступник» — а значит, и соответствующие концепты — появились в русском языке и культуре сравни -тельно недавно, во всяком случае значительно позже, чем возникли былины и многие исторические песни, приводимые в сборнике. Понятие о преступлении как о нарушении государственного закона и о наказании от лица государственной судебной власти было как раз более актуально для «правительственных кругов» и близких к ним слоев населения, чем для
широкого и социально пестрого сообщества носителей песенного фольклора, по крайней мере до середины XIX в. В традиционной культуре представление о запретном и наказуемом в большей степени обеспечивалось, с одной стороны, системой религиозно-этических взглядов и связанным с ними концептом греха, с другой стороны — запретами и предписаниями обычного права, которые кардинально отличались от государственных законов и к тому же значительно варьировались между территориальными и социальными группами.
Используя столь размытую, заведомо условную систему базовых понятий, авторы-составители книги обрекли себя на противоречие между материалом и собственной исторической концепцией. С одной стороны, судя по сюжетам вошедших в сборник песен, в качестве преступления «годятся» любые описанные в песне формы нарушения закона, порядка или морали, а также проявления насилия со стороны властей, работодателей и т.п., а в качестве наказания — любые его виды, методы, источники. Так, преступление Соловья-разбойника заключается в том, что он «в течение 30 лет убивал свистом, криком и, что особенно безобразно, змеиным шипением каждого, кто появлялся на его земле» (С. 62), князя Романа — в убийстве жены ради жизни с другой женщиной (С. 194), а царя — в том, что он «сосет народную кровь» (С. 339); наказанием для матери Василия служит «потеря сына» (С. 181), для молодца-разбойника — битье кнутом (С. 235), а для душегуба, убившего младенца, — смертельный удар молнии (С. 355). С другой же стороны, как следует из предисловия, отношение ко всем этим разнообразным преступлениям и наказаниям располагаются авторами строго в поле отношений правительства и общества. Очевидно, что если это справедливо для одних групп песен (описывающих бунты, призывающих к революции и т.п.), то для большинства произведений, включенных в сборник, такая интерпретация абсолютно не релевантна. А если вспомнить, что отношение к преступнику/заключенному прямо проецируется авторами на отношение к преступлению/наказанию, то по этой логике получается, что если «песня осуждает» преступника (например, коварную мать-убийцу в балладе о Василии и Софье, С. 181), то в этом выражается правительственный взгляд на преступление, а если «не осуждает» или «сочувствует» ему (например, любовнику, убивающему старого мужа возлюбленной в жестоких романсах, С. 365—368, или приговоренному к казни, который просит о выкупе, С. 248—250) — то народный, т.е., по-видимому, антиправительственный.
Во-вторых, авторы книги абсолютно игнорируют различия в жанровых особенностях и происхождении песен. При таком
наполнении, как в данной книге, понятие «русский песенный фольклор» выглядит как искусственный конструкт, а то, что авторы обобщенно называют этим словосочетанием, вообще неправомерно рассматривать как сколько-нибудь единый пласт культуры. Дистанция между былиной о Чуриле Плен-ковиче и песней «Смело, товарищи, в ногу» по всем параметрам настолько велика, что едва ли корректно сопоставлять эти произведения, тем более по идеологическому признаку, лишь на основании того, что они пелись многими русскими людьми.
К столь разнородным текстам нельзя подходить с единой меркой теории отражения: продолжая метафору, можно сказать, что не только форма и степень кривизны зеркала, но и сам объект отражения у многочисленных жанрово-стилистических групп песен, включенных в сборник, абсолютно различны. Это не в последнюю очередь связано с различием их функций. Так, песни, специально сочиненные революционерами с агитационными целями, отражают определенный набор идей и программ; их содержание, в частности понятие о преступлении, идеологически предопределено их задачами. Напротив, например, лирическая песня не может и не должна последовательно отражать какой бы то ни было (правительственный или общественный) взгляд на преступление и наказание. В компетенцию лирики входит не мнение социальной группы, но переживание лирического героя, и в зависимости от того, кто он, песня будет «сочувствовать» жертве или преступнику, а при случае и палачу.
То же самое относится и к народному героическому эпосу. Илья Муромец привозит князю живого Соловья-разбойника не потому, что былина хочет представить богатыря как «идеального воина и полицейского», а потому, что таков лучший способ демонстрировать свою силу перед правителем и другими богатырями, а ему, как эпическому герою, поступать так предписано законами жанровой поэтики. Поэтому достаточно наивно видеть в былине «правительственный» либо какой-нибудь другой «взгляд на преступление». Независимо от того, является герой разбойником или дружинником, служит князю или находится в оппозиции, былина транслирует представления не о преступлении и/или наказании, а о моделях поведения эпического героя.
Желая быть объективными или сталкиваясь с ситуацией, когда «факт не подходит под концепцию», авторы делают оговорку лишь для песен, которые они называют сатирическими и которые, по их мнению, «стоят особняком, так как их целью было не описание преступления, а увеселение публики» (С. 27).
Однако это оговоренное исключение только подчеркивает шаткость исходной посылки: по умолчанию получается, что все остальные включенные в сборник жанровые разновидности изофункциональны и имеют целью не что иное, как описание преступления и выражение отношения к задействованным в нем лицам. Первое очевидно неверно, а второе, если в какой-то мере и справедливо для отдельных групп текстов, то лишь для некоторых разбойничьих и тюремных песен и хулиганских частушек, но никак не для былин, баллад, большинства исторических песен, романсов, революционных песен и т.д.
По сути дела, авторы попытались совместить в одной книге две: тематический сборник фольклорных текстов и историческое исследование народного менталитета. В результате эти две задачи вступили в противоречие. Как издание фольклора книга получилась сумбурной, поскольку опубликованные в ней произведения слишком разнородны по множеству параметров, и малоинтересной, поскольку практически все представленные тексты, кроме нескольких записанных самими составителями, хорошо известны и не раз опубликованы. Как научная монография — достаточно схематичной и не слишком убедительной, поскольку весь авторский исследовательский текст состоит в предисловии, описывающем разновидности публикуемых песен в свете концепции отражения в фольклоре народных взглядов, а также в комментариях к песням, фрагменты которых мы приводили выше.
На наш взгляд, то безусловно ценное, что есть в этой книге, может легко остаться незамеченным. Это ее научный аппарат: библиография использованных источников, превышающая 200 позиций, и главное — примечания, в которых авторы дают краткий обзор известных им опубликованных вариантов каждой песни и ее историко-фольклористических интерпретаций. Здесь сказалась колоссальная эрудированность авторов в области русской песенной традиции, истории ее собирания, публикации и изучения. Для тюремных и разбойничьих песен, а тем более «новых», появившихся в XIX—ХХ вв., такие данные сведены лишь по нескольким сюжетам, попадавшим в поле внимания фольклористов; и нет сомнений, что материал по разбойничьим, хулиганским, блатным, тюремным, лагерным песням, собранный Майклом и Лидией Джекобсонами при подготовке данной и предыдущих книг, мог бы лечь в основу работы над большим и важным разделом каталога фольклорных песенных сюжетов, насущная потребность в появлении которого очевидна.
Михаил Лурье
