CC BY
218
А. Ю. Прокопьев
ДВОРЯНСТВО СВЯЩЕННОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ:
СОЦИО-КУЛЬТУРНЫЙ АСПЕКТ
Бег времени все дальше удаляет нас от общественных ценностей и реалий, которыми жила Старая Европа еще пару столетий назад. Нынешнему поколению историков— поколению светских людей, привыкших совсем к другим условиям жизни и ее динамики—подчас весьма трудно разобраться, казалось бы, с очевидными для людей сословного мира нормативами. Тем удивительней и интересней для нас феномен общественной элиты, дворянства, игравшего громадную роль в жизни Запада на протяжении целого тысячелетия. Для немецкой аудитории вопрос, вынесенный в заглавие, может быть любопытен и по другой причине: минувший год—юбилейный. Ровно двести лет назад в 1806 г. император Франц II отрекся от престола, и Священная Римская Империя прекратила свое существование. Есть лишний повод поговорить о статусе и организации высших эшелонов имперского общества.
Сделаем оговорку: чтобы не отступать от принципа историзма, нам, видимо, придется поставить термин «аристократия» как один из синонимов дворянства в кавычки. В социальном смысле он не содержится и не употребляется в немецких средневековых памятниках, не встречается он и в XVII в. Вплоть до времен французской революции под «аристократией» понималась лишь форма правления, организация власти, но никак не общественная группа. Социальный критерий отсутствовал. Даже в исчерпывающем эрудитском словаре знаменитого Цедлера «аристократия» определялась только как власть узкой группы лиц, власть, известная лишь античности—характерно, что Цедлер дает именно латинскую транскрипцию самого термина. «Аристократию» не знают и бинарные латино-немецкие словари XVI-XVII вв., о ней молчит и значительная по объему публицистика кануна Тридцатилетней войны, когда в острых спорах рождалось имперское публичное право. Слово «аристократ» в типично плебейском, презрительном звучании замелькает в речах и памфлетах доморощенных немецких революционеров времен наполеоновских войн и либеральных переворотов первой половины XIX в.
Мы же будем вести речь о, пожалуй, единственном и бесспорном термине, который знало и немецкое средневековье и немецкое новое время,— der Adel,—термин в русском языке обычно переводимый как дворянство, или в латиноязычной транскрипции—nobilitas. С каким бы множеством оттенков о нем ни говорили и ни рассуждали ученые правоведы позднего средневековья и даже XVII в., мы легко обнаруживаем главную смысловую нагрузку — благородство, именитость, знатность. Благородное сословие, сословие именитых людей, отделенное целым рядом признаков от других «незнатных», «неблагородных» групп. Именно в эпоху Просвещения немецкие юристы, почтенные знатоки права и родословных вели нескончаемый диспут об этимологии понятия: der Adel, der Edler, der Adler, der Adlige—дворянин, тот, кто подобен орлу, парящему в небесах. Этот орел—отражение своеобразного символизма на страницах словаря того же Цедлера—орел римских легионов и вольная птица,
© А. Ю. Прокопьев, 2007
вздымавшаяся над просторами свободных германских земель. То, о чем мечтали немецкие интеллектуалы со времен Возрождения и Реформации,— соединить римское и германское начало в дворянстве Империи—предстало на страницах пышных барочных компендиумов последнего века ее существования.
Может показаться удивительным, что социальной историей имперского дворянства всерьез увлеклись лишь недавно. Об Империи как мире иерархий и сложных взаимоотношений различных сословных групп историки заговорили лишь на исходе XX в. До того времени, главным образом усилиями политико-правовой школы в немецком средневековье усматривали преимущественно борьбу политических сил, истоки институтов будущего, проблему государства. Немцам очень хотелось видеть это государство в своем прошлом — подобное централизованным монархиям Запада, Англии и Франции. К тому же в XIX в. слишком верили в силу денежного капитала, технического прогресса и либеральных прав, потому проблемы политических структур, городского хозяйства и торговли всегда преобладали над историей архаичных «феодальных» элементов. Не случайно марксистские историки столь последовательно объявляли именно город колыбелью будущих буржуазных отношений.
Можно по пальцам пересчитать исследования XIX в., посвященные имперской знати и то, главным образом, ее сословно-правовой ипостаси. Потребуются десятилетия переосмыслений, совпавших с тяжкими политическими коллизиями XX в., прежде чем забытое прошлое предстало в новом свете. Историки «ревизионистской школы» и, прежде всего Фолькер Пресс (1939-1993), в сущности, заново открыли немецкое дворянство в гораздо более широкой социальной перспективе. Ныне благородное сословие Империя—уже не белое пятно в немецкой историографии. Конечно, возникли неизбежные перекосы: изучение дворянских ландшафтов «старых земель», Баварии, Австрии, прирейнских областей проводилось более интенсивно в отличие от восточных регионов, где по вполне понятным соображениям историкам пришлось ждать крушения идеологических барьеров. В начале XXI в. как на востоке, так и на западе тема прошлого имперской знати перестала казаться принципиально новой.
Каковы характерные черты этого прошлого? Для начала нам следует дать себе вполне ясный отчет в том, что любая монархия, в лоне которых обретались сословные группы,— не столько территория, сколько вертикаль социальных ступеней. Связь монарха с обществом всегда выступала более или менее сложной лестницей различных привилегированных групп. В этом смысле путь средневекового Запада от франкских завоеваний до религиозного возрождения XI в.—сочетание двух параллельных процессов. С одной стороны—медленное обретение единства крещеных по латинскому обряду земель, замкнутых границами пока еще единой монархии—каролингской Империи. Церковь и корона выступали главными гарантами этого единства. С другой—складывание мира иерархии внутри громадного организма. Обе стороны постепенно обрели фундаментальную значимость. В глазах образованного средневекового человека Империя всегда была одна, и то, что позитивисты и критики протестантской школы ставили под сомнение, никогда не вызывало сомнений у современников: сущий христианский мир есть единственная и вечная Империя, четвертая по счету, промыслом Всевышнего обреченная быть до скончания мира. Неважно, где находился территориальный фокус этой Империи,— важен сам принцип имперской организации. Отсюда—столь ярко выраженное стремление теоретически обосновать континуитет, наследование Карла Великого святому Константину, а Оттона I—Карлу. Имперская доктрина всегда заботливо поддерживалась апостольским престолом, и даже в век клюнийской ортодоксии мы не видим покушений на старшинство имперского стола в ряду прочих
континентальных монархий. Потому 962 г., год венчания Оттона римской короной, всегда считался не только нормированным актом, но и логичным продолжением извечной христианской традиции.
Одновременно формировался и круг элиты, распадавшийся на несколько фракций и представлявший разные регионы, бывшие в подданстве имперского престола. Территориальные границы Священной Империи всегда были плавающими и спорными. Споры протянутся через всю ее историю, начиная с борьбы за Лотарингию при последних Ка-ролингах и заканчивая схваткой последнего императора Франца с Бонапартом за северную Италию. Причина коренилась в универсальности того порядка, который скреплял единый христианский мир—порядка вассально-ленных связей. Не взирая на региональные различия и множество обстоятельств, он мыслился главной, если так можно выразиться, «политико-правовой» основой единства. Нет государя без сообщества ленников, и нет монархов, не субординированных под имперским и папским скипетром,— примерно так рассуждали теоретики права и богословы на протяжении всего средневековья.
У Империи никогда не было строго очерченных границ, но в Империи уже к моменту коронации Отгона имелась относительно сплоченная группа региональных лидеров, династов—та самая знать, которая позже превратится в вершину громадного айсберга иерархий. Именно «свойство» императора с мощной фалангой знати выступало знаковым признаком легитимации.
Империя в 962 г. в социальном смысле — союз нескольких десятков родов, знатных семейств, играя на лояльности которых можно было управлять громадными владениями. Царствование первого императора прекрасно отражало характерные черты кланового блока. Оттон опирался на знакомые ему с детства семьи мелких саксонских аллодистов, всюду где только возможно насаждал своих родственников, роднился с южнонемецкими и североитальянскими династами. Даже Церковь стала одной из составляющих громадной клановой системы: образ младшего брата императора Бруно, архиепископа Кельнского, своим авторитетом спасавшего корону, словно персонифицировал вхождение имперского клира в систему династических отношений. Подобного рода семейный, клановый характер Империи сохранялся на протяжении столетий. В царствование всех последующих преемников Саксонского Дома мы будем встречать ту или иную вариацию семейно-родственных межрегиональных альянсов. Моша меняться география, зависевшая от доменов и от расклада региональных сил, новые черты обретала клиентела на службе короны, но неизменными оставались принципы имперского правления, так сказать, историческая обреченность маневрировать в кругу относительно узкой группы владетельных родов.
Что такое Империя в 1612 г.? Это содружество и сообщество курфюрстов, т. е. представителей относительно узкого круга влиятельных семейств, без которых немыслима сама монархия. Перед нами—надворный диарий курфюрста Саксонии, посетившего в тот год элекционный рейхстаг во Франкфурте. Несколько дней, заполненных встречами, праздничным застольем и переговорами. С кем? Прежде всего с коллегами и родней. Здесь, кстати говоря, мы видим характерную особенность главного представительного форума—рейхстага: он представляет собой ни что иное, как публичное свидание представителей нескольких породненных родов, собрание на Олимпе иерархий. Какие вопросы решались на рейхстаге? Историки любят говорить о больших программных политических акциях. Но все они, так или иначе, погружались в пространство межклановых отношений. На рейхстагах заключались помолвки, договаривались о личных встречах, хлопотали о протекциях, обменивались слугами, выясняли отношения, связанные с династическими интересами.
Сравнивая рейхстаг Империи с сословными ассамблеями Франции и Англии, историки старшего поколения любили попрекнуть его излишним консерватизмом, долгое время исключавшим представительство мелкой знати и городов. Действительно, до конца XV в. высший форум Империи напоминал расширенные надворные съезды духовных и светских князей, очень медленно в его структурах этаблировались младшие сословные группы. В этом лишь отчетливей проступали контуры самой власти, немыслимой без поддержки ведущих княжеских Домов.
Как формировался союз родов, и каковы этапы развития имперской знати? Прошлое ее терялось в глубинах раннего средневековья, в германском племенном сообществе, в историческом сращивании отдельных земель географически сильно расчлененной Германии с отдельными племенными группами, во главе которых стояла складывавшаяся веками родовая знать. Условно мы можем выделить несколько отрезков на долгом историческом пути. Первый, несомненно, охватывает время поздних Каролингов. Тогда во главе племенных герцогств мы видим влиятельные кланы, смело бравшие на себя роль защитников региональных интересов: семьи Конрадинов во Франконии, Лудольфингов в Саксонии, Бабенбергов на юго-западе, Луитпольдинов в Баварии. В многолетнем, подчас кровавом противостоянии друг другу знатных родов складывалась география династий, зоны династического влияния—по мере ветшания каролингской державы, когда все отчетливей становились перспективы будущего сообщества под скипетром нового германского королевства и Империи, На протяжении веков — вплоть до правления Сали-ев—эти роды определяли расклад внутриимперских сил, и без их поддержки невозможна была эффективная стратегия первых династий. Они связывали и, отважимся сказать, отождествляли с собой отдельные куски имперских владений.
«Золотое время Штауфенов»—ХП-Х1П в.—стало переломным в процессе формирования властной элиты. На смену вымершим или терявшим былое значение каролингским кланам пришло пополнение. Свежие всходы взошли уже по окончании спора за инвеституру: тогда в первой половине XII в. на севере появились новые династии: нижнесаксонские Вельфы, верхнесаксонские Веттины,— а в Швабии усилились Штау-фены. Не менее значимыми стали роды, возвысившиеся на службе самих императоров из Дома Штауфенов. Самый блистательный пример тому—семья баварских Витгель-сбахов, распавшаяся в XIV в. на пфальцскую и собственно баварскую ветви. В 1180 г. Барбаросса за верность и поддержу наделил конфискованными у герцога Генриха Льва Вельфа баварскими землями молодого человека из своего окружения Отго Виттельсба-ха—один из немногих случаев, когда мы хронологически точно можем указать на окня-живание ставшего впоследствии знаменитым мелкого рыцарского рода.
Возвышение новых семейств шло параллельно с крушением старых исторических массивов, из которых некогда складывался ландшафт немецкого королевства. В прошлое уходили историческая Швабия и Саксония: эти громадные герцогства мельчали и разваливались на большие и малые островки династических владений. Правящий имперский дом искусно пользовался ситуацией, везде где только можно насаждая зависимые мелковладетельные семьи. Не случайна и первая в истории Германии ярко выраженная инфляция титулов, к которой столь усердно прибегал Фридрих Барбаросса и его потомки. Возникли немыслимые ранее микрокняжества, как, например, герцогство Вюрцбург—крошечное территориальное образование в сердце Франконии. Барбаросса нещадно дробил на мелкие части земли некогда опасных конкурентов. Пожалуй, наиболее показателен раздел громадного наследства опального герцога Генриха Льва Вельфа после 1180 г.: его баварские и саксонские земли были поделены между родами-союзниками Барбароссы. Подобные процессы можно обнаружить не только
в Империи. Они были свойственны всему средневековому Западу. Некогда обширные регионы под воздействием факторов общего порядка, раздираемые внутренними противоречиями, превращались в россыпь более мелких земель-княжеств. То же самое мы встречаем во Франции во времена св. Людовика или в зрелый период Киевской Руси. Именно тогда наступил звездный час для новых владетельных родов.
Спустя два века, на исходе средних веков, формируется последняя крупная группа окняжевших семейств: бранденбургские Гогенцоллерны, эльзасо-австрийские Габсбурги, рейнско-богемские Люксембурга, Брабандский Дом в Гессене, герцоги Вюртемберга. Немецкие историки часто называют Х1У-ХУ вв. периодом складывания т. н. «территориальной государственности», или периодом «династических королевств». В действительности мы имеем дело с очередными переменами в структуре обширных родовых массивов. Отдельные властные семьи уже успели пустить достаточно прочные корни и приступить к формированию территориальных структур власти. Этот процесс был ускорен смутами, борьбой за престол и сменами правящих династий. Габсбурги, укрепившиеся в Австрии, сумели сохранить имперскую корону в правление Альбрехта II (1437-1439) и Фридриха III (1439-1493), но вынуждены были считаться с мощной группой имперских князей, заседавших в коллегии курфюрстов и венчавших сословную пирамиду, без поддержки и лояльности которых они не могли бы удержаться у власти. Более того, правящие династии сами охотно протежировали надежным союзникам в рядах высшего дворянства. Так, последний из династии Люксембургов император Сигизмунд даровал в 1415 г. курфюршескую инвеституру бургграфу Нюрнберга Фридриху Гогенцоллерну, а вместе с ней—и бранденбургские земли. Он же, находясь в отчаянном положении перед лицом возраставшей гуситской угрозы, в 1423 г. возвел в курфюршеское достоинство маркграфа Майссенского Фридриха из Дома Вет-тинов. Сами Габсбурги, пытаясь создать прочный территориальный мост между австрийскими и нидерландскими землями, поощряли свою клиентелу в южной Германии. Венцом усилий в этом направлении по праву можно считать герцогскую инвеституру для графа Вюртемберга Эбергарда Бородатого в 1495 г. Еще прежде, в 1488 г., в Эсслингене был провозглашен Швабский союз из числа мелких светских и духовных династов юга, которому надлежало стать проводником интересов короны в этом чрезвычайно пестром регионе Империи.
Так к концу XV в. окончательно сформировался дуалистический конструкт имперской организации с правящим Домом Габсбургов, с имперскими учреждениями, но при наличии мощного княжеского Олимпа. Въезжая в ворота славного города Вормса весной 1495 г на самый знаменитый в истории поздней Империи рейхстаг, император Максимилиан был окружен отпрысками самых именитых родов, в постоянных компромиссах с которыми поневоле приходилось действовать его предшественникам и потомкам. Рейхстаг в Вормсе провозгласил вечный и нерушимый земский мир в Империи, а себя—отныне регулярно работающим органом сословного представительства. Позже был учрежден камеральный суд и введена система судебных округов. Однако за всеми нововведениями проглядывала двойственность имперской организации—компромисс между династией и высшими эшелонами знати.
Под стать верхней прослойке со времен Штауфенов формируются ряды низшего дворянства. Наряду с министериалами и рыцарями теперь формируется группа т. н. «вольных господ»—«Е(1е1£ге1е», «ГгеШеггеп», или баронов. Штауфены были особенно заинтересованы в них, поскольку выводили баронов из-под юрисдикции крупных династов. Сословие баронов стало последней крупной пристройкой и позже, в конце XVI в., дополнилось лишь фракцией имперских рыцарей—«НеюЬзпйегзсЬай». Своеобразным
показателем сословной консолидации стала теория семи щитов, разработанная немецкими правоведами, такими как Эйке фон Репков в начале XIII в. Впервые в немецкой истории она расставляла отдельных ленников императора в строгой последовательности на ступенях иерархии. Первые две ступени были дарованы собственно духовным и светским князьям.
Пути формирования низшего дворянства были разнообразны. Они определялись спецификой отдельных регионов, историческими условиями, совокупностью разнообразных обстоятельств. Если взглянуть на карту имперских владений примерно 1500 г., то легко можно увидеть разницу между восточными и западными землями. Восток выглядит более компактным и обширным: здесь расположены крупные княжества, собранные во внушительные массивы: Бранденбург, Саксония, балтийские герцогства. Запад кажется измельченным, дробным, более насыщенным, пятнистым. Такое впечатление представляется верным и понятным: на западе владетельные ландшафты сформировались еще в период первых имперских династий, едва ли не с эпохи поздних Каролингов. Территориальный ресурс был давно исчерпан, и речь шла лишь об усложнении старой династической географии. Эпоха Штауфенов характеризовалась тенденцией усиления мелкой знати на службе короны, что также содействовало дроблению региона.
Восточные княжества формировались позже в результате распространения христианской миссии, путем планомерной колонизации Здесь династы получали возможность владеть не столько ленами, сколько большими аллодами: вдали от имперских доменов было легче соединить отдельные островки в единое подвластное пространство. Отсюда и разные судьбы мелкой служилой знати: на западе она еще пыталась играть на противоречиях между крупными князьями и, меняя союзников, часто при поддержке императоров, пополняла ряды баронов и вольных господ, играя роль квазисуверенных землевладельцев. На востоке в условиях все более возраставшего княжеского давления оставался лишь один выход—полное правовое подчинение могущественным родам, путь превращения из министериалов в земское дворянство, сведенное в сословие и представленное на местных ассамблеях—ландтагах. Здесь на востоке с дворянской вольницей и рыцарским разбоем было покончено уже в начале XV в. Немецкие историки называют этот процесс «приручением», «одомашниванием» местного дворянства. Если на западе такие памятные личности, как, например Гец фон Берлихинген, «Гец—железная рука», еще имели шанс заявить о себе в век Реформации, то на востоке время гордых и независимых хозяев феодальных гнезд давно кануло в Лету.
Впрочем, утрата формальной независимости соседствовала с появившимися возможностями сохранить влияние в правительственных структурах: начиная от ландтагов, на которых дворянство обладало, как правило, самой мощной и многочисленной курией, и, заканчивая административно-придворными штатами, в которых постепенно уменьшался удельный вес неблагородных бюргеров, выскочек из ученой и городской среды. Их место в новое время все чаще занимали потомственные дворяне. Наконец, знать господствовала в провинции, будь то региональные духовные общины, подчас сплошь состоявшие из отпрысков именитых родов, или же владельцы многочисленных сеньорий, контролировавшие окружное управление. Втиснуться в плотные ряды низшего дворянства было делом нелегким даже для знаменитостей из третьего сословия: признание заслуг княжеской властью и обретение дворянского диплома еще не означало вхождение в круг породненных семейств провинциальной знати и возможность собрать внушительный блок рыцарских сеньорий. Торжество гуманистической традиции и ее носителей из числа неаноблированных горожан наблюдалось, пожалуй, лишь в некоторых придворных сферах и едва ли было общей чертой всех немецких дворов
ХУ-ХУ1 вв. Процент «выслуженного дворянства», или «дворянства по диплому», был ничтожно мал особенно в больших северных и восточных княжествах, и едва ли оно являлось влиятельной силой, способной поколебать позиции традиционной элиты. На-пример, в Саксонии ок. 1600 г. ведущую группу местного дворянства формировали роды, известные еще с эпохи Штефенов и позднего средневековья. Подавляющее большинство семейств, числившихся в матрикулах саксонских ландтагов, могло доказать свое благородство, по меньшей мере, в одном—двух столетиях.
Реформация, бесспорно, содействовала росту княжеской власти, точнее—накоплению ресурсов. Конфискация и продажа церковного имущества укрепляла ее финансовый фундамент. Однако в некоторых регионах собственниками бывших духовных земель часто становилось придворное и провинциальное дворянство, с интересами которых вынуждена была считаться княжеская власть (например, в той же Саксонии или Бранденбурге). Кроме того, бывшие духовные общины сохранили свое влияние и в протестантских землях; лишенные прежних сословных функций, они выступали теперь настоящими приютами многодетных дворянских родов. Упразднение старых церковных институтов не означало роспуск церковных дворянских курий на ландтаге. Дворянский элемент сохранил свои позиции в сословном представительстве, не говоря уже о католических землях, где старые церковные общины, также представленные преимущественно местной знатью, обеспечили свой сословно-юридический статус. В целом, религиозный раскол едва ли смог существенно ослабить ведущие позиции низшего дворянства как в католических, так и в протестантских княжествах. Более того, после Реформации и Тридцатилетней войны наметилось решительное вытеснение дворянством последних не ано бл ир о в анных групп ученого бюргерства с придворных постов. Неслучайно Ф. Пресс и его ученики называли XVII век столетием торжества дворянского сословия в придворных и правительственных сферах. Утрата внешней независимости обернулась социальной победой над конкурентами из третьего сословия.
В итоге к началу нового времени Священная Империя сохранила характер эластичной и очень прочной семейно-олигархической структуры, в которой лидирующие позиции занимала крупная и мелкая знать. Историки, сравнивая немецкую модель сословного общества с сословными моделями соседних земель, особенно Франции, любят говорить об отсутствии в Империи т. н. прогрессивного развития и большого внутреннего потенциала. Однако Империя, будучи прочной связкой нескольких десятков княжеских Домов, сумела выдержать и кризис Реформации, и лихолетье Тридцатилетней войны. Имперское дворянство не только преодолело опасные кризисные симптомы, но и оказалось вполне солидарным перед внешней и внутренней социальной угрозой: войны и кризисы начала нового времени не поколебали лидерство знати на всех этажах сословной пирамиды. Верность многовековым организующим архетипам стала характерной чертой немецкого исторического развития. В XIX в. на обломках старой Империи дворянство сохранило ведущие позиции в новых королевствах, прежде всего в Пруссии, Саксонии и в Австрийской монархии. Иногда возникает вопрос о социальной пользе подобного консерватизма. На наш взгляд, она очевидна: немецкое общество не знало революций, столь кровавых и с такими трагическими, до сих пор ощутимыми последствиями, как во Франции. То, что было уничтожено плебейским движением во Франции, сохранилось в Германии: уважение к Церкви, религиозная терпимость, послушание закону, готовность к социальному компромиссу, не ущемляющему права низших сословий, Знать сыграла выдающуюся роль в сохранении громадного культурного наследия. Мир немецких замков, барочных дворцов, великолепного церковного зодчества, меценатства и музейных собраний немыслим без созидательной
работы целых поколений немецкого дворянства. Наконец—мы особенно подчеркнем—именно потомственное имперско-прусское дворянство в союзе с католической Церковью стало последней силой, пытавшейся остановить нацистскую диктатуру в XX в. Фигуры руководителей подпольной борьбы и «красной капеллы» Клауса Шенка фон Штауфенберга и Гебхардта фон Мольтке, как и сотен других представителей дворянских фамилий, стали символами оппозиции, спасавшей честь немецкого народа.
Каковы духовные основы дворянской культуры, важнейшие скрепы его повседневного быта от эпохи средних веков до нового времени? Мы убеждены, что эти основы универсальны, наднациональны и интеррегиональны, они формировались в рамках единой западной христианской цивилизации и первоначально представляли собой сплав германских и христианских элементов.
Общим местом, своеобразной красной нитью, прошедшей через идеологию сословного общества от раннего средневековья и до наших дней, является убежденность в биологической исключительности людей, считавших себя благородными. В немецких землях всегда и даже в век гуманистического скептицизма и в бурях социальных катаклизмов Реформации, при всех прочих спорных вопросах, в общем незыблемой была убежденность в преимуществе наследственного благородства. Великий Кант на исходе ХУШ в. в канун великих перемен, уже зараженный высоким пафосом государственности и гражданского общества, как-то сказал («Метафизика нравов»): наше дворянство превратилось в индийскую касту, столь сильна в нем убежденность в биологическом превосходстве. Истоки наследственного благородства уходили в седую старину. Во второй половине XX в. стараниями немецких историков нового социального направления были детально проанализированы древнегерманские духовные пласты, хранившие представления о конном воине как о носителе магической силы, особой харизмы, возвышавшей его над соплеменниками. Христианство тщательно поработало над легитимностью этого образа. Укрощенный конный германский воин стал защитником Церкви в представлениях клира времен Кто ни и религиозной реформы Х-Х1 вв. Чуть раньше один из современников Людовика Благочестивого епископ Таган произносит памятную тираду. Обращаясь к хвастливому канонику, кичившемуся своим новоиспеченным титулом, почтенный прелат заявляет: «Император может сделать тебя свободным, но он не сделает тебя благородным, ибо сие невозможно». Это одно из первых свидетельств доминирования идеи наследственного благородства в раннем средневековье. Преимущество наследственного дворянства перед персональным становится очевидным из подобного контекста. Личная харизма наследственного дворянина всегда питается гордой славой бесчисленных поколений. Благодать предков неизбежно нисходит на потомка. Это объясняет, почему наследственное дворянство во все времена и во всех странах с большим недоумением относилось к персональным выскочкам: нонсенс, когда в роду, где не было ни одного, отмеченного печатью избранности, внезапно появляется «благородная» личность.
Императоры, пользуясь своим исключительным правом аноблирования, действительно осуществляли весьма заметную инфляцию дворянского титула накануне и в век Реформации. В чрезвычайно редких случаях (баварские Витгельсбахи) аналогичные права даровались курфюрстам Империи. Однако раздача дипломов никак не влияла на расстановку сил внутри дворянского собрания. На всех этажах управления и в представительных куриях преобладали наследственные дворяне. Показательно и почти полное молчание политико-правовой публицистики: немецкие юристы, представители третьего сословия, никогда не возражали против приоритета наследственной знати. Робкие голоса, раздававшиеся из среды гуманистов кануна Реформации, совершенно умолкли век спустя,
в период религиозного противостояния. Серьезного дискурса вокруг правовых позиций дворян по диплому и дворян по крови Германия не знала вплоть до века Просвещения.
Также имела место легитимация по родству и по древности. Здесь мы наблюдаем возникновение и постепенный прогресс двух главных образующих: желания доказать древность собственных родовых корней (генеалогическая вертикаль) и увидеть родство предков с не менее знатными семьями (генеалогическая горизонталь). Поиск харизмагичных прародителей заметен уже у первых варварских династий Европы. Ро-дословицы Меровингов и лангобардских вождей выдают весьма характерные акценты. В них проступает вся сила первобытных варварских верований. История связи озерного чудовища с дочерью франкского князя, от которой якобы происходят первые Меровинги, записанная франкскими хронистами, выдает приоритеты того времени. Христианство пришло на помощь хтоническим верованиям германцев: уже в Писании содержится родословная Иисуса—непрерывная линия преемства от царей Израилевых. Ее успешно используют при дворах первых европейских династий, прежде всего Каролингов для проведения напрашивающихся параллелей. Первые собственно немецкие генеалогии дошли до нас из XII в.— Евангелиарий герцога Генриха Льва Вель-фа с родословной, возводившей род Вельфов к Карлу Великому, а от него к римским императорам. Аналогичное стремление легитимировать свой род было характерно и для Штауфенов: эльзасские и швабские хроники, симпатизировавшие новому имперскому Дому, весьма пространно размышляют о родстве Барбароссы и его детей с Салическим Домом и через него — с Карлом Великим. В эпоху Ренессанса стремление дворян удревнить свой род достигнет впечатляющего размаха: своеобразной колыбелью немецкой высшей знати становится Троя и герои троянской войны. От ахейцев и потомков Энея выводили свои родословицы Бургундские Валуа, Люксембурги, Брабанд-ский Дом Гессена. Важен именно общий универсальный корень: Троя примиряла все Дома и все династии, символизируя семейное родство европейской знати. Любопытно, какой раскол в этот миф внесла Реформация, Протестантская знать меняет акценты: предков саксонских курфюрстов теперь отыскивают среди германских вождей дохристианских времен. Римские корни уступают место национальным мотивам. Особенно характерно это для низшего дворянства. Саксонский нобилитет ищет предков среди мезийцев и скифов, а баварские Вигтельсбахи—среди потомков библейского Ашке-наза, якобы давшего начало всему германскому племени.
Наряду с поиском древних предков всегда ощущалось желание доказать престижность самого родства. Попытки в этом направлении предпринимались уже в раннем средневековье, но именно в Германии реформационной поры особенного блеска достигли родословицы универсалистского толка. Например, Ветгины, обретая предка в лице знаменитого Видукинда Старого, считали себя состоявшими в родстве с Английским Домом, с французскими Валуа и с герцогами Савойскими. Масштабы генеалогического мифа, разумеется, влияли на династическую стратегию и в определенной мере отражали универсальность европейской сословной организации. К слову сказать, здесь мы обнаруживаем весьма важный канал сохранения единой сословной этики даже в век религиозного раскола. Историческая или мифологизированная память об общих истоках мешала окончательно порвать старые скрепы. Семейное единство княжеского Олимпа, хотя и было взломано Реформацией, не могло распасться окончательно. Нарочитый отказ от старых генеалогических ориентиров рисковал подпортить родовую харизму.
Развитое семейно-династическое сознание самым непосредственным образом выражалось в повседневных формах, Дворянин существует в своем Доме и в своем роду. В какие бы термины ни отливались эти основополагающие категории—Ботив, 1;о1а
Domus, prosapia, stirps,—в них с раннего средневековья присутствовала извечная константа дворянского мировоззрения, Наследственный дворянин обладает не только определенной резиденцией, локализованной в пространстве, не только землей в качестве лена или аллода—он обладает овеществленной традицией, которая через Дом и Род связывала его с предками и мистическим образом передавала ему их силу. Дом в средневековом понимании приближался к античным категориям «всеобщего дома», домашнего хозяйства, ойкоса, в которых сплетались все ипостаси повседневного бьгта. В социальном смысле Дом знатного человека—сообщество родственников в нескольких поколениях, проживающих под нишей резиденции или же просто мыслимое как единая группа. С ближним кругом родни всегда связывалась и многочисленная кли-енгела. Она превращалась в своеобразную вертикаль социального подданства: от надомной челяди к крестьянам, проживавшим на земле дворянина, и от непосредственных вассалов господина к арьер-вассалам, служившим его подданным. Возникала совокупность людей, целые общества, так или иначе связанные своими интересами с хозяином дома, с дворянином и его родней.
В Германии впервые мы встречаем подробное описание княжеского Дома в знаменитой «Хронике Вельфов», датированной XII в. В ней весьма подробно и назидательно описывались все главные образующие: замки, земли, родословица правящих князей. Немецкий историк Отто Бруннер в свое время блестяще показал мир идей т. н. «всеобщего Дома», «das ganze Haus» в письменных наставлениях самих дворян в начале нового времени. Бруннер использовал многотомный трактат австрийского лютеранского дворянина Вольфа Хельмгарда фон Хохберга, жившего в XVII в., формально посвященный сельскому хозяйству, но в сущности повествующий обо всех сферах повседневной жизни дворян. В идейном плане категория Дома оставалась важнейшей составляющей дворянского мировоззрения даже в век индустриальной революции и ломки Старой Европы, Причем, речь не идет о количественном анализе: сколько людей и сколько поколений собиралось в доме хозяина и действительно ли этот «всеобщий Дом» осуществлялся на практике. Речь идет об идеально-типичной модели, о тенденции: каждая дворянская семья так или иначе стремилась легитимировать позиции своего Дома и доказать его наличие, выдвигая в подтверждение своих притязаний материальное или легендарное обоснование. Точно так же род выступал цельной категорией, включавшей живых и мертвых, близкую и дальнюю родню. Немецкая литература ни в средние века, ни в новое время вообще не знала термина семья — die Familie — как узкого сообщества мужа, жены и детей. Постоянно фигурировали лишь род (Geschlecht) и Дом (Haus), в которых растворялась жизнь дворянина.
Пожалуй, самым ярким показателем родового династического сознания стали наследственные усыпальницы, появившиеся в немецких землях с XIII в. В позднее средневековье роль последнего приюта чаще всего играли крупные монастыри, рядом с которыми находились владения того или иного дворянского рода. С началом нового времени мы наблюдаем настоящий триумф погребальной архитектуры: крупные княжеские династии, как, например, пфальцские и баварские Виттельсбахи, саксонские Веттины и австрийские Габсбурги переносят бренные останки своих государей в престижные соборные церкви. Причем, сама концепция усыпальниц, скульптурное убранство свидетельствовали о сильно развитом династическом самосознании. Посетитель должен был наглядно убедиться не только в материальном богатстве Дома, но и в абсолютной родовой легитимации. Роль вечно живых предшественников выполняли эф-фигии—скульптурные изображения, формировавшие непрерывный генеалогический ряд. Наиболее ярко родословная доктрина отразилась в убранстве знаменитой инсбрукской
капеллы императора Максимилиана, где в свое время захотел быть погребенным сам Габсбург. Скульптурная экспозиция здесь открывалась фигурами римских императоров и Карла Великого. Двумя рядами они следовали к гробнице самого Максимилиана, олицетворявшего таким образом венец всех наследственных добродетелей. Нечто подобное мы можем наблюдать и в мюнхенской церкви Богородицы, и в усыпальнице Веттинов во Фрайберге в Саксонии. Поместные церкви низшего дворянства, разумеется, были несравненно более скромного масштаба, но и здесь особенно в ХУ1-ХУП в. все более заметны характерные акценты: стены сплошь увешивались родовыми гербами, а образы почивших на могильных плитах помещались в настоящее обрамление из гербов предков, как по женской, так и по мужской линии — простое и убедительное доказательство своих прав и своего благородства. Смысл усыпальниц становился очевидным: само их наличие и приобщение к ним знаменовали важнейшую часть дворянского самосознание — мистическое единство с родом, с миром предков, связь живых и мертвых. Молитвы за живых и за мертвых — непременная часть протестантского и католического духовного ритуала любого знатного человека.
Категории Дома и рода определяли настоящее и будущее всякого знатного человека. В них заключалась, так сказать, стратегия самих дворянских кланов. Вслед за Вольфгангом Вебером, лишь недавно попытавшимся в исторических координатах истолковать категорию династии, мы видим лишь две главные составляющие этой стратегии: намерение обзавестись плодовитой семьей и соответственно потомством и гарантировать имущественные права своим потомкам. Дворянские семьи—многодетные, плодовитость — знак высшей благодати, органичная часть наследственной харизмы. Сохранить потомство и обезопасить его имущественные интересы — главная задача сословного и аграрного мира. Только этим стремлением, в сущности, мы можем объяснить большинство династических конфликтов, брачных альянсов и соглашений средневековой Европы. Мы не видим здесь политики в современном понимании: для средневековой знати и даже для знати нового времени мир делился на куски своих и чужих династических интересов, соединяясь в своеобразные кольца или круги родства, охватывавшие громадные массивы. Любое колебание сил, менявшиеся интересы так или иначе отливались и отражались на уровне династического мировоззрения. В Старой Европе не было самодовлеющих политических или экономических конфликтов, в ней существовали преимущественно династические, клановые интересы отдельных групп. Потребуется много времени, прежде чем мировые войны и громадные катаклизмы двух последних столетий, породив т. н. национальную государственность, убьют монархические структуры и, следовательно, династическое сознание на уровне межрегиональных отношений. Молодой дворянин, отец которого состоял на службе, например у пфальцского курфюрста в 1500 г., не просто знал историю своей семьи— он, благодаря этой истории, прекрасно ориентировался в обстановке. Он знал, кто из родственников станет его опекуном в случае, не приведи Бог, тяжких обстоятельств. Он знал семьи своих соседей и родственников, прелатов соседних духовных общин, куда в случае надобности можно было обращаться за помощью. Пространство жизни этих людей — неважно, вознесенных ли к вершинам княжеского Олимпа или же уродившихся в статусе скромных ленников,— разделялось на близкие и дальние круги родства и личных знакомств, превращая целые области в «свои» и «родные» в понятиях династического самосознания.
Власть, будь то на уровне Империи или регионов, хорошо понимала значение семейных коалиций. В сущности, если история высшей знати распадается на бесчисленные циклы комбинаций, альянсов и компромиссов с правящей имперской семьей, то в меньших
масштабах эти же явления повторялись на уровне отдельных княжеств. Созидание территориальной власти местных династов было немыслимо без учета клановых интересов вассалов. Любая нестабильность, произвольное манипулирование интересами рисковали разрушить кредит доверия, вызвать устойчивое сопротивление. Хрестоматийный пример дает нам распря вюртембергского герцога Ульриха с дворянским родом Гутгенов в начале XVI в., дорого стоившая взбалмошному властителю. Присказка одного из Гуттенов о том, что герцог не соберет стольких воинов, сколько Гуттены родни, очень точно передавала логику противостояния. Герцог вынужден был капитулировать перед фамильным альянсом собственных подданных. В век Реформации мы видим множество других вариантов, как, например, конфликт новоиспеченных кальвинистских властителей Пфальца со старой лютеранской рыцарской клиентелой: недовольные религиозными нововведениями дворянские семьи охотно переходили в непосредственное имперское подданство, чем содействовали распаду системы старых сателлитов курфюршества. В этих условиях еще большую ценность приобретала тонкая семейная стратегия, направленная на согласование фамильных интересов различных родов на придворных и провинциальных службах. Так, Габсбурги в Х'Л-Х'/Н вв. выстраивали выверенный баланс интересов национальных и региональных фракций при своих пражских и венских резиденциях, а немецкие протестантские государи, стараясь избегать опасных смут и коллизий, формировали взаимовыгодный компромисс с собственным дворянством в первые десятилетия после секуляризации церковного имущества и перехода в лоно новой конфессии.
Наконец, жизнь дворянина была немыслима без связи с Церковью. Церковь и ее организация во многом может считаться прототипом всех европейских сословий, как, впрочем, и сословного мировоззрения. Организация клира оказала мощнейшее влияние на социальную элту средневекового Запада. Церковь собственно и создала идеал христианского рыцаря, благородного человека в преддверии и в ходе крестовых походов, в эпоху Клюни. Кто такой настоящий дворянин? Он защитник Церкви. С этого момента религиозная культура и мировоззрение — непременная константа дворянской идеологии. В своих внешних чертах это явление стало заметным еще в эпоху Каролингов—через родство клира со знатью и через патронаж знати над духовными общинами. К XI в. в Германии фактически завершился процесс насыщения дворянством церковных институтов. Соединение имперского княжеского сословия с духовным в эпоху' Штауфенов и превращение высшего клира в курфюрстов Империи ознаменовало высшую точку социального сближения представителей этих сословий. Но вплоть до конца Старой Империи как в протестантской, так и в католической ее половине мы наблюдаем тесную взаимосвязь знати и церковных структур. Вплоть до сегодняшнего дня, если что-либо и выделяет потомков старых и именитых родов, то это, в первую очередь, развитая религиозная культура. Не случайно, именно Церковь и дворянство стали первыми и главными жертвами социальных революций в Европе и России.
Протестантская Реформация никогда бы не состоялась без поддержки высшей и низшей знати, а католическая Реформа едва ли бы имела успех, если бы дворянство не протянуло руку помощи старой Церкви. Мартин Лютер не случайно обратился в одном из ранних своих реформационных памфлетов (1520 г.) за поддержкой именно к дворянству «немецкой нации». Отказавшись от старой догмы, упразднив старые церковные структуры, дворянство протестантских земель не стало более светским. Формула лютеранской, равно как и реформатской конфессии, обязывала к духовным внутренним поискам, и утрата пышного сакрального антуража старого храма сменилась тщательными религиозными регламентами, наставничеством вкупе со знаковой перестройкой в области
алтарной иконографии и появлением династических усыпальниц. Именно во второй половине XVI в. в протестантской Германии в художественных формах, заимствованных от католического юга (раннее барокко), но со строгим протестантским акцентом возникает феномен новых поместных усыпальниц. Протестантское дворянство расстается с криптами старых, «родовых» монастырей, но лишь для того, чтобы доказать верность новой конфессии в собственных владениях. Многофигурные алтарные композиции, изображавшие почивших и их родню, возвещали именно родовую, семейную верность хозяев слову Спасителя
Религиозный раскол Реформации лишь латентно, а на первых порах и вовсе незаметно содействовал секуляризации общественной мысли Дворянское же сословие испытало лишь рождение новой религиозной культуры в своих рядах, а потому и размежевание внутри него было именно религиозным при сохранении общности всех прочих ценностей дворянского мировоззрения. Дворянин, исповедовавший старую веру, конечно же, считался пусть и невольным, но все же пособником Антихриста в глазах благородного лютеранского ортодокса в каком-нибудь 1618 г. На том основании нельзя было отказать ему в сословной легитимации, иначе под ударом оказались бы и корни самого лютеранского оппонента. Ибо универсальное родство, категория «большой семьи» и «целого Дома» исключали социальный антагонизм. В этом кроется причина прочности самой Империи, пусть и с католическим Домом Габсбургов во главе, но с внутренне единым миром сословий и сословного мировоззрения.
Укрепление социальных позиций католического дворянства в XVII в. сделало возможным восстановление традиционных духовно-рыцарских общин, включая Немецкий Орден и Орден св. Иоанна, ставших, в сущности, филиалами дворянских родов южной Германии и наследственных земель Габсбургов. Мы видим полное торжество дворянских семейств в рядах соборных капитулов крупнейших архиепископсгв, устойчивое влияние отдельных кланов, как, например Шенборнов в Майнце, наконец, высокую эстетику церковной архитектуры и убранства,— все то, что сообщало католической Церкви колоссальную силу притяжения. Помноженная на социальные выгоды имперской службы и политических комбинаций, эта сила содействовала целой волне религиозной конверсии в рядах протестантской знати. Хронологически она охватывала почти весь XVII в. и достигла своеобразного апофеоза в переходе в католицизм дрезденских Веттинов в 1697 г. Церковный раскол не похоронил единство Империи и не смог до конца уничтожить внутреннего единства самой элиты.
Даже после упразднения Старой Империи и при всех революционных потрясениях немецкие земли в XIX в. еще во многом хранили прежний уклад. Необходимо было разрушить структуры самой Монархии, растоптать ее священство, выбить на полях Первой мировой войны носителей монархического мифа, чтобы восторжествовали иные, и, как оказалось, гораздо более зловещие и примитивные приоритеты, национальные и «социатьно-классовые», объявленные на века, но немедленно затопившие кровью страны, в которых утвердились.
Исторические судьбы дворянства Священной Империи отразили в себе своеобразие мировоззрения и социальной практики прошлого. Историкам наших дней трудно разобраться в их нюансах за отсутствием религиозного воспитания, соответствующих этических ориентиров и в силу обстоятельств окружающего нас мира, весьма уже далекого от прошлого. Новое прочтение прошлого стало возможно в наши дни, когда развенчанными оказались иллюзии XX в., когда в историческом тупике оказатась доктрина Просвещения и возросла, быть может, тяга к «консервативному» и «универсальному» миру сословий Старой Европы.
