Два памятника Болгарского летописания о древнейших болгарах v - VIII веков Текст научной статьи по специальности «История и археология»

С. В. АЛЕКСЕЕВ

ДВА ПАМЯТНИКА БОЛГАРСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ О ДРЕВНЕЙШИХ

БОЛГАРАХ V — VIII ВЕКОВ.

Под названием «Болгарская апокрифическая летопись» в науку вошел текст, названный в оригинале «Сказание Исаие пророка, како възнесень бысть аггломъ до 7-го небесы». Он сохранился в единственном, сербском списке — в рукописном сборнике Преображенского монастыря в Москве (рукопись № 123 из собрания А.Ф. Гильфердин-га).

Рукопись, введенная в научный оборот во второй половине XIX в., впервые была опубликована сербским ученым Л. Стояновичем.1 Л. Стоянович провел лишь первичный анализ содержания, без особого труда придя к выводу о болгарском происхождении памятника. В этом не оставляла сомнений глубокая укорененность его содержания в болгарской истории и практическое отсутствие сербской сюжетики. Не вызывала сомнений также принадлежность сочинения к обширному кругу балканской апокрифической литературы, центром распространения которой в средние века являлась в славянском мире опять же Болгария. Стоянович первым дал памятнику название («т. н. Болгарская летопись»).

Первое подробное исследование памятника принадлежали чешскому слависту К. Иречеку.2 В центре его внимания находились библейско-апокрифический, «внешний», и конкретно-исторический составные элементы географической номенклатуры памятника. Выводы К. Иречека имели значение и для постановки вопроса о значении сочинения как исторического источника, и для анализа его соотношения с устной традицией (прежде всего, с топонимическими преданиями). Важнейший вывод, к которому пришел К. Иречек в своей работе, тем не менее, не имел прямого отношения к ее непосредственной теме. Но это положение не было поставлено под сомнение позднейшими исследователями и совершенно справедливо утвердилось в науке — «Болгарское видение Исайи пророка» является одним из немногих сохранившихся подлинных памятников болгарской богомильской ереси. Уникальность памятника усиливается тем, что здесь мы единственный раз имеем дело с богомильской историографией.

Подробное исследование памятника, не потерявшее значение до сего дня, предпринял крупнейший болгарский историк Й. Иванов.3 Именно ему принадлежит утвердившееся название памятника — «Болгарская апокрифическая летопись». В тексте сочинения Й. Иванов выделил две составные части — «апокалиптическую» и «летописную». Рубежом между ним он считал исчезновение пророка Исайи в качестве действующего лица и описание поселения болгар в Добрудже.4 Впрочем, в этой связи нельзя не отметить, что, как увидим далее, «историческая», «летописная» часть связана с «апокалиптической» довольно искусным переходом, и механическое деление текста едва ли возможно — что, конечно, признавал и сам Й. Иванов. Тема болгарской истории вводится, по его членению, еще в конце «апокалиптической» части.

В соответствие с общей темой своей работы «Богомильские книги и легенды», Й. Иванов основное внимание уделил религиозному содержанию памятника, его идейным тенденциям и литературному происхождению. Он развил гипотезу К. Иречека о богомильском происхождении «летописи», превратив ее, по сути, в уверенность. Иванов обосновал наличие в «летописи» конкретных признаков богомильской идеологии.

1 Споменик на Србската Кралска Академия. Вып. 3. 1890. С. 160 — 163.

2 Иречекъ К. Християнският елемент в топографическата наменклатура на балканскита земи.// Пер. списания на Българско книжно дружество. Кн. 55 — 56. 1899. С. 261 — 268.

3 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. София, 1925. С. 273 — 279.

4 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 273.

Так, бросается в глаза негативное отношение «летописца» к браку — наиболее «положительные» цари у него никогда не описываются ни как супруги, ни даже как рожденные в браке и имеющие обоих родителей дети. Автор иногда призывает на службу в этой связи даже языческие тотемные представления (царя «Испора» — хана Аспаруха три года вынашивает корова). Известный «пацифизм» богомилов отразился, по мнению Й. Иванова, в заметном избегании сообщений о войнах (особенно с Византией). Памятник приписан Исайе — библейскому пророку, имя которого нередко использовалось в богомильской среде. Болгария, в IX — XII вв. сердце богомильства, представлена «обетованной страной» и подспудно противопоставлена той же Византии. Наконец, в памятнике отражается богомильская космология — концепция семи небес, отделяющих материальный мир от Бога.5

Проанализировав и болгарский апокриф «Видение Исайи» (также содержащий некоторые исторические добавления), с которым сближал «летопись» К. Иречек, Й. Иванов пришел к выводу, что текстуальная близость не является свидетельством вто-ричности «летописи». «Летопись», действительно, весьма близка в первой, «апокалиптической» части к «Видению». Но эта близость объясняется тем, что оба богомильских апокрифа независимо восходят, в конечном счете, к одному греческому источнику — первоначальному «ветхозаветному» апокрифу «Видение Исайи».6

Политическая тенденция памятника сочетает ярко выраженный (более религиозный) болгарский патриотизм с несколько неожиданным в пору византийского владычества благожелательством к грекам. Конфликты с ними искусно замалчиваются, византийские императоры (даже Василий Болгаробойца) прославляются. Одним пацифизмом автора-богомила это едва ли можно объяснить — к русским (правда, не называемым прямо) и печенегам автор настроен резко отрицательно.7 По политическим реалиям, в ней отраженным, Й. Иванов датировал «летопись» временем не ранее середины XI в.8

Общий вывод Й. Иванова относительно исторической (не историко-культурной и историко-религиозной) ценности сочинения неизвестного богомила неутешителен: «как историческое сочинение эта летопись не имеет никакого значения».9 Действительно, исторические события предстают в туманном, иногда фантастически искаженном виде. Достаточно отметить, что византийский император X в. Константин Багрянородный в памятнике отождествлен с Константином Великим (и, соответственно, византийское христианство и государство оказываются вторичны по отношению к болгарскому). В то же время Й. Иванов признал, что сохраненные в «летописи» предания, в первую очередь, топонимического характера, могут отражать и некие реальные события. Однако от подробного исследования этой стороны памятника ученый сознательно отказался, ограничившись отдельными сопоставлениями в подстрочных примечаниях.

Издание памятника в коллекции богомильских текстов Й. Иванова стало основой для последующих переизданий и переводов на болгарский язык.10 На нем же основан единственный перевод памятника на современный русский язык.11

В основном позднейшие исследования памятника подтверждали выводы Й. Ива-

5 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 275 — 276, 278 — 279.

6 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 277 — 278.

7 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 274 — 275.

8 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 274.

9 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 274.

10 Дуйчев И. Из старата българска книжнина. София, 1943. Т. 1. С. 237 — 240; Писахме да се знае. Приписки и летописи. София, 1984. С. 267 — 270.

11 Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы XI —XVIII вв. М., 1990. С. 177 — 179.

нова. Несколько разнилась в одном существенном аспекте точка зрения П. Динекова на отношение автора «летописи» к Византии. В обоснование ее он выделил тот очевидный факт, что в «летописи» Болгария предстает, по сути, предшественницей византийской государственности и едва ли не родиной «истинного», по мнению богомилов, христианства. По мнению П. Динекова, подобное возвеличение Болгарии в условиях византийского господства носило объективно антивизантийский, патриотический характер. В этом же ключе можно толковать и возвеличение, идеализацию прошлого Болгарского

ханства и Первого Царства. Политическую тенденцию памятника Динеков определил,

12

соответственно, как сознательно антивизантийскую.12

Историческое содержание «апокрифической летописи» анализировал В. Бешев-лиев. Он пришел к выводу о возможности (со значительной долей осторожности) использования этого богомильского сочинения в качестве исторического источника — прежде всего, по истории формирования Болгарского ханства на Балканах.13 «Летопись» в качестве источника по ранним этапам истории и предыстории Балканской Болгарии привлекает российский исследователь Г.Г. Литаврин.14

Интересен сделанный болгарскими исследователями вывод об известности памятника историку и церковному деятелю XVIII в. Паисию Величковскому (Хилендар-скому), автору «Истории славеноболгарской». Он упоминает в связи с раннесредневе-ковой историей Болгарии мифического царя Селевка, нигде, кроме «летописи», не фигурирующего.15 Однако использование летописи Паисием было более чем ограничено. Тщательный и заботливый собиратель любых остатков литературы царской Болгарии, Паисий вместе с тем с очевидностью не мог полагаться на источник заведомо апокрифический и явно во многом недостоверный.

Итак, основные выводы о происхождении и характере памятника мало изменились со времен труда Й. Иванова. Они сводятся к следующему. «Болгарская апокрифическая летопись» — сочинение богомильского круга, созданное во второй половине XI в. В нем отражаются космологические, социальные и религиозные представления болгарских богомилов. Первая («апокалиптическая») часть памятника основана на греческом «Видении пророка Исайи» и близка его болгарскому, также богомильскому переводу-переложению. Вторая (условно «летописная») часть в числе источников основана, в первую очередь, на фольклорных припоминаниях, а также на политических тенденциях автора. Ее сведения носят туманный, часто откровенно фантастический характер.

Сложным остается вопрос о политической тенденции памятника («провизантий-ской» или «антивизантийской»). Думается, что двойственность памятника в этом плане представляет собой закономерное отражение двойственности отношения к Империи самих болгарских богомилов. Известно, что богомилы отнюдь не всегда были однозначно враждебны по отношению к Константинополю и не оставляли попыток завоевать себе приверженцев в имперской элите. Катастрофическая для вождя болгарских богомилов Василия попытка обращения им в свою веру императора Алексея Комнина16 — вершина усилий такого рода. Но она произошла, скорее всего, уже позже написания летописи.

С другой стороны, родиной богомильства в его тогдашней форме (конечно, не

12 Динеков П. Литературният живот през XIII в.// История на българската литература. София, 1963. Т. 1. С. 253.

13 Бешевлиев В. Началото на българската държава според апокрифен летопис от XI в.// Средне-вековна България и Черноморието. София, 1982. С. 39 — 45.

14 Литаврин Г.Г. Формирование и развитие Болгарского раннефеодального государства (конец VII — начало XI в.).// Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 2001. С. 240.

15 Писахме да се знае. С. 368.

16 Анна Комнина. Алексиада. СПб., 1996. С. 419 — 425.

внешних источников — павликианского «манихейства» и, возможно, мессалианства17) была Болгария. Болгары же (преимущественно из низших социальных слоев) составляли основную паству богомильских проповедников. Византия же была цитаделью православия и после крушения Первого Болгарского царства неизбежно превращалась для богомилов в источник опасности.

Неудивительно, что под пером богомильского автора возникла странная с точки зрения реальной истории идея вторичности греческого христианства (и греческого царства) по отношению к болгарскому. Особенно ярко это выражается в легенде о Константине Великом, который в «летописи» становится болгарином и отождествляется к тому же с Константином Багрянородным, то есть переносится в X в., на время после крещения Болгарии. Первое Болгарское царство отнюдь не было благожелательно к богомилам, но это обстоятельство забылось. Теперь вера первокрестителя царя Бориса оказывается первичной по отношению к вере Константина, и как следствие вера болгар (подспудно уравниваемая с богомильством) — первичной по отношению к «греческому» православию.

Более того, связи болгар с Богом возводятся напрямую к ветхозаветным временам, а об их язычестве в древнюю эпоху автор вспоминает, будто спохватываясь, как бы между прочим — хотя и двукратно. Болгар приводит в их обетованную землю пророк Исаия (особый смысл в этой связи получают обращенные к нему слова: «По тебе другого пророка не будет»18). Внешний источник крещения при Борисе остается в совершенном тумане. Само присоединение Болгарии к Византии рисуется лишь как перенос столицы отныне единого государства. Вывод для болгарской аудитории труда (при доверии ему) мог быть только один — греки отступили от истинной, первоначальной веры, которую хранят болгары-богомилы.

Итак, тенденция памятника была не «анти-» и не «провизантийской». Как представляется, она была не столько политической, сколько религиозной — пробогомиль-ской и антиправославной. При этом, конечно, справедливо, что она могла работать объективно на то или иное политическое движение — например, на борьбу за отделение Болгарии от Империи. Хотя более вероятно, что памятник вдохновлял бы тех, кто стремился по примеру царя Симеона объединить все Балканы (включая Византию) под властью нового болгарского царства.

Все это, однако, не до конца отвечает на вопрос — кем и зачем могло быть создано подобное сочинение. О его весьма своеобразном обращении с историческими фактами (в том числе сравнительно недавними) уже говорилось. Мог ли сам автор, неплохо ориентировавшийся в библейских образах, грамотный и, скорее всего, знавший греческий язык — верить в то, что писал? Мог ли он полагать историческим фактом тождество жившего лишь немногим более сотни лет назад Константина Багрянородного с Константином Великим? Мог ли он верить в фантастические сроки жизни сравнительно недавних болгарских царей? Мог ли считать достоверной свою схему истории «греко-болгарского» государства? Известность ему основных фактов византийской истории указывает на хотя бы поверхностное знакомство с историографией — так могло ли быть неумышленным полное игнорирование ее хронологии и самой канвы реальных событий?

Ответ на все эти вопросы, с очевидностью, отрицательный. О «домыслах» и «интерпретациях» известных реальных фактов не может идти и речи. Мы имеем дело

17 Ангелов Д. Влияния на чужди ереси върху богомилството.// Известия на семинарете при ис-торико-филологическия факультет на университет св. Климент Охридски в София. Кн. 1. София, 1942; Липшиц Е. Павликианское движение в Византии в VIII и первой половине IX в. — Византийский временник. Вып. 5. М., 1962.

18 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 281.

со сравнительно редким в средневековой литературе явлением — сознательным и тенденциозным идеологическим (в данном случае религиозным) вымыслом. Автор «летописи» сознательно измышлял и искажал исторические факты, создавая картину, совершенно фантастическую для любого знакомого хотя бы с основными вехами действительной истории.

Но очевидно, автор рассчитывал на доверие аудитории. Тогда какой должна была быть эта аудитория? Очевидно, необразованной или малообразованной, практически полностью оторванной как от византийской, так и от старославянской культуры. Это, видимо, соответствует уровню тех болгарских и валашских крестьян гор Гемского хребта, среди которых и вели преимущественно проповедь богомилы. Но могла ли эта аудитория прочесть и понять «летопись»? Опять же вряд ли. Поэтому не исключено, что перенасыщенный фольклорными мотивами памятник создавался как памятка проповеднику или для чтения вслух.

Однако характер «летописи» как памятника сектантской религиозно-политической пропаганды не нивелирует полностью, вопреки Й. Иванову, ее значения как исторического источника. И в данном случае речь идет отнюдь не только о роли историко-культурного и историко-религиозного источника. Она как раз сомнению в любом случае не подлежит. Но нельзя полностью сбрасывать со счетов и возможность использования памятника для реконструкции конкретной истории. И историко-культурное его значение не ограничивается сферой изучения культуры болгарских еретиков XI — XII вв.

Чтобы придать достоверность оригинальной исторической картине, резко расходящейся с официальной, богомильский «летописец» с неизбежностью должен был опираться на господствующие в пропагандируемой аудитории представления. В данном случае кладезем таких исторических представлений являлись, несомненно, народные предания, в основном топонимического характера, на которые автор «Сказания», по сути, прямо ссылается. Использование более или менее широко известной в простом народе устной традиции верифицировало в глазах читателей и слушателей домыслы, вымыслы и умолчания предлагавшегося им агитационного текста, способствовало его лучшей усвояемости.

Будучи по происхождению болгарином (в чем, кажется, ни один исследователь не усомнился), автор апокрифа, конечно, сам являлся носителем этой традиции. Отсутствие же всяких следов соответствующего уровня познаний и в традиции литературно-аристократической, в родословно-исторической легенде и конкретной истории болгарских ханов и царей (отраженной ранее всего в «Именнике болгарских князей»), скорее всего, указывает на демократическое происхождение богомильского писателя. Такой автор, изначально близкий народной среде, надо думать, представлял ее запросы и уровень исторических познаний. То, что памятник не только был известен Паисию Хилен-дарскому, но и сохранился в сербском списке, — то есть вышел вместе с богомильскими проповедниками за пределы Болгарии — свидетельствует, вероятно, о его известной успешности в свое время.

Текст «Сказания Исаие пророка» далее приводится по единственному ее списку, согласно изданию Й. Иванова. Опускается начало текста, восходящее к греческому апокрифу и не имеющее никакого отношения к болгарской истории.

«И посемъ услышахъ глас другое ко мне глаголюща: «Исаие, вьзлюблени мои пророче, иди на западъ одъ вышныхъ страни Рима, отлучи третию часть отъ кумани, рекоми блгаре, и насели землю Карвунскую, еже опустиша римляне и елини». Тогда же азъ, братие, Божиемъ повелениемъ приидохъ на левои стране Рима, и оделих третию часть отъ кумани, и поведохъ ихъ путемъ, трьстию пока-зуе, и доведохъ ихъ до реце, еже глаголеть се Затиуса и къ другои реце глаголеме

Ереуса. И тогда бысть има 3 рекы великие. И насадихъ землю Карвунску, речено-ми Блъгарска, беше бо опустела от елинъ за 130 летъ».19

Географические реалии в этом отрывке довольно запутанны. Особенно странна локализация первоначального места обитания болгар («на западъ одъ вышныхъ страни Рима», «на левои стране Рима»), тем более что автор отождествляет их с куманами-половцами. «Карвунская страна», вне сомнения, — Добруджа. Смысл названий рек (явно «книжных» по происхождению) туманен.20

Фрагмент играет роль связующего звена между «апокалиптической» и «исторической» частями сочинения. Соответственно, он сочетает в себе ярко выраженный «книжный» элемент и сведения, с очевидностью почерпнутые из народных преданий. Смысл целиком вымышленного именно в этом сочинении сюжета о приводе болгар в Добруджу пророком Исаией ясен — представить Болгарию обетованной, богоданной болгарам землей. Их заселение в нее предстает не как завоевание или дарование земными царями (скажем, византийскими), но как непосредственно божественный дар. Это существенная составная часть прослеживающейся концепции богомильства как истинной болгарской веры.

Теоретически можно допустить (как это иногда и делается), что рассказ об Исайе заменял собой более древнее, подлинное предание о даровании славянам земель Добруджи византийскими властями. Связать этот факт можно было бы с угрозой со стороны Аварского каганата.21 С другой стороны, описание переселения носит мифологический характер, действия Исайи описываются по стереотипу. Кажется, что мотив организованного перехода во главе с пророком введен в переселенческую легенду искусственно.

Кроме же того — нет уверенности, что «летописец» имел в виду именно переселение славян на Балканы в начале VII в., а не приход собственно болгар около 680 г. Самое большее, можно утверждать, что оба эти события в его сознании (а может, в его времена и в исторической памяти народа) неразрывно слились воедино. Причем ядром слияния стал как раз сюжет о приходе кочевых болгар.

Из «Апокрифической летописи», и данного ее места в частности, вообще невозможно сделать вывод о славянском происхождении болгар. Термин «словене» не употребляется ни разу, а болгары прямо отождествлены с «куманами». Термин был довольно растяжим, но у читателей и слушателей XI в. ассоциировался, несомненно, в первую очередь с кочевниками европейских степей. Младший (?) современник автора «Апокрифической летописи», создатель русской «Повести временных лет», писал, что болгары пришли «от скуф, рекше от козар». Впрочем, это может быть отражение известий византийских авторов (Феофана, Никифора и др.) об изгнании болгар хазарами из «Сарматии».22 На возможность подобного смещения указывает и восходящее отчасти к Феофану известие Льва Диакона (Х в.) об отделении болгар «от северных котрагов, ха-

23

заров и хунавов». 23

В «Апокрифической летописи» мы впервые, кажется, в славянской традиции встречаемся с обобщенным употреблением этнонима половцев — «куманы». К началу XII в. такое обобщенное употребление закрепилось в византийской и отчасти славян-

19 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 281 — 282

20 Иречекъ К. Християнският елемент в топографическата наменклатура на балканскита земи. С. 261 — 263; Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 281 — 282.

21 Литаврин Г.Г. Формирование и развитие Болгарского раннефеодального государства. С. 239 — 240.

22 Чичуров И.С. Византийские исторические сочинения: «Хронография» Феофана, «Бревиарий» Никифора. М., 1980. С. 36 — 37/60 —61, 153 — 154/161 — 162.

23 Лев Диакон. История. М., 1988. С. 56.

ской традиции и, как будет видно далее, пережиточно держалось еще в XIV в., когда сами куманы как особый этнос прекратили существование. Определение «куманы» понадобилось автору апокрифа еще и потому, что по его схеме болгары назвались своим нынешним именем лишь во времена Аспаруха (Испора). Однако здесь он не избежал противоречия — в обращенном к Исайе глаголе утверждается, что куманы, которых он поведет в Добруджу, уже называются болгарами. Это противоречие было, видимо, результатом несколько скороспелого слияния разных устных традиций, которые, к тому же, следовало нанизать на сюжет апокрифического «апокалипсиса».

Для того, чтобы вычленить в этом новом единстве элементы, восходящие к подлинному преданию, и продемонстрировать контекст, в котором работали все вообще болгарские средневековые историки, необходимо обратиться к византийской историографии. Византийские свидетельства о приходе болгар на Балканы (в том числе известия переведенных на славянский хроник Георгия Амартола, Симеона Логофета, позднее Георгия Кедрина и Иоанна Зонары) восходили, в конечном счете, к «Хронографии» Феофана начала IX в. Ее пространный рассказ — основной наш источник об этих событиях. Его в малой степени дополняет, а главное — верифицирует «Бревиарий» Ники-фора (VIII в.), восходящий, по выводу современной науки, к общему с трудом Феофана источнику. Единственную альтернативу версии Феофана — Никифора в писаной литературе (не считая неизвестного в Европе свидетельства «Армянской географии») представляла короткая запись в «Именнике болгарских ханов»: «5 князь дръжаше княжение об ону страну Дуная лет 500 и 15 остриженами главами. И потом приде на страну Дуная Исперих князь тожде и доселе».24 Очевидно, что ни текстуальных, ни сюжетных параллелей к «Именнику» «Апокрифическая летопись» не дает.

Но не дает она параллелей и к версии византийской историографии. Для того, чтобы убедиться в этом, а также лучше представить преломление исторических фактов в фольклорной и далее раннекнижной славянской традиции, имеет смысл привести известие Феофана о приходе болгар за Дунай (с некоторыми сокращениями). Текст приводится в переводе И.С. Чичурова (ср. также перевод Г.Г. Литаврина в «Своде древнейших письменных известий о славянах»25).

«В этом году [679/680] народ булгар напал на Фракию. Но следует рассказать о древности унногундуров, булгар и котрагов... [следует географическое описание «Великой Булгарии» у Меотиды] Во времена Константина Западного умер властитель упомянутой Булгарии и котрагов Кроват. Он оставил пять сыновей, завещав им ни в коем случае не отделяться друг от друга и жить вместе, так, чтобы они властвовали надо всем и не попадали в рабство к другому народу. Но спустя недолгое время после его смерти разделились пять его сыновей и удалились друг от друга каждый с подвластным ему народом. Первый же сын, по имени Батбаян, храня завет отца своего, оставался на земле предков доныне. А второй его брат, по имени Котраг, перейдя реку Танаис, поселился напротив первого брата. Четвертый же и пятый, переправившись через реку Истр, называемую также Дунай, один — оставался в подчинении вместе со своим войском у хагана аваров в Паннонии Аварской, а другой — достигнув Пентапо-ля, что у Равенны, попал под власть империи христиан. Наконец, третий из них, по имени Аспарух, переправившись через Днепр и Днестр и дойдя до Огла — реки севернее Дуная, поселился между первым и последним, рассудив, что место это отовсюду укрепленное и неприступное: спереди болотистое, с других же сторон окруженное, как венцом, реками, оно позволяло народу, ослабленному разделом, отдохнуть от нападений врагов. Так вот, после того, как они разделились таким образом на пять частей и стали малочисленны, из глубин Берзилии, первой Сарматии, вышел великий народ ха-

24 Именник на българските ханове. София, 1981. С. 12.

25 Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 2. М., 1995. С.274 — 279.

зар и стал господствовать на всей земле по ту сторону вплоть до Понтийского моря; сделав своим данником первого брата, Батбаяна, властителя первой Булгарии, получают с него дань и поныне. Василевс Константин, узнав о том, что неожиданно племя мерзкое и нечистое поселилось за Дунаем на Огле и совершает набеги на прилежащие к Дунаю, разоряет их, то есть земли, которыми теперь владеют они и которыми тогда владели христиане, был очень обеспокоен. Он приказал всем фемам переправляться во Фракию. Снарядив флот, Константин отправился по земле и по морю против них, пытаясь войной изгнать варваров... [Следует описание неудачной кампании Константина против болгар]. Преследуя ромеев до Дуная и переправившись через него, дошли до так называемой Варны, поблизости от Одисса и здешнего материка. Они увидели местность, хорошо укрепленную: сзади — рекой Дунаем, спереди и с боков — ущельями и Понтийским морем. Покорив из живущих там племен славинов так называемые семь родов, северов булгары расселили от начала ущелья Берегава до восточных областей, а на юге и на западе до Аварии — остальные семь родов, которые платили им дань. Распространившись здесь, они возгордились, начали нападать на крепости и поселения, находящиеся под властью ромейского государства и захватывать их. [Константин заключает мир с болгарами]».26

Независимость «Апокрифической летописи» от «Хронографии» и ее последователей — греческих и славянских — совершенно очевидна. Богомильский «летописец» или не знал византийских повествований о переселении болгар, или (что не менее вероятно) не собирался уделять им внимания.

Тем интереснее отдельные схождения между «летописью» и сочинением Феофана. Они явно свидетельствуют об использовании устной традиции и о достоверности этой традиции в своей основе. Прежде всего, это припоминание о кочевом («куман-ском») происхождении булгар. Столь же достоверным оказывается и припоминание о разделении народа. Правда, пятая часть былого народа заменяется «третьей», очевидно, вследствие сакральности числа «три». Может быть, воспоминаниям о разделении способствовали еще в XI в. доходившие до Балкан сведения о Волжской «Булгарии» — важном экономическом «узле» Восточной Европы.

Наконец, трудно не соотнести со сведениями Феофана об «Огле» (Никифор определенно называет «Огл» местностью, а не рекой27) известие «летописи» о расселении между реками — правда, богомильский автор говорит о Добрудже, «Карвунии», то есть помещает болгар уже к югу от Дуная. Примирить сохраняемое (и искаженное — ср. книжные названия рек) им предание с известием Феофана могут лишь высказывавшиеся предположения о размещении Огла в дельте Дуная.28 Это мнение подтверждает, кажется, и «Армянская география», рассказывающая о завоевании острова «Певки» (дунайской дельты), борьбе с аварами и ромеями.29

Но гораздо больше отличий между историческими фактами, как излагают их Феофан, Никифор, «Армянская география» и болгарский «Именник» — и сведениями «Летописи». Первое, что бросается в глаза, — отсутствие самого имени Аспаруха. Это неудивительно — по исторической схеме летописи, «царь Испор» правил позднее. Его появление здесь, несомненно, повредило бы картине богоданности Болгарии, в рамках которой предводителем переселения, своеобразным болгарским «Моисеем» уже оказался библейский пророк. Далее увидим, каким образом «летописец» использовал и ин-

26 Чичуров И.С. Византийские исторические сочинения. С.36 — 38 (текст), 60 — 62 (перевод).

27 Чичуров И.С. Византийские исторические сочинения. С. 153/162.

28 Златарски В. История на българската държава през средните векове. София, 1970. Т. 1. Ч. 1. С. 184 — 185.

29 Еремян С.Т. Армения по «Ашхарацуйцу» («Армянской географии» VII в.). Ереван, 1963. С. 97 — 101.

терпретировал предания об Аспарухе, как встроил их в рамки, задаваемые своим концептом.

Тот же концепт, несомненно, изгнал за пределы текста существовавшие еще, возможно (ср. упоминания о «измаильтянских», «восточных» войнах далее), сюжеты о борьбе с хазарами. Переселение предстает как дело совершенно добровольное, болгары ничем не подталкиваются и притом не противятся вышней воле. Вообще, сами «кума-ны» предстают в тексте «летописи» как начало сугубо пассивное — их «ведут», ими «насаждают», но сами они остаются бездейственными и бессловесными (в разительный контраст с библейским «народом»). «Летописец», возможно, намеренно создавал картину подобной добродетельной покорности — не осознав, какую иронию привносят в нее следующие вскоре же вынужденные воспоминания о язычестве предков.

Самое же разительное отличие, вне сомнения, — отсутствие всякого упоминания о военных действиях при занятии страны. «Летописец» исходит из того, что к моменту прихода Исайи с болгарами страну уже «опустиша римляне и елини». Стойкие в Болгарии предания о войнах с «греками» он проигнорировать не мог, но сдвинул их на потом. Возможно, в этих же целях он использует архаичные термины «римляне» и «елини». Тем самым он создает ощущение, что будущая Болгария была оставлена обитателями еще в античную эпоху, до современного ему «Греческого царства». Срок запустения определяется в 130 лет. Любопытно, что как раз столько лет прошло к моменту возникновения ханства во Фракии (680 г.) с первого крупного славянского нашествия на эти земли (550 — 551 гг.).30 Но это, вероятнее всего, случайное совпадение.

Таким образом, — при очевидной независимости от византийских источников — практически все расхождения с ними болгарского автора в данном отрывке объясняются его субъективной концепцией, а не «огрехами» лежащей в основе его труда устной традиции. С другой стороны, последнее и самое существенное расхождение может отчасти и восходить к устным преданиям, и иметь рациональное зерно. Следует учитывать, что земли Фракии и особенно Скифии (Добруджи) были основательно разорены к моменту прихода болгар, и славянское население уже замещало здесь греко-латинское.31 Несомненно, в болгарском самосознании немалое место — особенно после уничтожения ромеями Первого Царства — должно было занимать представление о незаконности византийских претензий на Фракию, о ее «запустении», заброшенности к моменту прихода Аспаруха. Это представление подспудно и, скорее всего, сознательно, поддерживает и богомильский «летописец».

«И насадихъ ею съ множьство люди отъ Дунаеви до море, и поставихъ имъ цара от нихъ, ему же бе име Славъ царь. И ть убо царь насели хору и градове. Не-колико же людие ти быше погани. И тьи бо царь створи 100 могил въ земли Блгарьстеи; тогда нарекоша име ему 100-могьл царь. И в та лета изобылиа бысть оть всего. И быше 100 могилъ в царьство его. И тъи же бысть првии царь в земли блгарьскои, и царьствова лет 100 и 14 и сконча се».32

Здесь «апокалиптическая» часть окончательно завершается, и пророк Исайя, «поставив» над «куманами» «царя», закономерно исчезает из их истории. Ясно, что представление всех древних правителей Болгарии «царями» — существенная часть концепции «летописца» (в «Именнике», например, они «князья»). С другой стороны, это могло быть и элементом фольклора, где официальная титулатура легко забывалась, а память о собственном Царстве сохранялась.

Относительно имени «царя» Слава в болгарской историографии выдвигались

30 Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1. М., 1991. С. 190 — 201.

31 Федоров Г.Б., Полевой Л.Л. Археология Румынии. М., 1973. С. 220 след.; Седов В.В. Славяне в раннее средневековье. М., 1995. С. 157 — 162.

32 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 282.

две концепции. Согласно одной, имя связано с этнонимом «славяне», согласно второй — со словом «слава». 33 Славянское происхождение имени едва ли можно поставить под сомнение, что побуждает исследователей при любом решении связывать время «правления» Слава с «доболгарским» периодом истории славянской Фракии.34

Теория, связывающая имя «Слав» с этнонимом, абсолютно исключает и фольклорное происхождение, и какую бы то ни было достоверность сюжета. В церковнославянских литературах известна лишь одна форма общеславянского самоназвания — «словене». Староболгарская литература исключением не была. Форма же «Слав» должна исходить из греко-латинской формы этнонима. Соответственно, и образ первого «царя» оказывается всецело искусственным и книжным. Но мог ли сюжет, четко увязываемый с местным топонимическим преданием, быть выдумкой «летописца», к тому же с использованием чуждых славяноязычной среде этнонимических ассоциаций? Едва ли; такой вымысел представляется немотивированным. Более вероятно, что в основе имени легендарного «царя» лежит славянский антропоним, производный от слова «слава».

В Болгарии личное имя «Слав» известно в среде высшей аристократии еще в XIII в.35 Видимо, это был усеченный вариант славянского двусоставного «княжеского» имени типа «Славомир». В период Болгарского ханства подобное имя зафиксировано у полусамостоятельного правителя «славинии» (греческое название славянских племенных «княжений») северов. В связи с описанием болгаро-византийского мира 767 г. Ни-кифор сообщает в «Бревиарии»: «Василевс же, тайно отправив посланцев в Булгарию, схватил архонта северов Славуна, сотворившего Фракии много зла». 36

Гораздо позднее «Апокрифической летописи», в конце XIII в., в труде латино-язычного польского историка Богухвала появляется еще один «Слав», на этот раз явный эпоним славян.37 Однако сам текст Богухвала дает все основания думать, что это имя — искусственное образование хрониста на основе латинских форм славянского этнонима, с одной стороны, и распространенных и в Польше имен на «-слав» — с другой. Таким образом, с соименным болгарским персонажем этнонимический герой польской хроники никак не связан.

Слав «Апокрифической летописи» — явно персонаж топонимического предания, связанного с реальной местностью «Сто Могил» на северной периферии древнего Болгарского ханства. 38 Очевидно, что предание (как и большинство преданий такого рода) не несло в себе никаких внутренних хронологических указаний. Не было в фольклоре, конечно, и имени библейского Исайи как «поставившего» Слава на царство. «Летописец» мог хронологически расположить Слава перед болгарскими ханами, князьями и царями именно потому, что Слав, герой локального предания, выпадал из их последовательности и казался изолированным. Таким образом, однозначно видеть здесь отражение реалий доаспаруховой, «славянской» Скифии или Фракии, видимо, рискованно.

33 Писахме да се знае. С. 368; Родник златорструйный. С. 479.

34 Бешевлиев В. Началото на българската държава според апокрифен летопис от XI в. С. 39 — 40; Литаврин Г.Г. Формирование и развитие Болгарского раннефеодального государства. С. 240.

35 Георгий Акрополит. Летопись великого логофета.// Иоанн Киннам. Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов. Георгий Акрополит. Летопись великого логофета. Рязань, 2004. С. 295; Henri de Valanciennes. Histoire de l'empereur Henri de Constanrinople. Paris, 1948. C. 555 — 556.

36 Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 2. С. 284/285.

37 Великая хроника о Польше, Руси и их соседях. М., 1987. С. 52.

38 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 282.

Интересно, что как раз на северо-востоке Болгарии были поселены Аспарухом северы. Таким образом, историческим прототипом Слава, в принципе, мог быть и тот же известный нам Славун. Учитывая же традицию «родовых» имен у славян, нельзя исключить за известным нам «архонтом» северов и после него длинный ряд князей со схожими именами.

На примере Слава довольно рельефно вырисовывается характер дошедшей до «летописца» устной традиции — сугубо народной, внимательной более к топонимими-ческим, чем к хронологическим и генеалогическим данным. Ни о предках, ни о потомках Слава ничего не сообщается. С другой стороны, становится очевидной вольность интерпретаций древних преданий богомильским автором, который «сшивал» их условно и притом безапелляционно, выстраивая в итоге совершенно фантастическое хронологическое и генеалогическое единство.

Яркой чертой этого нового, отсутствовавшего в исходном материале единства является абсурдная в контексте и тогдашней исторической науки, и наших сегодняшних знаний хронология. «Летописец» искусственно завышает даже не сроки жизни, а сроки правления и легендарных, и вполне исторических персонажей. Можно было бы допустить, что в некоторых случаях мифические сроки правления давала сама устная традиция. Но едва ли они могли содержаться во всех до единого разрозненных, привязанных к местностям преданиях, зафиксированных «летописцем». Однако именно эта черта сообщает апокрифу черты «летописи». Одновременно она уподобляет его родословному преданию, не столько утраченному фольклорному, сколько ветхозаветному, — а следовательно, парадоксальным образом сообщает ему некую «достоверность» в глазах аудитории. Метод этот применялся в апокрифической литературе еще с рубежа нашей эры («Книга Юбилеев» и др.).

Время правления «Слава» рисуется как «золотой век». Впрочем, это относится ко всем первым «царям». Некоторые положительные черты, возможно, приписаны Славу самим «летописцем» просто как основателю государства. Лишь одна черта сбивает в целом положительный акцент — первое упоминание о «поганстве». Очевидно, языческий характер Славовых «100 могил» был настолько очевиден аудитории «летописца», что тот не мог его проигнорировать. Однако упоминание о «поганстве» вводится настолько мимоходом, что остается во многом невразумительным. Кажется, «летописец» хотел сказать, что при Славе среди жителей будущей Болгарии только стали появляться «поганые».

«И ту по немъ обрете се инь царь въ земли блъгарстеи, детищь в краве но-шенъ 3 лет, еже нарече се име ему Испоръ царь, преемъ царьство Блъгарское. И тои царь създа гради великие: и на Дунав Дрьстеръ градъ онъ созда, и великъ пре-зидъ от Дунава до море, онъ созда и Плюска град. И тьи царь множьство много измаильтене погуби. И ть царь насели всу землу Карвунскую, и убо беху прежде ефиопи. И роди же Испор едино отроче, и нарече ему Изотъ. Царь же Испоръ царьствова на земли блгарьскои летъ 172. И по томъ погубише его измаильтене на Дунаеве. И по умрьтию же Испора цара блъгарскаго нарекоше кумане блъгаре, а прежде беху Испора цара погани зело, и безбожные суще, и в нечестиа много, и би-

39

ваху всегда врази грьчьскому царьству на лета много».39

Не вызывает сомнений, что предания о «царе Испоре», то есть основателе Болгарского ханства Аспарухе, были важнейшим элементом болгарской устной исторической традиции. Содержание главки о нем в «Апокрифической летописи» явно указывает на широкое бытование соответствующих преданий. Аспарух (Испор) — единственный исторический правитель Болгарского ханства, фигурирующий в «сказании». В от-

39 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 282.

личие от Слава и даже от крестителя Болгарии Бориса Испор не связывается жестко с какой-то одной местностью либо одним событием. Это даже несколько затемняет жанровую принадлежность используемых «летописцем» преданий и сближает главку об Испоре с родословным эпосом. Однако эта иллюзия пропадает при ближайшем рассмотрении. В основе текста — просто серия локализованных сюжетов (основание Плиски, Доростола, битва «при Дунае»), связанных воедино общими представлениями автора.

Срок «царствования» Испора в 172 года — одно из основных указаний на то, что «летописец» не знал ни «Именника болгарских ханов», ни связанной с ним дружинно -аристократической традиции. В «Именнике» Есперих (Исперих) правит также достаточно долгое, хотя и более реальное время — 60 лет.40 Но в «летописи» срок правления, как видим, совершенно другой, без единой совпадающей цифры. Да и имя хана богомильский «летописец» передает в форме, иной, чем в «Именнике», хотя явно восходящей к общему устному источнику, к подлинному болгарскому произношению, которое для нас оказалось искажено греческой транскрипцией Феофана — Никифора.

С первых строк рассказа об Испоре мы вступаем в мир образов славянского фольклора. Царь, как оказывается, был выношен коровой и пребывал в ее чреве три года (типичный сказочно-фольклорный срок). Предание о рождении эпического героя-богатыря коровой, вероятно, — древний славянский мифологический сюжет, связанный с культом коровы или быка. Сюжет хорошо сохранился в восточнославянском фольклоре, в сказках о богатыре-змееборце (Иване Быковиче, Иване Коровьем сыне).41 В Болгарии, как видим, эта мифо-эпическая черта добавилась к образу основателя государства. В контексте даже апокрифического источника, но порожденного все-таки христианской культурой, она выглядит совершенно чуждой. Думается, прав был Й. Иванов, связывавший предпочтение мифологической версии происхождения основателя династии праведных царей с негативным отношением богомилов к браку. 42 С той же целью подчеркивается, что у Испора был всего один сын.

Исторические сведения об Аспарухе, по сути, целиком приведены выше. Известия «Апокрифической летописи» ценны тем, что представляют образ первого правителя Балканской Болгарии с точки зрения самих болгар гораздо полнее и ярче, чем сухой «Именник болгарских ханов». Аспарух предстает устроителем государственности, строителем крупнейших городов — столицы Плиски и Доростола, защитником края от внешних врагов. Основание Плиски Аспарухом — исторический факт, подтверждаемый археологически (притом, что на месте болгарской столицы прежде было славянское селище).43 Доростол же, греческая Силистрия, существовал задолго до прихода болгар. Именно район этой крепости стал центром славянского заселения Фракии уже в VI в. (т. н. попинская археологическая культура).44

Безотносительно к исторической достоверности отдельных сообщаемых фактов, ясно, что образ Аспаруха приобрел, особенно после падения Первого Царства и окончательного слияния «тюркского» этнического компонента со славянским, черты общеизвестного и общепочитаемого героя-родоначальника. Недаром «летописец» связывает с ним (а не с Исайей или Славом) полное заселение страны, строительство городов, и — совершенно справедливо — появление на Балканах самого имени болгар (правда, почему-то «по умъртию»). Связывает он с Испором и основание правящей династии царства, к которой принадлежали воспеваемые им Борис и Симеон. Это уже представ-

40 Именник на българските ханове. С. 12.

41 Народные русские сказки А Н. Афанасьева. Т. 1. М., 1985. С. 216 — 232, 478 — 479.

42 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 275.

43 Седов В.В. Славяне в раннее средневековье. С. 261.

44 Седов В.В. Славяне в раннее средневековье. С. 157, 162.

ляется несправедливым — род Дуло, к которому принадлежал Аспарух, лишился ханского престола еще в VIII в.45 Но здесь, скорее всего, действуют законы эпической циклизации вокруг излюбленного персонажа.

Интересен сюжет о войнах Испора с «измаильтянами». Судя по тому, что театр военных действий помещается на Дунае, здесь можно видеть отражение древних столкновений с хазарами. О вражде болгар и хазар, как мы видели, сообщают и греческие авторы. Гибель Аспаруха в бою с хазарами на Дунае принимается современной наукой как факт.46 В то же время следует отметить, что ни один другой источник, кроме «Апокрифической летописи», об этом событии не упоминает.

В единственной рукописи текст местами кажется испорченным. Так, трудно истолковать фразу о заселении «земли Карвунской», «и убо беху прежде ефиопи». Почему эфиопов следует считать аборигенами Добруджи? Очень может быть, что «летописец» (а несомненно, что этот книжный термин принадлежит ему) в очередной раз попытался показать необоснованность византийских претензий на Болгарию. Возможно также, что «ефиопи» ассоциироваись у него с «измаильтянами», то есть — здесь — хазарами.

Хронологические указания в последнем предложении настолько запутаны, что прямое понимание его приводит к разительным противоречиям. Если только «прежде» Испора болгары «беху погани зело», то кого крестил его внук Борис? Какой смысл второй раз упоминать о «поганстве» их при предшественнике Испора Славе, да еще с усилением («неколико» — «зело»)? Очевидно, что текст подвергся порче, хотя, не исключено, с самого начала был довольно невразумителен. Речь должна, видимо, идти о том, что болгары стали «зело» поганы «прежде» смерти Испора.

Другой вопрос — почему вообще эта негативная характеристика проникла в па-фосное описание правления основателя болгарской государственности. Очевидно, сюжет о победоносной войне с «греческим царством» — основном подвиге Аспаруха в деле по устроению страны — был настолько широко известен в Болгарии, что проигнорировать его «летописец» не смог. В результате на страницах его труда появилось единственное (!) упоминание о войне с Византией. Но, верный принципу внешней лояльности к Империи, автор осуждает за войну своих соплеменников, совершенно справедливо и к месту вспомнив об их язычестве. Любопытно, впрочем, что никакой конкретики, касающейся языческих культов и почти обязательной в исторических и полемических сочинениях, даже «библеизмов», автор не приводит. Не говорится ни об идолопоклонстве, ни о культе природы, ни о жертвоприношениях и оргиастических обрядах. Осуждение «поганства» здесь — набор трафаретов, обозначающих, по сути, одно и то же — само по себе язычество.

«И потомъ пакы преемъ царьство Блгарское сынъ Испора цара, ему же име Изотъ. И тъи царь погуби Озиа царя от въстокъ съ вои своими, и Голиафа фруга поморскаго. И въ лета же царя блгарскаго быше гради чьсти зело. И роди же Изоть цар 2 отрочет: единаго же назва Борисъ, а дугаго Симеонъ. Царь же Изотъ царьствова 100 летъ и 3 месець, и въ град рекомемъ Плюсце и сконча се».47

Изот — один из самых «проблемных» с точки зрения историчности персонажей «летописи». Имя его явно «книжное», не болгарское и не славянское. Ни в одном другом источнике этот «царь» не фигурирует. С другой стороны, этот персонаж был весьма нужен «летописцу». Во-первых, он обеспечивал «связку» между основателем мифологизированной династии Испором и его «потомками» — царями Первого Царства. Во-вторых, он позволял сделать Бориса и Симеона братьями (исторический Симеон — сын

45 Именник на българските ханове. С. 12.

46 Краткая история Болгарии. М., 1987. С. 48.

47 Иванов Й. Богомилски книги и легенди. С. 282.

Бориса) и, следовательно, святого Бориса безбрачным. Изот не связывается с какой-либо конкретной местностью, кроме столицы Плиски, где он будто бы скончался. Ни один основанный им город не назван. Ни одна из его битв с врагами не локализована. Странноватый срок правления — «100 лет и 3 месяца» — изобретен явно с расчетом на показную точность.

Столь же книжный характер носят и другие упоминаемые в связи с Изотом имена. «Голиаф», «Озия» — имена библейские. Теоретически последнее мог бы носить ха-зарин-иудаист, но в списке правителей Хазарии VIII — X вв., после принятия иудаизма, Озия или Осия не отмечен. 48 Все это не позволяет видеть в рассказе о войнах Изота ни отражение реальных фактов (например, расцвета Болгарии в нчале IX в. при хане Кру-ме, воевавшем с франками — такое соотнесение предлагается49), ни фольклорный сюжет.

Другое дело, что «летописец» составил описание правления самолично вымышленного «царя» из типических мест фольклора и идеальных характеристик. Поэтому Изот — градостроитель и победитель внешних врагов. Последние наступают на него и с востока, и с запада — образ, достаточно типичный для славянского фольклора и ран-неисторической традиции. Несколько неожиданным выглядит определение «фругов» как «поморских» — если отождествлять их с франками IX в. Но во второй половине XI в. европейские провинции Византии подвергались разорительным нашествиям южноитальянских норманнов, приходивших исключительно по морю. Таким образом, и этот мотив указывает не на древнюю традицию, а на собственные времена «летописца».

В целом данные «Апокрифической летописи» фиксируют процесс умирания аристократической, собственно «исторической» устной традиции после падения Первого Болгарского царства. В VIII в., во времена оставления «Именника», эта традиция еще играла роль официальной истории. Выше говорилось о том, что нет следов знакомства «летописца» с нею ни в литературной, ни в устной форме. Естественно связать это обстоятельство с фактом исчезновения старой болгарской аристократии как сколько-нибудь существенного социального слоя после Болгарской войны 968 — 971 гг. и — окончательно — с падением Западноболгарского царства в 1018 г. и последующими репрессиями Василия Болгаробойцы.

Отсутствие четких и автохтонно переданных исторических представлений о Первом Царстве у новой болгаро-влашской аристократии Второго Царства XIII — XIV вв. подтверждается и следующим рассматриваемым памятником — заметками при переводе «Летописи» Манассии. И придворный комментатор Манассии, как и богомильский «летописец», как увидим, должен был пользоваться как единственным местным источником по древнейшей эпохе отрывочными народными преданиями. «Сказание Исайи пророка» фиксирует процесс умирания в новых социально-политических реалиях дружинно-аристократических традиций. Фиксирует она и неизбежную в этих условиях конвергенцию преданий «простонародных» с книжной ученостью.

Болгарская «Апокрифическая летопись» ценна (и в каком-то смысле символич-на) еще одним обстоятельством. Наряду с русским Начальным летописным сводом, созданным также во второй половине XI в., это один из двух древнейших памятников славяноязычной историографии. И по многим признакам это памятники-антиподы. Речь не только о коренной разнице идейно-религиозных посылов (автор Начального свода — православный монах, преклоняющийся перед византийской культурой). Люди явно различного социального статуса (хотя скорее одного «сословия») в диаметрально разных социально-политических условиях создали сочинения, резко расходящиеся содержательно и структурно.

48 Коковцов П. К. Еврейско-хазарская переписка в Х в. Л., 1932. С. 98.

49 Родник златоструйный. С. 479.

Остро (может быть, даже наиболее зримо) это различие проявляется при освещении событий древнейшей истории. Русский летописец писал в условиях существующей государственности. Он располагал более или менее целостным представлением господствующего дружинного слоя об истории и государства, и династии Рюриковичей. Не суть важно, существовало ли целостное родовое предание вроде германо-скандинавских «династических саг» — принципиально то, что был некий комплекс традиций, обеспечивавший историческое самосознание правящей элиты. В рамках христианской летописи произошло соединение этих преданий с новой концепцией исторического процесса. Началось также постепенное включение их в контекст истории христианской ойкумены.

Обработка языческих по времени возникновения преданий при этом, вне сомнения, должна была идти по линии их рационализации, удаления дохристианских представлений о сверхъестественном — и соответственно фантастических элементов. В ранних хронологических разделах древнейших русских летописей таких элементов до удивительного мало, в сравнении даже с западноевропейскими хрониками.

Совершенно иначе обстояло дело с болгарским памятником. Болгарская государственность пала, и местное боярство как минимум пришло в сильнейший упадок. Дружинно-аристократическая устная традиция разложилась, и источником для богомильского «летописца» являлись топонимические народные предания. Их «локальность» передалась и его труду. К тому же она помножилась на недостаточную образованность автора и его идейный изоляционизм. В результате болгарская история у него существует совершенно вне контекста реальной мировой, по крайней мере до возникновения мифической, мечтаемой болгаро-греческой державы.

У богомильского автора не было необходимости и желания согласовывать данные подчас весьма архаичных (вспомним историю рождения Испора) преданий ни с мировой историей, ни в целом с православной ученостью. Согласовывал он их только с собственным литературно-историческим вымыслом, который и сообщил разрозненным сюжетам иллюзию целостного повествования. В результате языческие предания перешли в текст почти неизменными, и при всей религиозной ангажированности труда история предстает в нем в гораздо более фантастичном, первобытном — и фольклорно-языческом — виде, чем в русском летописании.

Это проявляется даже в структуре и хронологии сочинения. В русской традиции (насколько мы можем судить по дошедшим памятникам) к концу XI в. торжествует линейная хронология «от сотворения мира» и анналистический способ строения трудов из погодных статей. Это знаменует в известном смысле расставание с архаичным поколенным счетом времени и, помимо этого, позволяет закрепить свою историю в широком пространстве истории ойкумены. Время в «Апокрифической летописи» организуется вроде бы по образцу ветхозаветных исторических книг и византийских «царских хроник». Но в отличие от последних, отсутствуют всякие следы линейной хронологии. В целом «летопись» летописью не является, повторяя метод счета времени «по правлениям», обычный для раннегосударственных обществ и известный в Болгарии по языческому еще «Именнику».

Но здесь проявляется еще одна особенность «летописи», резко отделяющая ее уже от «Именника». Умирание древней традиции вместе с обслуживаемой ею государственностью привело к тому, что «подлинная» (считавшаяся подлинной на официальном уровне) информация о тех же сроках правления была утрачена. «Летописцу» она оставалась неизвестной. Подлинно народные предания хронологии не знают вовсе, разве что обобщенные цифры лет со значением «очень много». Нетрудно понять, что такие мифические «сроки» и дали почву фантазиям «летописца». Даты «Летописи» — фикция, и скорее просчетом их создателя явилась попытка соотнести их с апокрифиче-

ской «реальностью», поместив начало болгарской истории в ветхозаветные времена.

Хронологические изобретения — лишний штрих к общей оценке «летописи». Перед нами не слишком удачный в замысле и исполнении, но весьма ценный для современности памятник славянской историографии, доносящий до нас, в частности, фольклорную традицию болгар XI в. Это едва ли не уникальное свидетельство о характере подлинно народных славянских преданий о ранней истории, не несущее следов ни христианской науки, ни придворной дружинно-аристократической традиции.

«Хроника» Константина Манассии — памятник византийской историографии XII в. Константин Манассия, митрополит Навпактский, по заказу жены брата императора Мануила Комнина, составил в середине XII в. стихотворное повествование о всемирной и византийской истории от сотворения мира до прихода Комнинов к власти в 1081 г. Популярность этому сравнительно небольшому произведению (6733 стиха) обеспечило сочетание компактной формы и высоких литературных достоинств (Константин был плодовитым писателем). Оно широко разошлось в списках, появилась и прозаическая переделка.50

Славянский перевод хроники был выполнен в XIV в. в Болгарии при дворе царя Ивана Александра.51 Хроника приобрела достаточную популярность и в славянской среде, проникла в сербские земли и на Русь. На Руси летопись широко использовалась, в частности при создании хронографических компиляций. Русский извод памятника сохранился в трех списках XVII в., хотя его возникновение датируют уже XVI в.52

Внимание исследователей сразу по выявлении списков славянского перевода привлекали оригинальные, восходящие к болгарскому протографу приписки, не имеющие соответствий в греческом оригинале «Хроники» Манассии. В них естественным образом стали искать отражение собственно болгарской исторической традиции, в том числе восходящей к эпохе Первого Царства.

Первым на приписки обратил внимание русский ученый А. Д. Чертков, издавший и впервые исследовавший приписки дрвенейшего Синодального списка. 53 Приписки второго древнейшего списка, Ватиканского, отмечены выявившим список П. Гу-девым.54 Хилендарский список (сербский извод памятника), также имеющий приписки, был впервые описан Н. Дучичем.55

Этапное значение для исследования памятника в целом, и его приписок в частности, имели две появившиеся в 1922 г. работы. Румынский исследователь И. Богдан осуществил издание славянской «Хроники» по всем доступным ему спискам. В издании приведен как восходящий к оригиналу переводной текст, так и приписки.56

Чехословацкий историк М. Вейнгарт, проанализировав в рамках обширной работы о славянских переводах византийских хроник приписки к Манассии, сделал определенный вывод об их происхождении. Как показал Вейнгарт, приписки в основе своей не являются памятником оригинального болгарского летописания, а восходят к друго-

50 Бибиков М.В. Византийская историческая проза. М., 1996. С. 98 — 99.

51 Среднеболгарский перевод хроники Константина Манассии в славянских литературах. София, 1988. С. 72 след.; Источниковедение истории южных и западных славян. С. 222.

52 Среднеболгарский перевод. С. 98 — 102; Памятники литературы древней Руси. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984. С. 693 — 694.

53 Чертков А. О переводе Манассииной летописи на словенскипй язык.// Русский исторический сборник. Т. VI. М., 1843. С. 39 — 152.

54 Гудев П. Българският ръкопис във Ватикане.// СНУНК. VI. 1891. С. 327 — 344.

55 ДучиЬ Н. Старине Хиландарски.// Гласник Српског ученог друштва (Београд). 1884, №56. С. 106 — 110.

56 Bogdan J. Cronica lui Constantin Manasses, traducere mediobelgara. Bucuresti, 1922.

му переводному памятнику — «Хронике» Иоанна Зонары.57 Вейнгарт переиздал отдельно приписки Синодального списка.58 С его выводом о происхождении приписок из «Хроники» Зонары согласился и виднейший болгарский исследователь Й. Иванов.59

Й. Иванов издал отдельно приписки Хилендарского списка переводной «Хрони-ки».60 Авторитет этого издания привел к тому, что именно на нем основывались переводы приписок на современные болгарский61 и русский62 языки (еще один русский перевод63 выполнен «по спискам XIV в.» со ссылкой только на факсимильное издание И. Дуйчевым Ватиканского списка). Однако Хилендарский список не является болгарским памятником. Современные исследования подтвердили первоначальный вывод Н. Дучи-ча о его сербской принадлежности. Сербский извод, представленный одним этим списком, вторичен по отношению к болгарскому. 64 Впрочем, текстуальная близость приписок во всех изводах несколько снижает значимость этого переводческого недочета.

Крупнейший вклад в исследование «Хроники» в целом и приписок ее в частности внесли исследования И. Дуйчева. 65 И. Дуйчев, в частности, показал, что приписки несут в себе избыток информации по отношению к «Хронике» Зонары и, следовательно, отчасти восходят все-таки к собственно болгарской исторической традиции. В совокупности эти приписки образуют своеобразный летописчик Первого Болгарского царства, являясь уникальным памятником болгарской средневековой историографии.

Одним из наиболее значительных результатов исследований И. Дуйчева стало фототипическое издание украшенного миниатюрами, «парадного» Ватиканского списка «Хроники».66 Во вводной статье И. Дуйчев суммировал свои выводы о происхождении и характере приписок к памятнику (в Ватиканской рукописи приписки иллюстрированы 18 миниатюрами).67

В 1988 г. совместными усилиями болгарских и советских исследователей появилось академическое издание памятника по всем семи сохранившимся спискам трех изводов, с подробными сопроводительными статьями.68 Памятник подготовлен к изданию И. Дуйчевым, О.В. Твороговым и М.А. Салминой. Приписки изданы отдельным блоком, по трем изводам (издание подготовлено М.А. Салминой).69

На сегодняшний день известно три списка болгарского извода переводной Хроники. Два из них близко восходят к оригиналу и созданы при дворе царя Ивана Александра, для которого и был выполнен перевод. Третий датируется XVI в., но не является копией ни одного из них. Приписки по всем трем спискам в сопоставлении приведены М.А. Салминой в издании 1988 г.70 Учитывая сложное происхождение приписок из разных, прежде всего иностранных источников, мы приводим только те из них, кото-

57 Veingart M. Byzantiske kroniky v literature cirkevneslovanske. Bratislava, 1922. C. 1. S. 216.

58 Veingart M. Byzantiske kroniky. C. 1. S. 222 — 223.

59 Иванов Й. Български старини из Македония. София, 1931. С. 618 — 620.

60 Иванов Й. Български старини из Македония. С. 620 — 623.

61 Писахме да се знае. С. 265 — 267.

62 Хрестоматия по истории средних веков. М., 1963. Т. 1. С. 306 — 309.

63 Родник златоструйный. С. 189 — 202.

64 Среднеболгарский перевод. С. 95 — 97.

65 Дуйчев И. Из старата българска книжнина. Т. 2. София, 1944. С. 366 — 367; Дуйчев И. Одна цитата из Манассиевой хроники в среднеболгарском переводе.// Труды отдела древнерусской литературы. Т. XVI. М., 1960. С. 647 след; Дуйчев И. Миниатюрите на Манасиевата летопис. София, 1964. С. 17 — 26.

66 Летописта на Константи Манаси. София, 1963.

67 Летописта на Константин Манаси. С. XV след.

68 Среднеболгарский перевод.

69 Среднеболгарский перевод. С. 226 след.

70 Среднеболгарский перевод. С. 226 — 233.

рые имеют отношение к болгарской истории. Опускаются, соответственно, следующие в начале приписки, связанные с библейской (и апокрифической) историей,71 а также перемежающие приводимый «болгарский» материал краткие пометы по церковной истории (например — «Въ дни сего царя [Льва Иконоборца] отверже ся Римъ къ фругомъ за ради хулъ его»72), в основном, впрочем, касающиеся Вселенских соборов. Иностранные источники этих приписок как раз совершенно не вызывают сосмнений.

Что касается источников автора приписок по истории болгар и Болгарского ханства в V — VIII вв. (таких приписок четыре), то использование им в первую очередь текста Зонары здесь вполне очевидно. В отличие от более позднего периода, здесь едва ли может идти речь об использовании каких-либо летописных или памятных записей болгарского происхождения. Как уже говорилось, летописание ханов велось в эпиграфической форме, на греческом языке. Единственным и частичным исключением является ханский «Именник» — но им автор приписок не пользовался. Это не значит — не знал «Именника». Напротив, «Именник», сохраненный болгарскими клириками эпохи Второго царства, должен был быть известен придворным грамотеям XIV в. Похоже, автор приписок сознательно уходит от его повторения. Ниже будут приведены дополнительные аргументы в пользу этого предположения. Как бы то ни было, избыток сведений по отношению к византийским хронографам у болгарского автора в этой части труда может объясняться либо его домыслами или общеисторическими представлениями, либо использованием каких-то устных преданий.

Синодальный список болгарского извода хранится в настоящее время в Москве, в Государственном историческом музее.73 Он был привезен в Россию с Афона в 1654 — 1655 гг.74 Филиграни списка относятся к 1336 — 1340 гг., но он датирован достоверно — 1345 г. Известно и имя переписчика — поп Филипп, работавший при дворе Ивана Александра.75 Уже в XIX в. в России со списка была снята копия,76 самостоятельного значения не имеющая.

Ватиканский список получил название по месту хранения. 77 Список выполнен в 1344 — 1345 гг. монахом Симоном (или Симеоном) для царя Ивана Александра. Эта «парадная» копия перевода сопровождалась красочными, талантливо выполненными миниатюрами, превратившими ее в выдающийся памятник средневекового болгарского искусства, притом в один из наиболее известных памятников. В Италию рукопись попала, очевидно, после разгрома Второго Болгарского царства турками-османами.78 Именно при папском дворе, как полагает сейчас большинство исследователей, список был снабжен глоссами на латинском языке. Ранее высказывалось мнение о болгарском происхождении латинских приписок.79 Мнение это было поставлено под сомнение Б. Филовым80 и окончательно опровергнуто в специальном исследовании И. Дуйчевым.81 Тульчинский список выполнен в Молдавском княжестве в XVI в. По филигра-

71 Среднеболгарский перевод. С. 226 — 227.

72 Среднеболгарский перевод. С. 229.

73 ГИМ, Синод. собр., № 38.

74 Белокуров С. Арсений Суханов. Ч. 1. М., 1891. С. 341, 348.

75 Среднеболгарский перевод... С. 72 — 77.

76 БАН, № 131.

77 Cod. Vatic. Slav. № 649.

78 Среднеболгарский перевод. С. 71 — 90.

79 Отчеты о заседаниях общества любителей древней письменности в 1901 — 1902 гг.// Памятники древней письменности и искусства. 148. СПб., 1902. С. 16 — 18.

80 Филов Б. Миниатюрите на Манасиевата хроника във Ватиканската библиотека. София, 11927. С. 5 — 6.

81 Дуйчев И. Латиниските надписи във Ватиканския препис на Манасиевата хроника.// Известия Българска археологична института. 8. 1938. С. 369 — 384.

ням его можно датировать 1506 — 1516 гг. В настоящее время он хранится в библиотеке Румынской академии наук.82 Таким образом, завуалированный упрек Й. Иванова в адрес И. Богдана в связи с возможной утерей списка,83 отразившийся в ряде позднейших исследований, оказался несправедлив. Очевидна близость Тульчинского списка к Синодальному.84 Его самостоятельная ценность (по крайней мере, в части приписок) сравнительно невелика. Большая часть его разночтений, как можно будет видеть, связана с порчей текста.

Детальное исследование списков болгарского извода на предмет их взаимосвязи произведено в связи с изданием 1988 г.85 Проблема сравнительно проста. Наличествуют лишь три списка, отношения двух из которых как копий с недавнего оригинала очевидны. Близость Тульчинского списка к Синодальному позволила уточнить взаимосвязь. Между Синодальным и оригиналом стоял еще один список, ставший общим протографом для него и протографа Тульчинского.

Далее приписки приводятся по Синодальному списку, поскольку именно в этом из болгарских списков они сохранились в наибольшей полноте. В Ватиканском списке приписки явно сокращены.

Приписка при царствовании Анастасия (491 — 518):

«При Анастасии цари начяшу блъгаре поемати земя сия, прешедьше в Бъдыне, и прежде начяшу поимати долняу земя Охридьску и по том сия земя вься. От исхода же българом донине 870 лет».86

В приписке имеются в виду набеги кочевых болгар из Северного Причерноморья и Нижнего Подунавья на Фракию, начавшиеся действительно при Анастасии, в конце 490-х гг. Они достаточно подробно описаны в византийских источниках.87

Болгарская приписка в основном восходит к известию Зонары, однако интерпретация сведений греческих авторов о болгарских набегах как начале процесса «поима-ния» страны принадлежит, конечно, болгарскому автору. Далее, ни в одном византийском источнике в связи с этими событиями не упомянут Бдын (Видин, Бонония).88 Город находится гораздо выше по Дунаю, чем традиционное место болгарских переправ ближе к дельте. Однако именно в этом районе, против Олтении, в середине VI в. нередко переправлялись славяне.89 Кроме того, город подвергался аварскому нашествию (при несомненном участии включенных в аварскую орду болгар-кутригур). 90 Возможно, что в начале VII в., при падении дунайского лимеса, район Видина в аваро-славянском пограничье стал одной из основных точек переправы славян, расселявшихся на землях Фракии.

Интересен в этой связи образ болгарского «исхода». В сознании христианизированного народа, и тем более христианских книжников, древнее переселение неизбежно ассоциировалось с библейским сюжетом. Мы видели это уже в «Апокрифической летописи», где в роли Моисея выступил другой библейский персонаж — Исайя, «жезлом показующий» «куманам» путь на новую родину. Здесь перед нами другой фрагмент — и иной, более «славянизированный» вариант — того же переселенческого эпоса об

82 Библиотека Румынской академии наук. Ms slav. № 649.

83 Иванов Й. Болгарские старини. С. 619.

84 Среднеболгарский перевод. С. 90 — 94.

85 Среднеболгарский перевод. С. 32 — 43.

86 Среднеболгарский перевод. С. 228.

87 Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. Berlin, 1958. Bd. 1. S. 108; Златарски В. История на българска-те държава през средните векове. Т. 1. Ч. 1. София, 1970. С. 84 — 88.

88 Дуйчев И. Из старата българская книжнина. II. С. 366.

89 Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 2. М., 1995. С. 59.

90 Феофилакт Симокатта. История. М., 1996. С. 20 — 21.

«исходе». Если в «Апокрифической летописи» слияние воспоминаний о приходе славян в конце VI — начале VII в. и приходе болгар около 680 г. можно только угадывать, то здесь это слияние очевидно. В эпоху Второго царства славяне, перешедшие во Фракию в районе Видина, уже воспринимались (в местном ли предании или в общепринятой и общеизвестной традиции) как болгары. Более того, встретив первое упоминание о древних, кочевых болгарах у Зонары, болгарский летописец не усомнился отождествить его с известным ему преданием об «исходе».

Можно еще отметить, что дата «исхода», если считать ее от 1344 г., указывает на правление еще не Анастасия, а его предшественника Зенона.91 Трудно сказать, просчет это автора приписки или след его знакомства с известиями о более ранних столкновениях с «гуннами». Этот хронологический расчет важен тем, что указывает на создание приписок вместе с переводом, в середине XIV в. Подобные выкладки повторяются и далее, показывая, что приписки не являлись целостным памятником, созданным ранее эпохи Второго царства.

Приписка при царствовании Константина «Брадатаго» (Погонат, 668 — 685).

«При сем Константине цари преидошу блъгаре през Дунавъ и отяшу грьком земя сия, в неи же живут и донине, разбивше ихъ. Прежде бо нарицааше ся земе Мисиа. Много же бесчисльни суще, исплънишу и сиу страну Дунаву, и ону до Драча и дале, ибо и власи, и сръбле и прочии вси едино суть».92

Это одна из наиболее ценных и оригинальных приписок, хотя и ее «костяк» восходит к известию Зонары. Интерес представляет, прежде всего, последняя фраза, показывающая границы Болгарии (времен наивысшего расцвета Первого и Второго царств) и говорящая о «единстве» с болгарами влахов, сербов и «прочих всех». И. Дуйчев толковал это сведение в том смысле, что Сербия и влашские земли вошли в состав Болгар-

93 т->

ского государства.93 В то же время иные источники, говорящие о первых веках истории Сербии, позволяют предложить и иное толкование.

Константин Багрянородный (X в.) сообщал о мирных и союзных отношениях болгар с сербами с момента появления тех и других на Балканах до IX в.94 Как показывает сербская «Летопись попа Дуклянина», память об этом древнем союзе долго сохранялась в сербском предании. Нельзя сказать, был ли знаком болгарский переводчик с сербской «Летописью» или иными, неизвестными нам подобными памятниками. Однако он вполне мог быть знаком с устойчивой сербской фольклорной традицией (притом, что мы не вправе исключать существование аналогичной и у самих болгар).

Что касается влахов, то здесь объяснение (в том же ключе) лежит на поверхности. Второе Болгарское царство было в известном смысле продуктом болгаро-влашского симбиоза. В ряде старейших говорящих о нем источников оно само определяется как «Валахия», основавшие же его братья Асени и их соратники в восстании против Византии — как «валахи». 95 Придворный Ивана Александра мог с легкостью экстраполировать современную ему ситуацию болгаро-влашского сотрудничества в прошлое, даже если устные предания не давали ему таких оснований.

Любопытно, но этот перенос в прошлое единства болгар, влахов и сербов в противовес «грекам» скорее прямо противостоял подлинной и более древней устной традиции дунайских славян. Данная приписка выглядит прямой, хотя, скорее всего, и совершенно невольной полемикой с отражающей эту традицию русской «Повестью вре-

91 Дуйчев И. Из старата българская книжнина. II. С. 366.

92 Среднеболгарский перевод. С. 228.

93 Дуйчев И. Из старата българская книжнина. II. С. 366.

94 Константин Багрянородный. Об управлении Империей. М., 1991. С. 142/143.

95 См.: Никита Хониат. История. Т. 2. Рязань, 2003; Жоффруа де Виллардуэн. Завоевание Константинополя. М., 1993.

менных лет». Здесь утверждается, что болгары «населницы словеномъ быша»; «угри белии» же (т. е. оногуры-унногундуры, т. е., вероятнее всего, те же болгары) захватили славянские земли, «прогнавши волохы».

В отличие от автора «Апокрифической летописи», летописец времен Второго царства, возникшего в ходе освободительной войны, даже и не пытается замалчивать войны болгар с Византией. Судя по характеру и тональности его выборок из Зонары, эти войны для него — предмет гордости (ср. описание «бесчисленности» болгар, их обширного расселения). По сути, за счет свидетельств византийских авторов о поражениях своей страны в войнах с северными «варварами» двор Второго царства восполнял недостаток собственного дружинного эпоса с типичным для него завоевательным пафосом.

Любопытно, что при всех оригинальных чертах, автор приписок даже не упомянул Аспаруха. Представить, что ему остался вовсе неизвестен этот персонаж, упоминаемый и в болгарских, и в византийских источниках, едва ли возможно. Об «Испоре царе» писал даже создатель «Апокрифической летописи». Впрочем, эта странность обращает наше внимание на другую — автор приписок не упомянул вообще ни одного хана («князя»), названного в «Именнике». Вместе с тем ханы, правившие после обрыва сведений «Именника», в приписках появляются.

Логично, по всей вероятности, сделать следующий вывод — по каким-то причинам приписки рассматривались своим создателем как дополнение еще и к «Именнику». Во всяком случае, он явно старается не повторять его. Возможно, «Именник» был слишком хорошо известен, в то время как место в рукописи было дорого (приписки изначально носили маргинальный характер). Но возможно и иное предположение — «Именник» как памятник официальной болгарской историографии в оригинале выполненного по царскому заказу перевода «всемирной» хроники был сам приложен к нему.

Приписка при царствовании Льва Иконоборца (717 — 741).

«При сем цари Льве кумани нападошу на Цариград и на въся земя, иже и потонушу въ мори, избиени грькы, а прочяу блъгаре съсекошу вься».96

Известие целиком восходит к Зонаре. Только у него вместо «куманов» совершенно справедливо названы арабы, атаковавшие Царьград в начале правления Льва. «Куманы» употреблено, видимо, как обобщенное обозначение «варваров». 97

Нельзя в этой связи не упомянуть, что Зонара применительно к событиям IX в. называет «куманами» русов, и это определение («роди, нарицаемии руси, иже и кума-ни») без изменений перешло даже в пользующуюся тем же источником русскую Никоновскую летопись.98 История о потоплении русского флота по заступничеству Богородицы была широко известна в Византии. Она рассматривалась как повторение чуда, совершавшегося над аварами в 626 и над арабами в 718 г. Сходство обстоятельств могло привести к превращению арабов в «куманов» у автора приписок. О крещении Руси в IX в., при Василии I, он, следуя Зонаре, говорит далее.99

Причины вставки этого эпизода из византийской истории очевидны — это еще одно свидетельство воинской доблести древних болгар. Здесь, как видим, она проявляется в союзе, а не во вражде с Византией. Таким образом, автор времен Второго царства рисует древнюю Болгарию как государство суверенное, само выбирающее врагов и союзников. Помимо этого, он напоминает, что Византия кое-чем обязана болгарам — нелишнее напоминание в общем контексте приписок, завершающихся описанием деяний Василия Болгаробойцы. Стоит отметить, что вновь не упомянут правитель Болга-

96 Среднеболгарский перевод. С. 228 — 229.

97 Писахме да се знае. С. 365.

98 Полное собрание русских летописей. Т. 8. М., 2000. С. 13.

99 Среднеболгарский перевод. С. 230.

рии, известный и «Именнику», и византийским хроникам —Тервель, наследник Аспа-руха.100

Приписка при царствовании Льва, сына Константина (Лев Хазар, 775 — 780).

«При сем Льве бысть князь блъгаромъ Кардам».101

Упоминание Кардама довольно загадочно — хотя бы потому, что с ним не связывается никаких событий. Одно это исключает использование летописцем каких-либо преданий, тем более что они не могли бы дать ему информации о синхронизации Кар-дама именно с этим императором.

По мнению некоторых болгарских исследователей,102 упоминание Кардама в приписках имеет самостоятельное источниковое значение и позволяет уточнить время его правления (в византийских источниках имя хана появляется позднее). К этому тезису, очевидно, следует подходить с большой осторожностью. Кардам не фигурирует ни в одной сохранившейся болгарской надписи.103 Следовательно, гипотетические летописцы Первого царства второй половины IX в. или последующего времени едва ли могли располагать точными данными о его правлении. «Именник» не доводит повествования до него, хотя обрывается незадолго (768 г.)104 Правление Кардама нельзя поставить в один ряд по значимости с правлением таких ханов, как Аспарух или Тервель — а они не упомянуты в приписках.

Только одно объединяет Кардама с последующими, названными в приписках правителями Болгарии и отличает его от предшествующих, неназванных (кроме его непосредственного предшественника Телерига, чье правление кончилось бегством в Византию и при котором, вероятно, и был создан «Именник») — упоминание в византийских источниках и неупоминание в «Именнике».

По сути, с этого момента приписки становятся продолжением «Именника», с тем отличием, что при имени правителя он лишь синхронизируется с византийским императором, зато сообщаются и важнейшие его деяния. При этом деяния самого Кардама в глазах летописца Второго царства, видимо, показались не слишком значительными. Но его именем он отметил рубеж, с которого ему необходимо было вносить в свой труд имена болгарских правителей. Что касается хронологического несовпадения, то оно, в конечном счете, могло оказаться следствием небрежности или просчета автора, и потому едва ли должно служить почвой для исторических построений. Насколько мы можем судить, иными источниками, кроме византийских, о Кардаме автор XIV в. пользоваться не мог.

Приписки к хронике Константина Манассии рисуют в основном ту же картину сохранности устной исторической традиции в виде сюжетно разрозненных, в том числе местных (ср. «видинский» сюжет) преданий, что и «Апокрифическая летопись». Впрочем, на интерпретацию этих преданий в приписках накладывает отпечаток идеология возрожденной болгарской государственности. И отсюда, и из самого характера летописных заметок вытекают основные отличия их тональности и сюжетики от «Сказания Исайи».

В богомильской «летописи» болгарская история существует вне реального мирового контекста. Сама форма приписок ориентирует на этот контекст, болгарская история как бы добавляется в всемирной. У богомильского автора история разворачивается в вымышленном фольклорно-апокрифическом пространственном и временном измерении. В приписках она жестко привязана к реальной хронологии и изложена рацио-

100 Именник. С. 12.

101 Среднеболгарский перевод. С. 229.

102 Писахме да се знае. С. 365.

103 См.: Бешевлиев В. Първобългарските надписи. София, 1992.

104 Именник. С. 12.

нально.

Различным образом, следовательно, происходила интерпретация и циклизация преданий о древнейшем периоде болгарской истории. Богомильский автор нанизывал локальные сюжеты на нить собственного литературного и историко-политического вымысла. Придворный царя Ивана Александра использовал в качестве нитей для болгарских сюжетов (в том числе и устных по происхождению) сразу два византийских хронографа. Переведенная, скорее всего, им же хроника Константина Манассии послужила первоначальной основой труда. Основным же источником для «болгарских» дополнений-приписок стала хроника Зонары, к которой, в свою очередь, добавлялись отдельные оригинальные сведения.

Нельзя, впрочем, также исключить, что помимо хроники Константина Манас-сии, в качестве продолжения этой первой «нити» выступал собственно болгарский памятник — «Именник болгарских князей». И это в известном смысле укрепляет взгляд на приписки как на «государственническую» интерпретацию истории Болгарского ханства и Первого Болгарского царства. Богомильский «летописец» предал письму картину истории, выведенную из толщи народных преданий, не нуждавшихся в согласовании с известной ученым реальностью. Летописец придворный уже не мог, да едва ли желал поступать подобным образом. Для него ключевым было именно реалистичное, подкрепленное данными самой византийской учености утверждение величия древней Болгарии. Потому столь эпизодично, почти случайно привлечение им древних языческих преданий, о фантастическом мире которых мы можем судить теперь только по «Апокрифической летописи».

Алексеев Сергей Викторович - кандидат исторических наук, доцент Московского гуманитарного университета.